Из зарубежного бело-эмигранского журнала "Родимый край".

О том, как же все-таки погиб донской герой В.М.Чернецов на подступе к станции Глубокой в январе 1918 г. По сравнению с известными мне версиями, есть существенные различия. В статье 1971 года назван другой убийца. По словам автора, бывшего в этом бою, это был его, автора, двоюродный брат Пантелей Иванович Пузанов.
Уточнены некоторые важные детали:
Место: в 200 метрах от полотна, на пахоте, у станци Глубокой, по направлению к хут. Гусеву. Назван хозяин поля, подобравший труп Чернецова.
Чернецова нашли далеко не сразу, лишь в первых числах марта. Отсюда объяснение большой задержки между временем гибели и временем похорон. Точных цифр сходу не назову, но разница более недели.
Время: темная ночь, что полностью опровергает недавно введенный в оборот рассказ добровольца Гемпеля о том что Чернецова застрелил Подтелков и он, Гемпель, видел его лежащим недалеко от себя.
Также не подтверждается версия о самообороне Подтелкова, в которого Чернецов попытался выстрелить, и-за чего якобы и был убит сам. Автор подчеркивает, что Подтелков в это время был в Каменской и побывал на месте расправы лишь на другой день.
ГИБЕЛЬ ЧЕРНЕЦОВА
От редакции. — Гибель полк. Чернецова неод­нократно уже описывалась, и общепринятой вер­сией считалось, что он был зарублен Подтелковым. Недавно в редакцию поступили воспоминания партизана-чернецовца Н. Я. Жданова, в которых со­общается, что фактическим убийцей Чернецова был не Подтелков, а казак голубовского отряда Пантелей Пузанов, хут. Свинаревка, кажется — пишет Н. Я- Жданов, — Митякинской станицы, служивший во время войны 1914-1917 г. г., в 27-ом Дон. каз. полку. Вот что пишет по этому поводу Н- Я. Жданов. Все написанное остается на его ответственности.
18 января 1918 г., революционный коми­тет большевиков, возглавляемый местным портным Щаденко, захватил власть в Камен­ской станице. 10-ый Дон. каз. полк, стояв­ший там, не признал новой власти и разъ­ехался по домам. Полк. Чернецов (тогда бывший есаулом), сформировав в Новочер­касске три сотни партизан-добровольцев, двинулся по ЖД на освобождение Камен­ской и в результате боя с красными под Северо-Донцом, последним полустанком перед Каменской в 12 верстах от нее, в котором красные были разбиты, чернецовцы без боя вошли в станицу. Всю ночь под 19 янв. эше­лоны с красными один за другим уходили на Глубокую и, не задерживаясь там, дальше на Луганск. Но через сутки эти поезда сно­ва возвратились на Глубокую. Войско крас­ных представляло собой самую разношерст­ную толпу, до зубов вооруженную винтов­ками, револьверами, с пулеметными лента­ми через плечо, абсолютно все нахлебавшие­ся самогону, в продаже из-под полы которого было более, чем достаточно. Штаб этого «вой­ска» возглавлял некий Романовский. По рас­сказам тех, кто ими был арестован, это был поляк или вернее польский еврей, плохо го­воривший по-русски. Одет он был в штат­ское и был очень жесток.
В это время на станции Глубокая стоял 44-ый Дон. каз. полк и гвардейская дон. каз. батарея, вернувшиеся в июле с фронта. Опы­тные пропагандисты из штаба Романовско­го, студенты из Сельско-Хозяйственного Института, в двух митингах окончатель­но свихнули мозги казакам полка и батареи и без того на половину разложившимся. Они определенно стали на сторону большевиков.
20 янв. в станционном здании Глубокая был большой общий митинг рабочих, при­бывшей красной гвардии, казаков 44-го пол­ка и батареи, на котором в числе многих ора­торов выступил и Голубов. Я в это время со своим старшим братом Александром нахо­дился в родительском доме при станции Глу­бокая. Брат мой, бывший тогда в чине подъ­есаула, проделал войну 1914-1918 гг. в 12-ом Дон. каз. полку. С фронта вернулся вместе с полком. При возвращении эшелоны пол­ка проходили через Глубокую. Брат видел, что семена большевизма попали и в его полк, и что нормальная служба в дальнейшем не возможна. С разрешения командира полка, брат выгрузил своих лошадей на Глубокой и остался у родителей, я же был 11-го ускоренного выпуска Новочеркасского каз. Воен­ного Училища и тоже был дома. Шел мне тогда 20-ый год. После гибели Чернецова под Глубокой, мы с братом бежали в Каменскую, затем в Новочеркасск и оттуда ушли в Ле­дяной Поход с ген. Корниловым. В походе брат был ранен и по выздоровлении был на­правлен на Царицынский фронт и зачислен в 42-ой Дон. каз. полк на должность коман­дира полка. 30-го ноября 1918 г. в бою под Карповкой брат был убит. В наших донских газетах того времени, в сводках с фронта, было отмечено: «Бой под Карповкой закон­чился молодецкой атакой нашей конницы, в этом бою был убит доблестный командир и беззаветно храбрый офицер А. Я. Жданов». Всего же нас было 8 братьев, четверо из нас участвовало в войне с красными, трое из них было убито: Александр под Карповкой, Ти­хон — под Ростовом, Владимир — под Арма­виром.
Возвращаюсь к тому, что происходило в Глубокой. 21 января в дом отца рано утром прибежала знакомая гимназистка, очень взволнованная, сообщившая, что будто бы Романовский приказал арестовать всех офи­церов и «подозрительных личностей» и что многие офицеры 44-го полка и батареи и не­мало казаков скрылись из своих частей. Мы с братом быстро оседлали коней, свои револь­веры спрятали под шинелями, на шинели накинули дождевики без погон и выехали на улицу с уверенным видом, дабы импониро­вать встречным красным. Хотя мы решили ехать в Каменскую, но вначале свой путь направили на Луганск, чтобы замести следы на случай погони за нами. Старались дер­жаться подальше от ЖД, так как красные в то время держались исключительно около нее. От Глубокой до Каменской — 25 верст. Считая, что мы проехали больше половины, мы начали приближаться к ЖД, расчитывая встретить там патрули чернецовцев. По пу­ти попалась нам глубокая балка, спустились туда, а когда начали из нее выкарабкивать­ся, то увидели перед собой лежащую цепь, правда не особенно большую, направленную в сторону Каменской, следовательно это бы­ли красные. Быстро повернув коней назад, мы пустились во всю вдоль балки. То была цепь 44-го полка; вначале они по нас не стре­ляли, и только потом открыли огонь. Балка шла зигзагами и огонь для нас не был опасен. Наконец, мы добрались по балкам к де­ревянному мосту через Донец у самой стани­цы, на нем стоял патруль партизан, прове­рявший документ, от которого мы узнали, что штаб Чернецова находится в вагоне, на станции. Приехали туда, я остался с наши­ми лошадьми, а брат пошел к Чернецову рассказать ему, что происходит на Глубокой. Вернувшись, брат сообщил мне, что формиру­ется новая 4-я сотня, куда мы оба и зачисли­лись.
23 января Чернецов решил овладеть ст. Глубокая и разогнать тамошних большевиков. Там было много ЖД рабочих, в своем громадном большинстве иногородних, боль­шевистски настроенных и враждебно отно­сившихся к казакам и могущих быть хоро­шим резервом и источником пополнения кра­сной гвардии Романовского.
Отряд Чернецова должен был выступить на подводах в пять часов утра, дабы скрыть цель нашего движения, которое к тому же должно было происходить по бездорожью и в далекий обход в тыл на Глубокую. Но со­брать подводы было не легко и мы смогли выступить лишь в 8 часов. За это время Глубокая, конечно, была предупреждена сторонниками красных. В выступивший от­ряд вошли: 4-ая пешая сотня, офицерский взвод Добров. Армии, одно орудие полк. Миончинского, два пулемета капитана пуле­метчика Курочкина. Путь наш был по поле­вым дорогам, а больше совсем без дорог, по пахоте, двигались весьма медленно из-за на­ступившей оттепели, внизу была мерзлая земля, а сверху скользкая грязь. Лишь к 3-м часам после полудня отряд вышел в тыл Глу­бокой, до которой оставалось не более верс­ты. Чернецов отдал распоряжение офицер­скому взводу наступать с правой стороны ЖД на поселок при станции, лежащий впра­во от нее. а сотня, развернувшись в степи по­вела наступление с левой стороны ЖД, в на- правлении на вокзал, На участке сотни, на пригорке, лежала уже длинная цепь красных, следовательно они были вполне подготовлены к нашей встрече. И действительно — они от­крыли сильный ружейный огонь, но безпорядочный и не меткий. По команде Черне­цова мы залегли, открыв частый огонь. За одним из двух пулеметов сидел сам кап. Курочкин. Огонь партизан был метким: мож­но было видеть простым глазом, что часто красные опрокидывались на бок или кле­вали носом в землю. Чернецов надеялся, что они огня не выдержат и начнут отступать, но этого видно не было. С участка офицер­ского взвода тоже была слышна сильная стрельба. Из поселка, лежащего вправо от красных цепей, выходили все новые колон­ны красных и, перебегая открытые места, вливались в цепь. Наше орудие открыло сна­чала огонь по станции, потом по выходящим колоннам красных, но в самую решительную минуту испортился орудийный затвор и на­ша пушка замолкла. Быстро наступали су­мерки, вскоре наступил полнейший мрак, и темнота остановила огонь с обеих сторон. На участке офицерского взвода тоже наступи­ла тишина.
Еще перед наступлением темноты один из взводных офицеров предложил Чернецову перейти в штыковую атаку, на что послед­ний ответил, что это было бы безумие и на­ша гибель. Действительно, партизаны не бы­ли обучены штыковому бою, так как это бы­ла в большинстве учащаяся молодежь, у кра­сных же наверно было немало старых сол­дат, знавших приемы штыкового боя, к то­му же численность была на стороне крас­ных — без преувеличения, на одного парти­зана приходилось более 50-ти красных.
Связи с офицерским взводом не было, что там произошло и какое там положение Чер­нецов не знал *). По его приказанию мы ото­шли на хутор Пиховкин (прим. В источнике ошибочно указано: "Тиховкин"), в тылу красных, в версте от Глубокой. На обочине хутора была церковь, полк. Миончинский затянул наше орудие в церковную ограду и до само­го утра, при фонарях, с помощью местного кузнеца чинил орудийный затвор. К утру он был исправлен и орудие снова могло стре­лять. В домике для сторожей, в сараях и на паперти храма прилегли партизаны после тяжелого перехода и тяжкого боя, тщатель­но расставив сторожевое охранение. Черне­цов ночевал в доме священника около самой церкви. После ухода партизан, священник был расстрелян красными у своего же дома, как «враг народа». Вообще, если партизан заходил в какой-нибудь дом попросить во­ды, то по распоряжению Романовского все мужчины в этом доме арестовывались и от­правлялись в Луганск, где с ними расправ­лялся Ворошилов. Возврата оттуда не было.
Ночь прошла спокойно. Все были в пол­ной уверенности, что утром снова начнем наступать. Рано утром сотня построилась около церкви. Пришел Чернецов, поздоро­вался, приказал старшему офицеру подсчи­тать боевой состав. Оказалось — 86 человек: Миончинскому приказал дать несколько вы­стрелов по эшелонам на Глубокой, что и бы­ло выполнено, а «мы будем отходить на
*) От редакции — Офицерский взвод доброволь­цев под командой полк. Маркова оторвался от пар­тизан и вернулся в исходное положение, то есть — в Каменскую.
Каменскую» — закончил он. Наша сотня перешла ЖД и напрямик через поля взяла направление на Каменскую. Красных це­пей нигде не было видно. Чернецов также шел пешком, как и все. Двигались очень ме­дленно, так как часто лошади не могли вытянуть орудие по пахоте и людям прихо­дилось помогать. Так прошли мы более 4-ех часов с небольшими остановками. Еды у пар­тизан было достаточно, ее получили в обиль­ном количестве еще при выходе из Камен­ской. Была она взята из оставшегося интендантства местных воинских частей. Но воды не было и партизаны часто пили горстями из луж растаявшего снега на пахоте.
Чем ближе наш отряд приближался к Каменской, тем чаще и чаще на горизонте показывались отдельные всадники. При Чернецове было 6 конных ординарцев, каждый раз он посылал узнать, что это за конные, но последние тотчас же скрывались. Это бы­ла слежка за нами.
Было уже далеко за полдень. На горизон­те стала отчетливо видна большая колонна конницы. Посланные туда ординарцы были обстреляны. По мнению Чернецова — эта неизвестная конница отрезала наш путь от­хода на Каменскую, где оставался есаул Ро­ман Лазарев со взводом партизан. Три ос­тальные сотни его отряда были: одна на станции Зверево, по линии Зверево-Юзовка, другая на станции Лихая, на линии Лихая-Царицын, третья — по линии Лихая-Харьков. По этим трем направлениям напирали красные.
Замеченная на горизонте конница была конным отрядом Голубова и Подтелкова из казаков 27-го и 44-го полков, всего 500-600 всадников. Чернецов, по-видимому сам не зная, как дальше быть, приказал переменить направление и идти на восток. Вскоре кон­ница начала разворачиваться, явно готовясь атаковать партизан. Наше орудие снялось с передка и приготовилось к стрельбе. В это время четыре орудия ударили по цепи пар­тизан, что было совершенной неожиданностью, так как до этого артиллерийского огня от красных не было.
Полк. Миончинский, ставший сначала на открытую позицию, после этих четырех раз­рывов стал на закрытую, и, очевидно, руко­водствуясь орудийными вспышками при вы­стрелах противной стороны, открыл огонь по голубовской батарее. После третьего его вы­стрела, ее стрельба прекратилась. Уже по­сле выяснилось, что это стреляла по нас ка­зачья гвардейская батарея, стоявшая в Глубокой, и что 3-й снаряд, выпущенный Миончинским, прямо попал в эту батарею, по­вредив два орудия и переранив прислугу.
Стали наступать сумерки, партизаны, от­биваясь от наступающей конницы, подня­лись на небольшую возвышенность, откуда хорошо была видна станция Глубокая и чуть чуть позади хутор Гусев, в котором родил­ся и провел свое детство Чернецов.
В это время Чернецов был ранен в ступ­ню. У одного партизана нашелся бинт, пере­вязали рану, другой партизан снял с себя рубашку и ею обмотали раненую ступню. Больше часа Чернецов шел с замотанной ступней, без сапога, по грязи и пахоте, ви­димо преодолевая сильную боль, по направ­лению хут. Гусева, по-видимому надеясь там с наступлением ночи и при помощи стари­ков казаков найти какой-то выход для спа­сения партизан.
Полк. Миончинский доложил Чернецову, что им выпущен последний снаряд. «Брось­те орудие» — ответил Чернецов. Выпрягли лошадей и пушку спихнули в балку.
Уже совсем около Гусева конница Голубова стала разворачиваться в лаву, очевид­но готовясь к решительной атаке. Партиза­ны залегли, но вдруг от лавы отделился всадник. Остановившись недалеко от цепи, крикнул: «Не стреляйте, давайте вести пе­реговоры...»
Чернецов сидел на пахоте, партизаны пе­рестали стрелять. Подъехавший к цепи всад­ник оказался Подтелковым. Подскакали еще два конных, один из них был Голубов в прекрасном офицерском полушубке, но без погон, на отличном коне. Вот его подлинные слова: «Так вот этот непобедимый Чернецов!...» Затем быстро от лавы к партизанам стало отъезжать все больше и больше кон­ных, окруживших партизан со всех сторон.
Голубов предложил Чернецову сложить оружие. Чернецов ответил: «Я отдам при­казание сдать оружие, но лишь при одном условии — под ваше честное слово, что ме­ня и моих партизан будут судить казаки, но не красная чернь на ст. Глубокой. Я совер­шенно не думал, что мне придется воевать с казаками, будучи сам казаком. Я уже имел схватки, но не с казаками, а с пришлыми на Дон людьми, и желающими здесь располо­житься. Сегодня мои партизаны открыли огонь по казакам после того, как казаки пер­вые начали стрелять по ним. Партизаны на­ходились в состоянии самозащиты...». Вот подлинные слова полк. Чернецова, которые до самой моей смерти не уйдут из моей па­мяти.
Сначала партизан погнали на хутор Ковалевка, где было главное расположение Голубова, после свернули на Глубокую. При сдаче оружия, Чернецов заявил Голубову и Подтелкову, что он раненый, идти не может, и попросил дать коня. Послышалась ругань от голубовцев, но Подтелков грубо приказал дать коня и Чернецову дали поганенькую клячу, очевидно из расчета, чтобы он не ускакал. Когда определенно свернули на Глубокую, то все партизаны были уверены, что там их ждет самосуд. Чернецов проте­стовал и даже резко упрекал Голубова и Подтелкова; последние лишь отмалчивались. Стало уже почти совсем темно.
Дорога, по которой гнали партизан, шла рядом с железной дорогой. Вдруг со сторо­ны Каменской показались паровозные фона­ри — паровоз, тяжело пыхтя, тащил боль­шой длинный состав товарных вагонов. Го­лубов остановил колонну, о чем то с Под­телковым пошептались. Затем, оставив с пар­тизанами человек 40 казаков в виде конвоя, которому было приказано вести их в Глубо­кую и ожидать на церковной площади, укрывшись среди домов, сам же Голубов с Подтелковым очертя голову поскакали в сто­рону Каменской, вероятно, с намерением вы­яснить, что это был за эшелон.
Чернецов ехал впереди партизан, справа и слева от него было по одному конному. За ним шли партизаны, а за ними весь конвой. Наступила уже темная — претемная ночь. Чернецов нагнулся с коня и что-то шепнул идущим вблизи партизанам. Когда ЖД эше­лон поравнялся с партизанами, Чернецов, ударив одного из своих конвоиров кулаком в лицо, громко закричал: «Ура, партиза­ны!...» Все партизаны с криками бросились на конвой, одни хватали коней за уздечки, другие за стремена, старясь стащить всад­ника, третьи швыряли грязью в лицо кон­воирам. Конвой растерялся и, очевидно, пред­полагая, что эшелон может быть партизан­ским, мотнулся в сторону. Партизаны тоже бросились во все стороны, некоторые бро­сились бежать к поезду, но из вагонов по ним начали стрелять. Получилось так, как буд­то Чернецов скомандовал: «спасайся, кто мо­жет!...» По-видимому, он, отлично зная, что это был поезд с красными, воспользовался случаем, чтобы попытаться спасти хоть часть партизан от самосуда. Терять было нечего...
Опомнившийся конвой бросился за разбежавшимися партизанами. Часть их была при­кончена.
Куда поскакал Чернецов и что с ним ста­ло, никто из уцелевших и позже добравших­ся до Каменской, сказать не мог. Темень бы­ла такая, что абсолютно ничего не было вид­но, да и было не до наблюдений, когда нуж­но было спасать свою жизнь...
Восемь или десять партизан были жите­лями Глубокой, их дома были совсем близ­ко, но идти туда они не решались, так как это было идти прямо в руки красным. Часть их попряталась в гумны, в солому, с расче­том, с рассветом, по полям и балкам, укры­ваясь, пробраться к Каменскую, где был есаул Роман Лазарев. Остальные, измучен­ные и морально и физически, шли по полям всю ночь и только к утру добрались до Ка­менской.
Господь Бог и только Он помог спастись тем партизанам, что спрятались в гумнах, недалеко от Глубокой. Ночью все красные ушли со станции и рано утром эти партиза­ны увидали как по линии ЖД от Каменской шел паровоз с одним вагоном. Это были 3 партизан, которых Лазарев, узнав, что Глу­бокая оставлена Романовским, послал соби­рать трупы убитых партизан и привести их в Каменскую. Среди подобранных Чернецова не было и никто не знал о его судьбе.
В скором времени после этого в Новочер­касске, да и позже, мне пришлось слышать и не раз, что Чернецова зарубил Подтелков. Это совсем не так и, вероятно, выдумано им для поднятия своего престижа у красных властей.
Когда, под Гусевым, по приказанию Чер­нецова партизаны стали бросать винтовки и патроны на пахоту, ко мне подскакал казак, соскочил с коня и вместе с поясом сорвал мой револьвер. Патронов в нем уже не бы­ло — я их всех выпустил. Другой казак под­скакал к брату, желая и у него отобрать ре­вольвер, но брат сказал:
«Забрали...»
«Кто забрал?..» —спросил конный.
«Не знаю, тут вас много и все охотятся за револьверами...» — ответил брат.
Казак перегнулся с коня и ударил брата кулаком в глаз. Позже, когда нас уже погна­ли, я сказал брату, что узнал того, кто его ударил. Это был казак Пантелей Пузанов, ху­тора Свинаревка, кажется Митякинской станицы, наш родственник. Он был сыном от первого брака брата моей матери, а его мачеха была моей крестной матерью. В прежнее времена наши родственные отно­шения были очень хорошими. Пантелей учил­ся в приходском училище, но наука ему не шла. За четыре года он добрался до 2-го клас­са, где просидел еще два года, и за неуспеш­ность весной предполагали его исключить. Его отец, зажиточный казак, имевший водя­ную мельницу и маслобойку, и кроме того за­нимавшийся скупкой лошадей и поставкой их в войсковой ремонт, хотел, чтобы его сын получил права 2-го разряда, а затем подгото­вив его хорошенько, по экзамену определить в Новочеркасское военное Училище в допол­нительный класс. Когда Пантелея хотели ис­ключить из школы, то мой брат, учитель Же­лезнодорожного училища, имевшего 5 клас­сов, устроил его перевод туда, хотя формаль­но, он и не имел права там учиться, так как туда принимали лишь детей ЖД служащих. Жил Пантелей тогда у нас. Но и тут наука ему не шла, просидел он два года в 3-ем клас­се и его исключили за малоуспешность. Мно­го с ним повозился мой брат учитель. По его словам Пантелей был очень ленив и страш­но упрям. Он был старше меня и, достиг­нув своих лет, ушел на действительную службу. После много лет мы с ним не ви­делись. Во время войны служил он в 27-ом Дон. каз. полку. Я пишу подробно о Пузанове, так как это именно он убил Чернецова, а не Подтелков.
Когда Голубов и Подтелков, увидав при­ближающийся эшелон и, поговорив между собой, поскакали к Каменской, то Подтелков, именно Подтелков, а не Голубов, сказал: «Пузанов, останетесь за старшего, ведите их на церковную площадь и там нас ожидайте, вся ответственность на вас...». Пузанов был в прекрасном офицерском полушубке, с пле­чевыми ремнями, как во время войны но­сили офицеры, на боку наган, на прекрас­ном коне, с винтовкой. Когда партизаны по­сле окрика Чернецова бросились разбегать­ся, то Пузанову, как старшему, был нужен главным образом Чернецов, а не партизаны, и он бросился за ним и быстро догнал его, приблизительно в 200-ах саженях от места, откуда начали разбегаться партизаны. Пеш­ком от конвоя партизанам удирать было лег­че: при надобности можно было лечь в пахоту, а темнота была такая, что конный, проехав рядом, все равно ничего бы не увидел, лишь бы конь не наступил. Чернецов же был на ко­не, который шлепал по грязи и по этим шлеп­кам Пузанов и догнал Чернецова. Догнав, ру­банул его шашкой. Чернецов упал с коня. Пузанов остановился и, смутно видя, что Чер­нецов еще шевелится, соскочил с коня и, не желая производить шум выстрелом, ударил стволом винтовки в глаз. А затем, захватив коня, отвел его своему отцу, не осмотрев кар­маны и не взяв документы убитого, кото­рые он бы мог предъявить Голубову и Подтелкову в доказательство верного выполне­ния приказания. Их позже нашел на трупе казак Трофименков, о чем будет написано дальше.
Убив Чернецова, Пузанов, вероятно, при­задумался. «Я вот уеду, а отец останется здесь и может за это пострадать». Отправив­шись в эту же ночь на хутор Ковалевка, где ночевала конница Голубова, или подождав ее прихода в Глубокую, он, вероятно, доложил обо всем Подтелкову, но и попросил скрыть его имя, так как и его отца и его многие знают и отец может за это пострадать. По­этому то Подтелков и принял этот «подвиг» на себя что ему было очень выгодно для бу­дущей его карьеры у красных и как об этом было объявлено и в нашей и в большевист­ской военной сводке.
В марте месяце казак хутора Иванкова Трофименков поехал засеивать свое поле и увидел на нем убитого, с погонами есаула, с раной от шашечного удара и выбитым гла­зом. Растегнув его полушубок, на груди уви­дал орден Св. Владимира. В документах, вы­тащенных из его карманов, прочел: есаул Чернецов. В то время Чернецов уже имел орден Св. Владимира 4-ой ст. с мечами и бан­том и носил погоны есаула, которые никто из голубовских казаков не посмел с него сор­вать, когда нас гнали на Глубокую. С доку­ментом и орденом Трофименков поскакал к матери Чернецова, которая жила тогда на хут. Гусеве, верстах в двух от его поля. Труп Чернецова лежал приблизительно не больше чем в 200-ах метрах, откуда начали разбе­гаться партизаны.
Мать Чернецова, узнав все это от Трофименкова, подобрала тело сына и при помо­щи исключительно женщин казачек привела его в порядок для похорон. Но нужно было иметь разрешение на похороны от красно­го командира Романовского. С большими трудностями ей удалось его получить, без права вноса тела в церковь, но все же Чер­нецов был похоронен по христианскому об­ряду со священником. Ни одного казака на похоронах не было: это угрожало арестом по распоряжению Романовского и отправкой в Луганск для расправы. Похоронен был тог­да полковник Чернецов на кладбище при станции Глубокая.
Все это нам рассказал Трофименков, ког­да мы с братом, вернувшись с Корниловского похода, зашли к нему. Трофименков ярый антибольшевик, старик лет 60-ти, и дом которого был приблизительно в 20-ти саже­нях от места, откуда начали разбегаться пар­тизаны, повел нас туда, где нашел тело Чер­нецова, подробно рассказав, что он видел и слышал. В ту ночь всю эту сутолку и стре­льбу он отлично слышал. Рассказал о том, как он нашел тело Чернецова, в каком поло­жении. Получив удар шашкой, Чернецов был еще жив, но когда убийца выбил ему дулом винтовки глаз, он по-видимому инстинктив­но прикрыл его ладонью и в таком положе­нии застыл. Возвращаясь с поля, Трофимен­ков попросил зайти к нему в дом. В доме старик очень расчувствовался, особенно по­сле наших рассказов о Корниловском похо­де. А потом, как то понизив голос, сказал:
«Да ходят то слушки, что Чернецова зару­бил то Пантюшка...»
«Какой Пантюшка? Не Пузанов ли? Да ведь Чернецова зарубил Подтелков...» — на­рочно сказал брат.
«Где там Подтелков — возразил старик — Подтелков и Голубов пришли в Глубокую с конницей только на другие сутки. Их тут совсем не было, когда партизаны разбегались. Сказывали его казаки, что он был на Ковалевке, у самой Каменской. Да они, эти, суки­ны сыны, голубовцы, коня украли у меня. Весной как надо было сеять, а коня одного не хватает, а где найдешь в такое время ку­пить. Да вот спасибо Иван Алексеевич вы­ручил. Пошел к нему, спрашиваю, где коня можно купить? А он мне говорит, да вот го­лубовцы бросили мне захудалого. Сговори­лись о цене и я забрал коня...»
Мы с братом тогда и не подумали, что это тот самый конь, на котором Чернецов поска­кал к Гусеву. Это выяснилось через два дня.
Названный Иван Алексеевич был отцом Пантелея Пузанова, наш дядя. Жена его моя крестная мать, была глубоко верующей, сво­его пасынка Пантелея (он был сыном от пер­вого брака) она не любила за его лодырниче­ство и грубость. Часто встречались в церк­ви с нашей матерью, всегда справлялась, где мы и живы ли. Мать наша, конечно, то­гда скрывала, что мы были под Глубокой у Чернецова. И как то Пузанова сообщила нашей матери шопотком и под бабьим секре­том: «А ведь наш дьявол Пантюшка связал­ся с этим разбойником Подтелковым и сказывал моему, что среди пленных партизан под Глубокой видел Сашу (то есть моего бра­та Александра). Да мой же сказывал, что это Пантюшка убил Чернецова...» Про своего мужа сказала, что он вполне согласен с бо­льшевистскими убеждениями сына Пантелея и вполне одобрял его поступки. Когда Дон был занят красными, он состоял секре­тарем в комитете иногородних по «справед­ливому» распределению между ними казачьих угодий.
Мы с братом решили пойти к Ивану Алек­сеевичу — быть может что-либо еще узна­ем. Принял нас не очень любезно, ясно не из-за совести, а из-за страха. Засыпал во­просами, где и как были, хотя отлично знал от Пантелея, что мы были под Глубокой у Чернецова. Не говорили об этом и мы. По­сле долгого и любезного разговора на раз­ные темы, моя крестная, сказав, что долж­на же угостить своего крестника, пригласи­ла нас к столу, довольно обильно приготов­ленному, была даже бутылка раздорского вина, что было большой редкостью в то вре­мя. После стакана, другого, дядя вышел и вернувшись водрузил на стол полбутылки водки, да еще с белой головкой, что было тог­да еще большей роскошью, со словами: «Да разве офицеров угощают бабским напитком, им покрепче нужно...» Мы знали и раньше, что он любил выпить и брат, по родствен­ному завладев полбутылкой, все чаще и чаще ему подливал. Хмель по-видимому ударил ему в голову и он перевел разговор на сво­его сына, Пантелея: «А наш то совсем свих­нулся с ума, спутался с Подтелковым и Голубовым, и где он теперь? Может в живых его нет, ну да пусть на себя пеняет...» Ви­димо, он расчитывал этой фразой навести нас на откровенность, чтобы узнать, зачем именно мы к нему пришли. Несмотря на ви­но, на наш любезный разговор, он нам не до­верял. Но мы не высказывали своего мнения ни о нем, ни о Пантелее, ни о происшедших событиях. После дядя как то приостановил­ся в разговоре, как бы обдумывая, как ска­зать, и вдруг выпалил: «Не буду таить гре­ха, ведь своего же казака Чернецова зару­бил Пантюшка...»
«Да нет же — нарочно сказал брат — его убил Подтелков».
«Да где там Подтелков — ответил дядя — он с Голубовым пришел на Глубокую толь­ко на другой день после этого и тут расквар­тировался. Да еще Пантюшка и меня то впу­тать мог. Привел ко мне ночью коня и ска­зывал, на этом коне Чернецов ускакать хо­тел, но я его догнал и прикончил...».
«И этот конь у вас? — спросил брат.
«Ну нет, не стал бы я его держать — от­ветил дядя — а ежели другие или его родня с Гусева узнали бы, то могли бы мне какую-нибудь пакость сделать: ночью спалили бы или открыли бы шлюз, и мельницу и масло­бойню мои снесло бы в Донец...».
«Да куда же Вы дели коня? Продали? — опять спросил брат.
«Нет, не продал, а отдал на другой хутор. Конь не мой, я его не покупал, Пантюшка его привел...».
Тут мы оба догадались, что конь, куплен­ный Трофименковым, и был конем Черне­цова, на котором он пытался ускакать.
Сухо распростившись с дядей, не подав ему руки, мы ушли.
Позже мы поделились нашим мнением об отце Пантелея с полицейским приставом в Глубокой, с которым были в хороших отно­шениях. Пристав нам сказал, что он давно у него в черном списке, но нет достаточно улик для его ареста. Если мы дадим пись­менно свои показания, то он сможет отпра­вить его в Каменскую тюрьму, а там уж раз­берутся. Но мы просили ничего этого не де­лать. Если положение на фронте переменит­ся и снова придут красные, то за это распла­тятся наши отец и мать, старший брат, быв­ший помощником начальника станции Глу­бокой, и многие другие наши родственники, живущие в Глубокой и ее окрестностях. От­ца наверно расстреляют, хотя бы по мотиву, что его четыре сына воевали с красными. «Суд» тогда у коммунистов был скорый... В те времена, если кто-либо просто по злобе сказал бы на вас «кадет», то вас немедлен­но бы арестовали, а если бы сказали, что вы партизан, то на месте бы убили, а если, ука­зав на дом, сказали бы – из этого дома был партизан, то дом сразу разграбили бы, а его жителей тоже убили бы или в лучшем слу­чае избили бы до полусмерти. Так И. А. Пу­занов и оставался в своем доме до нашего последнего ухода и прихода красных.
Что стало дальше с убийцей Чернецова Пантелеем Пузановым — сказать не могу, не знаю. В Глубокой у своего отца он больше никогда не появлялся. Говорили, что из Но­вочеркасска он ушел на борьбу с партизана­ми ген. П. X. Попова. Видимо и его вскоре нашла свинцовая пуля, так же, как и Голубова...
Все эти сведения, точные и проверенные, были собраны нами с братом в июне 1918 го­да, как от матери Чернецова, так и других лиц, указанных в этом очерке.
И. Я. Жданов.
Родимый край № 93 МАРТ - АПРЕЛЬ 1971 г.