"Судьба человека "

Моя Рая из медсанбата
Беспокойные, бессонные ночи наши, товарищи мои — бывшие фронтовики! Куда и как убежать от них, когда подушка горяча, словно танковая броня после атаки?!
Много тихих рассветов уже вставало за окном, ох, много, а из ночных комнатных углов все выходят и выходят друзья военных лет твоих...
Пропотевшие гимнастерки, помятые каски, бурые пятна крови на запыленных бинтах...
Осторожно снимают с плеч автоматы, устало садятся рядом и молча достают кисеты:
«Ну, как вы тут, без нас?»
Разве уснешь?..
Помните, у Михаила Дудина:
...А может быть, в песке,
в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови,
Скажу ребятам: «Дайте знать Ирине, —
У нас сегодня пели соловьи...»
Помните, поэт дважды сказал тогда же:
«О мертвецах поговорим потом!»?
Мы не говорили тогда о них, нет, не говорили, верно? Сейчас настало время сказать о погибших. Сказать обязательно, ибо забвение непростительно.
Вскоре после войны женщина ревниво заглянула мне в глаза:
— Это правда, что у тебя в медсанбате была какая-то Райка?
Сначала я не понял, о ком идет речь.
Женщина нервно рассмеялась:
— Мне все уши прожужжали: Левкина Райка да Левкина Райка!
— Дура,
— сказал я шепотом.
— Это не моя Райка. Это фамилия такая: Левкина. Рая Левкина...
— Если задержишься до вечера, ночуй в тылах. В батальон не возвращайся. Еще подорвешься на мине...
Комбат хмуро посмотрел на меня.
Мне совсем не хотелось подрываться на мине. Поэтому, выполнив задание, я в поисках ночлега забрел в медсанбат. Сюда вообще редко кто приходит своими ногами. А я пришел тогда...
Пришел и остановился перед темно-серой глыбой палатки.
Немецкие ракеты за нашим передним краем лениво карабкались в тускнеющее уже небо. Редкие пулеметные очереди разрывали зимние сумерки да там, за лесом, в закатной стороне, погромыхивала артиллерийская канонада...
Полог палатки откинулся, и на пороге появилась девушка с ведром. Она была в гимнастерке, без пояса и без шапки. Медленно провела рукой по пышным русым волосам.
— Эй, товарищ,
— позвала она,
— вы не могли бы мне помочь?
Я туго набил снег в ведро, поставил его в палатке на большую бочку, в которой зло гудело оранжевое пламя. Капли, шипя, падали на раскаленный металл.
— Пока раненых нет, хочу помыть голову. Не возражаете?
— улыбнулась девушка и протянула кружку.
— Полейте, пожалуйста.
Потом она сушила волосы над печкой.
Я лег на носилки, заменяющие нары, положил рядом автомат и, укрывшись шинелью, наблюдал за ней. Успокоенно вздыхало пламя в печи. Пулеметные очереди еле слышно доносились сюда с переднего края.
Девушка сидела за столом у входа в палатку и читала. Вероятно, была ее очередь дежурить. Медали на ее гимнастерке тускло отражали свет небольшой лампы.
Позже я узнал, что шел ей тогда двадцать первый год, что она на фронте добровольно, что пишет неплохие стихи. И что, кажется, у нее есть очень близкий друг — высокий загорелый капитан из артиллерийского полка...
И еще я узнал впервые в тот вечер, что голову нужно мыть только дождевой или снеговой водой. Иначе не промоешь волосы...
Так я познакомился с сержантом медсанбата нашей 198-й стрелковой дивизии Раей Левкиной.
Утверждаю: нет такого участника войны, который не вспоминал бы с благоговением фронтовых сестер.
Очень разные они были, эти девушки: красивые и дурнушки, выносливые и хрупкие, шумливые и тихие, строгие и не очень...
Но во время боя медсестра становилась для раненого всем: матерью, сестрой, женой, подругой, товарищем.
Памятник Неизвестному солдату — это прекрасно! Но почему у нас нигде нет памятника фронтовой медицинской сестре, Сестричке, пусть даже и Неизвестной?!
Спросите-ка об этом перенесших ранения фронтовиков, что скажут они вам?..
Небо, раскалываясь со стоном, кусками падало в огонь боя, а сестры выносили, вытаскивали, выволакивали наши изорванные металлом, истерзанные тела, закрывая собой от последнего, может быть, осколка. Плакали от страха, бессилия и усталости, но не бросали, тащили, волокли нас к свету, к жизни.
Спасенные ими, снимите с седых своих голов шапки и поклонитесь подвигу их! И вы, дети и внуки фронтовиков, не знавшие войны, тоже обнажите головы!
Такой была и сержант Рая Левкина.
Во время боев она работала на очень трудном участке медсанбата: в сортировке, фронтовики знают, что это такое...
Поступающих раненых нужно было перенести в палатку, перевязать, согреть, накормить, успокоить перед операцией. А кто знает, сколько весил раненый солдат? Зимой в набухшем и промерзшем обмундировании, летом в грязи и в болотной тине, зло измученный болью?..
И каждого — на своих слабых плечах. И каждый день видеть окровавленных, беспомощных мужчин, каждую минуту задыхаться от одного лишь вида боли...
Сжимать холодеющие пальцы незнакомого, но такого родного сейчас бойца, заглядывать в его потухающие глаза, уговаривать:
«Ну, держись, дорогой, еще немного, держись...»
— и услышать в ответ хриплый шепот:
«Нет, сестричка, не жилец я. Вот возьми адресок, сынок у меня там...»
И плакать потом где-нибудь в углу, сжимая ладонями виски, и тут же спешить к новым раненым, и улыбаться им, свертывая дрожащими пальцами самокрутку, и успокаивать, и поддерживать, на себя принимая их боль...
Под Псковом усталые санитары принесли меня на носилках в медсанбат. Редко кто приходил туда своими ногами...
И Рая, оставив на время свою сортировку, надела стерильный халат и встала к операционному столу.
Марлевая маска хирурга едва склонилась надо мной, как тяжелая немецкая артиллерия залпом накрыла медсанбат. Звон, грохот, крики. Врачи присели на корточки, а я беспомощно смотрел в потолок и сквозь пробитую осколками ткань палатки видел дымное серое небо.
Рая нагнулась и прикрыла собой мою голову и грудь. Страх сразу прошел, стало тепло и спокойно.
Я и не заметил, как закончился обстрел.
Дни послеоперационного беспамятства прошли туманной чередой. Открывал глаза, просил пить и всегда видел над собой ее лицо. Глоток прохладной, какой-то сладкой воды, ласковая рука на моей голове. И опять наваливалось черной волной беспамятство.
— Рая, а мой комсомольский где?
— еле шевеля непослушным языком, спросил я однажды.
— Вместе с моим,
— ответила она и показала на карман своей гимнастерки...
Летом началось большое наступление. Двое суток, ни на минуту не замолкая, яростно гремел передний край. Наша дивизия обходила Псков. Вдали кровавыми бликами вспыхивали купола знаменитого собора...
Медсанбат тоже уходил вперед. Я, оставленный в команде выздоравливающих, стоял и смотрел, как грузят на машины палатки, носилки, медикаменты.
Ночью к усталым, поредевшим полкам подойдут не только пополнения и боеприпасы, но и первый эшелон медсанбата: утром — бой, а значит, и раненые.
Рая, оживленная и стремительная, подбежала ко мне. Все эти дни она, конечно, совершенно не отдыхала, но ни в лице ее, ни в глазах не было видно усталости.
Сжимая руками большой сверток с бинтами, она радостно посмотрела на меня:
— Наступаем, Левушка, наступаем! А ты молодец, уже ходишь.
— Да вот, вышел проводить вас.
— Болит?
— Не очень, Рая. Плечи от костылей болят немного...
— Ну, мне пора. Девочки ждут.
Рая добежала до машины, обернулась, махнула пилоткой:
«До завтра!»...
В тот день Рая погибла.
Ее привезли обратно. Она лежала на лесной поляне, окруженная тихими утренними березами. Иссеченная осколками плащ-палатка, которой она была укрыта, побурела от крови.
Пилотка сползла с Раиной головы и светила мне из примятой травы рубиновой точкой звезды.
Я отбросил костыли. Опустился на колени. Тронул пальцами русые, волнистые волосы («...Голову нужно мыть только дождевой водой. Или снеговой... Снеговой или дождевой»...).
Ее лицо было спокойно, только брови замерли как-то недоуменно.
Высоко над нами, в прозрачной листве, несмело прощелкал соловей. Я сидел на земле, слушал соловья и плакал...
Она была старше меня на три года.
Сейчас я старше ее на много лет. И голова уже давно поседела. А вот боюсь выходить на летние лесные поляны. Особенно если березы кругом. Березы... Да еще соловей...
Права все-таки была та, далекая уже женщина: была у меня Рая.
Моя Рая из медсанбата...
автор текста: Лев ЗАХАРЬИН
фото 1 - Рая Левкина. Снимок сделан незадолго до войны.
фото 2 - «Как молоды мы были» (1969), худ. Вахтанг Ахвледиани.