Он спрашивал нас, что современное христианство может дать миру.

А теперь он умолк.
Он спрашивал, как же мы не видим, что апокалипсис уже здесь. Как мы можем быть настолько слепы и беспечны? Теперь он больше не спросит.
Он кричал на нас, топал на нас ногами и грозил перстом, мол, христианство то наше любовь утратило, обратилось в веру жалких безмозглых попрошаек, неспособных на подвиг. Боженька, дай мне то. Боженька дай мне се: машину, квартиру, бабу потолще.
Он обзывал нас, побивал нас словами, гнал нас из наших же упитанных шкур, как когда-то Христос бичом изгонял торговцев из храма. И все это вдруг закончилось. Он замолчал. Он ушел. Покинул нас ради вечного, необъятного, святого.
А мы остались. Все такие же мелкие, озлобленные, трусливые. Род лукавый и прелюбодейный, требующий по малодушию своему, чтобы было больше больниц, а не храмов. Парков, а не церквей. Парковок, а не часовен. Предатели, забывшие о духе, но вечно суетящиеся о телесах, как бы чего не екнуло, как бы где не треснуло. Гнилые душонки, плюнувшие сначала на церковь, потом на империю, ради возможности красиво тусоваться, сладко жрать, мягко спать.
Он твердил нам – вы немощные, дерзните, наконец, через претерпевание, через посты и смирение к житию ангельскому приблизиться. Алчите спасения? Работайте! Трудитесь в поте и крови тела своего. Перешагивайте, перепрыгивайте, наступайте через самих себя и на самих себя. Орите пожар! Спасайте живых!
Но мы остались глухи. У нас зудело и зудит – облегчить все, раскрепостить всех. Каждому верующему по мягкому креслицу! По удобненькой церковке с добреньким батюшкой, который на любой грешок даст отпущеньице.
Все нам было слишком тяжело, а ведь это на кресте тяжело. Все нам было слишком душно, а ведь это в огне Аввакумовом душней некуда.
Поделом нам. Поделом нам проклятым. Что никто теперь не крикнет в наши морды – как еще себя взвесите, как не через страдание? Как еще себя познаете, единоверцы распятых, сожжённых, уморенных голодом, проданных на галеры? Ваша ли ноша не мала, подлые? Не Его ли иго во благо? Поделом нам. Вот теперь мы тоскуем и печалимся. Вот теперь оглядываемся в недоумении и одиночестве. Поделом нам.
Одна лишь надежда - даст Бог из всех из нас найдется пара тех, в ком зерно, им посеянное, прорастет. Даст Бог, они взлелеют из зерен этих пшеницу и пожнут ее и посеют на полях чужих. Авось так пробьемся. Авось так и спасемся.
Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Димитрия, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.