Об обряде «Строительная жертва» в традиционной культуре горцев.
(на материале поэмы К.Л. Хетагурова «Плачущая скала») Е.Б. Бесолова, М.В. Дарчиева Известно, что макрокосма (окружающий человека мир) и микрокосма (жилище человека) в мифологическую эпоху понимались как развертывание из тела жертвы, причем жертва — это тело и космоса, и будущего жилища. Вот почему облик дома принимал облик жертвы-тотема, т.е. жертвы-человека, что объясняют сохранившиеся слова, общие для обозначения частей тела человека и жилища; ср. в русском языке окно — «око»; в осетинском — цæджындз («ангел головы») — название центрального столба в жилище, в чеченском — ког (каменная колонна) — переводится как «ноги». В данной статье речь пойдет о мифологическом обряде «строительная жертва», характерном для горцев Кавказа. Этот обряд, получив отражение в обычаях, суевериях и будучи связан с обрядом выбора места под строительство жилища и с началом его строительства, конечно же, не мог не найти отражение в фольклоре и литературе народов Кавказа, в частности, в творчестве Коста Хетагурова (поэма «Плачущая скала»). Обряду «строительная жертва» характерна общая тенденция видоизменений, вызванных переменами образа жизни и производственной деятельности этноса: на смену человеческим и животно-тотемным жертвоприношениям древнейшей эпохи приходят жертвоприношения в виде земледельческих культур (ячмень, просо, пшеница и т.д.); домашних животных (бык, баран, птица)', продуктов животного (молоко, яйца) и растительного происхождения (хлеб). При понимании строительства как одного из многих других процессов, конечным итогом которых являлось установление порядка, организации, «...жесткое увязывание этого процесса с ритуально-мифологическими схемами, обосновывавшими и воспроизводившими идеи глобального, космического порядка, — пишет А.К. Байбурин, — не должно вызывать недоумения» [ 1 ]. Известно, что строительство у народов Северного Кавказа начиналось с выбора места, и осуществлялся он двумя типами обрядов — с домашними животными (след тотемизма) или же через обряд «испытание места». Суть первого обряда. На участок застройки запускали быка и наблюдали за тем, где он остановится и ляжет. Место это считалось счастливым для жилища. На этом месте резали барана, и по его лопатке гадали, где заложить первый камень, т.е. совершался обряд строительной жертвы через приношение в жертву домашнего животного. Как видим, здесь налицо рационально-практическое значение обряда выбора места с помощью быка: животное для отдыха выбирает наиболее сухое место, и оно пригодно для жилища. Велика была роль животных в мифологическом сознании. Так, животное выступало как в качестве мифологического кода важнейших сообщений, так и в качестве культурного героя, что означало, что животные мыслились как зачинатели определенных ремёсел. Можно предположить, что именно эти мифологические аспекты определяли исходное значение и структуру обряда вы-бора места строительства с помощью быка. Конечно же, сакральный смысл имело поведение животного: через это поведение осуществлялось мифологическое кодирование сообщения «счастливое — несчастливое» место. Эта оппозиция в свою очередь говорит о том, что, осуществляя выбор места строительства, животное (в частности бык) как бы выступало в двух ипостасях: в качестве прастроителя и в качестве основателя строительного ремесла. Другой тип обряда — «испытание места» — заключался в следующем. Глиняный кувшин наполнялся водой или молоком и запечатывался воском, его зарывали в землю на месте предполагаемого строительства. Через несколько дней кувшин доставали из-под земли и, вскрыв, определяли объем жидкости. Если воды или молока стало меньше, то место считалось «несчастливым» (непригодным), и тогда начинали искать новое место для застройки жилья. Существовал еще вариант обряда «испытание места». В землю закапывали сырое яйцо, которое через трое суток извлекали и определяли, не усохло ли его содержимое. Если оно уменьшилось, то это место также считалось «несчастливым». Предполагаем, что обряд «испытание места» кувшином с молоком или водой — мифологического происхождения: сосуд с водой есть древнейший мифологический символ плодородия и изобилия. Использование в этом обряде молока может иметь также двоякое объяснение: мифологема воды как всеобщего зачатия и порождения выступает в роли женского начала, которое может фигурировать и в образах молока женщины и молока вообще, т.е. молоко наравне с водой являлось мифологическим символом плодородия. И ещё. Скотоводство, будучи главной деятельностью горцев, могло придавать использованию молока в этом обряде особый символический смысл. Использование в обряде «испытание места» яйца имеет значение, аналогичное воде, поскольку вода как мифологическая ипостась женского начала выступает и в образе оплодотворенного мирового яйца. Кроме этих обрядов, существовали также обряды очищения места от злых духов: на выбранном месте перед началом строительства разжигали костер. Известно, что до XX века роль фундаментов под жилище горцев выполняли непосредственно скальные основания, реже — специально подобранные твердые водостойкие материалы: каменные валуны, бревна дуба или смолистой сосны. И тогда основную роль «строительной жертвы» выполнял обряд застолья по случаю начала и окончания строительства. По мнению А.К. Байбурина, «отсылка к мифологическому прецеденту творения мира присутствует в том или ином виде во всех обрядах, совершавшихся при строительстве. И в особенно явной форме — в ритуале жертвоприношения» [2]. Отметим, что, к сожалению, многие фольклорные источники для реконструкции символических значений как произведений народной архитектуры процесса домостроительного творчества утрачены или же сохранились в искаженном виде из-за более поздних наслоений, тем ценнее то немногое, что сохранилось. «Строительная жертва» широко представлена в народных сказаниях, песнях, преданиях и сагах о людях, которые были «...заживо замурованы в фундаментах или стенах разных построек... Эти легендарные сказания вполне реалистичны...; саги эти некогда соответствовали исторической действительности» [3]. Глубинная семантическая модель ритуала выражает представления, в которых проявляется концептуальная схема строительства как процесса, несущего идею упорядоченности. Ритуал закапывания в землю человеческой или животной жертвы при постройке здания восходит, безусловно, к древнейшим временам, язычеству. На это указывает неоконченная поэма К. Хетагурова «Плачущая скала», названная поэтом «осетинской легендой» [4]. Сюжет поэмы оригинален для осетинской литературы: в одном ауле жил знатный и уважаемый всеми старик Сабан со своей дочерью Азау. Она овдовела, но остался у нее сын, на которого она не могла нарадоваться, единственный внук Сабана. Близость врага заставила жителей аула возвести боевую башню на краю утеса: Подножье широко и прочно, На нем, как вылита, стена, И все срослось с скалою, точно На башню выросла она. [5] Наутро жители аула пришли посмотреть на свое творение — Но где же башня? Башни нет!.. Не видно на вершине дикой Утёса даже и следа, Как будто этот труд великий и не был начат никогда... [6] Обломки ее лежали у подножья утеса. Двенадцать почтенных стариков в течение двенадцати дней думали, чем умилостивить небеса ...чтоб оно С врагом, громящим все так смело, Не действовало заодно?.. [7] и с тринадцатым заходом солнца они решили обратиться за помощью к ясновидящему Мами: Быть может, в книге откровенья Его померкшие глаза Узрят те жертвы искупленья. Какими чашу преступленья Уравновесят небеса... [8] Выслушав их, Мами проговорил: — Нет, нет! Вы не боитесь Бога, Вас надо наказать так строго, Чтоб всякий навсегда познал... ...Предупредите, что суровый Народу приговор грозит... ... Чтоб башню выстроить на славу, ...Должны покончить мы с грехом... [9] Он поручил трём осетинам, пришедшим к нему за помощью, в среду собрать всех людей аула на том самом утесе, а затем позвать и его. На собрании Мами вынес решение: чтобы башня была надежна и крепка, необходима человеческая жертва'. О, табу! Аларды златокрылый Сказал, что делать надо, И указал нам путь самый верный. А если ваш народ презренный Откажется, то всех — в бездну ада! Нужна жертва, говорю вам откровенно. [10] Все дети не старше пяти лет должны бежать наперегонки, и тот, кто придет первым и достанет амулет из шапки Мами, и должен быть сожжен на костре. Люди поначалу не соглашались, но старик Сабан убедил их в необходимости этой жертвы. Дети побежали, и первым оказался единственный внук Сабана: Первым сыночек Азау добежал, Мать кинулась за ним, — её задержали. А сынок уже амулет ручкой сжал. Мать истерично зарыдала, несчастная! И старый Сабан ужасом охвачен. Женщины подняли рёв, причитая, — Всем этот акт сожжения страшен. [11] Мами тут же схватил за ручонку мальчика и бросил в костер, уже разведенный жителями аула. Азау бросилась в костер вслед за сыном. Люди растерзали Мами и со всеми пожитками ушли вглубь гор, так и не построив башню. А из утеса пробился родник, который люди стали звать «материнскими слезами». В ущелье! Глубже к родному Казбеку! Там не пропадет с головы ни один волос, — Там привольнее жить человеку. Разрушили аулы, все пожитки забрали. Ушли в Трусовское ущелье со стадами. Из скалы, на которой мать с сыном сгорели, Ударил родник, баяны о нем песню сложили, Этот родник зовется «Материнскими слезами» [12] Обряд сжигания знатных покойников в деревянном башенном срубе был известен древним грекам, иранцам и восточным славянам и символизирован великий мировой пожар, обновляющий мир-бытие, возрождающий жизнь через смерть [13]. Рассматривая концепт «башня», прежде всего следует сказать о башне как связующем звене между небом и землей, как о варианте мирового древа. Башенный морфотип как образ космологического квадрата и трехчастной вертикальной модели космоса и реально, и идеально ограждал жизнь людей от «враждебного» хаоса, а если башенные сооружения — часть мифа (в широком и существенном понимании этого способа освоения действительности), то трансформацию и роль башенного архетипа пространства в домостроительном творчестве горцев можно и нужно рассматривать как процесс, аналогичный выделению из мифотворческого сознания таких явлений, как эпос (в частности, нартовский эпос), ритуалы, обряды, а также танец, орнамент, пиктограммы и башенная архитектура. В кратком стихотворном землеописании Псевдо-Скимна (около 90 г. до н.э.) сведения о башенных сооружениях связаны с упоминанием племени моссинойки: «Говорят, что все они живут в очень высоких деревянных башенных сооружениях и всегда все делают открыто, а царя своего, окованного и запертого в башне, прилежно стерегут в самом верхнем этаже (выделено нами. —Авторы). Стерегущие его следят за тем, чтобы все его распоряжения были согласны с законом; если же он в чем-либо преступит закон, то они, говорят, подвергают его жесточайшей казни, не давая пищи» [14]. Башня у моссинойков служила местом изоляции царя и условием регламентации его поведения. На систему запретов, определяющих поведение царей в различных традиционных культурах мира, обратил внимание в «Золотой ветви» Дж.Фрэзер. Одним из таких запретов был запрет на касание земли, поэтому царя помещали в башню — жилище, обеспечивающее выполнение этого запрета. Изоляция царя от бытовых связей со своими подданными должна была обеспечить сохранность его магической силы. В сознании человека родовой эпохи царь — персонифицированное выражение своего народа, изоляция царя и его охрана должны были защитить народ от враждебной стихии хаоса. В.Я. Пропп в «Исторических корнях волшебной сказки» разъяснил, что изоляция и регламентация поведения царей, описанная Дж.Фрэзером, достаточно позднее явление, возникло оно в эпоху ранней государственности. Истоки этих запретов имели мифологическую природу и впервые оформились в эпоху матриархата [15]. В описаниях античных авторов подчеркивается, что местопребывание царя физически ограничено верхним пространственным уровнем. В мифологической модели «пространства-космоса» верхний уровень символизировал «небо» — «страну богов», что дает нам основание предположить, что фиксированное пространственное положение царя в верхнем уровне космоса наделяло его связью с богами. Царь был представителем «неба» — «страны богов», и только находясь на верхнем уровне, не касаясь земли, он обладал божественной силой. Олицетворяя собой весь народ, весь род моссинойков, царь должен был действовать в максимальном соответствии с мифологическими нормами и образцами этноповедения своего народа. Нарушение установленных родовых неписаных законов должно было по логике мифологического сознания повлечь за собой наказание со стороны богов — покровителей рода. И тогда царя наказывали [16]. Царь как мифологический символ рода, оставаясь в горящей башне, являлся символом поселения; отдавая себя в жертву богам и принимая жертвенную смерть, он тем самым снимал позе поражения со своего народа. Как видим, человеческая жертва у древних народов считалась наиболее действенной и приносилась, как правило, в экстремальных условиях. В древнем индоевропейском ритуале жертве приношение человека, его сожжение, его расчленение связаны с представлением блага, с ново организацией Космоса, с обновлением и упорядочением мироздания [17]. В поэме К.Л. Хетагурова «Плачущая скала» числовая символика также ассоциируется с MI крокосмом. Ср.: число 12 — символ мироустройства, гармонии сфер: Двенадцать стариков почетных Уже рядят двенадцать дней. (В варианте — «Двенадцать стариков известных»). Число 3 — символ гармонии микро- и макромиров, неба: с пирогами три осетина в поэм идут за советом к ясновидящему, известно число пирогов, приготовленных к подобному случаю - три. Число 2 — символ земли и всего земного: народ «расступился на две половины, чтобы дат дорогу детям на состязанье». Д.К. Зеленин утверждал, что на Кавказе, в частности, в Грузии, некогда был обычай — при закладке здания, особенно же крепостных стен или башен, зарывать под фундаментом человека чтобы обеспечить этим прочность постройки, и приводит сказание о Сурамской крепости, пере данное в народной песне. Стены крепости обрушивались несколько раз до того, как царь приказал разыскать одинокого человека с единственным сыном и этого сына зарыть. Нашли вдову, у которой был единственный сын. Зураб. В песне приводится диалог матери с замуровываемым сыном. Слезы плачущего Зураба, как повествуется в легенде, просачиваются сквозь камни и увлажняют стену. Подобную же легенду грузины рассказывали о Сигнахской крепости, где из стены выступа-ют не слезы Зураба, а кровь. — она показывается ежегодно в великий четверг» [18]. Предания о замурованном в стену юноше связываются в Грузии и с другими крепостями [19] Концепту «строительная жертва» посвящена и статья венгерского ученого Л. Вардьяша, который считает, что сюжет зародился в Венгрии, откуда попал уже и в Грузию (правда, он не отрицает архаичного характера грузинского предания) [20]. Исключительный интерес по затрагиваемым в статье аспектам представляют тексты одного из архаичных вариантов вайнахской песни о строительстве башни — воув [21]. Песня начинается с описания известного обряда «испытание места» под строительство башни: Трижды землю поили молоком, трижды срывали грунт, И только когда земля отказалась пить, положили первые камни;... И далее: Восемь огромных глыб, образующих углы воув, И был каждый камень ценою равен быку, а весом — восьми быкам. Из этого текста следует, что четырехугольная, квадратная в плане, башня формируется восемью каменными глыбами по две на каждый угол, т.е. фиксируется плановая структура башни начало модели мирового древа, и закрепляется эта структура через сакральное число восемь — как удвоение числа четыре. О камнях, положенных в основание башни: «И был каждый камень ценою равен быку, а весом — восьми быкам». Бык — жертвенное животное, у всех горских народов он являлся мерилом высших ценностей, ведь всегда на Большом Кавказе за строительство башни расплачивались быками; налицо мифологическое тождество камня — основы башни — с тотемным животным — основой рода. Сакральное число восемь приводится для усиления символической значимости камня. В песне дается описание обработки каменных глыб, оценка их готовности в качестве основания башни и мифологический обряд их освящения, включающий «строительную жертву»: Каждый камень тесали двенадцать дней четыре камнетеса, И остальные тесла крошились у них, будто сделанные из липы... Двадцать тесел каждый каменотес сломал о ребра камней, И камни стали ровны, как стекло, и приняли нужный вид!... Тогда четыре, как горы, седых старика осмотрели и ощупали их, И каждый сказал: «Теперь хороши, ни порока, ни трещин нет!» И каждый сказал: «Воув будет крепка, как наши горы крепки, И будет стоять во веки веков, как .мир во веки веков стоит!» Когда обработка камней заканчивается, оценку качества 8 камней проводят 4 старика, которые сравниваются с горами. Старцы дают рациональную мотивировку иррационального по своей сути обряда окропления кровью жертвенного животного камней, которые будут положены в основание башни — и связать кровью эти камни в четырех углах башни. Этот обряд «строительной жертвы» наполнен мифологической символикой: И каждый сказал: «Мы землю здесь поили густым молоком, А камни эти, чтобы были крепки, напоили горячей кровью, — Пусть свяжет кровью четыре угла, как род наш кровью связан. И эти связи не сокрушат ни смерть, ни вечное время!» В традиционном мышлении горцев кровь, как видим, обладает сверхъестественными свойствами, способными придать особую божественную силу камням, положенным в основание родовой башни. Это свидетельствует о том, что башня становится гарантом и символом духовного могущества рода, его родовой сплоченности. Описание обряда жертвоприношения с целью окропить кровью камни основания башни передаёт веру в необходимость пролития крови для поддержки жизни: Был приведен баран, чья шерсть горных снегов белей,.. Тогда самый старый из стариков, рода старейший отец, Взяв острый, как слово мудрого, нож, перерезал баранье горло, И барана с перерезанным горлом подвел к каждому угловому камню... И каждый камень был обагрен горячей, как солнце, кровью...» Для жертвоприношения берется не любой баран, а тот, который связан с «почетной» стороной пространства — вершинами гор — «... баран, чья шерсть горных снегов белей...». Ритуал заклания жертвенного животного совершает лишь один из четырех стариков, а именно старейший представитель рода — «...самый старый из стариков, рода старейший отец...», который олицетворяет род. Через ритуал окропления кровью жертвенного животного четырех углов основания башни старейшина осуществляет символическую сверхъестественную связь башни с родом, придает будущему башенному сооружению значение башни рода. В отрывке кровь сравнивается с солнцем: «И каждый камень был обагрен горячей, как солнце, кровью...», что может быть воспринято как образное поэтическое сравнение. Но обращение к языческим культам горцев и, в частности, к культам вайнахов, выявляет, что данное сравнение — отзвук мифологического отождествления культа солнца, родового огня (очага) и родовой крови. Итак, в поэме К.Хетагурова «Плачущая скала», как и в грузинских народных песнях о строительстве крепостей Сурамской, Сигнахской и Минди в Раче «строительной жертвой» являлся человек, сожженный заживо на костре или же замурованный в стену, либо живьем заложенный в фундамент здания. Приведенные факты свидетельствуют о более раннем периоде в идеологии общества, в соответствии с представлениями которого здание тогда лишь прочно, когда строится на человеческой крови, на крови младенца, или когда в его основание или стену закладывается взрослый или ребенок. Со временем, на позднем этапе, в результате эволюции «строительной жертвы» происходит замена человеческой жертвы животными (ср. вайнахскую песню о строительстве башни). Вместе с этим уподобление жилища телу человека-жертвы переходит в аналогию жилища с телом жертвенного животного.
☆ в ритме Кавказа
Об обряде «Строительная жертва» в традиционной культуре горцев.
(на материале поэмы К.Л. Хетагурова «Плачущая скала»)
Е.Б. Бесолова, М.В. Дарчиева
Известно, что макрокосма (окружающий человека мир) и микрокосма (жилище человека) в мифологическую эпоху понимались как развертывание из тела жертвы, причем жертва — это тело и космоса, и будущего жилища. Вот почему облик дома принимал облик жертвы-тотема, т.е. жертвы-человека, что объясняют сохранившиеся слова, общие для обозначения частей тела человека и жилища; ср. в русском языке окно — «око»; в осетинском — цæджындз («ангел головы») — название центрального столба в жилище, в чеченском — ког (каменная колонна) — переводится как «ноги».
В данной статье речь пойдет о мифологическом обряде «строительная жертва», характерном для горцев Кавказа.
Этот обряд, получив отражение в обычаях, суевериях и будучи связан с обрядом выбора места под строительство жилища и с началом его строительства, конечно же, не мог не найти отражение в фольклоре и литературе народов Кавказа, в частности, в творчестве Коста Хетагурова (поэма «Плачущая скала»).
Обряду «строительная жертва» характерна общая тенденция видоизменений, вызванных переменами образа жизни и производственной деятельности этноса: на смену человеческим и животно-тотемным жертвоприношениям древнейшей эпохи приходят жертвоприношения в виде земледельческих культур (ячмень, просо, пшеница и т.д.); домашних животных (бык, баран, птица)', продуктов животного (молоко, яйца) и растительного происхождения (хлеб).
При понимании строительства как одного из многих других процессов, конечным итогом которых являлось установление порядка, организации, «...жесткое увязывание этого процесса с ритуально-мифологическими схемами, обосновывавшими и воспроизводившими идеи глобального, космического порядка, — пишет А.К. Байбурин, — не должно вызывать недоумения» [ 1 ].
Известно, что строительство у народов Северного Кавказа начиналось с выбора места, и осуществлялся он двумя типами обрядов — с домашними животными (след тотемизма) или же через обряд «испытание места».
Суть первого обряда. На участок застройки запускали быка и наблюдали за тем, где он остановится и ляжет. Место это считалось счастливым для жилища. На этом месте резали барана, и по его лопатке гадали, где заложить первый камень, т.е. совершался обряд строительной жертвы через приношение в жертву домашнего животного.
Как видим, здесь налицо рационально-практическое значение обряда выбора места с помощью быка: животное для отдыха выбирает наиболее сухое место, и оно пригодно для жилища.
Велика была роль животных в мифологическом сознании. Так, животное выступало как в качестве мифологического кода важнейших сообщений, так и в качестве культурного героя, что означало, что животные мыслились как зачинатели определенных ремёсел. Можно предположить, что именно эти мифологические аспекты определяли исходное значение и структуру обряда вы-бора места строительства с помощью быка. Конечно же, сакральный смысл имело поведение животного: через это поведение осуществлялось мифологическое кодирование сообщения «счастливое — несчастливое» место. Эта оппозиция в свою очередь говорит о том, что, осуществляя выбор места строительства, животное (в частности бык) как бы выступало в двух ипостасях: в качестве прастроителя и в качестве основателя строительного ремесла.
Другой тип обряда — «испытание места» — заключался в следующем. Глиняный кувшин наполнялся водой или молоком и запечатывался воском, его зарывали в землю на месте предполагаемого строительства. Через несколько дней кувшин доставали из-под земли и, вскрыв, определяли объем жидкости. Если воды или молока стало меньше, то место считалось «несчастливым» (непригодным), и тогда начинали искать новое место для застройки жилья.
Существовал еще вариант обряда «испытание места».
В землю закапывали сырое яйцо, которое через трое суток извлекали и определяли, не усохло ли его содержимое. Если оно уменьшилось, то это место также считалось «несчастливым».
Предполагаем, что обряд «испытание места» кувшином с молоком или водой — мифологического происхождения: сосуд с водой есть древнейший мифологический символ плодородия и изобилия. Использование в этом обряде молока может иметь также двоякое объяснение: мифологема воды как всеобщего зачатия и порождения выступает в роли женского начала, которое может фигурировать и в образах молока женщины и молока вообще, т.е. молоко наравне с водой являлось мифологическим символом плодородия. И ещё. Скотоводство, будучи главной деятельностью горцев, могло придавать использованию молока в этом обряде особый символический смысл. Использование в обряде «испытание места» яйца имеет значение, аналогичное воде, поскольку вода как мифологическая ипостась женского начала выступает и в образе оплодотворенного мирового яйца.
Кроме этих обрядов, существовали также обряды очищения места от злых духов: на выбранном месте перед началом строительства разжигали костер.
Известно, что до XX века роль фундаментов под жилище горцев выполняли непосредственно скальные основания, реже — специально подобранные твердые водостойкие материалы: каменные валуны, бревна дуба или смолистой сосны. И тогда основную роль «строительной жертвы» выполнял обряд застолья по случаю начала и окончания строительства.
По мнению А.К. Байбурина, «отсылка к мифологическому прецеденту творения мира присутствует в том или ином виде во всех обрядах, совершавшихся при строительстве. И в особенно явной форме — в ритуале жертвоприношения» [2].
Отметим, что, к сожалению, многие фольклорные источники для реконструкции символических значений как произведений народной архитектуры процесса домостроительного творчества утрачены или же сохранились в искаженном виде из-за более поздних наслоений, тем ценнее то немногое, что сохранилось.
«Строительная жертва» широко представлена в народных сказаниях, песнях, преданиях и сагах о людях, которые были «...заживо замурованы в фундаментах или стенах разных построек... Эти легендарные сказания вполне реалистичны...; саги эти некогда соответствовали исторической действительности» [3]. Глубинная семантическая модель ритуала выражает представления, в которых проявляется концептуальная схема строительства как процесса, несущего идею упорядоченности. Ритуал закапывания в землю человеческой или животной жертвы при постройке здания восходит, безусловно, к древнейшим временам, язычеству.
На это указывает неоконченная поэма К. Хетагурова «Плачущая скала», названная поэтом «осетинской легендой» [4].
Сюжет поэмы оригинален для осетинской литературы: в одном ауле жил знатный и уважаемый всеми старик Сабан со своей дочерью Азау. Она овдовела, но остался у нее сын, на которого она не могла нарадоваться, единственный внук Сабана.
Близость врага заставила жителей аула возвести боевую башню на краю утеса:
Подножье широко и прочно,
На нем, как вылита, стена,
И все срослось с скалою, точно
На башню выросла она.
[5]
Наутро жители аула пришли посмотреть на свое творение —
Но где же башня? Башни нет!..
Не видно на вершине дикой
Утёса даже и следа,
Как будто этот труд великий и не был начат никогда...
[6]
Обломки ее лежали у подножья утеса. Двенадцать почтенных стариков в течение двенадцати дней думали, чем умилостивить небеса
...чтоб оно
С врагом, громящим все так смело,
Не действовало заодно?..
[7]
и с тринадцатым заходом солнца они решили обратиться за помощью к ясновидящему Мами:
Быть может, в книге откровенья
Его померкшие глаза
Узрят те жертвы искупленья.
Какими чашу преступленья
Уравновесят небеса...
[8]
Выслушав их, Мами проговорил:
— Нет, нет! Вы не боитесь Бога,
Вас надо наказать так строго,
Чтоб всякий навсегда познал...
...Предупредите, что суровый
Народу приговор грозит...
... Чтоб башню выстроить на славу,
...Должны покончить мы с грехом...
[9]
Он поручил трём осетинам, пришедшим к нему за помощью, в среду собрать всех людей аула на том самом утесе, а затем позвать и его. На собрании Мами вынес решение: чтобы башня была надежна и крепка, необходима человеческая жертва'.
О, табу! Аларды златокрылый
Сказал, что делать надо,
И указал нам путь самый верный.
А если ваш народ презренный
Откажется, то всех — в бездну ада!
Нужна жертва, говорю вам откровенно.
[10]
Все дети не старше пяти лет должны бежать наперегонки, и тот, кто придет первым и достанет амулет из шапки Мами, и должен быть сожжен на костре. Люди поначалу не соглашались, но старик Сабан убедил их в необходимости этой жертвы. Дети побежали, и первым оказался единственный внук Сабана:
Первым сыночек Азау добежал,
Мать кинулась за ним, — её задержали.
А сынок уже амулет ручкой сжал.
Мать истерично зарыдала, несчастная!
И старый Сабан ужасом охвачен.
Женщины подняли рёв, причитая, —
Всем этот акт сожжения страшен.
[11]
Мами тут же схватил за ручонку мальчика и бросил в костер, уже разведенный жителями аула. Азау бросилась в костер вслед за сыном. Люди растерзали Мами и со всеми пожитками ушли вглубь гор, так и не построив башню. А из утеса пробился родник, который люди стали звать «материнскими слезами».
В ущелье! Глубже к родному Казбеку!
Там не пропадет с головы ни один волос, —
Там привольнее жить человеку.
Разрушили аулы, все пожитки забрали.
Ушли в Трусовское ущелье со стадами.
Из скалы, на которой мать с сыном сгорели,
Ударил родник, баяны о нем песню сложили,
Этот родник зовется «Материнскими слезами»
[12]
Обряд сжигания знатных покойников в деревянном башенном срубе был известен древним грекам, иранцам и восточным славянам и символизирован великий мировой пожар, обновляющий мир-бытие, возрождающий жизнь через смерть [13].
Рассматривая концепт «башня», прежде всего следует сказать о башне как связующем звене между небом и землей, как о варианте мирового древа. Башенный морфотип как образ космологического квадрата и трехчастной вертикальной модели космоса и реально, и идеально ограждал жизнь людей от «враждебного» хаоса, а если башенные сооружения — часть мифа (в широком и существенном понимании этого способа освоения действительности), то трансформацию и роль башенного архетипа пространства в домостроительном творчестве горцев можно и нужно рассматривать как процесс, аналогичный выделению из мифотворческого сознания таких явлений, как эпос (в частности, нартовский эпос), ритуалы, обряды, а также танец, орнамент, пиктограммы и башенная архитектура.
В кратком стихотворном землеописании Псевдо-Скимна (около 90 г. до н.э.) сведения о башенных сооружениях связаны с упоминанием племени моссинойки: «Говорят, что все они живут в очень высоких деревянных башенных сооружениях и всегда все делают открыто, а царя своего, окованного и запертого в башне, прилежно стерегут в самом верхнем этаже (выделено нами. —Авторы). Стерегущие его следят за тем, чтобы все его распоряжения были согласны с законом; если же он в чем-либо преступит закон, то они, говорят, подвергают его жесточайшей казни, не давая пищи» [14]. Башня у моссинойков служила местом изоляции царя и условием регламентации его поведения. На систему запретов, определяющих поведение царей в различных традиционных культурах мира, обратил внимание в «Золотой ветви» Дж.Фрэзер. Одним из таких запретов был запрет на касание земли, поэтому царя помещали в башню — жилище, обеспечивающее выполнение этого запрета. Изоляция царя от бытовых связей со своими подданными должна была обеспечить сохранность его магической силы. В сознании человека родовой эпохи царь — персонифицированное выражение своего народа, изоляция царя и его охрана должны были защитить народ от враждебной стихии хаоса. В.Я. Пропп в «Исторических корнях волшебной сказки» разъяснил, что изоляция и регламентация поведения царей, описанная Дж.Фрэзером, достаточно позднее явление, возникло оно в эпоху ранней государственности. Истоки этих запретов имели мифологическую природу и впервые оформились в эпоху матриархата [15].
В описаниях античных авторов подчеркивается, что местопребывание царя физически ограничено верхним пространственным уровнем. В мифологической модели «пространства-космоса» верхний уровень символизировал «небо» — «страну богов», что дает нам основание предположить, что фиксированное пространственное положение царя в верхнем уровне космоса наделяло его связью с богами. Царь был представителем «неба» — «страны богов», и только находясь на верхнем уровне, не касаясь земли, он обладал божественной силой.
Олицетворяя собой весь народ, весь род моссинойков, царь должен был действовать в максимальном соответствии с мифологическими нормами и образцами этноповедения своего народа. Нарушение установленных родовых неписаных законов должно было по логике мифологического сознания повлечь за собой наказание со стороны богов — покровителей рода. И тогда царя наказывали [16].
Царь как мифологический символ рода, оставаясь в горящей башне, являлся символом поселения; отдавая себя в жертву богам и принимая жертвенную смерть, он тем самым снимал позе поражения со своего народа.
Как видим, человеческая жертва у древних народов считалась наиболее действенной и приносилась, как правило, в экстремальных условиях. В древнем индоевропейском ритуале жертве приношение человека, его сожжение, его расчленение связаны с представлением блага, с ново организацией Космоса, с обновлением и упорядочением мироздания [17].
В поэме К.Л. Хетагурова «Плачущая скала» числовая символика также ассоциируется с MI крокосмом. Ср.: число 12 — символ мироустройства, гармонии сфер:
Двенадцать стариков почетных
Уже рядят двенадцать дней.
(В варианте — «Двенадцать стариков известных»).
Число 3 — символ гармонии микро- и макромиров, неба: с пирогами три осетина в поэм идут за советом к ясновидящему, известно число пирогов, приготовленных к подобному случаю - три.
Число 2 — символ земли и всего земного: народ «расступился на две половины, чтобы дат дорогу детям на состязанье».
Д.К. Зеленин утверждал, что на Кавказе, в частности, в Грузии, некогда был обычай — при закладке здания, особенно же крепостных стен или башен, зарывать под фундаментом человека чтобы обеспечить этим прочность постройки, и приводит сказание о Сурамской крепости, пере данное в народной песне.
Стены крепости обрушивались несколько раз до того, как царь приказал разыскать одинокого человека с единственным сыном и этого сына зарыть. Нашли вдову, у которой был единственный сын. Зураб. В песне приводится диалог матери с замуровываемым сыном. Слезы плачущего Зураба, как повествуется в легенде, просачиваются сквозь камни и увлажняют стену.
Подобную же легенду грузины рассказывали о Сигнахской крепости, где из стены выступа-ют не слезы Зураба, а кровь. — она показывается ежегодно в великий четверг» [18].
Предания о замурованном в стену юноше связываются в Грузии и с другими крепостями [19]
Концепту «строительная жертва» посвящена и статья венгерского ученого Л. Вардьяша, который считает, что сюжет зародился в Венгрии, откуда попал уже и в Грузию (правда, он не отрицает архаичного характера грузинского предания) [20].
Исключительный интерес по затрагиваемым в статье аспектам представляют тексты одного из архаичных вариантов вайнахской песни о строительстве башни — воув [21].
Песня начинается с описания известного обряда «испытание места» под строительство башни:
Трижды землю поили молоком, трижды срывали грунт,
И только когда земля отказалась пить, положили первые камни;...
И далее:
Восемь огромных глыб, образующих углы воув,
И был каждый камень ценою равен быку, а весом — восьми быкам.
Из этого текста следует, что четырехугольная, квадратная в плане, башня формируется восемью каменными глыбами по две на каждый угол, т.е. фиксируется плановая структура башни
начало модели мирового древа, и закрепляется эта структура через сакральное число восемь — как удвоение числа четыре.
О камнях, положенных в основание башни: «И был каждый камень ценою равен быку, а весом — восьми быкам».
Бык — жертвенное животное, у всех горских народов он являлся мерилом высших ценностей, ведь всегда на Большом Кавказе за строительство башни расплачивались быками; налицо мифологическое тождество камня — основы башни — с тотемным животным — основой рода. Сакральное число восемь приводится для усиления символической значимости камня.
В песне дается описание обработки каменных глыб, оценка их готовности в качестве основания башни и мифологический обряд их освящения, включающий «строительную жертву»:
Каждый камень тесали двенадцать дней четыре камнетеса,
И остальные тесла крошились у них, будто сделанные из липы...
Двадцать тесел каждый каменотес сломал о ребра камней,
И камни стали ровны, как стекло, и приняли нужный вид!...
Тогда четыре, как горы, седых старика осмотрели и ощупали их,
И каждый сказал: «Теперь хороши, ни порока, ни трещин нет!»
И каждый сказал: «Воув будет крепка, как наши горы крепки,
И будет стоять во веки веков, как .мир во веки веков стоит!»
Когда обработка камней заканчивается, оценку качества 8 камней проводят 4 старика, которые сравниваются с горами. Старцы дают рациональную мотивировку иррационального по своей сути обряда окропления кровью жертвенного животного камней, которые будут положены в основание башни — и связать кровью эти камни в четырех углах башни. Этот обряд «строительной жертвы» наполнен мифологической символикой:
И каждый сказал: «Мы землю здесь поили густым молоком,
А камни эти, чтобы были крепки, напоили горячей кровью, —
Пусть свяжет кровью четыре угла, как род наш кровью связан.
И эти связи не сокрушат ни смерть, ни вечное время!»
В традиционном мышлении горцев кровь, как видим, обладает сверхъестественными свойствами, способными придать особую божественную силу камням, положенным в основание родовой башни. Это свидетельствует о том, что башня становится гарантом и символом духовного могущества рода, его родовой сплоченности.
Описание обряда жертвоприношения с целью окропить кровью камни основания башни передаёт веру в необходимость пролития крови для поддержки жизни:
Был приведен баран, чья шерсть горных снегов белей,..
Тогда самый старый из стариков, рода старейший отец,
Взяв острый, как слово мудрого, нож, перерезал баранье горло,
И барана с перерезанным горлом подвел к каждому угловому камню...
И каждый камень был обагрен горячей, как солнце, кровью...»
Для жертвоприношения берется не любой баран, а тот, который связан с «почетной» стороной пространства — вершинами гор — «... баран, чья шерсть горных снегов белей...». Ритуал заклания жертвенного животного совершает лишь один из четырех стариков, а именно старейший представитель рода — «...самый старый из стариков, рода старейший отец...», который олицетворяет род. Через ритуал окропления кровью жертвенного животного четырех углов основания башни старейшина осуществляет символическую сверхъестественную связь башни с родом, придает будущему башенному сооружению значение башни рода.
В отрывке кровь сравнивается с солнцем: «И каждый камень был обагрен горячей, как солнце, кровью...», что может быть воспринято как образное поэтическое сравнение. Но обращение к языческим культам горцев и, в частности, к культам вайнахов, выявляет, что данное сравнение — отзвук мифологического отождествления культа солнца, родового огня (очага) и родовой крови.
Итак, в поэме К.Хетагурова «Плачущая скала», как и в грузинских народных песнях о строительстве крепостей Сурамской, Сигнахской и Минди в Раче «строительной жертвой» являлся человек, сожженный заживо на костре или же замурованный в стену, либо живьем заложенный в фундамент здания. Приведенные факты свидетельствуют о более раннем периоде в идеологии общества, в соответствии с представлениями которого здание тогда лишь прочно, когда строится на человеческой крови, на крови младенца, или когда в его основание или стену закладывается взрослый или ребенок.
Со временем, на позднем этапе, в результате эволюции «строительной жертвы» происходит замена человеческой жертвы животными (ср. вайнахскую песню о строительстве башни). Вместе с этим уподобление жилища телу человека-жертвы переходит в аналогию жилища с телом жертвенного животного.