«Степан Разин»

на киностудии имени Горького
После разговора с Шукшиным на маленькой кухне прошло больше двух лет. Я отработал полнометражный фильм «Безумие» на «Таллинфильме» в постановке К. Кийска и с режиссером В. Заком — документальный фильм о Дагестане «Полдень» на студии «Центрнаучфильм» для клуба кинопутешествий, возглавляемого Шнейдеровым. Отработав на двух непохожих студиях, получил урок общения с уймой новых, ранее незнакомых людей, много изъездил по разным углам державы. И вот пришла весть: Макарыч просил появиться в Москве. Запускают «Разина».
Студия скрипит. Пошла организационная канитель, говорения. Идут недели хождений по кабинетам кадровым, плановым, редакторским. Валерий Аркадьевич Гинзбург принял меня ласково — даже дома (Валерий Аркадьевич — оператор-постановщик студии имени Горького, известен еще как родной брат барда Галича, с ним мы должны были снимать фильм о Степане Разине). Вскоре после знакомства в кабинетах студии на разных уровнях, чаще всего в кабинете зам. директора студии Семенова, затевал Гинзбург выяснения: «Кто будет у камеры? Кто за свет отвечать?» Многодневно проводился кабинетный допрос. Семенов обычно обращался ко мне: «Как вы предполагаете вести работу вдвоем?» Я говорил одно и то же: «Хочу работать на Шукшина в любом качестве, а если почувствую, что делу помеха, уйду в тот час, а где мне сидеть, у камеры или на лесах, не важно». Расходились, вопрос не решив, шли на производственные разговоры в конструкторское бюро, где серьезной проблемой вставал разинский флот — фанерными стругами не обойтись. Не проходило недели, чтобы Валерий Аркадьевич не поднимал вопрос о статусе операторов; в очередной раз он предложил: быть ему режиссером-оператором, а мне — просто оператором у камеры. Шукшин слушал не впервой эти разговоры в кабинете Семенова, чувствуя себя несколько виноватым в этом щекотливом вопросе — вроде эксплуатирует две единицы вместо одной, кадрами положенной на фильм. Когда же услышал предложение Валерия Аркадьевича быть режиссером-оператором, вмиг взлетел со стула и тоном, не терпящим возражений: «Ну, режиссером я буду сам, один, и разговор закрываю». Ушли из кабинета Семенова без выводов. Ничего не решилось. Я видел, что меня уже тихо начинает ненавидеть временно ведущий организацию фильма директор Яков Звонков. Я получался виновником нервотрепок еще не начавшегося фильма. Звонков раздражался по любому поводу, меня касающемуся. Макарыч все видел, но от меня не отрекался. Я уже готов был отступиться. Макарыч свирепел: «Ты что! Даром не сдадимся!» Администрация начала меня тихо «садить». Приеду с выбора натуры — нет мне места в гостинице, на улице ночую; и понеслись слухи к Макарычу, что у меня несносный характер, да мало ли прегрешений пошло по следу из той же Белоруссии.
Поскольку подготовительные работы предстояло вести много месяцев и не был известен план производства, в один прекрасный день из группы уехал на съемки совместного с Венгрией фильма Гинзбург. Ушел и Яков Звонков, а нашу съемочную группу возглавил директор Г. Е. Шолохов. Как показало время, то был тактический маневр. На студии тогда решили фильм заморозить, но постепенно. Уезжая в Венгрию, Гинзбург знал — никаких съемок «Разина» не будет. Ведущий экономист Краковский ошеломил студию сметой — десять миллионов рублей. Мы вначале обрадовались «деньжищам» — любой флот построить можно. Но даже Станислав Иосифович Ростоцкий, встретившись на лестнице, раскричался вдруг: «Почему мы должны доверить тебе такую ответственную работу, ты не принимаешь никакого участия в общественной жизни коллектива?! Почему у тебя в подчинении работает Примак, да, может, он сам лучше тебя снимает?» А Примак стоит со мной рядом. Что мог ответить я мастеру, именитому общественнику-орденоносцу Станиславу Ростоцкому? Провалиться сквозь землю хотелось, и только.
В этой обстановке издан приказ директора студии Г. В. Бритикова: «Приступить к подготовительным работам по фильму «Степан Разин». Директором назначен Г. Е. Шолохов, художником-постановщиком — П. Пашкевич, операторами — В. Гинзбург и А. Заболоцкий, постановщиком — В. Шукшин. Мы начали поездки по местам разинских походов. Ездили по стране, сидели в хранилищах, накапливали иконографический материал. Изрядно утомившись, «прошли» Саратов, Симбирск, Казань, Свияжск. В Казани добылся нам такой документальный сюжетец: почти в черте города, недалеко от железной дороги, посреди озера, на островке, стоит обелиск на холмике, в холме — дверь. Обелиск поставлен в честь покорения Казани войском Ивана Грозного. Старушка рассказывала, что памятник сей не раз подвергался осквернению татарским населением. Однажды появился у него добровольный хранитель. Он держал лодку, следил за островком, травку подсаживал, а во время ледостава оставался на острове, пока лед не устоится. Снять бы все это, начиная с появления заберегов, потом льда, а потом снега, — и смотритель в комнате подземной, буржуйка подымливает. Мимо острова через четыре — десять минут тяжелые составы... «Вот и сними этот сюжет, — предлагал Макарыч. — Накопи материал; подумаем, как развить или переработать в разинском замысле». Вот такие поиски в подготовительном периоде предполагал вести Василий Макарович.
В Казани нашлась фотография купца Волосова. Шукшин записал все о нем. В «Печках-лавочках» эта фотография в эпизоде с Гердтом, когда он, говоря в трубку: «Пишу воспоминания», — перебирает фотографии, и камера фиксирует лицо купца. Если не найдем похожего типа, хоть прическу повторим. Утверждаем грим купцу Плахову. (Тот самый купец, которого разницы под стругом на веревках протаскивают и спрашивают: «Видел войско Степана Разина?» После первого раза он признался, что видел. После третьего согласился — не видел.) Роль исполнять будет пловец-профессионал. Грим мы нашли. Осталось найти пловца. Мокрые длиннющие волосы ковылем плывут за купцом, а когда его вытаскивают на струг, пряди стелются вдоль лица, как у Леонардо да Винчи.
В разгаре лета появились мы в Астрахани. Был июль 1970 года. Астрахань встретила нас невыносимой жарищей, не было спасения даже в башнях кремля (реставрация, проводившаяся там, еще была далека от завершения, но мы решили достраивать декоративно и снимать в астраханском кремле).
В одном из храмов увидели невероятный завал книг. Горы, местами покрытые шапками плесени. То были изъятые из библиотек книги с 30-х годов и далее. Любопытно было в 70-м году открывать книгу и рядом с названием разглядывать иногда по пять штампов: «Проверено» — год 1931-й, затем — 1933-й, дальше — 1935-й и т. д. Холодок пробегал по спине. Среди сотрудников библиотеки нашлись почитатели Шукшина, они пустили нас в эти отсыревшие подвалы, благо наверху жара, — на два дня мы отклонились от разинских забот. Чего только не попадалось в этих завалах. Сначала Василий Макарович зарылся в периодику — журналы «Печать и революция», «Новый мир», газеты — собирал материалы о коллективизации, был у него уже план и название — «Ненависть». Весь этот завал должны были уничтожить — не доходили руки, не хватало транспорта. История царской семьи, Хлебников, Северянин, Крученых «Черная тайна Есенина», «Конь бледный» Бориса Савинкова — все валялось в этой куче. Была у нас надежда: приедем на съемки — разгребем залежи. Какова сейчас судьба этого айсберга?
В Астрахани с гостиницей оказалось сложнее, чем в любом из городов за всю поездку. Директор Г. Е. Шолохов через обком поселил Шукшина в гостинице «Астория», в замученном многослойной перекраской здании стиля модерн, а нас поселил в цирковое общежитие рядом с парком имени Карла Маркса. Общежитие новое, заполненное воздушными гимнастами и дрессировщиками. И совсем рядом, на причудливо-резной деревянной арке — выцветшая голова Карла Маркса, а за аркой — сам парк с белеными скульптурами и накренившимся деревянным театром (в этом чуде плотничьего ремесла — передавала молва — пел Шаляпин; несколько лет тому назад газеты сообщили, что он сгорел в сухое время от шалостей несовершеннолетних; у меня остались снимки театра).
Мы объехали Астрахань, она подходила для съемок далекого прошлого — поражая не столько грязью, сколько обреченностью. Боязно было поднять фотоаппарат... Даже не самоцензура, страх являлся, от Янго-аула особенно. Не запущенность, а ожидание конца.
Нам оставалось побывать в дельте великой реки и на берегу одного из рукавов Балды. Утром катер в назначенное время не появился. А вскоре по местному радио объявили карантин на неопределенное время в связи со случаями заболевания холерой. Зачастили машины «скорой помощи» с сиренами. На домах стали появляться наклеенные листовки с черепом, красной полосой, внизу надпись: «Не входить. Холера». Поредели на улицах прохожие, больше появилось военных. И только жара была неизменной. Кинулись в аэропорт — закрыт. И никакой информации. Междугородные телефоны не работают. Неделя неизвестности. В эти дни всякое приходило в голову, а ко всему — занедужил животом наш художник Петр Пашкевич, увезли в изолятор, а я с ним в комнате поселен, по законам — контактный — должен загреметь и я. На мое счастье, не было меня во время появления врачей в комнате, а дежурная сказала — один он в комнате жил. К концу недели мы нашли местонахождение Пашкевича. Он метался в окне изолятора, завидев нас издалека. Доступ к изолятору охраняли солдаты и милиция. «Ни дня без рюмки» — назвали эту «операцию». Ошалевший от радости Пашкевич показывал нам бутылки с водкой из окна палаты, уже переданные ему охраной. Водку во время холеры врачи рекомендовали пить для профилактики.
Макарыч переселился к нам в цирковое веселье. Жара угнетала даже ночью — за 30 градусов. Воду хлорировали до предела, вся посуда была белой. Открылся прием телеграмм рекомендованного содержания: «Задерживаюсь по работе, высылайте деньги. Жив. Здоров». Всякое отклонение приемщица вычеркивала у тебя на глазах. Через неделю стали мы проникать в парк имени Карла Маркса, а вскоре и на пристань. На якорях стояло несколько круизных пароходов, застрявшие на них туристы «гудели», подогреваемые духотой, по набережной ходили патрули с автоматами. Истерики как возникали, так и утихали... На опустевших рынках цены упали, а был самый разгар созревания овощей: помидоры — 5 копеек, арбузы — 4 копейки, осетрина свежая — 1 рубль 40 копеек за килограмм, водка «Российская» — 3 рубля 10 копеек — другой не было. Мы раздобыли ведро, два кипятильника и перешли на самообслуживание. «Российская» была нашим лекарством. А Василий Макарович, насмотревшись жизни в устье великой русской реки, которая не смыкалась с мечтой Некрасова — «Суда-красавцы побегут по вольной реке», — засел «перелопачивать» (как он выражался) «Степана Разина». Все мы были свидетелями его трудолюбия. Весь световой день просиживал он у стола. Когда ни зайдешь, всегда он склонен к столу. Пользуясь передышкой, пьет кофе, и опять за свое: «Последний раз перелопачу и отдам в печать, печатный вариант поможет быстрее двинуться фильму». За время сидения в Астрахани он продвинулся по роману до момента пленения и смерти Степана. «В этой жаре душа надорвется. Дома допишу финал».
Когда прошел слух, что карантин продлится до трех месяцев, возобновили мы посещение книжного завала. Проникшись доверием, уважая интерес и трудолюбие Василия Макаровича, астраханцы познакомили группу с фондом купца Крупского, состоящим на учете библиотеки, и просили помощи и защиты. Столичное руководство библиотек требует передать из фонда самое уникальное в центральное хранилище, под предлогом отсутствия условий для хранения, но ведь всем ясно — это повод для прямого, скажем, грабежа. Почему мы не можем владеть сами своим наследством, жаловались Шукшину сотрудники. Пока мы всячески, можно сказать, прячем фонд купца Крупского. Нам известно, горячо рассказывает преданная хранилищу сотрудница, сколько периферийных фондов под видом централизации просто разворовано или рассыпано по хранилищам.
Она вспомнила тогда историю библиотеки купца Г. В. Юдина из Красноярска.
Много лет позже в киоске Минусинского музея им. Мартьянова увидел книгу с портретом Г. В. Юдина (я не отвлекаюсь от темы, потому что В. М. Шукшин не однажды намеревался проработать сюжет библиотеки Конгресса США, полученной от сибирского купца). Автор книги — Половникова. («Молодые годы Юдина». Рекламное изд-во «Эксклюзив». Москва, 1996. Тираж 2000 экз. Типография МВД России. Заказ 4041.)
Являясь далеким потомком купца, винокуренного заводчика, золотопромышленника Г. В. Юдина (1840 — 1912), автор заинтересованно сообщает о нем не только как о ревнителе и собирателе семейной памяти, но и библиофиле, юбилей которого отмечает библиотека Академии наук России. Основу его библиотеки составили три, приобретенные у наследников, собрания крупнейших знатоков-собирателей славянских редкостей — историков Михаила Петровича Погодина и Михаила Ивановича Семевского, редактора журнала «Русская старина», и Петра Александровича Ефремова.
В 1903 году Юдин объявил о продаже своей библиотеки следующим текстом: «Библиотека предназначена к продаже, но не иначе как в одни руки: библиофилу, библиотеке большого города, учебному заведению». Охотников не нашлось — цена высока. Однако 3 ноября 1906 года подписано соглашение с библиотекой Конгресса США за четверть стоимости, объявленной в России — за 40 тысяч долларов. (Рубль в начале прошлого века весил куда больше, чем доллар.) 6 февраля 1907 года обоз с книгами, 81 тысяча томов, тронулся из Красноярска, через три месяца библиотека доставлена в Вашингтон.
Холодеет душа, когда вникнешь в сообщения Половниковой.
В брежневские времена бывал я в доме-библиотеке Юдина в Красноярске. К 100-летию Ленина дом отреставрирован как филиал музейного комплекса «Шушенская ссылка Ленина». Научные сотрудники с пиететом к купцу сообщали посетителям, что пользоваться библиотекой гражданин мог, если имел рекомендательные письма от трех лиц государственного статуса или доверенных лиц хозяина. В этом случае иногородним предоставлялись комната и пансион. Ленин имел такие рекомендации, провел в ней несколько месяцев.
Получается, что российский подданный виноторговец Г. В. Юдин продает 81 тысячу редчайших славянских раритетов за четверть цены, которую требовал в России, содержит несколько месяцев ссыльного государственного преступника и его после всего совершенного объявляют сегодня чуть ли не благодетелем российской культуры!
Да будь он хоть на йоту патриот, передал бы библиотеку Томскому университету, и обоз с книгами по зимней дороге обернулся бы за неделю. Сколько коней сберечь удалось бы. А ведь книги везли до моря. Шутка ли? Что стало сегодня с фондом купца Крупского в Астрахани?
Шукшин получил доступ в этот фонд и брал меня с собой. Что уж за человек был купец Крупский, поинтересоваться бы его биографией, почему он вез в Астрахань греческие, римские копии подлинников? Я наткнулся на пухлую монографию о строительстве храма Христа Спасителя в Москве. Заинтересовался перечнем фамилий — отпечатаны золотом вместо предисловия — всех граждан России, внесших вклад на постройку этого храма, даже если человек внес полтинник; списки в алфавитном порядке, независимо от суммы, — по губерниям и уездам шло перечисление фамилий; обетный этот храм Александра I в честь победы над Наполеоном построен на народные пожертвования; вмещал одновременно одиннадцать тысяч прихожан, строили его более сорока лет. Высоко оценивались акустические достоинства храма.
Василий Макарович выискивал в фондах источники для разинского замысла. В Астрахани собрал незнакомые ранее материалы о патриархе Никоне, о церковной смуте, староверах. «Разве мог Разин рубить икону? — так было в сценарии. — Он же христианин. Ведь это я, сегодняшний, рублю». Тему веры Разина и взаимоотношения его с патриархом Никоном намеревался он переосмыслить, и начиналось это в холерной Астрахани, летом 1970 года.
Через месяц и девять дней, пройдя неуютную процедуру недельного изолятора, походно организованного в корпусе педагогического института унизительным медицинским контролем, по дезинфицированной ковровой дорожке вошли мы в автобус, доставивший нашу группу к трапу самолета, следующего в Москву. Неделя в изоляторе казалась утомительнее всего астраханского карантина. Считали минуты. Вся группа находилась в одной комнате. На стене от былой обстановки осталась в застекленной раме репродукция известной сцены «Воскресник в Кремле»: члены ЦК несут бревно. Во время врачебных проверок в комнату входило несколько врачей в сопровождении медсестер. По одному вызывали для контроля, остальные должны были стоять у окна спиной к врачам. Глядя в окно, кто-нибудь из нас просил отвернуть картину к стене. Если бы удалось тогда снять лицо Макарыча, когда отходил он от окна, услышав свою фамилию! Думаю, испытания астраханских будней он перенес бы потом в образ Разина. Унижение проходом через изолятор подогрето двойной охраной. Здание, переполненное людьми, окружено солдатами с автоматами, а через пятьдесят метров — милицейским кордоном. И здоровые люди, сидящие в ожидании неизвестности. Кому-то вздумалось делать бумажные самолетики, и вот рвут книги, и тысячи голубей-самолетов летят, втыкаясь в охрану. Запреты по радио только возбуждают людей, травы под окнами не видать — усеяно все бумажными голубями.
В Саратове, Астрахани, в изоляторе Шукшин спрашивал многих: «Сколько поколений своей фамилии ты помнишь?» Выходило, вся наша история заканчивается на бабушке. Нет у нас ни одной крестьянской фамилии, прослеженной хотя бы до десятого колена, то есть два века. О разрушении фамилии, рода, семьи крестьянской он копил материал к повести «Ненависть». Подогрели его замысел записки Белоголового о крестьянской семье Боткиных, а ведь мы в институте знали, что преподаватель Ольга Хохлова родом из этой семьи. Сблизиться с Хохловой было в планах Шукшина.
За время подготовки к «Разину» в поисках подлинных предметов эпохи мы побывали во множестве музеев, особенно провинциальных. Шукшин, всегда вежливо выслушав говорения сотрудников музея, любил часами разглядывать экспозиции в одиночестве и обязательно находил для себя какие-то факты, которые в гостинице вспоминал, поглядывая в записную тетрадь, иногда что-то дописывал. Почти везде, узнав о его присутствии, работники музеев обращались к нему за помощью — уберечь фонды от разорения центральными или местными властями. Одни шепотом рассказывали, как местные власти требуют сдать в банк драгоценные музейные экспонаты, а, мол, краеведческий хлам и унесут — восполним. Другие просили помочь вернуть не возвращаемые столичными музеями произведения после участия в выставках или забранные под предлогом отсутствия условий хранения. В Саратове власти музей закрыли, не оповестив даже почему. Мы прошлись по заросшему двору. Запущенное красивое здание, а ведь Художественный музей Саратова старше Русского музея.
В Астрахани в картинной галерее имени Кустодиева (астраханцы произносят фамилию своего земляка с ударением на «и») Шукшин надолго остался у портрета отца скульптора-волгаря Цаплина, виденного им в Москве у родственников, в заброшенном подвале-мастерской на улице 25 Октября. Как уберечь его работы от распыления? Вот собрали бы в Астрахани! Нет денег! А держать однотипные экспозиции во всех областных музеях? Обойма одних и тех же имен художников. «Выходит, все музеи приобретают и экспонируют произведения по единой разнарядке?» — спрашивал Шукшин Петра Исидоровича Пашкевича. «Экспонируются лучшие мастера», — защищался Пашкевич, а сам каждый раз спрашивал экскурсовода: «Какой век?» Шукшин потом при случае вышучивал Петра: «Какой увек?»
#литература