Институтская наука: Михаил Соколов о том, как становятся профессорами в Америке, Европе и России

Чем различается устройство научных институтов в Европе и России? От чего зависит карьера молодого учёного и кто контролирует рынок академических должностей? Рассказывает Михаил Соколов — автор исследования сравнительно-исторической социологии университетов.
— Михаил, расскажите, каким проектом вы сейчас заняты?
— Мы с моими коллегами из разных стран — Татьяной Зименковой из университета Билефелда, Софьей Чуйкиной из университета Клермон-Феррана, Катериной Губой из Томского университета и Марией Сафоновой из Высшей Школы Экономики заканчиваем книгу об академических рынках труда и академической власти в пяти национальных социологиях: России, Америке, Франции, Германии и Британии.
— Какой будет эта книга?
— Изначально мы хотели написать своеобразный самоучитель для карьериста. Нашей идеей было пригласить написать иностранные главы тех, кто знаком с российской наукой — начал свою карьеру здесь, но затем уехал и успешно встроился в «западную» социологию. Со временем, однако, мы поняли, что нам гораздо интереснее изучать логику функционирования разных академических систем — понять, почему карьерные лестницы в них устроены определенным образом. А не давать советы, как пробиться наверх самому в западной науке.
Собственно, первый же вывод из наших изысканий состоял в том, что никакой единой западной науки не существует. В России часто можно услышать ссылки на абстрактный западный опыт, обычно с мазохистскими нотами: «У нас все неправильно, а вот там-то все совершенно по-другому». Есть какой-то образ идеального «там». Но при минимально приближении выясняется, что это «там» абсолютно неоднородно. В зависимости от выбранного критерия пять рассматриваемых нами случаев выстроятся в совершенно разном порядке. Если брать общие очертания академических карьер и определяющие их течение силы, то в целом Франция будет находиться на одном полюсе, а на другом полюсе будет Германия, Россия — рядом с Францией, а Британия окажется посередине, США — где-то между Британией и Германией. Но это только в общем — все эти системы сложно оценить в терминах «лучше» или «хуже». Каждая модель справляется с одними проблемами, но не справляется с другими. Нам хочется, чтобы существовал какой-то универсальный рецепт построения академических организаций, но получается, что у каждой из рассмотренных схем есть свои большие человеческие и интеллектуальные издержки.
— Например, какие?
— С точки зрения построения карьеры — основного предмета нашего изучения — академические системы можно классифицировать на основании их способа отбора научных кадров. Один из принципиальных подходов — это взаимодействие министерства, стремящего управлять наукой, и академической среды.
Чиновники не могут полностью положиться на учёных. Неспециалист не может уверенно сказать, насколько хорошую науку делают в той или иной лаборатории. Какие-то загадочные люди в белых халатах ходят и говорят, что делают великие открытия. Но ответственный чиновник не может не задаваться вопросом: «А вдруг они жулики?» Возможно, они отбирают пытливые умы и воспитывают их; может быть, они просто пристраивают своих детей и детей своих друзей, ни к чему не способных. Когда кто-то посторонний пытается вторгнуться к специалистам и спросить: «Правда ли вы делаете мировую науку, или только притворяетесь?», они всегда возмущаются из-за покушения на их академические свободы и рассказывают про академика Лысенко — о том, как это плохо, когда бюрократы вмешиваются в науку. Что является совершенной правдой — вмешательство может привести к катастрофическим последствиям.
Но и противоположное правдиво: замкнутая академическая среда может развиваться в направлении абсолютной стагнации и полного прекращения любой интеллектуальной деятельности. В XVII и веках XVIII большинство университетов, включая Оксфорд, Париж и Гейдельберг, превратились в замкнутые корпорации, цеха, монополизирующие выдачу дипломов. Они брали деньги за присвоение докторских степеней, брали плату за вступление в корпорацию и в основном пополнялись за счет детей самих профессоров, включая малоспособных к учению. Что, впрочем, было неважно — профессорам во многих университетах все равно выдавались конспекты вековой давности, по которым они должны были читать лекции и от которых было непозволительно отступать. Воспоминания о тех временах до сих пор остаются своеобразной академической антиутопией.
Профессорская корпорация Германии
Карьера устроена следующим образом: вы начинаете с нижних этажей и поднимаетесь наверх, преодолевая жестокую конкуренцию. В какой-то момент на подъёме вас ждет форменная мясорубка, но зато, получив ранг полного профессора, вы получаете пожизненный контракт, большую зарплату и неограниченную свободу. Такая система, действующая в Германии и США, обычно насаждается профессорами, получившими полную власть над системой — они контролируют любое кадровое передвижение, а их не контролирует никто.
В Германии профессорская корпорация, пожалуй, наиболее влиятельна. Единственное, в чём бюрократы, пытающиеся управлять этой системой, смогли добиться уступок — в полном запрете разных форм внутреннего найма. Это один из главных вопросов в управлении наукой. Можете ли вы, как старший профессор, беспрепятственно продвинуть своего любимого ученика по всем ступеням академической лестницы? Он вам понравился, когда был студентом, вы обеспечили получение ему диплома, защиту диссертации, позиции доцента, профессора, и в итоге оставили ему свою кафедру. В тех академических системах, где профессора — самая влиятельная группа, естественным образом все тяготеет к этому сценарию. Италия, в которой до недавнего времени профессорская олигархия имела ещё большую власть, чем в Германии, являлась классической страной академического патронажа. Соответственно, чиновники в первую очередь хотят закрыть именно эту возможность, раз уж нельзя повлиять на все остальное. В Германии с гумбольдтовских реформ начала XIX века возводились разные барьеры на пути внутреннего найма, поэтому вы просто не cможете пройти все стадии в одном университете. Вам нужно добиться известности за пределами вашего университета чтобы получить работу.
Чтобы создать этот постоянный приток, действует самое жестокое правило германской, и, отчасти, американской системы — вы не можете удержаться долго на любом этаже, кроме верхнего. Все позиции непостоянны, кроме высшей — пожизненной. Сравним это с Россией, Францией и Британией, в которой все ступени вечны и на всех можно задержаться — они гораздо гуманнее в этом плане. Если вы не перешли на следующую ступень, то вполне можно прожить и на той, на которой остановились. Плюсом этой схемы является то, что она создает для каждого свою нишу. Кто-то не стал профессором и остался доцентом на всю жизнь, кто-то не стал доцентом и остался ассистентом. Вы можете бороться за продвижение, а можете остаться на одном месте и остаться в игре.
Бюрократический контроль в России
В целом, Франция и Россия — это страны, в которых профессора скорее проиграли борьбу с бюрократами за легитимность и за социальное доверие. В системах, где бюрократы сильнее, нет ни пожизненного найма, ни долговременных контрактов, продвижение или возобновление контракта контролируется набором формальных правил. Вы постоянно проходите множественные контрольные точки. Сначала вы студент и получаете диплом, потом становитесь ассистентом кафедры и должны защитить диссертацию, без которой возможность стать доцентом уже очень маловероятна. Если вы становитесь доцентом, то пишете и защищаете еще одну диссертацию, пытаетесь стать профессором. Где-то вдалеке есть статус академика — то, что ближе всего к пожизненному найму в российской научной системе, но этой планки достигают немногие, все остальные должны все время что-то делать для дальнейшего движения. Даже для того, чтобы оставаться на месте, надо что-то делать — проходить регулярные аттестации, повышать квалификацию и так далее. Во времена, когда правительство ничего не хотело от университетов, кроме того, чтобы они не бунтовали, об этом на время забыли — но сейчас вновь вспоминают. Момента полного умиротворения в этой системе не наступает никогда. Большое количество ступеней позволяет чиновникам сохранять больше контроля: и переход с одной ступени на другую и возможность задержаться на них можно регулировать. Например, можно обязать научного сотрудника писать по статье в год — в противном случае контракт не будет продлен. Нельзя быть профессором, бросившим заниматься наукой. Это другой способ регулирования — постоянное поддержание в тонусе.
И у него, к сожалению, есть свои издержки. Рубежи, через которые переходят люди в процессе роста в одной организации, должны быть прозрачными для чиновников. Таким образом, меняется сама логика контроля. Если германский профессор сидит на своем кафедральном троне и в выборе претендентов опирается на чисто субъективные критерии таланта, то при сильно бюрократическом контроле профессор не может сказать: «Я выбрал вот этого, потому что он кажется мне талантливым», особенно если один из пришедших на конкурс имеет кандидатскую степень, а другой — докторскую. Чиновник не видит таланта — если профессор выбрал кандидата, а не доктора, в голове у чиновника щелкает идея: «Ага, наверняка тут имеет место какая-то коррупция». Поэтому карьера зависит от накопления формальных символов академического статуса. Проблема, которая много обсуждается в России — девальвация степеней — в конечном счете, вытекает из такой бюрократической системы контроля, проблемы которой особенно проявляются на фоне низкого уровня географической мобильности.
В отличие от Германии, скорость перемещения людей по рынку академического труда в России очень низка. Обычно люди в России растут внутри одной организации, почти всегда — внутри одного города. Это происходит оттого, что в стране нельзя создать общенациональный рынок — невозможно заставить людей переезжать из Москвы во Владивосток. Можно сослаться на климат или любые другие причины. Например, цены на жилье гораздо выше относительно средней зарплаты учёного — по сравнению с любой другой из рассмотренных нами стран. Кроме того, многие работают сразу на нескольких работах — одну позицию в другом городе найти можно, но не три сразу. Соответственно, перемещение почти всегда экономически невыгодно. Более того, внутри одного города вы скорее добавляете работы к уже существующим, чем бросаете их и устраиваетесь на новое место.
Академическая карьера в России выглядит так: есть молодой перспективный студент, который обратил на себя внимание научного руководителя, руководитель пригласил студента в аспирантуру, потому что иметь аспиранта выгодно — это удобная нагрузка, которая приближает руководителя к званию доцента или профессора. Тот же чиновник, повинуясь логике тотального контроля, следит за тем, чтобы преподаватель не сидел без дела — и ему предъявляют аспиранта. Но с момента поступления кого-то в аспирантуру в бюрократической машине уже щелкнуло, потому что аспирант должен защититься, иначе потраченные на него деньги израсходованы зря. В официальных документах это называется «результативность аспирантуры» — доля защитившихся в течение четырех лет с момента зачисления. За излишнюю требовательность к учащимся аспирантуру могут просто закрыть. И для организации, и для руководителя, и для аспиранта защита — это хорошо.
— Зачем нужна учёная степень в России?
— Для диссертанта защита — шанс перейти на следующую ступень, для руководителя и организации — получить какие-то свои очки. Но есть и ещё один фактор, снижающий требования к защитам в России. В США, Великобритании, в Германии или во Франции степень — это форма рекламы на рынке труда, хотя и работает этот механизм по-разному. Задача диссертанта — сделать процедуру как можно более сложной и пристрастной: найти самый требовательный совет, попробовать привлечь в комитет, который только в России постоянен, самых известных учёных. Потому что только так можно произвести впечатление на потенциального работодателя. Чтобы не знающие вас люди в отборочном комитете увидели ваше досье и сказали: «О, это должен быть сильный кандидат!»
Мировые рейтинги и последствия ориентации на них
— Вы также занимаетесь исследованиями динамики международной академической системы, в частности, социологии. О чем эти исследования?
— Это направление исследований, которое как раз выросло из изучения того, как академические рынки реагируют на глобализацию. Здесь возникает несколько сюжетов, и один из них про то, как в какой-то момент бюрократы из Министерства образования и науки — или какого-то его зарубежного аналога — приходят в университеты и говорят о том, что теперь они ходят попадания университетов в мировые рейтинги и готовы давать деньги, если университет туда попадет. Положение в рейтингах позволит показать всему миру, насколько велика наука в нашей стране, привлечет к нам потоки студентов — в общем, хорошо. Ну и, кроме того, положение в мировом рейтинге — это как раз такой показатель успешности, какой бюрократы любят, формальный, как будто объективный, имеющий числовое выражение. Такие визиты из министерства происходят не только в России, но и во Франции, да и в десятках других стран.
Эта озабоченность отражается на рынках труда несколькими путями. Во-первых, она создает сильную стратификацию внутри университетов. Министерство быстро переформулирует себе задачу выделить три, пять, в пределе — десять-пятнадцать (как в случае России) университетов-кандидатов на попадание в международные рейтинги и вкачать в них все имеющиеся деньги, чтобы достичь поставленной планки, а все остальные предоставить самим себе. Любая ориентация на рейтинги создает высокодифференцированную систему, потому что чиновник решает, что в лидеров нужно инвестировать, а в остальных — нет. Некоторое количество избранных университетов и сверхвысоких зарплат — это неизбежное следствие.
Кроме того, часть рейтингов прямо, и все — косвенно, предполагают привлечение международных сотрудников. Это совершенно новая задача для большинства университетов. Они начинают нанимать людей за рубежом, используя те самые практики, которые, как они предполагают, распространены во всм остальном мире. В частности, они начинают смотреть на степени. К несчастью, это имеет тот же эффект, что в Штатах, только многократно усиленный. Чтобы нанимать на международном рынке нужно предлагать конкурентные зарплаты. Для людей, социализированных внутри какой-то академической системы нужен специальный бонус, чтобы её покинуть. Американский аспирант знает, что пик его мечтаний — Гарвард, Принстон или, в случае естественнонаучных или технических специальностей, Caltech или MIT. Когда ему предлагают поехать в Москву, Стамбул, Пекин или куда-то ещё, для него это однозначно дауншифтинг. Оставшиеся в прежнем месте люди будут смотреть на него сверху вниз, подозревая, что он не справился с гонкой и сбежал от конкуренции, найдя тихую гавань и выбыв из настоящей игры. Для того, чтобы на это не обращать внимания, нужно либо и правда считать себя неудачником в этой системе, либо быть совершенно безразличным к статусным играм, либо получить очень много денег, даже по американским меркам. Обычно имеет место сочетание всех обстоятельств, когда периферийные университеты в Москве, Стамбуле или Астане начинают нанимать на международном рынке и получают худших возможных людей с данной степенью, которые получают непропорциональные деньги по отношению к местному преподавательскому составу. В России мы видим пока несколько анклавов, но, безусловно, будут ещё.
Выделение двойной элиты (вначале — касты лучших университетов, затем — касты иностранных легионеров) вызывает у местных понятное отторжение. Кроме того, что люди делятся на категории PhD или не PhD, они еще и делятся на два лагеря по признаку того, на чьей они стороне — за западную науку или за нашу. Это особенно заметно в социальных и гуманитарных науках. Естественные науку, если не брать прикладные, производят знание, которое одинаково валидно везде — физические законы везде одинаковы — но вот спрос на гуманитарное знание разный. В России больше интереса к российской истории, чем к аргентинской, а в Аргентине, естественно, наоборот. И, кроме того, книга по русской истории, интересная аргентинцам (или британцам, или французам) будет совершенно не такой, как та, которая будет интересна русским. Нам интересно вчера, в котором мы узнаем себя, которое перекликается с нашим сегодня, но если сегодня у нас разное, то и вчера рассматривается под разными углами. Это тем более касается разных политически злободневных исследований. Соответственно, те, кто предпочитает обращаться к коллегам внутри страны, и те, кто предпочитает обращаться к коллегам вне, делятся на два лагеря, и, с пришествием рейтингов, те, кто имеет международную аудиторию, особенно англоязычную, получают преимущество.
Это, разумеется, происходит не только в России. Под влиянием международных рейтингов это происходит в Германии, во Франции, то же случилось в Китае, Мексике и многих других странах — это глобальный процесс. То же самое случилось даже в Великобритании, хотя та и говорит на английском языке. Вопрос о том, какую науку поддерживать — национальную или международную — стал ключевым в самых разных академических мирах.
В социологии же мы видим, как это происходило на разных уровнях ещё до того, как возникла политическая проблема. Социология отчетливо поделилась на тех, кто считал социологией то, что преподавали в американских или германских университетах, и тех, кто учился в советских и российских университетах, где никакой социологии не преподавали, но сам изобрел что-то, что считал социологией. Этим двум группам надо было установить курсы конвертации знания — выяснять, кого важнее знать — Щедровицкого или Фуко? Зиновьева или Элиаса?
— А могли ли эти люди знать одновременно Фуко и Щедровицкого?
— Теоретически да, но практически такое случалось редко. Люди, которых учили, что знать Фуко очень важно, а про Щедровицкого они впервые слышали, не хотели чувствовать, что их валюта отчасти обесценена. Они говорили себе, что Щедровицкий — это что-то доморощенное, в мире его никто не знает, и статью со ссылками на него в приличном международном журнале у вас не возьмут. То же самое с читателями Щедровицкого, только острее — у читателей Фуко был весь остальной мир, а этим отступать было некуда. Когда вы уже не особенно молоды, сильно загружены и у вас нет времени прочитать все книги на свете, вы очень нервно реагируете на изменение курсов конвертации знания. Когда вы, будучи профессором, сталкиваетесь со студентами, которые смотрят на вас косо из-за того, что вы не читали их любимую книгу, и дают понять, что считают вас ничтожеством, вы, конечно, вначале стараетесь прочитать эту книгу. Но если книга вам не дается (например, она на иностранном языке, а вы ему не обучены, или просто принадлежит к другой традиции), вы стараетесь избавиться от таких студентов и не допустить появления им подобных в будущем. Поэтому вы всячески оберегаете своих подопечных от того, чтобы столкнуться с Фуко или Щедровицким, и всячески даете понять, что таковых просто не существует.
— Каковы макропоследствия научной политики, завязанной на рейтингах, и насколько оправданно её применение?
— Мы узнаем об этом через некоторое время. Движение в эту сторону началось не так давно, и даже те, кто двинулся раньше, не прошли достаточно далеко, чтобы сказать, что эксперимент закончился. Балтийские страны и Казахстан двинулись раньше, чем Россия, а еще раньше в 1990-е, туда же двинулась, например, Южная Корея и некоторые другие страны Восточной Азии. В общем, их пример показывает, что правительство может добиться выведения нескольких университетов в мировой топ, если очень захочет.
Для этого должны быть благоприятная экономическая конъюнктура и концентрация сил на протяжении десятилетий. Например, Сеульский и Сингапурский университеты имеют хорошие шансы добраться до первой двадцатки в ближайшее десятилетие. Правда, туда ещё ни разу не добирался университет страны, находящимся в натянутых политических отношениях с Западным миром — не потому, что создатели рейтингов кому-то подсуживают, а потому, что это сильно затрудняет сотрудничество между учёными и тот же самый международный рекрутинг. Надо быть довольно отчаянным человеком, чтобы решиться поехать из США в Россию сейчас — кто его знает, не будут ли они в состоянии холодной войны через год?
Достижение этой цели, однако, поднимает несколько вопросов. Один из них — что в точности дает положение в рейтинге? Точного ответа на этот вопрос никто не знает. Рейтинг — это отчасти самоисполняющееся пророчество: когда международные студенты выбирают, где учиться, они учитывают рейтинги. Это реальный механизм принятия решений, особенно если государство выделяет этому студенту стипендию для обучения. Бюрократ в этом правительстве будет рассуждать примерно также — он даст стипендию тем, кто едет в хороший университет. Для университетов в этом плане подняться в рейтинге выше экономически выгодно. Соответственно, высшее образование успешной в рейтинге страны отчасти финансируется за счет иностранного правительства. Это хорошо.
Другие эффекты для национальной системы образования пока не совсем ясны. Очевидно, что возникает оторванная от прочего образования элита, а вся остальная система вузов успешно и глубоко деградирует. Для попадания в рейтинг это хорошо, но для экономического развития непонятно, потому что в этих университетах, даже если все было сделано правильно — идеальный конкурсный отбор, никакой коррупции, блестящие ученые, занимающиеся самыми популярными в глобальном масштабе темами, проведенные исследования и их результаты могут не дать никакого экономического выхода.
Источник: http://theoryandpractice.ru/posts/8761-sokolov-euspb #реклама #generationbrand #pride #marketing #маркетинг #карьера #высшаяШкола