К гастарбайтерам в совхозе давно привыкли и относились вполне терпимо. Только Анну и Петра недолюбливали - за отчаянную жадность до денег. Они вставали в три ночи и шли работать, а уходили с фермы затемно, первыми хватались за любой подряд, выполняли быстро и добросовестно, но как-то зло. Они оба все делали зло, даже пили чай резко, со стуком ставя чашки на стол.
Зарабатывали они по меркам совхоза много, никогда не возмущались задержками зарплаты, случавшимися регулярно, зато в день получки они получали, как целая бригада. Говорили, что они уже построили дом под Луганском. Впрочем, внешне ни Анна, ни Петр ни чем не отличались от остальных жителей совхозной общаги. Они вообще ни чем не отличались, только были особенно хмуры, особенно сосредоточенны, и свиньи на их отделениях были самыми злыми в совхозе.
Каждый год они уезжали домой, уверенные, что не вернутся, и каждый раз возвращались через две недели и снова яростно и жадно работали, потому что у их детей уже появились внуки, а работы не было.
Пятьдесят пятый юбилей Петра они отпраздновали в общежитии, было нешумно и скромно, но Анна почему-то устала, и на следующее утро она проснулась усталой. Наверное, она устала намного раньше, много лет назад, но заметила это только сейчас.
— Петь, знаешь, я вставать не хочу, — сказала она однажды мужу, сидя на маленькой кухне общежития, — Не могу встать, сил нет. Не хочу.
Петр затушил сигарету в жестяной пепельнице, молча поглядел на жену. Анна вздохнула, поднялась, помыла чашку:
— Допивай, пора уже, — сказала она, не оборачиваясь.
Они мало говорили друг с другом, было не о чем и незачем. Все было тоже самое - опять задерживали зарплату на три месяца, и снова приходилось отчаянно экономить, чтобы не влезать в долги. И работать.
Свиньи смотрели на Анну ненавистно, словно и они так же утомились от нее, как и она от них. И была осень, темно-серая, отсыревшая, размокшая черной холодной грязью.
— Дышать не дает, Ань, — пожаловался Петр вечером, неловко присев на краешек постели. Анна прищурилась тревожно, полезла в аптечку, дала мужу таблетку Эуфиллина, подложила под подушку свернутый толстый свитер, чтобы было повыше:
— Ложись, Петь. Сейчас отпустит.
Он послушно прилег, закрыл глаза и стал ждать, когда ослабнут тиски, сдавливающие грудь. Усталость давила на веки, и он заснул. Анна успокоилась, слушая чуть хриплое дыхание мужа, легла тоже.
Ее разбудил Петр, вдруг резко севший на постели:
— Пора! Пора! – сипло говорил он, раскачиваясь и загребая босыми пятками по полу.
— Что ты, еще рано, спи, — пробормотала Анна, обернулась, увидела, как Петр начал крениться, заваливаясь на подушку и, не проснувшись еще толком, улыбнулась и закрыла глаза, и тут же дернулась, села, потому что вдруг поняла, что Петр так умирает.
— Петя, — она включила лампу и всматривалась в его уже бессмысленные, невидящие глаза. Всхлипнула отчаянно, закричала, — Не смей! Не смей! Я-то как тут останусь?
Недовольно застучали в стенку соседи: «Анька, не буянь».
— У меня Петя умер, — сказала Анна четко и громко, так, что услышала вся общага.
Вызвали «Скорую». Анну увели на кухню, она не плакала, только курила, глядя в темное окно, в котором блекло отражалась она сама.
— Мне же его везти теперь, — наконец сказала она, — Я не думала никогда, что вот так…
К ней наклонилась Наташа, зашептала на ухо, поглаживая по рукам, успокаивая ненужно и неуместно:
— Витю же знаешь? Он отца отправлял полгода назад, он поможет. Денег теперь надо, Ань. Ой, Аня, как же так-то? Вчера ж я с твоим Петей здесь чаи пила, — у Наташи дрожали губы, хоть она крепилась и корила себя, что Анне сейчас больнее, но неудержимый тоскливый бабий плач лез из нее, как тесто из кастрюли.
Анна вернулась в комнату, присела рядом с Петром. Он лежал строгий, прямой, только уголок рта съехал вниз и выглядел дурашливо, будто у пьяного. Зазвонил будильник, и Анна завыла, размазывая по лицу слезы, словно дождь.
Успокоившись, Анна написала заявление: «Прошу выдать мне, Анне Николаевне Налич, зарплату за июль, август, сентябрь и октябрь, а так же прошу выдать мне зарплату за июль, август, сентябрь и октябрь моего покойного мужа, Петра Викторовича Налича». Умывшись, она с остервенением затянула волосы в хвост и отправилась в контору.
Все были уже в курсе, объяснять ничего не пришлось. Главный бухгалтер сочувственно смотрела на Анну, что-то говорила, наконец, тронула ее за руку: «Анна Николаевна, сходите к директору, пусть он подпишет. Я же не могу без подписи».
Анна дернулась, словно очнулась, глянула зло и вышла из кабинета. Директора пришлось ждать. Явился он спустя час, в приемную собственную вошел с приличным, сочувственным лицом:
— Анна Николаевна, примите мои соболезнования. Денег у нас сейчас свободных нет. Нет нужной суммы, вы же сами знаете ситуацию, всем вернем все долги через месяц. Я могу из личного фонда вам выделить тридцать тысяч, а потом вы приедете, заберете остальное.
Анна слушала, наклонив голову набок, как злая птица, усмехнулась, открыла рот, но звук не шел. Она прокашлялась и заговорила тяжело, натужно, словно тащила на себе тяжелую ношу, как бурлак:
— Ему деньги отдайте. Мертвому. Он живой был, вы не давали, мертвому отдайте. Мне его на себе тащить на ваши тридцать тысяч? Я тут, в навозе его похороню и сама с ним. Что же вы делаете с нами? – и голос снова кончился, она только стояла и смотрела.
К вечеру деньги Анне выплатили. Конечно, не все, а только зарплату Петра за три месяца, но этого хватило и на гроб, и на билет.
Хлопотный был день. Анна рассчитывалась и рассчитывала расходы, торговалась, сразу же отказалась покупать Петру костюм. Дома есть, дома и обрядим. А ехать можно в чистом домашнем, зачем лишние траты. Звонила детям, там плакала ее взрослая дочь: «Мамочка, мамочка. Как же так с папой, мамочка?», — а что теперь «мамочка», что сказать-то в ответ? Петр лежал среди общего коловращения людей, знакомых и чужих, и странно было видеть, что он вот так, среди дня, у всех на глазах отдыхает. А ведь отдохнуть не успел, умер раньше. Они собирались поработать еще пару лет, а потом все, хватит. Проходя мимо кровати, Анна трогала Петра за руку, за плечо, и каждый раз он становился все холоднее и тверже. Глупая баба, глупая надежда.
Потом его увезли на бальзамировку. Анна ругалась с кем-то по телефону, уверяла, что как сопровождающая покойного не нуждается в купейном месте.
— Везде обирают. Умрешь, как липку обдерут. В штанах на тот свет не пустят, штаны снимут, — она снова курила на кухне, говорила зло, с ехидцей, — Теперь и схочешь умереть - а не умрешь, не по карману роскошь. За меня просить в контору некому.
Ей стало проще, вроде бы она просто собиралась домой. Только кровать пахла мертвым, закоченевшим Петром, могильным таким запахом. Но это, наверное, так казалось от нервов.
Анна успела сбегать в магазин, купила хорошей водки, коньяка, чтобы было не стыдно перед людьми на поминках. Переломила себя и все-таки набрала в долг, кто сколько дал, по общежитию.
Она еще раз осмотрелась, не забыла ли чего, проверила документы, все ли на месте. Открыла шкаф, сняла с вешалки новую, яркую куртку, подаренную мужем пару месяцев назад, надела. Куртка показалась теплой изнутри, легла на плечи, словно Петр обнял ее. Анна снова зарыдала тихо, уткнувшись лбом в дверцу шкафа, ладонями растирая слезы по лицу.
На вокзале все было суматошно. Грузили цинковый ящик, вовсе не похожий на гроб. Петру там было, наверняка, неудобно. Анна ругалась на грузчиков, настырно тершихся вокруг нее, намекавших на дополнительную оплату. Платить, конечно, не стала. Сунулась в купе, присела у окна, но такая накатила на нее тоска, что она не выдержала и ушла в тамбур, курить.
Поезд тронулся. Анна вернулась в купе, забрала сумки и перебралась в тамбур товарного вагона. Петр был совсем близко в своем ящике. Анна погладила стенку вагона, за которой ехал ее мертвый муж:
— Видишь, как все. Я шоколадку купила, помнишь, ты всегда такие покупал. Дешевая. А я вот привыкла, мне нравится. Да чего уж теперь… Теперь вот отдохнешь ты, — Анна хотела вспомнить что-нибудь хорошее, чтобы Петя в этом воспоминании был жив и они были счастливы, и вспомнился только выпускной много лет назад, а дальше была работа, то в поле, то на фермах, то дома, а денег никогда не было, кажется, иначе они и не жили никогда, — Внуки без нас родились, без нас росли. Мне бы с тобой, Петь. Как я хочу с тобой, Петя! – выкрикнула она и закрыла рот рукой, опять полились слезы. Она молчала и думала, что не жила жизнь, а волокла тяжело груженую телегу, как лошадь. Только чтобы дети не жили так же. Только чтобы им досталось чуть побольше, и чуть послаще. А денег так и не скопила, уехала вся в долгах. Последнюю дорожку мужу долгами выстелила.
Вагон покачивало, Анна прислонилась к стене и думала о дочери - как она живет в доме, с мужем, растит детей. Работу ищет хорошую. И пусть ищет, пусть. Только бы не так… Только бы у нее жизнь была, а Анна свою давно прожила. Выпускной, платье легкое, теплые ночи, будущее же казалось, казалось…
Анна вернулась на ферму спустя двенадцать дней. Стала еще злее, и свиньи у нее сделались совсем остервенелые. Вытребовала у бригадира часть мужниной работы – навоз убирать, сено грузить.
«Все-таки жадная Анька, — говорили в общаге, — Куда ей столько? Всех денег не заработаешь. Мужа в могилу свела, и все не успокоится никак. Страшно жадная баба».
Жадная Анна
К гастарбайтерам в совхозе давно привыкли и относились вполне терпимо. Только Анну и Петра недолюбливали - за отчаянную жадность до денег. Они вставали в три ночи и шли работать, а уходили с фермы затемно, первыми хватались за любой подряд, выполняли быстро и добросовестно, но как-то зло. Они оба все делали зло, даже пили чай резко, со стуком ставя чашки на стол.Каждый год они уезжали домой, уверенные, что не вернутся, и каждый раз возвращались через две недели и снова яростно и жадно работали, потому что у их детей уже появились внуки, а работы не было.
Пятьдесят пятый юбилей Петра они отпраздновали в общежитии, было нешумно и скромно, но Анна почему-то устала, и на следующее утро она проснулась усталой. Наверное, она устала намного раньше, много лет назад, но заметила это только сейчас.
— Петь, знаешь, я вставать не хочу, — сказала она однажды мужу, сидя на маленькой кухне общежития, — Не могу встать, сил нет. Не хочу.
Петр затушил сигарету в жестяной пепельнице, молча поглядел на жену. Анна вздохнула, поднялась, помыла чашку:
— Допивай, пора уже, — сказала она, не оборачиваясь.
Они мало говорили друг с другом, было не о чем и незачем. Все было тоже самое - опять задерживали зарплату на три месяца, и снова приходилось отчаянно экономить, чтобы не влезать в долги. И работать.
Свиньи смотрели на Анну ненавистно, словно и они так же утомились от нее, как и она от них. И была осень, темно-серая, отсыревшая, размокшая черной холодной грязью.
— Дышать не дает, Ань, — пожаловался Петр вечером, неловко присев на краешек постели. Анна прищурилась тревожно, полезла в аптечку, дала мужу таблетку Эуфиллина, подложила под подушку свернутый толстый свитер, чтобы было повыше:
— Ложись, Петь. Сейчас отпустит.
Он послушно прилег, закрыл глаза и стал ждать, когда ослабнут тиски, сдавливающие грудь. Усталость давила на веки, и он заснул. Анна успокоилась, слушая чуть хриплое дыхание мужа, легла тоже.
Ее разбудил Петр, вдруг резко севший на постели:
— Пора! Пора! – сипло говорил он, раскачиваясь и загребая босыми пятками по полу.
— Что ты, еще рано, спи, — пробормотала Анна, обернулась, увидела, как Петр начал крениться, заваливаясь на подушку и, не проснувшись еще толком, улыбнулась и закрыла глаза, и тут же дернулась, села, потому что вдруг поняла, что Петр так умирает.
— Петя, — она включила лампу и всматривалась в его уже бессмысленные, невидящие глаза. Всхлипнула отчаянно, закричала, — Не смей! Не смей! Я-то как тут останусь?
Недовольно застучали в стенку соседи: «Анька, не буянь».
— У меня Петя умер, — сказала Анна четко и громко, так, что услышала вся общага.
Вызвали «Скорую». Анну увели на кухню, она не плакала, только курила, глядя в темное окно, в котором блекло отражалась она сама.
— Мне же его везти теперь, — наконец сказала она, — Я не думала никогда, что вот так…
К ней наклонилась Наташа, зашептала на ухо, поглаживая по рукам, успокаивая ненужно и неуместно:
— Витю же знаешь? Он отца отправлял полгода назад, он поможет. Денег теперь надо, Ань. Ой, Аня, как же так-то? Вчера ж я с твоим Петей здесь чаи пила, — у Наташи дрожали губы, хоть она крепилась и корила себя, что Анне сейчас больнее, но неудержимый тоскливый бабий плач лез из нее, как тесто из кастрюли.
Анна вернулась в комнату, присела рядом с Петром. Он лежал строгий, прямой, только уголок рта съехал вниз и выглядел дурашливо, будто у пьяного. Зазвонил будильник, и Анна завыла, размазывая по лицу слезы, словно дождь.
Успокоившись, Анна написала заявление: «Прошу выдать мне, Анне Николаевне Налич, зарплату за июль, август, сентябрь и октябрь, а так же прошу выдать мне зарплату за июль, август, сентябрь и октябрь моего покойного мужа, Петра Викторовича Налича». Умывшись, она с остервенением затянула волосы в хвост и отправилась в контору.
Все были уже в курсе, объяснять ничего не пришлось. Главный бухгалтер сочувственно смотрела на Анну, что-то говорила, наконец, тронула ее за руку: «Анна Николаевна, сходите к директору, пусть он подпишет. Я же не могу без подписи».
Анна дернулась, словно очнулась, глянула зло и вышла из кабинета. Директора пришлось ждать. Явился он спустя час, в приемную собственную вошел с приличным, сочувственным лицом:
— Анна Николаевна, примите мои соболезнования. Денег у нас сейчас свободных нет. Нет нужной суммы, вы же сами знаете ситуацию, всем вернем все долги через месяц. Я могу из личного фонда вам выделить тридцать тысяч, а потом вы приедете, заберете остальное.
Анна слушала, наклонив голову набок, как злая птица, усмехнулась, открыла рот, но звук не шел. Она прокашлялась и заговорила тяжело, натужно, словно тащила на себе тяжелую ношу, как бурлак:
— Ему деньги отдайте. Мертвому. Он живой был, вы не давали, мертвому отдайте. Мне его на себе тащить на ваши тридцать тысяч? Я тут, в навозе его похороню и сама с ним. Что же вы делаете с нами? – и голос снова кончился, она только стояла и смотрела.
К вечеру деньги Анне выплатили. Конечно, не все, а только зарплату Петра за три месяца, но этого хватило и на гроб, и на билет.
Хлопотный был день. Анна рассчитывалась и рассчитывала расходы, торговалась, сразу же отказалась покупать Петру костюм. Дома есть, дома и обрядим. А ехать можно в чистом домашнем, зачем лишние траты. Звонила детям, там плакала ее взрослая дочь: «Мамочка, мамочка. Как же так с папой, мамочка?», — а что теперь «мамочка», что сказать-то в ответ? Петр лежал среди общего коловращения людей, знакомых и чужих, и странно было видеть, что он вот так, среди дня, у всех на глазах отдыхает. А ведь отдохнуть не успел, умер раньше. Они собирались поработать еще пару лет, а потом все, хватит. Проходя мимо кровати, Анна трогала Петра за руку, за плечо, и каждый раз он становился все холоднее и тверже. Глупая баба, глупая надежда.
Потом его увезли на бальзамировку. Анна ругалась с кем-то по телефону, уверяла, что как сопровождающая покойного не нуждается в купейном месте.
— Везде обирают. Умрешь, как липку обдерут. В штанах на тот свет не пустят, штаны снимут, — она снова курила на кухне, говорила зло, с ехидцей, — Теперь и схочешь умереть - а не умрешь, не по карману роскошь. За меня просить в контору некому.
Ей стало проще, вроде бы она просто собиралась домой. Только кровать пахла мертвым, закоченевшим Петром, могильным таким запахом. Но это, наверное, так казалось от нервов.
Анна успела сбегать в магазин, купила хорошей водки, коньяка, чтобы было не стыдно перед людьми на поминках. Переломила себя и все-таки набрала в долг, кто сколько дал, по общежитию.
Она еще раз осмотрелась, не забыла ли чего, проверила документы, все ли на месте. Открыла шкаф, сняла с вешалки новую, яркую куртку, подаренную мужем пару месяцев назад, надела. Куртка показалась теплой изнутри, легла на плечи, словно Петр обнял ее. Анна снова зарыдала тихо, уткнувшись лбом в дверцу шкафа, ладонями растирая слезы по лицу.
На вокзале все было суматошно. Грузили цинковый ящик, вовсе не похожий на гроб. Петру там было, наверняка, неудобно. Анна ругалась на грузчиков, настырно тершихся вокруг нее, намекавших на дополнительную оплату. Платить, конечно, не стала. Сунулась в купе, присела у окна, но такая накатила на нее тоска, что она не выдержала и ушла в тамбур, курить.
Поезд тронулся. Анна вернулась в купе, забрала сумки и перебралась в тамбур товарного вагона. Петр был совсем близко в своем ящике. Анна погладила стенку вагона, за которой ехал ее мертвый муж:
— Видишь, как все. Я шоколадку купила, помнишь, ты всегда такие покупал. Дешевая. А я вот привыкла, мне нравится. Да чего уж теперь… Теперь вот отдохнешь ты, — Анна хотела вспомнить что-нибудь хорошее, чтобы Петя в этом воспоминании был жив и они были счастливы, и вспомнился только выпускной много лет назад, а дальше была работа, то в поле, то на фермах, то дома, а денег никогда не было, кажется, иначе они и не жили никогда, — Внуки без нас родились, без нас росли. Мне бы с тобой, Петь. Как я хочу с тобой, Петя! – выкрикнула она и закрыла рот рукой, опять полились слезы. Она молчала и думала, что не жила жизнь, а волокла тяжело груженую телегу, как лошадь. Только чтобы дети не жили так же. Только чтобы им досталось чуть побольше, и чуть послаще. А денег так и не скопила, уехала вся в долгах. Последнюю дорожку мужу долгами выстелила.
Вагон покачивало, Анна прислонилась к стене и думала о дочери - как она живет в доме, с мужем, растит детей. Работу ищет хорошую. И пусть ищет, пусть. Только бы не так… Только бы у нее жизнь была, а Анна свою давно прожила. Выпускной, платье легкое, теплые ночи, будущее же казалось, казалось…
Анна вернулась на ферму спустя двенадцать дней. Стала еще злее, и свиньи у нее сделались совсем остервенелые. Вытребовала у бригадира часть мужниной работы – навоз убирать, сено грузить.
«Все-таки жадная Анька, — говорили в общаге, — Куда ей столько? Всех денег не заработаешь. Мужа в могилу свела, и все не успокоится никак. Страшно жадная баба».
Автор: yason