Я ей молча на кушетку показала, чайник на плитку поставила.

Села она на краешек, платок свой ситцевый в руках теребит, а сама в окно смотрит, туда, где за рекой детвора на лугу гомонит. Голос их, как колокольчики, даже сюда доносился. И вижу я, как у нее подбородок задрожал, как она губы сжала добела, чтобы крик из груди не вырвался.
- Сил моих больше нет, Семёновна, - прошептала она так тихо, что я еле расслышала. - Пусто у меня внутри. Совсем пусто. Будто выжгли все дотла.
И тут как прорвало ее, слезы покатились. Крупные, тяжелые, без единого всхлипа. Они текли по щекам, падали на шершавые руки, на темную юбку, и казалось, каждая такая слеза весила пуд. Двадцать лет она их в себе носила. Двадцать лет улыбалась соседям, помогала на свадьбах да поминках, а сама ночами подушку грызла от своего горя горького.
Знаете, в деревне ведь ничего не скроешь. Все знали, что нет у Натальи с мужем ее, Михаилом, детей. Сначала ждали, потом перешептывались, а потом привыкли. Только вот она привыкнуть не могла. Каждое чужое «мама», сказанное на улице, было для нее как удар под дых. Каждая коляска, что мимо ее двора прокатывали, - как ножом по сердцу.
Дом у них был - полная чаша. Чистый, ухоженный. В палисаднике цветов столько, что глаза разбегаются. Огород - ни травинки. Михаил - мужик непьющий, работящий. Жили душа в душу. Только тишина в их доме стояла звенящая. Та самая тишина, от которой хочется на стены лезть. Бывало, зайдешь к ним, а они за столом сидят, чай пьют и молчат. И не потому что сказать нечего, а потому что самое главное, что могло бы их связать навеки, так и не случилось.
Она мне тогда все рассказала. Как в молодости к бабкам-шептуньям бегала. Как в город, в больницу, ездила, где ей врач, молодой еще, сухо так бросил через стол: «Бесплодие. Смиритесь». А как тут смиришься, милые мои? Как смиришься с тем, что не прижмешь ты к груди комочек теплый, не почувствуешь, как крохотные пальчики твою руку сжимают?
Она рассказывала, а я молча чай ей в кружку подливала. Слушала и вспоминала. Вспоминала, как она на чужих детей смотрела. Не с завистью, нет. С какой-то материнской тоской, которую она глубоко-глубоко прятала. Подойдет к соседскому мальчонке, чумазому, конфету ему в ладошку сунет, по головенке погладит и отвернется быстро, чтобы никто взгляда ее не увидел. А потом идет к себе в огород и до самой темноты грядки полет, спины не разгибая. Будто хотела в земле этой усталостью своей горе свое закопать.
Самое страшное, говорила она, началось, когда соседка их, Галина, четвертого родила. Дом у Галины - улей гудящий. Вечный шум, гам, смех, плач. А у Натальи за забором - тишина и идеальный порядок. И вот этот контраст ее просто убивал. Она видела, как Галина, уставшая, замотанная, кричит на своих сорванцов, а сама в этот момент готова была все на свете отдать, лишь бы хоть на денек с ней местами поменяться.
Кульминация, как говорят в книжках, случилась в тот год на Троицу. Гуляла вся деревня. Столы накрыли прямо на улице. Детишки, нарядные, с венками из березовых веток на головах, носились туда-сюда. А Наталья с Михаилом сидели с краю, будто чужие на этом празднике жизни. Михаил нет-нет да и подливал себе в стакан, хмурился. А Наталья сидела прямая, как струна, и улыбалась такой вымученной улыбкой, что смотреть было больно.
И тут младшенький Галины, Игорек, года четыре ему было, подбежал к ней с одуванчиком в руке, уже облетевшим почти, и протягивает ей остатки пушистого шарика.
- Тётя, не грусти, - пролепетал он. - На, подуй. Любое желание сбудется.
И в этот момент, знаете, вся деревня будто замерла. Музыка стихла. Разговоры оборвались. Все смотрели на Наталью. А она смотрела на этот жалкий одуванчик в чумазой детской ручонке, медленно протянула руку, взяла этот стебелек, поднесла к губам… и не смогла подуть. Она просто разрыдалась. В голос. Навзрыд. Так, как плачут на похоронах по самому родному человеку.
Она вцепилась в этого Игорька, прижала к себе, уткнулась лицом в его светлую макушку, пахнущую солнцем и пылью, и качалась из стороны в сторону. А он, малыш, не испугался, нет. Он обнял ее своими ручонками за шею и гладил по волосам. И вся ее двадцатилетняя боль, все ее невыплаканные слезы, вся ее пустота выходили из нее с этим воем.
Михаил подскочил, хотел было отнять у нее ребенка, увести жену. Но тут подошла Галина, мать Игорька. Спокойно, тихонько, присела рядом на корточки. Не ругала, не тянула. Просто положила свою теплую, пахнущую укропом и пирогами руку, Наталье на плечо.
- Наташ… Поздно уже, ему спать пора, - сказала она почти шепотом, и в голосе ее не было ни упрека, ни злости, а только бесконечная женская усталость и понимание.
Наталья разжала руки медленно, неохотно, словно от сердца что-то живое отрывала. Она не смотрела на Галину, она смотрела на мальчика. В последний раз провела ладонью по его светлым волосенкам и отпустила.
Михаил помог своей жене подняться. Бережно, будто она была хрустальная. Она стояла, шатаясь, обессиленная, будто из нее всю жизнь вынули разом. Он молча накинул ей на плечи свою куртку, пахнущую табаком и чем-то родным, - и повел домой.
Они шли по пустеющей деревенской улице, и никто не оборачивался им вслед. Люди всё поняли без слов. Впервые за много лет они шли, и тишина между ними была не ледяной, а какой-то… оглушенной. Тишина после бури, после которой воздух становится чище и легче дышать. Шли два человека, чье горе, до этого тихое и невидимое, только что прогремело на всю деревню, и от этого им почему-то стало не стыдно, а легче.
Что у них в тот вечер дома было, я не знаю. Только назавтра Наталья не вышла даже в огород. И послезавтра тоже. Деревня затаилась, ждала. Михаил ходил на работу чернее тучи. А на третий день к их калитке подошла Галина, ведя за руку Игорька. Постучала.
Дверь открыла Наталья. Бледная, с осунувшимся лицом, но глаза… глаза были живые. Не два серых камня, как раньше, а два подрагивающих озерца.
- Наташ, - сказала Галина просто, без предисловий. - Мне в райцентр надо, по делам. На целый день. Я этих, - она кивнула в сторону своего дома, - на старшую оставлю, а Игорек… он же шило. Не углядит она. Посидишь с ним?
Наталья молчала. Она смотрела то на Галину, то на мальчика, который прятался за материну юбку и выглядывал оттуда любопытным глазом. Она будто не верила своим ушам.
- Посижу, - выдохнула она еле слышно.
И вот этот день, милые мои, все и изменил. Галина уехала, а Игорек остался. Сначала он жался к двери, дичился. А Наталья не лезла к нему. Она просто поставила на стол блюдце с малиной, достала старый дедовский букварь с яркими картинками. И потихоньку, помаленьку, мальчишечье любопытство взяло верх.
К обеду они уже вместе рассматривали картинки. После обеда он спал на ее большой кровати, подложив под щеку пухлую ручонку, а она сидела рядом на стуле и боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть это тихое счастье. Она смотрела, как вздымается его грудь, как подрагивают ресницы, и впервые за двадцать лет пустота внутри нее начала заполняться не слезами, а чем-то теплым и светлым.
Когда Михаил вернулся с работы, он застал невиданную картину. Во дворе, где всегда был идеальный порядок, валялись какие-то палочки и камушки. А на крыльце сидела его Наталья, а рядом - Игорек. И она учила его вырезать из коры кораблик. И улыбалась. Не гостям, не соседям. Просто так. Себе. Ему.
С того дня все и пошло. Галина, видя, как сын тянется к Наталье, стала все чаще «подкидывать» его соседке. То за солью зайдет, то за советом, а Игорек уже шмыг - и к «тете Наташе». А та и рада.
Их дом, некогда тихий и пустой, как заброшенный колодец, вдруг ожил. В нем зазвучал детский смех. На крыльце появились разбросанные игрушки. Наталья начала печь пироги, от запаха которых слюнки текли по всей улице. Она пекла их для Игорька, а угощала всю деревенскую детвору.
Михаил тоже изменился. Вечно хмурый, замкнутый, он будто помолодел лет на десять. То смастерит для Игорька качели, которые тот просил, то змея воздушного запускает, то берет его с собой на рыбалку. Я как-то шла мимо реки, смотрю - сидят на бережку. Большой и маленький. Спиной ко мне. И о чем-то тихо говорят. И такая благодать от этой картины исходила, такое спокойствие, что я остановилась и долго смотрела на них, а на душе было светло-светло.
Наталья больше не полола грядки до одури. Теперь она временами сидела на крылечке и читала Игорьку сказки. И лицо ее, когда она смотрела на него, светилось таким счастьем, такой нежностью, какой я и у родных-то матерей не всегда видела. Пустота внутри нее заполнилась. Тихой, ежедневной заботой, чужим смехом, который стал своим, теплом маленькой ладошки в ее руке.
Ох, милые мои… Жизнь - она ведь такая затейница. Думаешь, вот он, тупик, стена каменная. А она тебе калитку незаметную приоткроет - иди, мол, не бойся. Счастье ведь оно не всегда там, где мы его ищем. Иногда оно приходит с самой неожиданной стороны.
Помню шла я из медпункта домой. Вечер был тихий, теплый. В воздухе пахнет яблоками и скошенной травой. Гляжу, а мне навстречу Наталья идет. В одной руке - корзинка с грибами, а другой за руку ведет Игорька. Подрос он уже, в первый класс в том году пошел.
Идут они, о чем-то своем щебечут. И вдруг он как засмеется, звонко так, на всю улицу! И Наталья ему в ответ улыбнулась. Не вымученно, как тогда, на празднике, а по-настоящему. Всеми своими морщинками у глаз, всей своей душой. И я поняла, что в тот день на Троицу, когда она плакала над одуванчиком, ее невысказанное желание все-таки было услышано. Просто сбылось оно не так, как она загадывала.
Стояла я и смотрела им вслед, а на душе было так хорошо, так спокойно...
Автор: Валентина Семёновна. Группа Жизненные истории
Если Вам нравятся истории, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/lifestori (нажав: "Вступить" или "Подписаться")
ТАМ МНОГО И ДРУГИХ ИНТЕРЕСНЫХ ИСТОРИЙ
Ваш КЛАСС - лучшая награда для меня ☺Спасибо за внимание❤