Жарища, рельсы, шпалы и платформа. А я стою и думаю с тоской, Что где-то чуть южней – точь-в-точь такой, Что там снаряд упал – и это норма. Снуют электровозы день-деньской, И здесь, и в ближнем параллельном мире, Где дважды два сегодня не четыре, Где люди даже не мишени в тире, А пешки над пустеющей доской, И Гулливер небрежною рукой Играет там в чапаевские шашки. Героям – слава, им уныл покой, Им слово «мир» рифмуется с тоской. Горите, мрите, пешки и букашки! Глаза зажмурю и встряхну башкой, Чтоб уплыла нездешняя картинка: Вот дед упал с оторванной рукой, Вот полбабульки с треснувшей клюкой, Хрипит в крови девчонка-буратинка... Вокзальчик поселковый за Окой, Такой уютный, тихонький такой, Пригрелся бомжик, ивушка кудрява. Я укокошу этой вот рукой Того, кто крикнет здесь: «Героям слава!»
Деревенская жизнь
Вокзальчик поселковый за Окой,
Жарища, рельсы, шпалы и платформа.
А я стою и думаю с тоской,
Что где-то чуть южней –
точь-в-точь такой,
Что там снаряд упал – и это норма.
Снуют электровозы день-деньской,
И здесь, и в ближнем параллельном мире,
Где дважды два сегодня не четыре,
Где люди даже не мишени в тире,
А пешки над пустеющей доской,
И Гулливер небрежною рукой
Играет там в чапаевские шашки.
Героям – слава, им уныл покой,
Им слово «мир» рифмуется с тоской.
Горите, мрите, пешки и букашки!
Глаза зажмурю и встряхну башкой,
Чтоб уплыла нездешняя картинка:
Вот дед упал с оторванной рукой,
Вот полбабульки с треснувшей клюкой,
Хрипит в крови девчонка-буратинка...
Вокзальчик поселковый за Окой,
Такой уютный, тихонький такой,
Пригрелся бомжик, ивушка кудрява.
Я укокошу этой вот рукой
Того, кто крикнет здесь:
«Героям слава!»