В польском издательстве «Ośrodеk KARTA» вышла книга воспоминаний Стефана Дембски (Stefan Dąmbski) под названием «Палач» (Egzekutor). Автор вырос в крестьянской семье, окончил школу во Львове, а в 1942 году 17–летним юношей попал в спецподразделение польской Армии Крайовой, задачей которого были казни гитлеровцев и коллаборационистов. После освобождения Польши подразделение казнило представителей новой, коммунистической, власти, а также этнических украинцев. Повесть уже вызвала относительное возмущение в польском обществе и СМИ, ведь в ней речь идет о темной стороне деятельности польского подполья. О том, на что наложено негласное табу — о жестокости и безжалостности бойцов Армии Крайовой. В современной Польше по этим вопросам действует негласный закон омерты (итал. omertà — взаимное укрывательство, круговая порука). Польские историки отмечают уникальность этого издания — это, по сути, первые воспоминания участника карательного подразделения подполья в Европе времен Второй мировой. До сих пор был только голландский документальный фильм о судьбе участника подпольного трибунала, но впервые рассказывается о том, кто непосредственно нажимал на крючок. В социалистической Польше такие воспоминания не могли появиться, поскольку в них описаны пытки милиционеров. Но они не могли быть изданы и никаким эмигрантским сообществом, поскольку это могло бросить тень на АК… Автор признает, что выбрал себе роль палача во время войны: «Не отрицаю, что мне и таким, как я, жизнь диверсанта было очень на руку … Я не должен был ходить в школу, которую в молодости не любил, не должен работать физически, не имел никаких родственных обязательств, не должен переживать о том, что завтра поставлю на плиту, не выносил монотонного жизни, а многообразие эмоций различного рода имел в подразделе вволю». Дембски резюмирует свою историю: «Осуществились мои мечты: я стал человеком без сомнений в собственной правоте … Был хуже подлейшего зверя, был на самом дне человеческого болота, но я был типичным воином АК. Был героем, на груди которого после войны висел Крест Борцов …» [Крест Борцов — вторая (на то время) по значимости военная польская награда, предоставляемая за «поступки мужества и отваги, сделанные во время боя»]. Собственно, воспоминания оборваны на полуслове — автор застрелился 13 января 1993 в американском Майами. Вашему вниманию предлагается перевод отрывков из книги, доступных в интернете. НАЧАЛО В АК меня привлек мой хороший довоенный знакомый (Станислав Дворец), старше меня, который имел в подполье звание подпоручика. Принадлежал не к «Четырнадцатке» [спецподразделение из львовских поляков, созданное в 1943 г., специализировалось на казнях украинцев], которая в мой жешувский регион пришла значительно позже, а к второму отделу «Юзефа». «Стах» был моим непосредственным руководителем и «контактом». Он принял у меня присягу в малой крестьянской избе, при зажженной на Библии свече. Только через две недели после присяги я впервые встретился с нашими ребятами из подполья. Я был скорее удивлен. Они не носили оружия. Не проходили никакого обучения. Их задачей была только доставка сообщений. С того начал и я. Вступив в АК, я надеялся на больше акций и эмоций, мечтал о славе. А здесь в течение первых трех недель ничего не происходило. Каждые два дня отправлялся с сообщениями, которые брал из–под одного камня для того, чтобы отнести и положить под камень, находившийся на 15 километров дальше Я жил тогда в селе с братом и тетей, начал мечтать о том, чтобы уйти из дома и перейти в диверсионное подразделение. Знал, что меня ждут тяжелые условия в лесу, но чувствовал также, что там будет разнообразная жизнь, полная крепких впечатлений, которых всегда искал. Принять решение было легко, но попасть в спецподразделение — другое дело. О «Юзефе» уже слышал, но доступа к нему не имел никакого, а также не знал, где его искать. Мне пригодился чистый случай. Имел приятеля Юрка. Интересно, что хотя сам к АК не принадлежал, но всегда аковцев себе за друзей выбирал. И тут вдруг бомба взорвалась! Однажды после полудня приходит ко мне «Стах» и говорит, чтобы я думал над тем, что говорю Юре, поскольку оказалось, что он еженедельно регулярно общается с гестапо. Просил меня, чтобы я временно виделся с Юрой, как и раньше, до прибытия ребят из диверсионного подразделения, которые проведут ликвидацию. Я увидел в этом свой большой шанс. Сказал «Стаху», что имею скрытый у себя под кроватью польский карабин, и попросил, чтобы позволил мне покончить с Юрой. Сказал, что предложу ему охоту на серн, на которых действительно тайком охотился, и дело сделано. Вначале «Стах» не хотел ничего об этом слышать, говоря, что у меня нет опыта, что если Юра что–то почувствует, то может возникнуть проблема, потому что этот парень «имеет четыре ноги». После часового спора согласился на все, хотя и с неохотой. После ухода «Стаха» я тяжело вздохнул Мне как–то не пришло в голову, что через несколько часов придется застрелить человека, что я должен лишить жизни не просто человека, а своего друга, с которым не одну бутылку самогона выпил. Считал это нормальным делом, делом, которое следует сделать, считал это выполнением обычного патриотического долга. То, что предложил свои услуги добровольно, не было важно. На следующий после моего разговора со «Стахом» день пришел Юрек. Тетя пошла в костел. Мы были одни в доме. Юрко, веселый как всегда, рассказывал новости за последние два дня. Я вытащил из шкафа бутылку, разлил в стаканы и началась пьянка. Когда мы уже были достаточно веселые, я начал деликатно признаваться, словно по–пьяному, как сильно люблю охоту, что имею даже скрытый в доме карабин и, если он желает, с радостью возьму его еще сегодня вечером с собой Согласился сразу. Осмотрел с удивлением мой карабин, похвалил, что он в таком хорошем состоянии, будто только что из фабрики. Выпили на дорогу, я спрятал карабин под полу и за неполные полчаса мы вышли на первую лесную поляну. Шел первым, с готовым к выстрелу оружием. Вспомнил последние слова «Стаха»: «Не забудь произнести ему приговор, пусть знает, за что погибает!». Начал вспоминать слова того приговора: «Именем Правительства Польской Республики и именем Командования АК …». Фигня — подумал — вот именно сейчас ему тот приговор для счастья нужен! Прошли вторую лесную поляну. Знал здесь каждый поворот, каждое дерево. Обернулся быстро. Юрек шел улыбающийся. С такого близкого расстояния можно было не прицеливаться. Выстрелил молниеносно. Юрек сделал еще один шаг вперед, улыбка погасла на устах и он без слова рухнул, как бревно, на землю. УКРАИНЦЫ Моему коллеге из «Четырнадцатки» «Твардому» (Вильгельму Цвекови), который с братом жил на Пасеках во Львове, украинцы убили всю семью: отца, мать и братьев–сестер. Хоть он и брат спаслись, но оба никогда не могли забыть эту трагедию и, наконец, брат «Твардого» застрелился на танцах, на глазах у своей девушки и нескольких коллег. Сам «Твардый» тоже имел склонность к самоубийству, поэтому на пьянке нужно было за ним следить, чтобы не выстрелил себе в лоб. Именно этот «Твардый» (второй псевдоним его — «Вилусько») после моего прибытия в Ласкувки был назначен самим «Драже», вместе со мной, «Словеком» и «Луисом», в специальный карательный отдел, созданный для ликвидации украинцев. Это была наша регулярная ежедневная работа. На большую работу приобщались еще «Шофер» и «Мушка». Наши операции были по своему типу близки к украинским, с той лишь разницей, что мы выбирали села, где преобладало польское население, потому что благодаря этому нам было легче прикончить украинцев. Не было в этих акциях никакой жалости, никаких извинений. Не мог я жаловаться и на своих товарищей по оружию. Только «Твардый», который имел личные претензии к украинцам, превосходил сам себя. Когда мы входили в украинский дом, наш «Вилусько» становился буквально безумным. Фигурой, как хорошо развитая горилла, когда только видел украинцев, глаза выходили ему из орбит, из открытых губ начинала капать слюна и он производил впечатление бешеного. Я с «Луисом» преимущественно ставали под двери и окна, а полубессознательный «Твардый», старый ножевик из львовских Пасек, бросался на окаменевших украинцев и резал их на куски. С неслыханной ловкостью вспарывал им животы или разрезал глотки, даже кровь брызгала на стены. Невероятно сильный, часто вместо ножа использовал обычную лавку, которой раскалывал черепа, как маковые головки. Однажды собрали три украинские семьи в одном доме и «Твардый» решил прикончить их «весело». Надел найденную на полке шляпу, взял со стола скрипку, начал играть на ней. Разделил украинцев на четыре группы и под музыку приказал им петь «Тут взгорье, там долина, в дупе будет Украина …». И под угрозой моего пистолета бедолаги пели, аж стекла в окнах дрожали. Это была их последняя песня. После окончания концерта «Твардый» так живо принялся за работу, что мы с «Луисом» удрали в сени, чтобы и нас порой ошибочно не зарезал. В ликвидации украинцев нам помогала также местная гражданская милиция [органы внутренних дел социалистической Польши — прим.]. Мы имели одно «свое» подразделение, расположенное в районе Дынова, около Сяна, которое помогало нам тем, что после ареста украинцев, подозревавшихся в поджоге польских сел, они просто отдавали их нам для расстрела. Вместо отвозить их в главную комендатуру или в суды, давали нам знать через связного, что такой и такой украинец ждет нас в участке и может быть забран. Такая работа была только для меня и «Твардого». Шли туда в основном вечером и затем — к реке. Здесь ставили человека на возвышение и для верности дырявили его пулями из автоматов, так что уже мертвое тело падало в воду. Эти тела всплывали на поверхность только через неделю. Плыли по течению, раздутые, как беременные, синие, полные дыр. В диверсионном подразделении делались временами вещи, которые даже мне самому не нравились. Не раз во время войны нужно было за какую–нибудь измену к стенке ставить женщину и исполнять приговор. Сам участвовал в таких ликвидациях и считал тогда это делом нормальным. Но «Твардый», который любил пытать украинев, не делал для женщин никаких поблажек. Однажды, идя через село с «Твардым» и «Луисом», вошли в дом, где жили три девушки. Во время разговора выяснилось, что одна из них — украинка. Поскольку она была молодая и очень красивая, «Твардый» решил, что лучшей карой за ее украинское происхождение будет, если мы все втроем изнасилуем ее. Я был этой идеей неприятно удивлен, но сделал каменное лицо, ибо нет ничего хуже для 19–летнего парня, чем признаться в слабости. Никто не протестовал. Девушку отвели в отдельную комнату. Войдя после «Твардого» и «Луиса» в спальню, застал бедную девушку истерически вздрагивавшей. Я чувствовал себя по–дурацки, начал ее жалеть и не знал, что делать. Наконец, сел на край кровати и начал деликатно гладить ее по длинным, черным, как бархат, волосам. Начал ее просить, чтобы перестала плакать, и даже пробовал ее уговорить, что может еще все хорошо закончится, хотя в глубине души, зная уже хорошо «Твардого», знал, каким тот конец будет. Однако мне стало очень нехорошо. Девушка была красивая да еще так молода, что в жизни, наверное, никому вреда не сделала и имела такое же право на жизнь, как каждый из нас. Единственное, что имела несчастье родиться украинкой — и поэтому ее судьба была уже определена. Я слишком был занят своей партизанской карьерой и своим «патриотизмом», чтобы тогда выйти и заявить «Твардому» прямо в глаза, что мы делаем большое свинство и ту девушку следует помиловать. Я имел то же воинское звание, что и «Твардый», поэтому ни о каких приказах речи быть не могло. Вот только мой образ мышления был таким простым … Я считал, что первая ступенька к героизму — это быть твердым, как «Твардый». Следуя этой философии, я не думал в целом о спасении девушки. Я ничего ей не сделал, это правда, но главным образом потому, что насилие меня не возбуждало, а истерический плач девушки действовал на меня скорее депрессивно. Захлестнув себе волосы, «вытирая от пота» сухой лоб, вышел в комнату, где коллеги развлекались разговором с двумя польками. Подтвердил, что отдаю девушку на усмотрение «Твардого», с легким, однако, намеком, чтобы ей подарить жизнь. «Твардый», хотя и посмотрел на меня как на сумасшедшего, неожиданно согласился на это легко, но отметил: «Ты, «Жбик «, всегда имеешь идиотские идеи». Однако просто так это не закончилось, и хотя «Твардый» подарил ей жизнь, но вытащил ее голую на кухню и разогрев докрасна кочергу, прикладывал ее к телу девушки, пока не появлялись красные полосы. И в таком состоянии, полностью обнаженную, выбросил бедную девушку на улицу. Спасая жизнь, по колено в снегу, в трескучий мороз, она побежала к соседям. После того случая с девушкой я убедился, что «Твардый» имел исключительно хороший «нюх» на украинцев. Ведь ту девушку распознал сразу, хотя жила с двумя польками. ЗАВЕРШЕНИЕ Когда стреляешь в человека, который говорит на том же языке, что и я, которого даже знаешь много лет, сложно это было как–то объяснить собственной совести. Во имя чего и что нас располагало к поступкам, которые в цивилизованном мире приравнивались к убийствам? Делалось ли это «во имя Отечества», или было это в рамках военных действий? Нашим долгом было слепое послушание, связанное с врожденным патриотизмом. Нашим долгом было показать миру, что поляк никогда не сдается и что за «вашу и нашу свободу» исчезнет с улыбкой на устах. А в реальности также часто, пока жил, убивал всех, которые не были на его стороне или тоже не соглашались с нашими идеями — а точнее с решениями нашего командования. Понимаю, что, читая это, можно не доверять и обвинять меня в грубом преувеличении. Это понятно, если учесть, что ни один участник той партизанской борьбы ничего на эту тему не написал. Никто сегодня не хочет брать ответственность за полное фиаско наших военных действий, современные «деятели» предпочитают фальсифицировать историю, чем проливать свет на действительные события и предостерегать будущее поколение от совершения подобных ошибок. Из каждой истории можно сделать выводы и чему–то научиться, если опираться только на правду. Для того в этой книге пишу только о боевых действиях, в которых принимал непосредственное участие. Не пишу о вещах, о которых мне рассказывали и каких свидетелем не был. Подаю здесь факты из жизни простого солдата Армии Крайовой. Из каждой истории можно сделать выводы и чему–то научиться, если опираться только на правду. Для того в этой книге пишу только о боевых действиях, в которых принимал непосредственное участие. Не пишу о вещах, о которых мне рассказывали, и свидетелем которых не был. Подаю здесь факты из жизни простого солдата Армии Крайовой. Спустя годы после окончания войны я пробовал анализировать самого себя и в конце–концов решил, что дошел до зверской стадии прежде всего через свое воспитание молодости — в атмосфере излишнего патриотизма. Каждый из нас рождается как простой камень, который можно обтесать по собственным предпочтениям. Каждый из нас, невзирая на национальность, есть такой же, как и все другие. Когда ребенку втемяшивается из колыбели, насколько важно Отечество и что надо за него воевать с противником до смерти или победы, то ребенок, когда вырастет, будет воевать согласно приказу и стрелять в каждого, кто имеет другие взгляды или иную национальность. Вспоминая сегодня те события, пытаюсь — подавая разные примеры — оправдать себя и таких, как я, когда речь идет об огромных обидах, которые мы тогда причинили роду людскому. Слишком поздно сейчас просить у кого–то прощения, этим людям жизнь не вернуть. Пусть это будет еще одним предостережением для будущих поколений и разных политических организаторов. Пусть помнят, что каждая война — это трагедия, что в ней всегда погибают молодые люди, у которых вся жизнь впереди, и гибнут напрасно. «Egzekutor», Stefan
Армия. Мужское сообщество.
ИСПОВЕДЬ ПАЛАЧА АРМИИ КРАЙОВОЙ
В польском издательстве «Ośrodеk KARTA» вышла книга воспоминаний Стефана Дембски (Stefan Dąmbski) под названием «Палач» (Egzekutor). Автор вырос в крестьянской семье, окончил школу во Львове, а в 1942 году 17–летним юношей попал в спецподразделение польской Армии Крайовой, задачей которого были казни гитлеровцев и коллаборационистов.
После освобождения Польши подразделение казнило представителей новой, коммунистической, власти, а также этнических украинцев.
Повесть уже вызвала относительное возмущение в польском обществе и СМИ, ведь в ней речь идет о темной стороне деятельности польского подполья. О том, на что наложено негласное табу — о жестокости и безжалостности бойцов Армии Крайовой. В современной Польше по этим вопросам действует негласный закон омерты (итал. omertà — взаимное укрывательство, круговая порука).
Польские историки отмечают уникальность этого издания — это, по сути, первые воспоминания участника карательного подразделения подполья в Европе времен Второй мировой. До сих пор был только голландский документальный фильм о судьбе участника подпольного трибунала, но впервые рассказывается о том, кто непосредственно нажимал на крючок.
В социалистической Польше такие воспоминания не могли появиться, поскольку в них описаны пытки милиционеров. Но они не могли быть изданы и никаким эмигрантским сообществом, поскольку это могло бросить тень на АК…
Автор признает, что выбрал себе роль палача во время войны: «Не отрицаю, что мне и таким, как я, жизнь диверсанта было очень на руку … Я не должен был ходить в школу, которую в молодости не любил, не должен работать физически, не имел никаких родственных обязательств, не должен переживать о том, что завтра поставлю на плиту, не выносил монотонного жизни, а многообразие эмоций различного рода имел в подразделе вволю».
Дембски резюмирует свою историю: «Осуществились мои мечты: я стал человеком без сомнений в собственной правоте … Был хуже подлейшего зверя, был на самом дне человеческого болота, но я был типичным воином АК. Был героем, на груди которого после войны висел Крест Борцов …» [Крест Борцов — вторая (на то время) по значимости военная польская награда, предоставляемая за «поступки мужества и отваги, сделанные во время боя»].
Собственно, воспоминания оборваны на полуслове — автор застрелился 13 января 1993 в американском Майами. Вашему вниманию предлагается перевод отрывков из книги, доступных в интернете.
НАЧАЛО
В АК меня привлек мой хороший довоенный знакомый (Станислав Дворец), старше меня, который имел в подполье звание подпоручика. Принадлежал не к «Четырнадцатке» [спецподразделение из львовских поляков, созданное в 1943 г., специализировалось на казнях украинцев], которая в мой жешувский регион пришла значительно позже, а к второму отделу «Юзефа». «Стах» был моим непосредственным руководителем и «контактом». Он принял у меня присягу в малой крестьянской избе, при зажженной на Библии свече.
Только через две недели после присяги я впервые встретился с нашими ребятами из подполья. Я был скорее удивлен. Они не носили оружия. Не проходили никакого обучения. Их задачей была только доставка сообщений. С того начал и я.
Вступив в АК, я надеялся на больше акций и эмоций, мечтал о славе. А здесь в течение первых трех недель ничего не происходило. Каждые два дня отправлялся с сообщениями, которые брал из–под одного камня для того, чтобы отнести и положить под камень, находившийся на 15 километров дальше
Я жил тогда в селе с братом и тетей, начал мечтать о том, чтобы уйти из дома и перейти в диверсионное подразделение. Знал, что меня ждут тяжелые условия в лесу, но чувствовал также, что там будет разнообразная жизнь, полная крепких впечатлений, которых всегда искал.
Принять решение было легко, но попасть в спецподразделение — другое дело. О «Юзефе» уже слышал, но доступа к нему не имел никакого, а также не знал, где его искать. Мне пригодился чистый случай.
Имел приятеля Юрка. Интересно, что хотя сам к АК не принадлежал, но всегда аковцев себе за друзей выбирал. И тут вдруг бомба взорвалась! Однажды после полудня приходит ко мне «Стах» и говорит, чтобы я думал над тем, что говорю Юре, поскольку оказалось, что он еженедельно регулярно общается с гестапо.
Просил меня, чтобы я временно виделся с Юрой, как и раньше, до прибытия ребят из диверсионного подразделения, которые проведут ликвидацию.
Я увидел в этом свой большой шанс. Сказал «Стаху», что имею скрытый у себя под кроватью польский карабин, и попросил, чтобы позволил мне покончить с Юрой. Сказал, что предложу ему охоту на серн, на которых действительно тайком охотился, и дело сделано.
Вначале «Стах» не хотел ничего об этом слышать, говоря, что у меня нет опыта, что если Юра что–то почувствует, то может возникнуть проблема, потому что этот парень «имеет четыре ноги». После часового спора согласился на все, хотя и с неохотой.
После ухода «Стаха» я тяжело вздохнул Мне как–то не пришло в голову, что через несколько часов придется застрелить человека, что я должен лишить жизни не просто человека, а своего друга, с которым не одну бутылку самогона выпил. Считал это нормальным делом, делом, которое следует сделать, считал это выполнением обычного патриотического долга. То, что предложил свои услуги добровольно, не было важно.
На следующий после моего разговора со «Стахом» день пришел Юрек. Тетя пошла в костел. Мы были одни в доме. Юрко, веселый как всегда, рассказывал новости за последние два дня. Я вытащил из шкафа бутылку, разлил в стаканы и началась пьянка.
Когда мы уже были достаточно веселые, я начал деликатно признаваться, словно по–пьяному, как сильно люблю охоту, что имею даже скрытый в доме карабин и, если он желает, с радостью возьму его еще сегодня вечером с собой Согласился сразу. Осмотрел с удивлением мой карабин, похвалил, что он в таком хорошем состоянии, будто только что из фабрики.
Выпили на дорогу, я спрятал карабин под полу и за неполные полчаса мы вышли на первую лесную поляну.
Шел первым, с готовым к выстрелу оружием. Вспомнил последние слова «Стаха»: «Не забудь произнести ему приговор, пусть знает, за что погибает!». Начал вспоминать слова того приговора: «Именем Правительства Польской Республики и именем Командования АК …». Фигня — подумал — вот именно сейчас ему тот приговор для счастья нужен!
Прошли вторую лесную поляну. Знал здесь каждый поворот, каждое дерево. Обернулся быстро. Юрек шел улыбающийся. С такого близкого расстояния можно было не прицеливаться. Выстрелил молниеносно. Юрек сделал еще один шаг вперед, улыбка погасла на устах и он без слова рухнул, как бревно, на землю.
УКРАИНЦЫ
Моему коллеге из «Четырнадцатки» «Твардому» (Вильгельму Цвекови), который с братом жил на Пасеках во Львове, украинцы убили всю семью: отца, мать и братьев–сестер.
Хоть он и брат спаслись, но оба никогда не могли забыть эту трагедию и, наконец, брат «Твардого» застрелился на танцах, на глазах у своей девушки и нескольких коллег. Сам «Твардый» тоже имел склонность к самоубийству, поэтому на пьянке нужно было за ним следить, чтобы не выстрелил себе в лоб.
Именно этот «Твардый» (второй псевдоним его — «Вилусько») после моего прибытия в Ласкувки был назначен самим «Драже», вместе со мной, «Словеком» и «Луисом», в специальный карательный отдел, созданный для ликвидации украинцев. Это была наша регулярная ежедневная работа. На большую работу приобщались еще «Шофер» и «Мушка».
Наши операции были по своему типу близки к украинским, с той лишь разницей, что мы выбирали села, где преобладало польское население, потому что благодаря этому нам было легче прикончить украинцев.
Не было в этих акциях никакой жалости, никаких извинений. Не мог я жаловаться и на своих товарищей по оружию. Только «Твардый», который имел личные претензии к украинцам, превосходил сам себя.
Когда мы входили в украинский дом, наш «Вилусько» становился буквально безумным. Фигурой, как хорошо развитая горилла, когда только видел украинцев, глаза выходили ему из орбит, из открытых губ начинала капать слюна и он производил впечатление бешеного.
Я с «Луисом» преимущественно ставали под двери и окна, а полубессознательный «Твардый», старый ножевик из львовских Пасек, бросался на окаменевших украинцев и резал их на куски. С неслыханной ловкостью вспарывал им животы или разрезал глотки, даже кровь брызгала на стены. Невероятно сильный, часто вместо ножа использовал обычную лавку, которой раскалывал черепа, как маковые головки.
Однажды собрали три украинские семьи в одном доме и «Твардый» решил прикончить их «весело». Надел найденную на полке шляпу, взял со стола скрипку, начал играть на ней. Разделил украинцев на четыре группы и под музыку приказал им петь «Тут взгорье, там долина, в дупе будет Украина …». И под угрозой моего пистолета бедолаги пели, аж стекла в окнах дрожали.
Это была их последняя песня. После окончания концерта «Твардый» так живо принялся за работу, что мы с «Луисом» удрали в сени, чтобы и нас порой ошибочно не зарезал.
В ликвидации украинцев нам помогала также местная гражданская милиция [органы внутренних дел социалистической Польши — прим.]. Мы имели одно «свое» подразделение, расположенное в районе Дынова, около Сяна, которое помогало нам тем, что после ареста украинцев, подозревавшихся в поджоге польских сел, они просто отдавали их нам для расстрела.
Вместо отвозить их в главную комендатуру или в суды, давали нам знать через связного, что такой и такой украинец ждет нас в участке и может быть забран. Такая работа была только для меня и «Твардого».
Шли туда в основном вечером и затем — к реке. Здесь ставили человека на возвышение и для верности дырявили его пулями из автоматов, так что уже мертвое тело падало в воду. Эти тела всплывали на поверхность только через неделю. Плыли по течению, раздутые, как беременные, синие, полные дыр.
В диверсионном подразделении делались временами вещи, которые даже мне самому не нравились. Не раз во время войны нужно было за какую–нибудь измену к стенке ставить женщину и исполнять приговор.
Сам участвовал в таких ликвидациях и считал тогда это делом нормальным. Но «Твардый», который любил пытать украинев, не делал для женщин никаких поблажек.
Однажды, идя через село с «Твардым» и «Луисом», вошли в дом, где жили три девушки. Во время разговора выяснилось, что одна из них — украинка. Поскольку она была молодая и очень красивая, «Твардый» решил, что лучшей карой за ее украинское происхождение будет, если мы все втроем изнасилуем ее.
Я был этой идеей неприятно удивлен, но сделал каменное лицо, ибо нет ничего хуже для 19–летнего парня, чем признаться в слабости. Никто не протестовал. Девушку отвели в отдельную комнату.
Войдя после «Твардого» и «Луиса» в спальню, застал бедную девушку истерически вздрагивавшей. Я чувствовал себя по–дурацки, начал ее жалеть и не знал, что делать. Наконец, сел на край кровати и начал деликатно гладить ее по длинным, черным, как бархат, волосам. Начал ее просить, чтобы перестала плакать, и даже пробовал ее уговорить, что может еще все хорошо закончится, хотя в глубине души, зная уже хорошо «Твардого», знал, каким тот конец будет. Однако мне стало очень нехорошо.
Девушка была красивая да еще так молода, что в жизни, наверное, никому вреда не сделала и имела такое же право на жизнь, как каждый из нас. Единственное, что имела несчастье родиться украинкой — и поэтому ее судьба была уже определена.
Я слишком был занят своей партизанской карьерой и своим «патриотизмом», чтобы тогда выйти и заявить «Твардому» прямо в глаза, что мы делаем большое свинство и ту девушку следует помиловать. Я имел то же воинское звание, что и «Твардый», поэтому ни о каких приказах речи быть не могло.
Вот только мой образ мышления был таким простым … Я считал, что первая ступенька к героизму — это быть твердым, как «Твардый». Следуя этой философии, я не думал в целом о спасении девушки.
Я ничего ей не сделал, это правда, но главным образом потому, что насилие меня не возбуждало, а истерический плач девушки действовал на меня скорее депрессивно. Захлестнув себе волосы, «вытирая от пота» сухой лоб, вышел в комнату, где коллеги развлекались разговором с двумя польками.
Подтвердил, что отдаю девушку на усмотрение «Твардого», с легким, однако, намеком, чтобы ей подарить жизнь. «Твардый», хотя и посмотрел на меня как на сумасшедшего, неожиданно согласился на это легко, но отметил: «Ты, «Жбик «, всегда имеешь идиотские идеи».
Однако просто так это не закончилось, и хотя «Твардый» подарил ей жизнь, но вытащил ее голую на кухню и разогрев докрасна кочергу, прикладывал ее к телу девушки, пока не появлялись красные полосы. И в таком состоянии, полностью обнаженную, выбросил бедную девушку на улицу. Спасая жизнь, по колено в снегу, в трескучий мороз, она побежала к соседям.
После того случая с девушкой я убедился, что «Твардый» имел исключительно хороший «нюх» на украинцев. Ведь ту девушку распознал сразу, хотя жила с двумя польками.
ЗАВЕРШЕНИЕ
Когда стреляешь в человека, который говорит на том же языке, что и я, которого даже знаешь много лет, сложно это было как–то объяснить собственной совести. Во имя чего и что нас располагало к поступкам, которые в цивилизованном мире приравнивались к убийствам? Делалось ли это «во имя Отечества», или было это в рамках военных действий?
Нашим долгом было слепое послушание, связанное с врожденным патриотизмом. Нашим долгом было показать миру, что поляк никогда не сдается и что за «вашу и нашу свободу» исчезнет с улыбкой на устах. А в реальности также часто, пока жил, убивал всех, которые не были на его стороне или тоже не соглашались с нашими идеями — а точнее с решениями нашего командования.
Понимаю, что, читая это, можно не доверять и обвинять меня в грубом преувеличении. Это понятно, если учесть, что ни один участник той партизанской борьбы ничего на эту тему не написал.
Никто сегодня не хочет брать ответственность за полное фиаско наших военных действий, современные «деятели» предпочитают фальсифицировать историю, чем проливать свет на действительные события и предостерегать будущее поколение от совершения подобных ошибок.
Из каждой истории можно сделать выводы и чему–то научиться, если опираться только на правду. Для того в этой книге пишу только о боевых действиях, в которых принимал непосредственное участие. Не пишу о вещах, о которых мне рассказывали и каких свидетелем не был. Подаю здесь факты из жизни простого солдата Армии Крайовой.
Из каждой истории можно сделать выводы и чему–то научиться, если опираться только на правду. Для того в этой книге пишу только о боевых действиях, в которых принимал непосредственное участие. Не пишу о вещах, о которых мне рассказывали, и свидетелем которых не был. Подаю здесь факты из жизни простого солдата Армии Крайовой.
Спустя годы после окончания войны я пробовал анализировать самого себя и в конце–концов решил, что дошел до зверской стадии прежде всего через свое воспитание молодости — в атмосфере излишнего патриотизма.
Каждый из нас рождается как простой камень, который можно обтесать по собственным предпочтениям. Каждый из нас, невзирая на национальность, есть такой же, как и все другие. Когда ребенку втемяшивается из колыбели, насколько важно Отечество и что надо за него воевать с противником до смерти или победы, то ребенок, когда вырастет, будет воевать согласно приказу и стрелять в каждого, кто имеет другие взгляды или иную национальность.
Вспоминая сегодня те события, пытаюсь — подавая разные примеры — оправдать себя и таких, как я, когда речь идет об огромных обидах, которые мы тогда причинили роду людскому. Слишком поздно сейчас просить у кого–то прощения, этим людям жизнь не вернуть.
Пусть это будет еще одним предостережением для будущих поколений и разных политических организаторов. Пусть помнят, что каждая война — это трагедия, что в ней всегда погибают молодые люди, у которых вся жизнь впереди, и гибнут напрасно.
«Egzekutor», Stefan