И СТАР И МЛАД (ГЛАВА ИЗ ПОВЕСТИ "ТАЛЫЙ КЛЮЧ")

Долго шипел, потом три раза сипло просвистел заводской гудок. Он был привычным и определял порядок жизни поселка. Я ждал этого гудка даже во сне. «Подъем»,— скомандовал себе и в одних трусах выбежал во двор. Дед подметал деревянный настил.
— Долго спишь, паря. Поторапливайся, однако,— говорил он приветливо, как-то непривычно мягко.
Я помахал, присел — раз, два,— и по пояс, головой вниз окунулся в кадку с холодной водой у крыльца. Наскоро растер грудь и плечи жестким полотенцем.
— Одевайся, сынок, одевайся давай,— поторапливала мама.И слова, которыми говорили со мной дед и мама, и тон были как-то по-особенному ласковыми.
На кухне, против печки, сели с дедом к маленькому столу. По этому случаю мама напекла картофельных лепешек, налила по стакану молока. Молча и неторопливо завтракали, а мама стояла, прислонившись к печке, грустно смотрела на меня. Господи, да думала ли она, что придется провожать на завод такого ребенка. Да какая там от таких работа.
— Ну, нам пора, Нюра,—вставая, сказал дед. Он надел фуражку с лакированным козырьком, которую еще с вечера достал из сундучка, где хранил ее вместе со старыми погонами своими и медалями. Так наряжался Яков Иванович в редких случаях, по праздникам да по особо торжественным дням.
Якову Ивановичу шел восьмой десяток. Был он высок и широк в плечах, носил аккуратную, клинышком, бородку. Около десяти лет отслужил он в царской армии и на всю жизнь сохранил унтерскую выправку. Отец его Иван, дед и прадед были металлургами. Сам Яков Иванович, как он выражался, полвека отробил на заводе и почитался большим мастером по прокатному делу. Любил завод старый мастер, и был доволен, и гордился тем, что внука повел на завод. «Раз уж так надо, пусть обвыкает мало-помалу».
Мама застегнула пуговицы моего пиджачка, поцеловала в голову.
— Ну, с богом,— сказал дед.
Мы вышли на улицу. Над поселком висел густой белесый туман, будто дым от горящей влажной соломы. Он тяжело лежал на деревьях и крышах домов, отчего дома и улицы казались чудными и незнакомыми. В окнах тускло таяли огоньки. Они желтели всюду, обозначая улицу, как крохотные искорки луны, угасавшей в чуть светлеющем небе над заводским прудом.
Поселок ожил. Захлопали ворота. Неясные в сумерках, все в одну сторону двигались фигуры. Все в одну сторону — к заводу. Гулко раздавались шаги, поскрипывали дощатые тротуары. На центральной улице Ленина было уже людно.
Я шагал рядом с дедом, нога в ногу, старался быть, как он, строгим. Шагал, как и он,— тяжело, широко, заложив руки за спину. Дед часто здоровался, поднималруку к лакированному козырьку, солидно кланялся одной бородкой.
На углу встретили старика Шестакова.
— Доброго здоровья, Яков Иваныч!
— Будь здоров, Митрий Петрович!
- Че, дедко, внучонка повел?
Яков Иванович легонько похлопал меня по спине. Шмыгнул носом:— Так, однако. Робить, вишь, паря, надо.
Дмитрий Петрович с дедом Яковом вместе работали ни заводе. А потом, еще до войны, вышли на пенсию. В отличие от совершенно седого Якова Ивановича Шестаков был черен, как ворон, тучноват и коренаст. Разные они были и по характеру. Строг и неразговорчив был Яков Иванович. А Дмитрий Петрович был человеком веселым, неунывающим. Вместе с сыновьями ходил в партизанах по уральским лесам, до конца гражданской войны служил в Красной Армии.
Дружили они с Яковом Ивановичем сердечно. Ходили все друг к дружке табачок покурить.
Прошлой еще осенью пришел Дмитрий Петрович к своему приятелю, одетый нарядно, в сапогах, от которых пахло дегтем, в синей сатиновой рубахе-косоворотке, подпоясанной шнурком с кисточками. Дед Яков подметал возле ворот. Это стало его любимым занятием —-порядок во дворе блюсти,— как только вышел на пенсию.
— Бог помочь, Яков Иваныч. С делом к тебе, дед-ко,— приветствовал сосед.
— Заходи, паря, в ограду тогда.
Старики долго сидели на скамеечке, курили цигарки. Не знаю, о чем они говорили. Только слышал, как Дмитрий Петрович заключил, прощаясь:
— Ишо, паря, старики-то поробят, молодым не угнаться... Утресь, значит?
Наутро дед Яков надел кожаный фартук, вот так же, как сегодня, картуз с лакированным козырьком и ушел на завод. С тех пор редко его видели дома. Уходил — в доме все еще спали, приходил — все уже спали. На кухонном столе дед неизменно оставлял нам с сестренкой по равному кусочку хлеба от своего пайка...
А вчера начались каникулы. И нас торжественно проводили на летние месяцы работать на завод.
И вот сегодня иду рядом с дедом. Иду и важничаю. Иду на завод! Но трудно серьезным казаться, потому что сердце ликует от того, что и ты будешь по-настоящему помогать фронту.
Улица Ленина выходит напрямую к заводской проходной. Только перейти маленькую площадь и обогнуть развалины. Когда-то здесь стояла церковь, потом ее снесли, а обломки стен, кирпичи, старые доски так и не вывезли.
У самой проходной догнал нас Вовка Егоров. Дедушки у него нет, он идет один.
— Здорово,— говорит,— робить? — и голос даже изменил. Я ему ответил как можно басовитее.
В проходной будке — узенький коридорчик. Проходят по одному. У дверей — Зинка, по прозвищу Пахорукая, с винтовкой.
— Пропуска! — покрикивает.
Для нас она совсем не Зинка, а тетя Зина. Но все так зовут ее в поселке. Левый рукав ее черной шинели засунут под широкий ремень. Остатком руки она зажимает винтовку, а правой берет пропуска, разглядывает карточки. Стариков не задерживает. На ребят смотрит строго и говорит каждому:
— Налево, в ширпотреб. Да не баловать у меня...
Завод был для всех чем-то неотделимым от дома. Даже поселок иначе не называли как просто завод. «Где живешь?» — «В заводе». И официальное название раньше было — Ирбитский Завод. Только станция звалась иначе — Талый Ключ.
Завод старый. И деды, и прадеды наши работали здесь. Каждая семья ведет свою линию по профессии от предка. Прокатчики, листоотделочиики, кузнецы, литейщики. Дед говорил, что раньше наш род был — доменщики. Только дед Яков изменил профиль, стал листо-прокатчиком, да и то только потому, что домны и мартены закрыли.
Завод стоит на берегу пруда, сразу за плотиной. Большой, черный, никогда не замолкающий. Вечно бухает листоотделка. Резкие, как выстрелы, отрывистые удары валков прокатных станов десятилетиями слышались в поселке. Эта махина щипела, гремела, скрежетала, гукала. И не будь этого гула, наверное, поселок показался бы мертвым.
Низкие, крытые жестью заводские строения наполовину вросли в землю. Старая кузница совсем спряталась в бугор, только трубы торчат. Под одной крышей с кузней — прокатка, листоотделка, тоже в земле, будто спряталась, на поверхности только одни крыши.
Старые цеха — одно целое с плотиной. Главный створ плотины подает воду в машинный зал. Вода падает и крутит турбины. Тут и котлы паровые.
Через дорогу, от проходной налево,— новые цехи, построенные недавно. Они выше и светлее. Это механический, сборочный и ширпотреб. Чуть подальше — еще цех строится. Посредине между старыми и новыми корпусами — широкая березовая аллея. Вдоль нее по сторонам установлены щиты с портретами красных партизан, воевавших здесь в гражданскую войну. В центре завода, на невысоком холме — старинный пятистенный бревенчатый дом. Здесь контора.
Кто из заводских мальчишек не бывал на заводе! Через проходную, конечно, не пускали, но ребята пробирались через дыры в заборе, со стороны речки, в которую сбрасывалась отработанная вода. Здесь было интересно посмотреть, как прокатывают железные листы, как их отделывают...
Нас построили на площадке возле конторы в две шеренги. Вышел директор завода. Высокий, худой и бледный пожилой человек. Николая Ивановича все знали в поселке, он бывал и у нас в школе. И вчера был на торжественной пионерской линейке.
Но Петр Федорович, наш учитель физики, все-таки представил его:
— Ребята, сейчас с вами будет говорить директор завода товарищ Шурупов. Смирно! Равнение на середину.
Николай Иванович тоже подтянулся по-военному.
Никогда в жизни, наверное, не волновался он так, как в этот момент. Не впервой ему, опытному руководителю, старому партийному работнику, было выступать перед людьми. С кем только не приходилось говорить за долгие годы работы на уральских заводах! И с откровенными врагами, и с саботажниками в первые годы Советской власти, с неграмотной толпой и старыми спецами, с новой интеллигенцией, с ударниками, со стахановцами... Но там было все ясно, пусть не просто, но ясно — сломить сопротивление, убедить, вдохновить, поздравить. А сейчас перед ним стояли дети.
Николай Иванович молчал и смотрел на шеренги ребятишек, худеньких, не по-детски серьезных.
Ком стоял в горле. Дети ждали. Надо было им что-то сказать. Николай Иванович снял для чего-то фуражку, подошел к шеренге и похлопал по плечу оказавшегося ближе всех Фильку Клепикова. Потом Филька все рассказывал ребятам, что у директора руки трясутся, это ясно: от голода.
— Ну вот вы и пришли на завод. Для вас это большое событие в жизни и большая честь,— наконец негромко сказал он.— Здесь трудились ваши деды и прадеды, ваши отцы и матери. В другое время я бы вас не взял на работу, еще надо подрасти и учиться. Да, да, обязательно учиться. Но война. Ваши отцы и старшие братья на фронте. Мало людей осталось на заводе, не успеваем делать то, что надо для фронта.— Он помолчал, нахмурился, но сказал мягко:— Вы сейчас не просто школьники. Мы вместе с вами будем делать для фронта оружие. Это очень ответственная работа. Шалостей не терпит. Не шалите, пожалуйста, очень вас прошу. Сейчас вы войдете в цехи как настоящие рабочие, от которых зависит, будут ли бойцы на фронте получать грозное оружие в достаточном количестве и своевременно. Вот так, а сейчас — по цехам.
Потом вышел вперед Федор Нестерович и прочитал по списку, кому в какой цех идти.
Ребята из десятого и девятого классов попали в прокатный и листоотделочный. И их сразу же увели мой дед и Дмитрий Петрович. Ребят из седьмого и восьмого взяли в механический и сборочный цехи. А младших — в ширпотреб.
Почему этот цех называли ширпотребом, никто не знал. Для важности ребята говорили, что это военная тайна. Здесь штамповали, прессовали и сваривали хвостовые оперения для мин и снарядов. В механическом цехе вытачивали корпуса, в сборочном —начиняли их взрывчаткой. Потом оружие запаковывали в ящики, складывали на телеги и отвозили на станцию...
Самую большую младшую группу повел в цех Петр Федорович. У ворот цеха все остановились, сгрудились вокруг учителя. Цех длинный, весь уставлен станками. Ряд — штамповочные станки поменьше, ряд — покрупнее, ряд — громоздкие, медлительные прессы. Потолок цеха опутан брезентовыми ремнями, которые движутся, крутят поршни и приводят в движение станки.
Вытирая мотком ниток мазут с ладоней, подошел начальник цеха. Высокий, сутулый, еще молодой мужчина. Левый глаз его затянут бельмом, потому он и на фронт не попал. Многие его знали. Это отец Борьки Швецова, Павел Григорьевич.
— Ну, здорово, рабочий класс,— сказал он невесело и сразу погрозил кулаком:— Смотрите у меня, не баловать. Штамп сразу руку отшибет.
От такого приема не развеселишься. Мы робко жались к учителю. И Петру Федоровичу не понравилось такое начало, но он ничего не сказал начальнику цеха, не в школе ведь. А только тихо успокоил нас:
— Ничего, ребята, ничего, станки мы с вами в школе изучали. Только будьте внимательны.
Подошла наша бывшая пионервожатая Шура Шмакова. Она работала теперь в цехе. Шура приветливо улыбнулась:
— Вот хорошо, ребята, что вы пришли. Молодцы,пионеры-ленинцы. Значит, опять вместе. Вот вам и настоящее дело.
Шура и Петр Федорович повели нас по цеху. Каждому показали, за каким станком он будет работать, объяснили, что можно и что нельзя делать, как включать и выключать станок, как смазывать. Потом показали, как надо штамповать. Оказалось, совсем нетрудно: подставляй ленточку железа под штамп, нажимай педаль, и деталь падает в ящик.
Продолжение следует...