ЧАСТЬ 5 Продолжение текста Э. Никиша 1932 года. Все части этого текста вы можете найти по тегу: #никиш_гитлер Все тексты рубрики вы можете найти по тегу: #нб_идеология Трагедия немецкой молодежи Наконец, причина, по которой национал-социалистическое движение приобрело свой совершенно небывалый размах и столь многообещающую политическую весомость, состоит в том, что оно сумело завоевать доверие послевоенной молодежи. В этой молодежи живы мятежные силы, затрагивающие основы всего существующего, всех унаследованных порядков. Позиция послевоенной молодежи останется непонятной тому, кто не осознает ее совершенно экстраординарное положение. В 1918 году в течение немецкой истории наметился разрыв поистине неизмеримых масштабов; то, что происходило «после», уже почти никак не связано с тем, что было «до». Довоенное поколение сформировалось во времена величия Германии, ее всемирной значимости; фронтовое поколение эти времена еще застало. Обоим этим поколениям хорошо видно сегодняшнее бессилие Германии, но они в недостаточной мере сознают, насколько тяжелы его последствия. У них еще сохранилась память о блистательном прошлом, некогда составлявшем содержание их собственной жизни. Удручающее настоящее кажется им бессвязным сном, страшным, но все же отходящим в прошлое ударом судьбы. Былая Германия все еще представляется им подлинной Германией, относительно которой они не сомневаются, что спустя какое-то, короткое или долгое, время она вновь восстанет из праха, полная прежней силы и великолепия. Современное положение дел они не воспринимают как окончательное; им кажется, будто они живут в какую-то временную, промежуточную эпоху. Внутреннюю опору они находят в исполненном веры ожидании скорейшего возвращения ныне куда-то испарившихся лучших времен. Этим объясняется оптимизм немецкой внешней политики, раз за разом обманываемый начиная с 1918 года. Совсем по-другому выглядят жизненные предпосылки послевоенного поколения. Его фундаментальным переживанием является зрелище обессиленной Германии, Германии, попавшей во внешнеполитическую зависимость и не способной обороняться. Эти юные сердца никогда не были впечатлены и вдохновлены непосредственным созерцанием гордого величия своего Отечества. Политическая озлобленность, социальная нищета, экономический упадок — вот само собой разумеющиеся, постоянно находящиеся на виду составляющие их опыта. Довоенная Германия была для них историческим воспоминанием, стоявшим в одном ряду с памятью об империи Оттона I, Фридриха Барбароссы, с памятью о государстве великого и несравненного прусского короля Фридриха. Но если бы старое поколение упрекнуло молодежь в такой «исторической» точке зрения на бисмарковскую империю, вполне могло бы случиться, что в ответ ему задали бы дерзкие вопросы. Разве не в ваших руках была судьба этой империи? Разве не вы эту империю потеряли? Откуда же вы берете смелость все еще самонадеянно претендовать на свое значение на политической сцене? На сколько еще у вас хватит наглости не испытывать никакого огорчения от тех несчастий, которые вы и наплодили? Разве это не вы плохо подготовились к войне, неправильно ее вели и, наконец, потерпели в ней поражение? Разве не вы уже после войны посмели проводить авантюристскую финансовую и заемную политику, разбазаривая тем самым уже и саму будущность немецкого народа? Разве не вы, подписав план Янга, оказались настолько бесчестны, что решились возложить выплату мучительной дани на еще даже не родившиеся поколения? По существу, наследием и делом рук старшего поколения оказались одни руины; чего оно добилось, так это беспредельного хаоса. Поэтому принадлежащие к нему люди уже не столь настойчиво претендуют на почести и авторитет среди послевоенного поколения; притязания эти не могут быть оправданы итогом их жизни, обернувшимся катастрофой. Непочтительность нынешней молодежи — лишь отражение банкротства предшествующего поколения. Послевоенная молодежь стонет под бременем последствий этого банкротства. Юношество всех слоев населения, молодые юристы, учителя, служащие, рабочие видят, как перед ними закрываются все двери. Страшная уверенность в том, что жизнь проиграна, подтачивает их титаническую отвагу, гасит всякую жажду деятельности. Их крылья оказались сломаны еще до того, как они изготовились к первому полету. В пору, когда им, по закону природы, полагалось бы еще мечтать о воплощении невозможного, они уже полностью отчаялись и в себе, и в окружающем мире. Все пути перед ними закрыты, будущее погребено во тьме. Пока старики еще правят делами, они — вопреки порядку вещей — уже во всем разочаровались. Они более не возлагают надежд на то, что придет «их» время; время, которому бы они понадобились, уже никогда не наступит. Они подавлены сознанием того, что никому не нужны, что их просто вышвырнули, даже не испробовав ни в каком деле. Разгорается немыслимых размеров ненависть к отцам: сыновья видят, что во всем ими обмануты — в своих надеждах на хлеб насущный, в возможности обзавестись семьей, в свободе деятельности, потребной для творческого труда, и вообще в вере в свою миссию. Вследствие этого между старшими поколениями и послевоенной молодежью разверзается пропасть, над которой невозможно навести мосты. Молодые люди не доверяют традиции, все еще священной для стариков: чего стоит традиция, достающаяся из рук таких отцов? Консерватизм в глазах этой молодежи становится сплошным надувательством; в отцовском наследии не осталось уже ничего, что стоило бы сохранять. Духовное наследие довоенной Германии несет на себе многочисленные следы некогда блистательной, но уже поблекшей эпохи, и именно этот отблеск мешает глазу увидеть неутешительную действительность во всем ее потрясающем трагизме; традиция утратила свою истинность и выглядит теперь сомнительным вздором. Послевоенная молодежь обречена в своем существовании на неопределенность, лишена всякой собственности. Похвалы в адрес свободы собственности звучат для нее либо как возгласы, доносящиеся из чужого мира, либо как наглая издевка. Она улавливает запах разложения, исходящий от идеалов зажиточного буржуа. С этими идеалами у нее нет уже ничего общего, она «уже не соблазнится ими». Какое ей дело до тревог напуганного частного собственника? Всякий частный собственник есть пережиток того мира, в котором эта молодежь уже не живет. В 1918 году Германия была ввергнута в пролетарско-колониальное состояние. Старшее поколение сегодня еще боится открыто в этом сознаться, не говоря уже о том, что у него не получается достаточно строго и жестко отнестись к себе самому, чтобы извлечь из сложившегося положения все неутешительные выводы. Зато послевоенное юношество осознало это положение и теперь готовится к тому, чтобы принять на себя его последствия. Оно понимает, что его вывели из игры, что его угнетают, эксплуатируют, обкрадывают в жизненных правах; оно начинает сознавать, что ему «нечего терять, кроме своих цепей». Оно демонстрирует свободу от всех предпосылок и обязательств, и такая позиция внушает ужас предшествующим поколениям. Его ценностные ориентиры совсем иные; втайне оно уже презирает блага цивилизации, прогресса и гуманности; оно сомневается в том, заслуживает ли разум доверия, и не содрогается от возможной варваризации жизни. Его радикализм доходит до самых корней; для него оппозиция уже не озорство, коим можно было довольствоваться, прежде чем встать на твердый путь тщательно рассчитанной карьеры. Оно хочет ниспровержения; оно вынашивает катилиновы замыслы и планы. Оно вступает в партии крайнего толка не для того, чтобы отдать дань своим незрелым летам, а чтобы действовать всерьез. Когда послевоенная молодежь говорит: «Социализм», — она имеет в виду не просто лицемерное признание в верности марксистскому учению, а полное решимости восстание против буржуазного мира. Поскольку экономика уже не предлагает ей никаких перспектив, она больше и не рассматривает ее как свое предназначение. Лишенность собственности для нее уже не просто экономическая категория; кто смотрит глубже, тот понимает, что молодежь эта начинает истолковывать свою бедность как разновидность прусской добродетели: борцу подобает не быть обремененным никаким имением. Эта молодежь внутренне сроднилась с той шаткой почвой, на которой она стоит, с теми неустойчивыми отношениями, в которых развертывается ее существование. В жизни она едва сводит концы с концами. Свойственный буржуазной эпохе сытый, осторожный и расчетливый жизненный уклад бесконечно далек от ее образа жизни. Ее жизненный путь все время ведет по краю пропасти: душа ее уже готова к тому, чтобы без всякого пафоса жить в постоянной опасности. Поэтому она представляет собой тот сырой человеческий материал, который способен на все — и на доброе, и на дурное. Эта молодежь и стремилась реализоваться в национал-социалистическом движении. Здесь она надеялась набраться сил для борьбы против старого мира; здесь она посвятила себя бунту против Версальского порядка, войне против держав, в 1918 году силой навязавших Германии чуждые ей законы. От молодых людей требовалось жертвенное служение, и это вселяло в них пьянящее чувство гордости и собственного достоинства. Дерзкие вылазки и рискованные предприятия уже сами по себе были элементами их повседневного жизненного стиля; теперь же они были готовы пойти на смерть в любую минуту. Здесь собралась лучшая немецкая молодежь, и вообще, лучшие люди Германии. Именно с учетом качества наличной человеческой субстанции СА и СС, вне зависимости от их политических установок и функций, обладали внутренним, самодовлеющим достоинством. Именно это человеческое содержание переполняло движение блеском и огнем; именно оно придавало ему жаркое дыхание и наделяло его страстной, почти неодолимой самоуверенностью. Движение ставило себе в заслугу то, что было привнесено вливавшейся в его ряды молодежью. Оно имело на это право, пока облекало в органичную форму темные юношеские желания, пока переводило юношеское мироощущение, юношеское понимание жизни и напряжение воли на рыночный язык политики, пока, стало быть, его практические действия оставались созвучны жизненной позиции этого юношества. Молодежь восставала против старого мира. «Третий рейх» был для нее воплощением мира нового. Национал-социалистическое движение воспринималось ею как марширующая армия, которая разрушит старый мир и построит новый. Ее глубокая, несокрушимая вера неотступно следовала за знаменем движения. Вера эта была достаточно сильна, чтобы ее можно было подвергнуть отчаянному испытанию. Она ничуть не была поколеблена, даже когда национал-социалистическое движение пустилось в парламентские игры, приняло участие в коалиционных переговорах и вошло в коалиционные правительства. Конечно, парламентаризм и партийные коалиции относятся к институциям старого, уже гибнущего мира. Но доверчивая молодежь не сомневалась, что речь тут идет лишь о тактических уловках, о дерзкой военной хитрости, позволяющей изнутри подступиться к старому миру. Обеспокоились лишь немногие; только мятеж Штеннеса пробился на свет из недр потрясенной доверчивости. Однако то, что казалось тактическими уловками и дерзкой военной хитростью, в конце концов обернулось нечистоплотными сношениями и коварным сговором. «Третий рейх» оказался такой же лживой мистификацией, что и приписываемые движению «национализм» с «социализмом». Есть один признак, по которому можно распознать предательский тайный умысел: уже само существование СА и СС вызывает чувство неловкости и неудобства. Эту воинственную команду пытаются мало-мальски «цивилизовать». Запрет на ношение униформы был для Гитлера как нельзя кстати: он приучал непокорную, воинственную толпу к буржуазным манерам — Гитлер же тут оказывался ни при чем. Теперь ему легко было возмущаться и протестовать: тяжелый камень упал с его сердца. Гитлеровский «национализм» представляет собой германскую обертку романского духа; безмозглых немцев следовало превратить в беспечное стадо и завлечь в приготовленную чужеземцами западню. Гитлеровский «социализм» оказался фокуснической уловкой буржуазного порядка; разинув рты, мятежники позабыли о борьбе. «Третий рейх» — что-то вроде белил, которые накладывал себе старый мир, чтобы притвориться чарующим новым миром. В одном случае в дураках оказались внезапно проснувшиеся националисты, в другом — ниспровергатели капитализма, наконец, в третьем — восторженная молодежь; все они были одурачены и поставлены на службу тем самым силам, которым они клялись нести смерть и разорение. Где бы ни принималось за дело национал-социалистическое движение, всюду вкрадывается какая-то нечестность; используя новые меха, оно рассылает клиентам старое прогоркшее вино. На языке будущего оно защищает насквозь прогнившее прошлое. Оно раздает обещания, только чтобы умиротворить; оно хочет не побуждать, а успокаивать, желает не исполнять чаяния людей, а злоупотреблять их доверием. Втайне оно держит сторону отмирающего: фосфоресценцию гниения оно выдает за зарю нарождающегося дня. Идущий на эти огоньки, попадает в болото, полагая в бреду, что взошел на горную вершину. Продолжение следует… #Никиш #Гитлер #нб #идеология
Другая Россия
ГИТЛЕР — ЗЛОЙ РОК ГЕРМАНИИ.
ЧАСТЬ 5
Продолжение текста Э. Никиша 1932 года.
Все части этого текста вы можете найти по тегу: #никиш_гитлер
Все тексты рубрики вы можете найти по тегу: #нб_идеология
Трагедия немецкой молодежи
Наконец, причина, по которой национал-социалистическое движение приобрело свой совершенно небывалый размах и столь многообещающую политическую весомость, состоит в том, что оно сумело завоевать доверие послевоенной молодежи. В этой молодежи живы мятежные силы, затрагивающие основы всего существующего, всех унаследованных порядков. Позиция послевоенной молодежи останется непонятной тому, кто не осознает ее совершенно экстраординарное положение. В 1918 году в течение немецкой истории наметился разрыв поистине неизмеримых масштабов; то, что происходило «после», уже почти никак не связано с тем, что было «до».
Довоенное поколение сформировалось во времена величия Германии, ее всемирной значимости; фронтовое поколение эти времена еще застало. Обоим этим поколениям хорошо видно сегодняшнее бессилие Германии, но они в недостаточной мере сознают, насколько тяжелы его последствия. У них еще сохранилась память о блистательном прошлом, некогда составлявшем содержание их собственной жизни. Удручающее настоящее кажется им бессвязным сном, страшным, но все же отходящим в прошлое ударом судьбы. Былая Германия все еще представляется им подлинной Германией, относительно которой они не сомневаются, что спустя какое-то, короткое или долгое, время она вновь восстанет из праха, полная прежней силы и великолепия. Современное положение дел они не воспринимают как окончательное; им кажется, будто они живут в какую-то временную, промежуточную эпоху. Внутреннюю опору они находят в исполненном веры ожидании скорейшего возвращения ныне куда-то испарившихся лучших времен. Этим объясняется оптимизм немецкой внешней политики, раз за разом обманываемый начиная с 1918 года.
Совсем по-другому выглядят жизненные предпосылки послевоенного поколения. Его фундаментальным переживанием является зрелище обессиленной Германии, Германии, попавшей во внешнеполитическую зависимость и не способной обороняться. Эти юные сердца никогда не были впечатлены и вдохновлены непосредственным созерцанием гордого величия своего Отечества. Политическая озлобленность, социальная нищета, экономический упадок — вот само собой разумеющиеся, постоянно находящиеся на виду составляющие их опыта. Довоенная Германия была для них историческим воспоминанием, стоявшим в одном ряду с памятью об империи Оттона I, Фридриха Барбароссы, с памятью о государстве великого и несравненного прусского короля Фридриха. Но если бы старое поколение упрекнуло молодежь в такой «исторической» точке зрения на бисмарковскую империю, вполне могло бы случиться, что в ответ ему задали бы дерзкие вопросы. Разве не в ваших руках была судьба этой империи? Разве не вы эту империю потеряли? Откуда же вы берете смелость все еще самонадеянно претендовать на свое значение на политической сцене? На сколько еще у вас хватит наглости не испытывать никакого огорчения от тех несчастий, которые вы и наплодили? Разве это не вы плохо подготовились к войне, неправильно ее вели и, наконец, потерпели в ней поражение? Разве не вы уже после войны посмели проводить авантюристскую финансовую и заемную политику, разбазаривая тем самым уже и саму будущность немецкого народа? Разве не вы, подписав план Янга, оказались настолько бесчестны, что решились возложить выплату мучительной дани на еще даже не родившиеся поколения?
По существу, наследием и делом рук старшего поколения оказались одни руины; чего оно добилось, так это беспредельного хаоса. Поэтому принадлежащие к нему люди уже не столь настойчиво претендуют на почести и авторитет среди послевоенного поколения; притязания эти не могут быть оправданы итогом их жизни, обернувшимся катастрофой. Непочтительность нынешней молодежи — лишь отражение банкротства предшествующего поколения.
Послевоенная молодежь стонет под бременем последствий этого банкротства. Юношество всех слоев населения, молодые юристы, учителя, служащие, рабочие видят, как перед ними закрываются все двери. Страшная уверенность в том, что жизнь проиграна, подтачивает их титаническую отвагу, гасит всякую жажду деятельности. Их крылья оказались сломаны еще до того, как они изготовились к первому полету. В пору, когда им, по закону природы, полагалось бы еще мечтать о воплощении невозможного, они уже полностью отчаялись и в себе, и в окружающем мире. Все пути перед ними закрыты, будущее погребено во тьме. Пока старики еще правят делами, они — вопреки порядку вещей — уже во всем разочаровались. Они более не возлагают надежд на то, что придет «их» время; время, которому бы они понадобились, уже никогда не наступит. Они подавлены сознанием того, что никому не нужны, что их просто вышвырнули, даже не испробовав ни в каком деле. Разгорается немыслимых размеров ненависть к отцам: сыновья видят, что во всем ими обмануты — в своих надеждах на хлеб насущный, в возможности обзавестись семьей, в свободе деятельности, потребной для творческого труда, и вообще в вере в свою миссию.
Вследствие этого между старшими поколениями и послевоенной молодежью разверзается пропасть, над которой невозможно навести мосты. Молодые люди не доверяют традиции, все еще священной для стариков: чего стоит традиция, достающаяся из рук таких отцов? Консерватизм в глазах этой молодежи становится сплошным надувательством; в отцовском наследии не осталось уже ничего, что стоило бы сохранять. Духовное наследие довоенной Германии несет на себе многочисленные следы некогда блистательной, но уже поблекшей эпохи, и именно этот отблеск мешает глазу увидеть неутешительную действительность во всем ее потрясающем трагизме; традиция утратила свою истинность и выглядит теперь сомнительным вздором. Послевоенная молодежь обречена в своем существовании на неопределенность, лишена всякой собственности. Похвалы в адрес свободы собственности звучат для нее либо как возгласы, доносящиеся из чужого мира, либо как наглая издевка. Она улавливает запах разложения, исходящий от идеалов зажиточного буржуа. С этими идеалами у нее нет уже ничего общего, она «уже не соблазнится ими». Какое ей дело до тревог напуганного частного собственника? Всякий частный собственник есть пережиток того мира, в котором эта молодежь уже не живет.
В 1918 году Германия была ввергнута в пролетарско-колониальное состояние. Старшее поколение сегодня еще боится открыто в этом сознаться, не говоря уже о том, что у него не получается достаточно строго и жестко отнестись к себе самому, чтобы извлечь из сложившегося положения все неутешительные выводы. Зато послевоенное юношество осознало это положение и теперь готовится к тому, чтобы принять на себя его последствия. Оно понимает, что его вывели из игры, что его угнетают, эксплуатируют, обкрадывают в жизненных правах; оно начинает сознавать, что ему «нечего терять, кроме своих цепей». Оно демонстрирует свободу от всех предпосылок и обязательств, и такая позиция внушает ужас предшествующим поколениям. Его ценностные ориентиры совсем иные; втайне оно уже презирает блага цивилизации, прогресса и гуманности; оно сомневается в том, заслуживает ли разум доверия, и не содрогается от возможной варваризации жизни. Его радикализм доходит до самых корней; для него оппозиция уже не озорство, коим можно было довольствоваться, прежде чем встать на твердый путь тщательно рассчитанной карьеры. Оно хочет ниспровержения; оно вынашивает катилиновы замыслы и планы. Оно вступает в партии крайнего толка не для того, чтобы отдать дань своим незрелым летам, а чтобы действовать всерьез. Когда послевоенная молодежь говорит: «Социализм», — она имеет в виду не просто лицемерное признание в верности марксистскому учению, а полное решимости восстание против буржуазного мира. Поскольку экономика уже не предлагает ей никаких перспектив, она больше и не рассматривает ее как свое предназначение. Лишенность собственности для нее уже не просто экономическая категория; кто смотрит глубже, тот понимает, что молодежь эта начинает истолковывать свою бедность как разновидность прусской добродетели: борцу подобает не быть обремененным никаким имением.
Эта молодежь внутренне сроднилась с той шаткой почвой, на которой она стоит, с теми неустойчивыми отношениями, в которых развертывается ее существование. В жизни она едва сводит концы с концами. Свойственный буржуазной эпохе сытый, осторожный и расчетливый жизненный уклад бесконечно далек от ее образа жизни. Ее жизненный путь все время ведет по краю пропасти: душа ее уже готова к тому, чтобы без всякого пафоса жить в постоянной опасности.
Поэтому она представляет собой тот сырой человеческий материал, который способен на все — и на доброе, и на дурное.
Эта молодежь и стремилась реализоваться в национал-социалистическом движении. Здесь она надеялась набраться сил для борьбы против старого мира; здесь она посвятила себя бунту против Версальского порядка, войне против держав, в 1918 году силой навязавших Германии чуждые ей законы. От молодых людей требовалось жертвенное служение, и это вселяло в них пьянящее чувство гордости и собственного достоинства. Дерзкие вылазки и рискованные предприятия уже сами по себе были элементами их повседневного жизненного стиля; теперь же они были готовы пойти на смерть в любую минуту.
Здесь собралась лучшая немецкая молодежь, и вообще, лучшие люди Германии. Именно с учетом качества наличной человеческой субстанции СА и СС, вне зависимости от их политических установок и функций, обладали внутренним, самодовлеющим достоинством. Именно это человеческое содержание переполняло движение блеском и огнем; именно оно придавало ему жаркое дыхание и наделяло его страстной, почти неодолимой самоуверенностью. Движение ставило себе в заслугу то, что было привнесено вливавшейся в его ряды молодежью. Оно имело на это право, пока облекало в органичную форму темные юношеские желания, пока переводило юношеское мироощущение, юношеское понимание жизни и напряжение воли на рыночный язык политики, пока, стало быть, его практические действия оставались созвучны жизненной позиции этого юношества.
Молодежь восставала против старого мира. «Третий рейх» был для нее воплощением мира нового. Национал-социалистическое движение воспринималось ею как марширующая армия, которая разрушит старый мир и построит новый. Ее глубокая, несокрушимая вера неотступно следовала за знаменем движения.
Вера эта была достаточно сильна, чтобы ее можно было подвергнуть отчаянному испытанию. Она ничуть не была поколеблена, даже когда национал-социалистическое движение пустилось в парламентские игры, приняло участие в коалиционных переговорах и вошло в коалиционные правительства. Конечно, парламентаризм и партийные коалиции относятся к институциям старого, уже гибнущего мира. Но доверчивая молодежь не сомневалась, что речь тут идет лишь о тактических уловках, о дерзкой военной хитрости, позволяющей изнутри подступиться к старому миру. Обеспокоились лишь немногие; только мятеж Штеннеса пробился на свет из недр потрясенной доверчивости.
Однако то, что казалось тактическими уловками и дерзкой военной хитростью, в конце концов обернулось нечистоплотными сношениями и коварным сговором. «Третий рейх» оказался такой же лживой мистификацией, что и приписываемые движению «национализм» с «социализмом».
Есть один признак, по которому можно распознать предательский тайный умысел: уже само существование СА и СС вызывает чувство неловкости и неудобства. Эту воинственную команду пытаются мало-мальски «цивилизовать». Запрет на ношение униформы был для Гитлера как нельзя кстати: он приучал непокорную, воинственную толпу к буржуазным манерам — Гитлер же тут оказывался ни при чем. Теперь ему легко было возмущаться и протестовать: тяжелый камень упал с его сердца.
Гитлеровский «национализм» представляет собой германскую обертку романского духа; безмозглых немцев следовало превратить в беспечное стадо и завлечь в приготовленную чужеземцами западню. Гитлеровский «социализм» оказался фокуснической уловкой буржуазного порядка; разинув рты, мятежники позабыли о борьбе. «Третий рейх» — что-то вроде белил, которые накладывал себе старый мир, чтобы притвориться чарующим новым миром. В одном случае в дураках оказались внезапно проснувшиеся националисты, в другом — ниспровергатели капитализма, наконец, в третьем — восторженная молодежь; все они были одурачены и поставлены на службу тем самым силам, которым они клялись нести смерть и разорение.
Где бы ни принималось за дело национал-социалистическое движение, всюду вкрадывается какая-то нечестность; используя новые меха, оно рассылает клиентам старое прогоркшее вино. На языке будущего оно защищает насквозь прогнившее прошлое. Оно раздает обещания, только чтобы умиротворить; оно хочет не побуждать, а успокаивать, желает не исполнять чаяния людей, а злоупотреблять их доверием. Втайне оно держит сторону отмирающего: фосфоресценцию гниения оно выдает за зарю нарождающегося дня. Идущий на эти огоньки, попадает в болото, полагая в бреду, что взошел на горную вершину.
Продолжение следует…
#Никиш #Гитлер #нб #идеология