Добрая... добрая баба Вера
Баба Вера не сразу узнала его, когда ранним утром он несмело постучал в дверь её дома.- Не прогонишь, тёть Вер? - остановился у порога. - Наверно, и не признаешь...
Она вглядывалась в небритое и потерянное лицо, и, не веря себе, спросила:
- Гриша? Ты Гриша? Да?
- Выходит, не прогонишь? Признала, тёть Вер?..
- Ой!.. Проходи, проходи Гриша.
Он сидел на краешке лавки, и, уперев взгляд в стол, аккуратно и не торопясь ел, спроворенную баб Верой, яичницу. Она боялась, что сейчас закурит какую гадость, очень уж не терпела запаха табака. Но он, похоже, не собирался...
- Ай, не куришь, Гриш?
- Нет. На зоне простыл - тяжело болел. Доктор сказал: «Курить будешь – сдохнешь». Бросил.
- Гриш. Не в укор... Чего уж, раз так вышло? Сестра моя, мамка твоя, не дождалась - похоронили без тебя. А раньше и отец твой ушёл. Мы ведь и сообщить тебе толком не знали, куда...
- Куда сообщать? Из тюрьмы, да на зону, потом наоборот. Где-то догнали сообщения, да поздно...
- Господи! Да что ж ты такую жизнь себе? Мать-то как убивалась?.. Надеялась. И сейчас оттуда?
- Нет, тёть Вер. Уже больше года вольный. Туда больше не ходок, только и здесь судьба догоняет. Ладно, каждому своё. Заслужил - не ной. Я ведь думал, что в дом родителей зимовать вернусь, а там, знаешь, наверное, жить-то нельзя - ремонта много. Вот к тебе пришёл. Примешь на время?
- Что тебе сказать, Григорий? Родной ты мне племянник, другой родни у нас с тобой не осталось. Живи на здоровье, сколько хочешь. Да и мне не так тоскливо будет.
Помолчали чуть.
- Тёть Вер, сводила бы ты меня как-нибудь на могилки - проведать родителей. Сам-то не найду.
- Зачем «как-нибудь»? Давай, сейчас и сходим. Зима вот-вот ляжет. Засыплет - не подберёшься.
На кладбище они с трудом пробрались сквозь заросли к оградке из дряхлеющего штакетника. Два креста рядышком, как бы в нежности и согласии, склонённые друг к другу. Баба Вера положила на бугорок ветки рябин с ярко-красными ягодами и оглянулась на Григория.
Тот стоял, уставившись молча на кресты, на таблички на них.
И вдруг увидела она, как всё заметнее и резче дрожит, уже прыгает подбородок его, и поспешно отошла.
- Ты тут побудь, я к своим…
Пришли домой уже под вечер. В своих укладках отыскала баба Вера, когда-то приготовленное мужу и ненадёванное им бельё.
Дров на хорошую баню хватило.
Не держала бы она в доме водки, да, как иначе одинокой старухе дом содержать? Дрова рубил сосед Николай. И рубил помалу, чтоб чаще ходить. Ну, и стакан с соответствующей закусью хозяйка выставляла исправно.
А сейчас поставила на накрытый стол початую бутылку с некоторым опасением: каков он, племянник-то, выпивший? Но и не поставить нельзя – встреча все-таки. Да и на могилках постояли - будет как-то не по-людски.
- Давай, Гришенька, ушедших родичей наших всех помянем, – повернувшись к образам, перекрестилась.
Распаренный, явно утомлённый долгим днём, Григорий молча выпил. Пригубила и баба Вера, и всё осторожно поглядывала, уж больно нехороший взгляд у него заметила при встрече. Как будто замёрзло всё у него внутри - льдом и мраком пустым шибает. Может, ещё налить – оттает?..
Но неожиданно Григорий, чуть отвернувшись, сказал:
- Не, тёть Верю. Не надо - хватит…
Утром, встав привычно чуть свет, она старалась не шуметь, не будить Григория. Пусть отоспится. Но тот встал сразу, поплескался у рукомойника, и, взяв ведро, пошёл к колодцу.
А за завтраком приятно удивил её племянник - спрашивать стал насчёт работы. Может, кто возьмёт его, пока без паспорта? Не инвалид, чтоб на ее пенсии сидеть. Да и паспорт новый получать - деньги потребуются.
- Работа?.. - задумалась баба Вера. - Нет её в деревне. Но слышала в нашей лавке жалился Панкратов, фермер местный, некому трактор, да машины его чинить. Придут, копейку получат и пьют - такие ему надоели. А ты умеешь? - вопросительно глянула на Григория.
- Знакомое дело. На лесоповале рычагами двигал. А как его найти, фермера твоего?
- Нет, Гриша. Сначала сама поговорю с ним. Кто ты для него?
В дверь без стука уверенно вошёл плечистый парень – сосед Николай:
- Здасте, вам, баб Вера! Я это… увидел Григория. Я того - дровишки подколоть.
Григорий повернулся к нему:
- Спасибо, мы тут сами теперь справимся.
- Ну-ну… – с явным разочарованием произнес. - Ладно, тогда я пойду.
- Постой, Коля, - баба Вера протянула ему бутылку с остатками водки. - Спасибо, что помогал.
А потом она поглядывала в окно, как ловко управлялся топором Григорий, как быстро росла поленница у сарая: «Вроде тощ и мал, а сноровист. Одеть, обуть надо - в этом замёрзнет - зима в глаза. Одёжу в нашей лавке надо посмотреть. Он, похоже, без копейки, да у меня мало наберется. Некому копить-то…»
Подкатилась потихоньку зима. Наконец-то, баба Вера жила в покое и тепле: не билась со снегами, не таскала воду с колодца по полведра, не экономила дрова. Да мало ли… Григорий, хоть и поздно приходил с работы, успевал сделать по дому всю мужскую работу.
При встрече, Панкратов, у которого работал её племянник, скупо похвалил его. И неожиданно сказал, глядя куда-то в сторону, что непонятно, как это он, такой-растакой хороший, а столько лет по тюрьмам? И сам предположил, что где-то его жизнь так тряханула, что вышибла много нажитой дури. Даже - вот удивление - не пьёт!.. Да только - не поздно ли? Немолод ведь.
А баба Вера осмелилась, да спросила, что мол, доволен – это хорошо. А копейкой-то его не обижаешь? Панкратов отшутился, такого, мол, крутого, и обижать побоюсь. А потом серьёзно намекнул, что доволен Григорий.
И правда, видно, завелась у него копейка. Съездил в районную полицию - начал хлопоты по паспорту. Кое-что из одёжи ещё прикупил - сапоги тёплые. И бабе Вере намекает, что бы брала деньги на расходы. А ей и не надо - пенсия неплохая – хватает. А он пусть подкопит - ему нужнее…
Уже в конце зимы, увидела Вера в окно, как их участковый идет к её дому. Как-то напрягло это её: взволнованно зашлось сердце, и она перекрестилась на образа.
- Здравствуй, тёть Вера! Не забыла еще меня?
- Да, как забудешь? В соседях ведь рос, помню, Миша.
- Смотрю, у тебя порядок во дворе, снег-то, как машиной почищен. Уж не деда ли себе завела?
- Смейся, смейся. Что с нас взять? Только посмешить и можем.
- Эх, тёть Вер! С кем же посмеяться, как не со своими? Ладно, разговор серьёзный есть до тебя.
- Да ты разденься, проходи к столу, сядь. Может, чаю хоть спроворю, а дело подождёт. Мороз-то не отпускает, хоть и зима к концу.
В волнении старалась Вера оттянуть «серьёзный разговор». Давно уже не ждала она ничего хорошего от неожиданных вестей.
Михаил только шапку снял, прошёл к столу и присел на табурет.
- Значит, Григорий Лигарёв у тебя проживает? Я ведь его едва помню, малой был, когда он первый раз сел, да больше здесь и не появлялся. Его заявление о потере паспорта пошло по инстанциям, да вот неожиданность - нашлась пропажа. - Михаил положил на стол паспорт и рядом толстый конверт. - Мы запрос по его последнему месту жительства, а оттуда паспорт. Нашёлся он у женщины - его сожительницы. Она и передала в полицию. Я тут всё ему оставляю, бумаги, бланки нужные. Разберётся, всё заполнит, и пусть в город настраивается. Надо прибытие, и прочие дела оформить, а потом здесь зарегистрироваться. И чтоб не тянул. И пусть с деньгами едет - там сборы всякие. И вот... письмо для него переслали. Ну, это полиции не касается, пусть сам разбирается.
Направляясь к двери, остановился:
- Честно, тёть Вер - не обижает? Уж больно биография его. Читал – ну, конченый уголовник.
- Что ты, Миша?! Как на духу - не нарадуюсь! Да ты можешь и у Панкратова спросить, он ведь у него работает - и тот доволен.
- Спрошу, обязательно, - серьёзно сказал Михаил. – И, если, что, мне сообщай. Сильно не надеюсь я на его исправление. Но… всякое бывает. Будь здорова, тётя Вера! Дел много, пойду.
Глянула Вера паспорт Григория, а там: кроме прописки… ни женитьбы, ни деток, ничего…
А конверт, на котором крупно «Григорию Лигарёву», она ощупала со всех сторон, похоже, фотографии там есть.
Григорий с порога заметил необычное на столе. Не раздеваясь, повертел в руках с видимой радостью и удивлением свой паспорт, вопросительно посмотрел на бабу Веру, и, не ожидая ответа, с опаской и напряжением взял в руки конверт.
- С полиции, Гриша, человек всё принёс. Ещё там про бумаги сказывал, чего и как… - и замолчала, понимая, что не слушает он её.
Давно остыла еда на столе. Григорий читал, откладывал письмо, и, молча, глядел куда-то вдаль, снова брал бумагу.
Баба Вера, делая вид, что хлопочет у печи, поглядывала на него.
- Тёть Вер, – сказал он неожиданно. - Хочешь посмотреть? Вот, кто у меня, оказывается, есть…
Она подошла к столу, где разложены фотографии. На них сняты женщина с малым ребёнком. Баба Вера переводила взгляд с одной фотографии на другую, внимательно рассматривала.
- Гриша, никак, это сынок твой? Меня глаз не обманывает. Лигарёвская порода. - Она посмотрела ему в глаза и не увидела там льда: растерянность, неуверенная, чуть заметная улыбка. - Кто это? Та самая, которая от тебя ушла?
- Другой не было, тёть Вер. А вот про ребёнка… не знал я - не было разговора. Выходит, у меня сынок есть?
- Значит, есть, Гриша! Это тебе счастье твоё! И его, Гриша, подымать теперь надо. – она поглаживала карточку с видимой добротой, с материнской нежностью. - Разбирайся с той женщиной, чтоб мальчонке по-людски, в семье расти - с отцом и матерью. И хватит со мной молчать, Гриш. Мы с тобой теперь самая близкая родня. Не обижай - мне ведь не всё равно.
- Расскажу, а ты спать перестанешь. Не просто всё…
- Просто, знаешь кому?.. Пока жив человек, успевай, поворачивайся. Давай-ка, поешь пока, да потом и обдумать надо новое наше с тобой положение. И к такому делу у меня по рюмочке припасено.
Весь тот долгий вечер рассказывал Григорий о многом: о том, как в последнюю отсидку, сдружившийся с ним сиделец один, дал адрес одинокой подруги своей жены. В доверительной беседе Григорий, увлёкшись, рассказал ему, что намерен быть здесь в последний раз. Надоела эта жизнь «в клеточку». Вот и получил адрес тот, но с рассказом, что выгнала та женщина мужа-пропойцу и других пьющих уж не подпускает.
Списались. Григорий сообщил о себе правду и о твёрдом решении, если сладится, жить по-людски и в трезвости. И его покорили её бесхитростные рассуждения о жизни своей, о неудачном, и уже давнем замужестве. Вот на этом поняли друг друга и сошлись.
Её небольшая комната в общежитии какого-то промхоза стала их семейным очагом. Впервые в своей жизни ощутил Григорий и заботу женскую, и нерастраченную любовь, которая пришла к ним обоим через время привыкания и стеснения. Работала жена в этом же промхозе и жила на небольшую зарплату фельдшера медпункта, которую ещё и задерживали. Григорий понимал, что ему, бывшему зэку, не устроиться на нормальную работу, и нашёл место подсобника в бригаде строителей-шабашников. Его работоспособность, готовность к любым делам, понравились бригаде, и ему неплохо платили.
- Осмелели мы тогда оба. Поверили, что уже всё у нас несокрушимо, планы всякие… насчёт дома своего. Но вот про детей… старались не говорить. Не молоды ведь, понимаешь. А оно вон как повернулось…
- Так, что ж разбрелись-то?
- Думаю, обоим жизнь немало нахлопала: мне за дела мои недобрые, ей от мужа - пропойцы. Обидчивы мы оба стали - оттого и нетерпимы. Как-то поддался я на уговоры бригады, когда расчёт за работу получили и «обмывали», на что зарок дал и своей поклялся. Ладно, мол, подумал, только грамм сто. Потом ещё чуть и… очнулся в нашей комнате в общаге. Как и что - ничего не помню. А на столе бумага большая, чтобы сразу увидел:
«Приду с работы, чтобы тебя тут не было».
- Да, что ж она сразу так-то? Ну, хоть поговорить бы - разобраться.
- Да и мне бы не в обиду тут же удариться. Может, как-то повиниться. Виноват, конечно, но ведь не алкаш. И я, что? Собачонка никудышная, да ещё и нашкодившая, что пинком под хвост и вон? И такая смертная обида взяла на всё сразу: на неё, за надежды свои несбывшиеся, да и вообще, на всю жизнь свою. И не дорога она мне стала, такая жизнь, где никому, понимаешь, никому на всём свете не нужен. Взял какую одежонку свою, паспорт поискал, не нашёл и… куда глаза глядят!.. Поотирался на рынке на другом конце города - есть-то и обиженному надо. Помогал торгашам товар подвозить-увозить, за что и подкармливали. Так лето и прошло, спать в палатках холодно стало. Надо было что-то думать, вот и стал я всё чаще деревню нашу вспоминать. Да только стыдно было таким появиться, люди пальцем показывать станут: «Явился…» А потом подумал, да, кто там остался? Родни все равно нет - я ведь и тебя не думал увидеть.
- Что ж ты меня похоронил-то до срока?
- Да, нет, тёть Вер! Я ведь тебя, по старой памяти, моложе представлял. Думал, уехала куда. В общем, засобирался: посмотрю дом родительский, подлажу, чем-то зарабатывать стану. Ну, не живым же в могилу от такой жизни, в которой и винить некого - сам виноват. И вот у тебя прижился - не званный… не прошенный.
- Гриша, да, что ж обижаешь-то? Опять тебе говорю, одни мы с тобой с нашей родни на этом свете. По одному нам… разве хорошо будет?
- Выходит, теперь не одни мы с тобой. Сынок, вот, у меня образовался, а с ним и мать его, значит, жена моя. Вот она мне пишет-то чего. Читай, баб Вер, я пока дойду до Панкратова - поговорить нужно.
- Куда ты? Ночь уже на дворе?
Когда Григорий вышел, нацепила баба Вера очки и за письмо. Читала, и всё поглядывала на фото, на женщину эту - и с каждой строчкой становилась она понятнее и ближе. Писала, что погорячилась тогда. Конечно, проплакала всю ночь, и решилась, да где-то надежда была, что не уйдёт, глядишь, и помиримся. Но раз пропал, что делать?
«Не судьба, значит. А тут и поняла, что беременна, и забота, и радость – не одна теперь буду в целом мире. Только родила - и беда за бедой. Промхоз тот развалился, всех долой, а общагу какой-то богатик выкупил. И нас всех требует на выход. А мне, куда? С грудничком! Деньги мало-мало есть, жить можно, но, где? Сказал хозяин, что на неделе всё отключат, отопление тоже.
Ходила по начальству, руками разводят - «всё по закону». И в детский дом, в малюточную группу обращалась, что б на время, пока работу да жильё. А там: отказ совсем напиши - тогда возьмём. Вот и край! И тут из милиции… и узнала, где ты живёшь. Я, Гриша, не виниться... и каяться не собираюсь. Оба виноваты. Да тут дело по-другому повернуло: сын и у меня, и у тебя. Ты должен знать и сам решить, как быть. Если тебе шибко гордость не позволит - вывернусь как-нибудь. Одна подниму. На всякий случай - имя сыну твоё дала. Будь здоров! Анна».
Вера отложила письмо и вновь за карточки, и всё ближе и роднее делась ей эта женщина с простым и спокойным взглядом, и малыш, таращивший на белый свет ещё несмышлёные глазёнки. И думы, думы… о своём и далёком, отчего сжало сердце…
- Почитала? – она не слышала, как вошёл Григорий. - Завтра поеду забирать их. Машину Панкратов даёт. Ты… того… не против?
- Да, ладно, тебе, Гриша. А то не понимаешь? Старухи, что за детьми присматривают, как от веку положено, живут долго. А я, Гриша, при вас хочу много лет еще прожить. Потому как должно у вас ладом пойти, и меня не обидите. Давай с утра - в час добрый и вези… домой вези.
Долго не спалось бабе Вере в ту ночь. Планировала, что надо уже рассаду сажать, семян нет, по товаркам придётся прикупить, потому как задаром нельзя, примета - надо купить за десять копеек. А весной снимет Григорий заборчик и трактором запашет огород, уже лет семь не паханый. Семья есть попросит - как без своего-то?
Потихоньку забылась сном… и опять, как бывало с ней всё чаще последнее время, привиделся сон тот, как она, совсем молодая, качает зыбку пустую. Но сейчас она твёрдо знала, что больше не пустит в этот сон печаль и боль своей далёкой утраты, от которой просыпалась в слезах и тоске. А она все качала и качала, и всё пыталась вспомнить песенку-колыбельку... «Баю-баюшки... баю…» И слезы… опять слезы глаза застилают...
Но были это уже слезы радости ее сердечной и полного душевного спокойствия…
Автор Валерий Слюньков
- Ай, не куришь, Гриш?
- Нет. На зоне простыл - тяжело болел. Доктор сказал: «Курить будешь – сдохнешь». Бросил.
- Гриш. Не в укор... Чего уж, раз так вышло? Сестра моя, мамка твоя, не дождалась - похоронили без тебя. А раньше и отец твой ушёл. Мы ведь и сообщить тебе толком не знали, куда...
- Куда сообщать? Из тюрьмы, да на зону, потом наоборот. Где-то догнали сообщения, да поздно...
- Господи! Да что ж ты такую жизнь себе? Мать-то как убивалась?.. Надеялась. И сейчас оттуда?
- Нет, тёть Вер. Уже больше года вольный. Туда больше не ходок, только и здесь судьба догоняет. Ладно, каждому своё. Заслужил - не ной. Я ведь думал, что в дом родителей зимовать вернусь, а там, знаешь, наверное, жить-то нельзя - ремонта много. Вот к тебе пришёл. Примешь на время?
- Что тебе сказать, Григорий? Родной ты мне племянник, другой родни у нас с тобой не осталось. Живи на здоровье, сколько хочешь. Да и мне не так тоскливо будет.
Помолчали чуть.
- Тёть Вер, сводила бы ты меня как-нибудь на могилки - проведать родителей. Сам-то не найду.
- Зачем «как-нибудь»? Давай, сейчас и сходим. Зима вот-вот ляжет. Засыплет - не подберёшься.
На кладбище они с трудом пробрались сквозь заросли к оградке из дряхлеющего штакетника. Два креста рядышком, как бы в нежности и согласии, склонённые друг к другу. Баба Вера положила на бугорок ветки рябин с ярко-красными ягодами и оглянулась на Григория.
Тот стоял, уставившись молча на кресты, на таблички на них.
И вдруг увидела она, как всё заметнее и резче дрожит, уже прыгает подбородок его, и поспешно отошла.
- Ты тут побудь, я к своим…
Пришли домой уже под вечер. В своих укладках отыскала баба Вера, когда-то приготовленное мужу и ненадёванное им бельё.
Дров на хорошую баню хватило.
Не держала бы она в доме водки, да, как иначе одинокой старухе дом содержать? Дрова рубил сосед Николай. И рубил помалу, чтоб чаще ходить. Ну, и стакан с соответствующей закусью хозяйка выставляла исправно.
А сейчас поставила на накрытый стол початую бутылку с некоторым опасением: каков он, племянник-то, выпивший? Но и не поставить нельзя – встреча все-таки. Да и на могилках постояли - будет как-то не по-людски.
- Давай, Гришенька, ушедших родичей наших всех помянем, – повернувшись к образам, перекрестилась.
Распаренный, явно утомлённый долгим днём, Григорий молча выпил. Пригубила и баба Вера, и всё осторожно поглядывала, уж больно нехороший взгляд у него заметила при встрече. Как будто замёрзло всё у него внутри - льдом и мраком пустым шибает. Может, ещё налить – оттает?..
Но неожиданно Григорий, чуть отвернувшись, сказал:
- Не, тёть Верю. Не надо - хватит…
Утром, встав привычно чуть свет, она старалась не шуметь, не будить Григория. Пусть отоспится. Но тот встал сразу, поплескался у рукомойника, и, взяв ведро, пошёл к колодцу.
А за завтраком приятно удивил её племянник - спрашивать стал насчёт работы. Может, кто возьмёт его, пока без паспорта? Не инвалид, чтоб на ее пенсии сидеть. Да и паспорт новый получать - деньги потребуются.
- Работа?.. - задумалась баба Вера. - Нет её в деревне. Но слышала в нашей лавке жалился Панкратов, фермер местный, некому трактор, да машины его чинить. Придут, копейку получат и пьют - такие ему надоели. А ты умеешь? - вопросительно глянула на Григория.
- Знакомое дело. На лесоповале рычагами двигал. А как его найти, фермера твоего?
- Нет, Гриша. Сначала сама поговорю с ним. Кто ты для него?
В дверь без стука уверенно вошёл плечистый парень – сосед Николай:
- Здасте, вам, баб Вера! Я это… увидел Григория. Я того - дровишки подколоть.
Григорий повернулся к нему:
- Спасибо, мы тут сами теперь справимся.
- Ну-ну… – с явным разочарованием произнес. - Ладно, тогда я пойду.
- Постой, Коля, - баба Вера протянула ему бутылку с остатками водки. - Спасибо, что помогал.
А потом она поглядывала в окно, как ловко управлялся топором Григорий, как быстро росла поленница у сарая: «Вроде тощ и мал, а сноровист. Одеть, обуть надо - в этом замёрзнет - зима в глаза. Одёжу в нашей лавке надо посмотреть. Он, похоже, без копейки, да у меня мало наберется. Некому копить-то…»
Подкатилась потихоньку зима. Наконец-то, баба Вера жила в покое и тепле: не билась со снегами, не таскала воду с колодца по полведра, не экономила дрова. Да мало ли… Григорий, хоть и поздно приходил с работы, успевал сделать по дому всю мужскую работу.
При встрече, Панкратов, у которого работал её племянник, скупо похвалил его. И неожиданно сказал, глядя куда-то в сторону, что непонятно, как это он, такой-растакой хороший, а столько лет по тюрьмам? И сам предположил, что где-то его жизнь так тряханула, что вышибла много нажитой дури. Даже - вот удивление - не пьёт!.. Да только - не поздно ли? Немолод ведь.
А баба Вера осмелилась, да спросила, что мол, доволен – это хорошо. А копейкой-то его не обижаешь? Панкратов отшутился, такого, мол, крутого, и обижать побоюсь. А потом серьёзно намекнул, что доволен Григорий.
И правда, видно, завелась у него копейка. Съездил в районную полицию - начал хлопоты по паспорту. Кое-что из одёжи ещё прикупил - сапоги тёплые. И бабе Вере намекает, что бы брала деньги на расходы. А ей и не надо - пенсия неплохая – хватает. А он пусть подкопит - ему нужнее…
Уже в конце зимы, увидела Вера в окно, как их участковый идет к её дому. Как-то напрягло это её: взволнованно зашлось сердце, и она перекрестилась на образа.
- Здравствуй, тёть Вера! Не забыла еще меня?
- Да, как забудешь? В соседях ведь рос, помню, Миша.
- Смотрю, у тебя порядок во дворе, снег-то, как машиной почищен. Уж не деда ли себе завела?
- Смейся, смейся. Что с нас взять? Только посмешить и можем.
- Эх, тёть Вер! С кем же посмеяться, как не со своими? Ладно, разговор серьёзный есть до тебя.
- Да ты разденься, проходи к столу, сядь. Может, чаю хоть спроворю, а дело подождёт. Мороз-то не отпускает, хоть и зима к концу.
В волнении старалась Вера оттянуть «серьёзный разговор». Давно уже не ждала она ничего хорошего от неожиданных вестей.
Михаил только шапку снял, прошёл к столу и присел на табурет.
- Значит, Григорий Лигарёв у тебя проживает? Я ведь его едва помню, малой был, когда он первый раз сел, да больше здесь и не появлялся. Его заявление о потере паспорта пошло по инстанциям, да вот неожиданность - нашлась пропажа. - Михаил положил на стол паспорт и рядом толстый конверт. - Мы запрос по его последнему месту жительства, а оттуда паспорт. Нашёлся он у женщины - его сожительницы. Она и передала в полицию. Я тут всё ему оставляю, бумаги, бланки нужные. Разберётся, всё заполнит, и пусть в город настраивается. Надо прибытие, и прочие дела оформить, а потом здесь зарегистрироваться. И чтоб не тянул. И пусть с деньгами едет - там сборы всякие. И вот... письмо для него переслали. Ну, это полиции не касается, пусть сам разбирается.
Направляясь к двери, остановился:
- Честно, тёть Вер - не обижает? Уж больно биография его. Читал – ну, конченый уголовник.
- Что ты, Миша?! Как на духу - не нарадуюсь! Да ты можешь и у Панкратова спросить, он ведь у него работает - и тот доволен.
- Спрошу, обязательно, - серьёзно сказал Михаил. – И, если, что, мне сообщай. Сильно не надеюсь я на его исправление. Но… всякое бывает. Будь здорова, тётя Вера! Дел много, пойду.
Глянула Вера паспорт Григория, а там: кроме прописки… ни женитьбы, ни деток, ничего…
А конверт, на котором крупно «Григорию Лигарёву», она ощупала со всех сторон, похоже, фотографии там есть.
Григорий с порога заметил необычное на столе. Не раздеваясь, повертел в руках с видимой радостью и удивлением свой паспорт, вопросительно посмотрел на бабу Веру, и, не ожидая ответа, с опаской и напряжением взял в руки конверт.
- С полиции, Гриша, человек всё принёс. Ещё там про бумаги сказывал, чего и как… - и замолчала, понимая, что не слушает он её.
Давно остыла еда на столе. Григорий читал, откладывал письмо, и, молча, глядел куда-то вдаль, снова брал бумагу.
Баба Вера, делая вид, что хлопочет у печи, поглядывала на него.
- Тёть Вер, – сказал он неожиданно. - Хочешь посмотреть? Вот, кто у меня, оказывается, есть…
Она подошла к столу, где разложены фотографии. На них сняты женщина с малым ребёнком. Баба Вера переводила взгляд с одной фотографии на другую, внимательно рассматривала.
- Гриша, никак, это сынок твой? Меня глаз не обманывает. Лигарёвская порода. - Она посмотрела ему в глаза и не увидела там льда: растерянность, неуверенная, чуть заметная улыбка. - Кто это? Та самая, которая от тебя ушла?
- Другой не было, тёть Вер. А вот про ребёнка… не знал я - не было разговора. Выходит, у меня сынок есть?
- Значит, есть, Гриша! Это тебе счастье твоё! И его, Гриша, подымать теперь надо. – она поглаживала карточку с видимой добротой, с материнской нежностью. - Разбирайся с той женщиной, чтоб мальчонке по-людски, в семье расти - с отцом и матерью. И хватит со мной молчать, Гриш. Мы с тобой теперь самая близкая родня. Не обижай - мне ведь не всё равно.
- Расскажу, а ты спать перестанешь. Не просто всё…
- Просто, знаешь кому?.. Пока жив человек, успевай, поворачивайся. Давай-ка, поешь пока, да потом и обдумать надо новое наше с тобой положение. И к такому делу у меня по рюмочке припасено.
Весь тот долгий вечер рассказывал Григорий о многом: о том, как в последнюю отсидку, сдружившийся с ним сиделец один, дал адрес одинокой подруги своей жены. В доверительной беседе Григорий, увлёкшись, рассказал ему, что намерен быть здесь в последний раз. Надоела эта жизнь «в клеточку». Вот и получил адрес тот, но с рассказом, что выгнала та женщина мужа-пропойцу и других пьющих уж не подпускает.
Списались. Григорий сообщил о себе правду и о твёрдом решении, если сладится, жить по-людски и в трезвости. И его покорили её бесхитростные рассуждения о жизни своей, о неудачном, и уже давнем замужестве. Вот на этом поняли друг друга и сошлись.
Её небольшая комната в общежитии какого-то промхоза стала их семейным очагом. Впервые в своей жизни ощутил Григорий и заботу женскую, и нерастраченную любовь, которая пришла к ним обоим через время привыкания и стеснения. Работала жена в этом же промхозе и жила на небольшую зарплату фельдшера медпункта, которую ещё и задерживали. Григорий понимал, что ему, бывшему зэку, не устроиться на нормальную работу, и нашёл место подсобника в бригаде строителей-шабашников. Его работоспособность, готовность к любым делам, понравились бригаде, и ему неплохо платили.
- Осмелели мы тогда оба. Поверили, что уже всё у нас несокрушимо, планы всякие… насчёт дома своего. Но вот про детей… старались не говорить. Не молоды ведь, понимаешь. А оно вон как повернулось…
- Так, что ж разбрелись-то?
- Думаю, обоим жизнь немало нахлопала: мне за дела мои недобрые, ей от мужа - пропойцы. Обидчивы мы оба стали - оттого и нетерпимы. Как-то поддался я на уговоры бригады, когда расчёт за работу получили и «обмывали», на что зарок дал и своей поклялся. Ладно, мол, подумал, только грамм сто. Потом ещё чуть и… очнулся в нашей комнате в общаге. Как и что - ничего не помню. А на столе бумага большая, чтобы сразу увидел:
«Приду с работы, чтобы тебя тут не было».
- Да, что ж она сразу так-то? Ну, хоть поговорить бы - разобраться.
- Да и мне бы не в обиду тут же удариться. Может, как-то повиниться. Виноват, конечно, но ведь не алкаш. И я, что? Собачонка никудышная, да ещё и нашкодившая, что пинком под хвост и вон? И такая смертная обида взяла на всё сразу: на неё, за надежды свои несбывшиеся, да и вообще, на всю жизнь свою. И не дорога она мне стала, такая жизнь, где никому, понимаешь, никому на всём свете не нужен. Взял какую одежонку свою, паспорт поискал, не нашёл и… куда глаза глядят!.. Поотирался на рынке на другом конце города - есть-то и обиженному надо. Помогал торгашам товар подвозить-увозить, за что и подкармливали. Так лето и прошло, спать в палатках холодно стало. Надо было что-то думать, вот и стал я всё чаще деревню нашу вспоминать. Да только стыдно было таким появиться, люди пальцем показывать станут: «Явился…» А потом подумал, да, кто там остался? Родни все равно нет - я ведь и тебя не думал увидеть.
- Что ж ты меня похоронил-то до срока?
- Да, нет, тёть Вер! Я ведь тебя, по старой памяти, моложе представлял. Думал, уехала куда. В общем, засобирался: посмотрю дом родительский, подлажу, чем-то зарабатывать стану. Ну, не живым же в могилу от такой жизни, в которой и винить некого - сам виноват. И вот у тебя прижился - не званный… не прошенный.
- Гриша, да, что ж обижаешь-то? Опять тебе говорю, одни мы с тобой с нашей родни на этом свете. По одному нам… разве хорошо будет?
- Выходит, теперь не одни мы с тобой. Сынок, вот, у меня образовался, а с ним и мать его, значит, жена моя. Вот она мне пишет-то чего. Читай, баб Вер, я пока дойду до Панкратова - поговорить нужно.
- Куда ты? Ночь уже на дворе?
Когда Григорий вышел, нацепила баба Вера очки и за письмо. Читала, и всё поглядывала на фото, на женщину эту - и с каждой строчкой становилась она понятнее и ближе. Писала, что погорячилась тогда. Конечно, проплакала всю ночь, и решилась, да где-то надежда была, что не уйдёт, глядишь, и помиримся. Но раз пропал, что делать?
«Не судьба, значит. А тут и поняла, что беременна, и забота, и радость – не одна теперь буду в целом мире. Только родила - и беда за бедой. Промхоз тот развалился, всех долой, а общагу какой-то богатик выкупил. И нас всех требует на выход. А мне, куда? С грудничком! Деньги мало-мало есть, жить можно, но, где? Сказал хозяин, что на неделе всё отключат, отопление тоже.
Ходила по начальству, руками разводят - «всё по закону». И в детский дом, в малюточную группу обращалась, что б на время, пока работу да жильё. А там: отказ совсем напиши - тогда возьмём. Вот и край! И тут из милиции… и узнала, где ты живёшь. Я, Гриша, не виниться... и каяться не собираюсь. Оба виноваты. Да тут дело по-другому повернуло: сын и у меня, и у тебя. Ты должен знать и сам решить, как быть. Если тебе шибко гордость не позволит - вывернусь как-нибудь. Одна подниму. На всякий случай - имя сыну твоё дала. Будь здоров! Анна».
Вера отложила письмо и вновь за карточки, и всё ближе и роднее делась ей эта женщина с простым и спокойным взглядом, и малыш, таращивший на белый свет ещё несмышлёные глазёнки. И думы, думы… о своём и далёком, отчего сжало сердце…
- Почитала? – она не слышала, как вошёл Григорий. - Завтра поеду забирать их. Машину Панкратов даёт. Ты… того… не против?
- Да, ладно, тебе, Гриша. А то не понимаешь? Старухи, что за детьми присматривают, как от веку положено, живут долго. А я, Гриша, при вас хочу много лет еще прожить. Потому как должно у вас ладом пойти, и меня не обидите. Давай с утра - в час добрый и вези… домой вези.
Долго не спалось бабе Вере в ту ночь. Планировала, что надо уже рассаду сажать, семян нет, по товаркам придётся прикупить, потому как задаром нельзя, примета - надо купить за десять копеек. А весной снимет Григорий заборчик и трактором запашет огород, уже лет семь не паханый. Семья есть попросит - как без своего-то?
Потихоньку забылась сном… и опять, как бывало с ней всё чаще последнее время, привиделся сон тот, как она, совсем молодая, качает зыбку пустую. Но сейчас она твёрдо знала, что больше не пустит в этот сон печаль и боль своей далёкой утраты, от которой просыпалась в слезах и тоске. А она все качала и качала, и всё пыталась вспомнить песенку-колыбельку... «Баю-баюшки... баю…» И слезы… опять слезы глаза застилают...
Но были это уже слезы радости ее сердечной и полного душевного спокойствия…
Автор Валерий Слюньков
Комментарии
Для того чтобы оставить комментарий, войдите или зарегистрируйтесь
И не каждый вывернится и вернётся в человеческую жизнь.
У кого кишка тонка,а кому и поддержки нет.
Мой зять и не судим,а болтается по белу свету как знамо что.
Двое сыновей прекрасных,самостоятельных. Мать жива и ещё пока бодренькая ещё. Две внучки картинки. А не нужен ему никто. Несёт его как перекати поле. И ни кола,ни двора. И не нажить нечего,и ответственности ни за кого не несёт.
Услышала тут недавно от старушки-Господи,прости нам грехи наши тяжкие!
Так и есть.
Все бы подобные истории так благополучно заканчивались.