В октябре 1976 года чуткие уши солдат на КП подслушали явно для них не предназначенные офицерские разговоры, о катастрофе нашего стратегического бомбардировщика Ту-95, прозванного америкосами «Медведем» в районе озера Эворон, где в составе группы он выполнял тренировочный полет. Впоследствии я сам часто отслеживал такие полеты на экранах – турбовинтовые «Медведи» шли неторопливо, они прилетали откуда-то из-за Байкала, говорили – из Семипалатинска, над озером поворачивали на северо-восток, и поднимались через всю Якутию до чукотского побережья, а там, у поселка Певек, вероятно, вместо того, чтобы продолжая свой боевой курс, через северные льды проникнуть на территорию «противника», они круто разворачивались, и летели назад, на юг, к этому самому озеру Эворон, в 100 км южнее которого в глухой тайге располагался военный полигон, куда нельзя было заходить никому. Там они высыпали свой запас обычных бомб, или сбрасывали макеты ядерных. Говорят, так они летали сутками, в полном радиомолчании, по пути их несколько раз заправляли в воздухе. Во время бомбометания они снижаются с 9-ти до 2-х тысяч метров. В этот раз самолет вроде как тоже снизился до высоты бомбометания, но вот только ровно за 100 км не долетая до полигона, где на его пути оказалась единственная на тысячу верст вокруг скала с высотой 2001 м. И с полной бомбовой нагрузкой он врезался в этот самый чертов метр на вершине сопки. Такая простая штурманская ошибка в расчетах убила 6 человек и разнесла на куски огромное чудо современной техники. Меня угнетала эта точность: 100 км, и 1 метр; не оставляло чувство, что это не простая случайность: ну не может случайность быть такой точной. Теперь я обратился к интернету, но к своему удивлению, никаких сведений об этой катастрофе я так и не нашел. Более того – там гуляет версия о разбившемся якобы в 1976 году Ту-95 в 12 км от Сахалина, и якобы этот борт вез две атомные бомбы, которые так и остались на дне в заливе Терпения (по иной версии – они подняты американскими пловцами с подводной лодки; даже названы имена награжденных за это). Авторы версий чрезвычайно авторитетны: отставной контр-адмирал, экс-министр обороны Родионов, бывшие партчиновники. Одна закавыка – утверждается, что это экипаж майора Мальцева, который действительно погиб 5 октября 1976 года, но при заходе на посадку в аэропорту Алма-Аты. Против указанных «атомных» версий решительно выступают родственники и сослуживцы погибшего экипажа, который разбился на их глазах и похоронен всем городком Чаган, где и располагалась авиабаза Семипалатинск-2. Там и располагался 1223 ТБАП, в котором тогда и служил этот экипаж. Не знаешь, чему и верить – признаниям отставных генералов и чиновникам, или народному интернету. Есть там еще одна заноза – это заводской номер самолета. Он постоянно меняется: то № 6800306, то № 5800205. А в некоторых авторитетных в армейской среде сайтах указаны оба этих номера, якобы двух разных самолетов, погибшие в один и тот же этот день – 05.10.1976. Причем если состав экипажа майора Мальцева подробно перечисляется, и подтвержден рассказами сослуживцев, то принадлежность второго самолета и состав его экипажа наглухо скрыт. Допытываться у родственников погибших о номере самолета майора Мальцева я постеснялся, а запрашивать его у Министерства обороны заведомо бесперспективно. Так что есть еще тайны у советской авиации… Что касается трагедии под Литовко, которую я описал, то там никакого атомного оружия не могло быть по логике – самолет летел не на патрулирование, а на учебное бомбометание, и иметь при этом ядерный заряд на борту просто немыслимо. Заодно добавлю еще и про найденный мной при этом в интернете случай гибели Ту-95 над полигоном Литовко 14 июня 2015 года из-за отказа сразу четырех двигателей, чего просто не может быть. На это обратил внимание и тогдашний вице-премьер Рогозин. При всем моем негативном отношении к Дмитрию Рогозину, ему в логике и осведомленности не откажешь. Вылетевший из аэродрома Украинка борт оказался над этим полигоном явно не случайно. Летчики, видимо, до последнего пытались спасти самолет, и погибли, остальные члены экипажа по приказу командира из него выпрыгнули. Я упоминаю этот случай в предположении, что наши ВВС просто списывают на этот расположенный в глухом уголке дальневосточной тайги случаи катастроф с нашими носителями ядерного оружия, а на самом деле инциденты с ними, и не дай Бог с оружием, на самом деле происходят в других местах, раскрывать которые нецелесообразно. Интересно, что по словам наших офицеров, лучшими пилотами для этих «Медведей» были вовсе не лихие истребители, как все думают, а пилоты «Аннушек», распространенных тогда «кукурузников», самолетов Ан-2. Действительно, их роднило терпение во время долгих полетов. Однажды, я на дежурстве, когда в Ленинском была включен «дальнобойный» локатор станции «Дубрава», все 6 часов своей ночной смены наблюдал полет Ан-2, вылетавшего из Волочаевска в Якутск. Скорость его - 120 км/час, и когда я утром сдавал смену, тот все еще был в воздухе. Другое происшествие в ВВС было скорее их позором, но скрыть его от общественности не удалось. Во время одного из моих боевых дежурств я был очевидцем угона нашего боевого самолета предателем Беленко. Это было 6 сентября 1976 года. Он взлетел с одного из аэродромов в Приморье, и выполнял простой обкаточный полет – до побережья, и обратно. Я в числе прочих самолетов тогда отслеживал на планшете и его полет, и сразу заметил, что по достижении береговой линии отметка этого самолета внезапно исчезла. Это могло означать что угодно, вплоть до катастрофы. Но это была не наша зона ответственности, и особый шум мы поднимать не стали, но наш дежурный все же позвонил на аэродром Соколовка (позывной – «Сталевар»), чтобы выяснить, что случилось с их самолетом. Но там тоже ничего не могли понять, и предположили худшее. Полет был учебный, пара должна была долететь до побережья и вернуться. На большее у них и горючего не было. Но на побережье ведущий своего ведомого потерял из виду, и вернулся один. Первое время сослуживцы Беленко считали его погибшим, и даже помянули его память. В это время из КП армии нам сообщили, что пограничный катер видел низколетящий в сторону Японии самолет. Пока все переваривали это сообщение, тревогу забил радиоперехват: какой-то русский летчик просит у японцев посадку в аэропорту Хакодате. Стало ясно, что это угон. Объявили тревогу, но было поздно, самолет был уже над японской территорией. Японцы тоже были растеряны, явно не знали, что предпринять, они подняли в воздух дежурное звено, и потребовав от пилота прилетевшего на их голову самолета освободиться от вооружения, разрешили ему сесть в гражданском аэропорту (но позже я читал воспоминания этого предателя, где он утверждал, что он так и не смог связаться с аэропортом из-за разности частот, и просто без спроса вклинился в очередь садящихся гражданских бортов). На наш КП по тоже объявленной оперативным дежурным на всякий случай тревоге прибежала отдыхающая смена солдатиков, все спрашивают, что случилось. Я как смог всё объяснил им, и сказал, что могут лечь поспать на боевых постах – пока что наше усиление было явно абсолютно не нужно, но обеспокоенность командования была понятна. Тревога тогда длилась два дня, но на обед выходили строем, и курить ходили по двое, а не по одному, как обычно. Через сутки на армейский КП привезли жену Беленко Людмилу, с 4-х летним сыном, и я сквозь свой прозрачный планшет и панорамное окно армейского КП видел, как она там стояла на коленях перед командующим, но о чем они говорили с генералом, я, конечно же, не слышал. Говорят, он не поверил, что она не знала о планах мужа сбежать за границу, но за нее заступился особист из их авиаполка. Мотивы побега Беленко остались нераскрытыми – он был закрытым человеком, «себе на уме». Версия, что его зажимали по службе, неверна – он был инструктором Ставропольского училища, сам добился перевода в боевую часть; как раз в день угона пришли документы о присвоении ему капитанского звания. Тогда на Дальнем Востоке как раз с инспекцией был маршал Савицкий, и случившееся было для него очень неприятным «подарком», но посещал ли он тогда наш КП (я имею в виду армейскую его часть), я не знаю. Этот угон имел чрезвычайные последствия для всей системы ПВО Дальнего Востока – ведь достоянием врага стало и расположение всех локационных станций, и всех зенитных батарей, системы связи, позывные, коды – пришлось менять всё. Каждый локатор теперь надо было снять с той сопки, где он стоял, и затащить на другую. А затем облететь его на разных высотах и удалениях, чтобы составить паспорт его обзора. И если он, не дай бог, был неудовлетворительным, все начиналось сначала. Затрачены были огромные средства, но больше всего нам было жалко секретов этого сверхсовременного самолета. Это был МиГ-25, тот самый, самый скоростной самолет мира, предназначенный для перехвата американского разведчика SR-71. Правда, американцы, изучив самолет, заявили, что их «Черный дрозд» наша «Летучая лисица» (как они обозвали наш МиГ-25) догнать не в состоянии. Как раз в это время они провели модернизацию своего самолета, и он поставил новый рекорд скорости. Но угон МиГ-25 ускорил разработку и прием на вооружение в нашей стране еще более скоростного самолета – МиГ-31. Соперничество этих «монстров скорости» продолжалось вплоть до 1998 года. Мы, солдаты, все дружно ненавидели этого Беленко, и только и говорили о том, как его следует наказать. Для нашего успокоения нам, как и всей стране, объявили, что он-де вскоре погиб в подстроенной чекистами автокатастрофе. Только теперь я узнал из интернета, что это неправда, он умер только недавно в собственном доме. В тот год стояла сушь, после необычно высокого весеннего паводка год был маловодный, летних дождей почти не было, таежные реки обмелели. Стоял необычный летний зной. Лесные пожары начиная с конца сентября бушевали по всей Дальневосточной тайге. Они, в основном, были «низовыми» - горели не сами деревья, а подлесок - это опавшая хвоя и листья, гнилые и сухие ветки, трава и кусты на земле. За день такой пожар, в зависимости от ветра, мог пройти от 5 до 100 км. А 17 октября по краю вдруг пронесся сногсшибательный ураган, валивший деревья, срывавший крыши с домов, и порвавших линии передач. Огонь раздуло так, как будто его порохом посыпали. Особенно большой урон он нанес в Ванинском порту, где сгорели склады и полностью два жилых поселка. С аэродрома Монгохто носители атомных бомб Ту-95 взлетали сквозь стену огня. Взорвался склад ракет для РСЗО, они были без взрывателей, но носящиеся по жилому поселку ракеты-болванки убили и покалечили несколько человек. Где-то в эти дни огонь добрался и до нашей сопки. Нас кинули тушить огонь, не дав для этого в руки абсолютно ничего. Мы штык-ножом нарубили себе нечто вроде веников, и бросились топтать и сбивать ползущий вверх по склону огонь. Пока дым шел в нашу сторону, мы задыхались, и ничего не видели в дыму от слез. Но потом сообразили, и перескочив через линию огня, стали добивать его с тыла, чтобы не дышать едким дымом. Получалось, но за языками огня по сушняку вверх по склону мы не всегда поспевали, и окончательно затушили мы его только тогда, когда он достиг водораздела (по которому и проходил проволочный забор вокруг КП), и там сбавил ход. Сидя на вершине, мы приходили в себя после очумелой схватки с огнем. Наши штатные противогазы от дыма не очень помогали, а бегать в них по склону было делом совершенно невозможным. Гораздо лучше помогали принесенные с КП автономные, «кислородные» противогазы, но в них запаса воздуха хватало только минут на 15, не более. Помню также торжественный приезд на Дальний Восток дорогого Леонида Ильича Брежнева, главу партии и Правительства СССР. Дело было в апреле 1978 года. Собственно, в путь он отправился еще в конце марта, передвигаясь от одного города до другого, в каждом проводя собрание партхозактива, и встречаясь с руководством области. В новостях только об этом и говорили, отражая его неумолимое приближение к нам. Он ехал поездом, над которым все время кружили прикрывающие его истребители. А по воздуху из Москвы перед ним и вдогонку летели десятки «литерных», внерейсовых самолетов, значительно осложняя нам отслеживание воздушной обстановки. Весь этот «царственный поезд» сначала 6 апреля проследовал, через Хабару во Владик, а 8 апреля Леонид Ильич слетал на один день в Комсомольск-на-Амуре, и вернувшись, улетел на Ил-62 в Москву. Странно, что он согласился тогда на полет, после инфаркта в 1976 году он уже тогда стал сильно сдавать, и избегать авиаперелетов. Мы эти пару недель несли дежурство в усиленном режиме, но больше всего солдат утомляла нервозность офицеров, которые боялись и провокаций со стороны «соседей», и какого-нибудь происшествия с мечущимися в воздухе непонятно зачем самолетами, которое неизбежно приведет затем к тотальным проверкам, и поиску «крайних». Потому и у нас пошли внезапные смотры, и учебные тревоги, и «шмоны» в казармах и на боевых постах – в поисках чего-нибудь запрещенного. Но все обошлось. На втором году службы летом проводились широкомасштабный учения, в ходе которых мне запомнился эпизод со штурмом нашего КП десантниками. Они наступали от города, снизу-вверх, а в заранее выкопанные вокруг КП окопы посадили всех, кто не был занят на боевом дежурстве. Для этого на сопку даже привезли наши автоматы, заряженные холостыми патронами. Офицеры тщательно проверили каждый патрон, прежде чем отдать оружие нам. Мне и Петченко дали по связке сигнальных взрыв-пакетов, и посадив в отдельную яму, велели изображать с их помощью минометный обстрел: разбрасывать их вокруг наших окопов. Ага, щас! Когда из леса показались бегущие вверх по склону десантники, затрещали очереди наших холостых выстрелов, на которые десантники не обращали никакого внимания. Мы с Петченко не могли простить им такую наглость, и молча переглянувшись, стали целенаправленно закидывать их взрывпакетами. Нам сверху было удобно это делать. Когда пакеты стали рваться не только под ногами атакующих, но и на их спинах, их наступательный пыл сразу же угас, и они в замешательстве отступили. Грянуло победное «Ура!», но тут подоспела еще одна группа десантуры, обошедшая наш окоп со стороны, и нам всем от них крепко досталось. Но и наши ребята не подняли рук, и даже сбросили кое-кого из десантников кувырком вниз по крутому склону. Особо отличился наш богатырь Павлюк, которого не смог одолеть даже офицер, командир нападавших. В итоге офицер-посредник, умирая от хохота, объявил всех: и атакующих, и защитников, погибшими в рукопашной схватке. Для десантников получить такой отпор от презренных «косых» и «хромых» «чернопогонников» было несмываемым позором, и потому нам тогда еще раз здорово от них досталось. Но в итоге им-то пришлось уйти вниз, а мы гордо вернулись на своё КП - с синяками и разбитыми носами, «условно погибшими», но - с «победой»! Эта история наделала много шума, сам комполка на разводе объявил за это наше хулиганство общему строю смены благодарность, но я-то понимал, что все это ничего не значит, и на самом деле два десятка настоящих китайских спецназовцев легко перебили бы нас там без собственных потерь. Еще одни учения (стрельбы) проводились в августе 1977 года на полигоне в Читинской области. Через них каждый год прогоняли поочередно все полки. На них присутствовал сам командующий ПВО страны. Для участия в учениях в полку отбирали лучших, и я попал в их число. Погрузив технику в эшелон, мы отправились в путь в нем же, в теплушке. В Чите разгрузились где-то на окраине, и на своих машинах колонной отправились на север, в долину притока Вилюя – реки Телемба. Там никто не жил, вся долина - одноименный воинский полигон, где уже приготовлены командные пункты и позиции для локаторов, зенитных установок. При разгрузке эшелона произошел забавный инцидент. Мои орлы во главе с Баштовым отправились на поиски приключений, и, купив в магазинчике дешевое вино, перелили его во фляжку. Какой-то дед увидел это, и не поленился сообщить лейтенанту. Тот приказал построиться, и пошел вдоль строя, требуя лить ему содержимое фляжек на руку. Я, уже отобравший фляжку у своих оболтусов, был застигнут врасплох, стоял в строю крайним, и, хотя мне весь строй махал руками, и чуть ли не в открытую кричал, чтобы я ее бросил, я постеснялся придуриваться, и гордо дождался подхода офицера к себе. Тот сунул мне руку чисто автоматически, и тут же отряхнув ее, пошел было прочь, но вдруг увидел, или унюхал на ней вино, и вернулся ко мне с удивленным видом. Он явно не ожидал, что проштрафится именно его замкомвзвода, которого он считал надежным сержантом, абсолютным трезвенником. Если бы он поймал меня один-на-один, думаю, все кончилось бы просто упреками. Но перед строем он был вынужден поступить по уставу, и объявил мне пять суток ареста на гауптвахте – но после окончания учений. Августовское солнышко припекало, но, когда мы закончили разгрузку эшелона, и залезли в открытый кузов «Урала», уже стемнело, а на перевал мы поднялись уже в полночь, а там температура упала почти до нуля, и обдуваемые холодным ветерком, мы в своих летних робах тогда здорово закоченели. Приехали только под утро, и подремав пару часов внутри теплого, отапливаемого КП, занялись проверкой линий связи и прочего оборудования. На следующий день половину наших забрали в наряд на кухню, расположенную в капитальной столовой, где нас кормили. Она работала непрерывно, как конвейер: на полигоне еще оставались солдаты из только что отстрелявшейся части, были уже и те, кто будет стрелять после нас. На этом полигоне было несколько командных пунктов, и множество позиций для зенитно-ракетных комплексов. Так что кухня, пропустив через столовую несколько партий обедавших солдат, тут же начинала запускать их по второму кругу – уже на ужин. Наш сводный «хабаровский» полк состоял из водителей, связистов, дизелистов, сводного взвода управления, (заместителем командира которого я и был), и ракетчиков с несколькими зенитными установками. Командовал всем и всеми нашими полковыми немолодой уже майор Давыдович, начальник нашего, хабаровского КП. Когда наши локаторы запустили, и линии связи в КП заработали, я встал к планшету. Он охватывал территорию от Туры на севере до монгольско-китайской границы на юге. Воздушное движение было тут поспокойнее, чем у нас, вдоль Амура. Но количество выделенных трасс для пролета гражданских рейсов здесь было поболее, и они образовывали более сложную сеть. Внезапно я стал получать информацию о движении некоего высокоскоростного объекта, который в несколько минут пересек весь мой экран, и даже перемахнул через советско-монгольскую границу. Сначала я думал, что это ракета, но пересекать границу с Китаем объект не стал, по широкой дуге развернулся и ушел за Байкал – и все это со скоростью больше 3000 км/час! Я уж было решил, что это НЛО, но Давидович сказал, что это наш новый истребитель, самый скоростной в мире. Я испытал чувство глубокой гордости за свою страну. Это был МиГ-25, тот самый суперсамолет, что позже за границу угнала эта сволочь Беленко. К началу учений мы уже вполне освоились с театром боевых действий, изучив даже все «карманы» на малых высотах, то есть участки, которые от локатора закрывают неровности местности и строения, и где цель может пролететь незаметной. Чтобы отличить свои самолеты от чужих, на каждом из них установлен «ответчик», прибор «ЯСС» (или «я-свой»), который приняв зашифрованный сигнал локатора, отвечал ему установленным кодом. Эти коды менялись каждые 6-12 часов, одновременно по всей стране, и книжка с кодами была самым страшным секретом на КП. Завладеть ею диверсант мог, только перебив всех без исключения солдат и офицеров на КП, обязанностью которых было ее защищать, пока живы - как знамя полка. Объект, обнаруженный в небе нашими локаторами, если он не отвечал им, немедленно объявлялся целью, и в считанные минуты должен был быть сбит, если конечно он находился в зоне досягаемости зенитной батареи. Во времена СССР зенитные батареи прикрывали всю границу, все крупные города, все военные объекты и заводы. Наша цель, которую мы должны били сбить, должна была пролететь над полигоном с запада. Мы ждали ее. И когда вблизи международной трассы появилась отметка без ответа, она была принята офицерами за ожидаемую цель, и тут же была объявлена ею. Ей был присвоен боевой номер и информация о ней ушла зенитчикам, которые немедленно на нее нацелились (ну еще бы, ведь мы получали информацию с их локатора). Оставалось лишь дать команду «Огонь!», и ракета пошла бы к цели. Но тут я обратил внимание, что скорость этой цели вовсе не ожидаемые 700-750, а всего лишь 450-500 км/час, да и направляться к полигону она не спешит, а ползет вдоль трассы, хотя и немного южнее. Заподозрив неладное, я уже безо всякой воинской субординации истошными криками привлек внимание офицеров, которые бросились к телефонам, и узнали у местных авиадиспетчеров, что это летит… внерейсовый пассажирский Ил-18!!! Ракетчикам немедленно отменили цель, и этим была спасена жизнь сотни пассажиров (надеюсь, мне это Богом зачтется). Тут же появилась и наша цель – хищная и наглая, нацеленная в центр полигона, она как будто рвалась нас убить. В это момент в работу КП вмешался посредник, который на учениях всегда старался исключить из процесса самых активных. В этот раз он объявил условно «убитым» меня (Давидович потом похвалил меня за это, пояснив, что, если бы «убитым» стал он сам, или какой-нибудь другой офицер, это могло бы помешать стрельбам). Меня тут же заменили на другого бойца, но тут его линия связи вышла из строя, и уже не условно, а по-настоящему, и офицеры перебежали внутри КП к другой линии связи, а нам с ним осталось только наблюдать за их суетой. Несмотря на это всё, цель наши ракетчики сбили, причем обе запущенные ими ракеты попали точно в цель – одна поразила самолет-мишень, вторая – уже падающие его обломки. По итогам учений наш сводный полк получил тогда 95 баллов, что соответствовало школьной оценке «отлично» (как мне сказали, 100 баллов никто и никогда не получал). Наши все после этого быстро свернулись и уехали, оставив для сдачи КП нашим преемникам лишь одного офицера-ракетчика, старлея Нефёдова, и меня - ему в помощь. Теперь-то я понимаю, что это был способ Давидовича избавить меня от отсидки того самого полученного мной взыскания на гауптвахте (расположенной здесь на территории бывшего еще царского Читинского централа, а теперь городской тюрьмы), а то бы я туда точно загремел. Мы с лейтенантом должны были охранять оборудование командного пункта от офицеров-мародеров, при малейшей возможности «обдиравших» приборы. Они вытаскивали из них дефицитные и, к сожалению, быстро выходящие из строя детали для таких же приборов в своих частях (это было тогда настоящей эпидемией в войсках ПВО). Нам надо было подождать 1-2 дня, пока на полигон не прибудет для проведения учений следующая часть, как нам сказали - с Урала. Но она тогда почему-то задержалась. И мы с офицером провели несколько дней, рассказывая от нечего делать друг другу про свои недолгие по молодости гражданские годы. Спали без постели, просто на деревянном полу, покрытом линолеумом, внутри теплого КП, а днем поочередно гуляли по его окрестностям. В августе месяце долина Телембы была прекрасна, ее пейзаж портили только многочисленные останки сбитых самолетов и неразорвавшихся ракет. При этом учения на полигоне не прерывались, и нельзя было оказаться там при пуске ракет. Расписания стрельб были секретом, но какой секрет может оставаться секретом в столовой, где кормятся солдаты сразу нескольких частей? В столовой кормили всех подряд, даже не спрашивая – кто, откуда, и из какой части, я просто пристраивался к очередной команде «чернопогонников», и садился с ними за стол. И однажды, когда я сидел с солдатами в курилке после приема пищи у входа в нее, буквально в десятке метров над нашими головами, с грохотом пронеслась сбившаяся с направляющего ее луча управления зенитная ракета. Такие случаи были нередки, я видел еще несколько падений в лес неуправляемых ракет, и каждый раз туда немедленно выезжала тушить огонь красная пожарная машина – во избежание лесного пожара. В общем, стрельбы, как и все армейские учения – это вообще-то штука опасная. Видел, как высоко в небе над полигоном истребитель сбил цель-ракету своей ракетой «воздух-воздух» лоб-в-лоб (в «переднюю полусферу»). Буквально через час летчика привезли на полигон на вертолете, и прямо на улице, перед штабом, и ему жал руку довольный генерал-командующий. Наконец, уральцы прибыли, мы им сдали КП по описи, и на попутке отправились на вокзал. Довольный Нефедов отправился в свою Ригу в отпуск, а мне он выправил в комендатуре вокзала предписание до Хабаровска. Но с этим предписанием я просидел на вокзале больше суток – перед 1 сентября тот был забит возвращающимися в свои части из летних отпусков офицерами с семьями. Отчаявшись получить билет в воинской кассе, к которой стоял длинный плотный хвост хмурых офицеров, я пошел на перрон, и упросил одну из проводниц взять меня с собой. Плацкартный вагон был переполнен, и я завалился спать на первой же попавшейся пустой, без багажа, третьей полке, а выспавшись, слез и пристроился в углу, наблюдая, как люди перекусывают. Заметив мой голодный взгляд, меня пригласили за столик, а когда я сказал, что не ел уже два дня, весь вагон полез в сумки, и вскоре передо мной высилась гора еды (великий Русский Народ, да хранит тебя Бог!!!) Более того, подсел какой-то мужичок с бутылкой, и… Уже в Хабаровске меня вытолкала из вагона на перрон проводница, запомнившая, куда мне было надо, а то я так и уехал бы дальше. Второй раз я столкнулся с вышеупомянутыми МиГ-25, когда, будучи на своём КП на дежурстве, отслеживал их перелет из европейской части страны к месту базирования, на один из многочисленных военных аэродромов в Приморском крае (это была Соколовка, рядом с райцентром Чугуевкой). 32 самолета, один за другим, непрерывной рекой шли по специально выделенному для них коридору, между трассой обычного пассажирского сообщения и коридором для международного транзита. На КП был переполох, заранее предупрежденные об этом перелете офицеры боялись, что наши радиолокаторы не уследят, или даже вообще не заметят пролет этих сверхскоростных целей, и включили все, что только было можно, чтобы избежать этого. Фактически этим пролетом были проведены учения для всей системы ПВО Дальнего Востока. Но все опасения были напрасны – наши ребята на локаторах уверенно засекали и сопровождали каждый из пролетавших самолетов, заодно приобретая бесценный опыт на случай боевых действий на больших скоростях. Конечно, для них уже тогда было нужно другое, более внимательное к столь высокоскоростным объектам оборудование, которое уже разрабатывалось, но пока что мы справились и с помощью того, что было. Вскоре эти самолеты заступили на боевое дежурство, и проявили себя, когда я на смене отслеживал проход вдоль нашей границы американского разведчика SR-71, который регулярно осуществлял здесь сбор разведывательной информации. За счет своих рекордных тогда высоты и скорости полета (19000м и 3300 км/час) он был недосягаем для наших перехватчиков, а зенитные батареи он обходил. Приходилось включать дополнительные локаторы, ради фиксирования которых он и прилетал. Каждый раз, когда он появлялся, у нас звучал сигнал тревоги, хотя он летел не в нашей зоне ответственности (но с его-то скоростью – всего 15 минут, и вот он!): все-таки потенциальный носитель ядерного оружия. Естественно, с нашим недосыпом мы его дружно ненавидели. И вот, отслеживая маршрут этого SR-71, я вдруг получил сигнал с локатора, что он… «отвечает»! Я, по нашему солдатскому обычаю, прямо в наушник стал материть своего визави, диктора-наблюдателя, выдающего мне информацию с РЛС (помнится, это была дальнобойная «Дубрава» в поселке Ленинский), но тот с кавказским акцентом настаивал – «слюшай, сам удивляюсь!». Но вскоре отметка разведчика у него на экране раздвоилась, и стало понятно, что его сопровождает наш истребитель – тот самый МиГ-25. Вскоре к ним подошел и второй такой же истребитель, а первый отвалил в сторону – пошел домой на заправку. Я представил себе лица пилотов американского разведчика, когда их «самый скоростной в мире» самолет впритирку обгоняет наш истребитель с прицепленными под крылом ракетами! Больше эти самолеты-разведчики вдоль нашей границы уже не летали: из опасного агрессора они превратились в легкую мишень. Заодно упомяну про вопрос, который мне в те безбожные годы часто задавали после армии, когда я рассказывал о своей службе в ПВО: наблюдали ли мы когда-нибудь НЛО? Ответственно заявляю, что на территории, равной по площади всей Западной Европе, и простиравшейся от Зеи до Курил, и от Якутска до Шанхая, за два года службы ни разу, ни одного случая появления этих неопознанных летающих объектов не было. При существовавшем тогда железном порядке любой такой объект, причем независимо от его характеристик, при его появлении был бы тут же объявлен целью, и как результат этого - сбит. Как был безжалостно сбит «отклонившийся от курса» корейский пассажирский лайнер над Татарским проливом уже после моей службы, из-за чего по всему миру поднялся крик и шум. Мне искренне жаль всех погибших, включая пилотов, которых очевидно просто подставили в этой шпионско-разведывательной операции (хотя ходят слухи, что наш летчик сбил вовсе не пассажирский рейс, а всё-таки разведчика, потому что тел на месте его падения так и не нашли, а вместо багажа подняли только какой-то глупый мусор). Но если бы во время моей службы это мне выпало бы нажать на спусковой крючок, я сделал бы это не задумываясь, и вовсе не потому, что из нас делали бездумных «роботов» коварные замполиты, а потому что мы искренне защищали свою страну, стоя на переднем рубеже, где враг постоянно прощупывал нашу боеготовность «на зубок», и тогда любая, малейшая «слабина», показанная ему, могла быть тут же использована для кровавого удара. Что касается НЛО, то радары конечно часто давали некие неясные отметки на экране, вызываемые грозовыми облаками, стаями птиц и прочими медленными объектами (был нашумевший случай, когда новичок-оператор из Ленинского выдал целью пассажирский поезд!), но ничего такого скоростного, высоко летящего и маневрирующего замечено не было. Тогда ведь еще не было в воздухе ни дронов, ни парапланеристов, ни монгольфьеров-воздухоплавателей. Даже салют в Хабаровске запускали только по большим праздникам. Метеорологические зонды даже на полярных станциях тогда запускались по строго заведенному порядку, только с разрешения дежурного офицера на КП, и их тщательно отслеживали вплоть до самоликвидации (плотность авиа-движения тогда была не чета нынешней, а очень плотной, и эти зонды считались опасным препятствием для него). Когда через год службы усилиями развернувшего борьбу за свою власть в роте Багомаева мне было присвоено звание младшего сержанта, и я был назначен командиром отделения, под моим началом оказались в основном, призывники-новобранцы из северного Казахстана: казахи, русские, и даже немец с татарином. Что с ними делать, и как ими руководить я поначалу не имел никакого представления, но постепенно все сложилось – армия учит всему, учит и этому. Среди них выделялся рядовой Горелов, кажется, его звали Володей, умственно не очень развитый, но телом крепко сбитый русский парень со стальными мышцами. Глядя на его неловкие движения, медлительность и непонятливость, я вспоминал себя год назад, и надеялся, что еще немного, парень пооботрется, и все пройдет. Но тот был явно себе на уме, и, как я узнал позже, с криминальным прошлым. Его равнодушный недоверчивый взгляд отражал психологию хищника – мне плевать на тебя, раз тебя нельзя сожрать. Первое время он еще побаивался новой обстановки, и старался не выделяться из общего строя, но освоившись и ознакомившись с порядками на «сопке», он видимо понял, что ему с этими «одержимыми» не по пути, и тогда к его полной невосприимчивости к освоению воинской специальности добавилось и полное пренебрежение к воинской дисциплине. Он стал все чаще куда-то пропадать, потом мы нашли его спящим в кровати во время его дежурной смены, а когда старослужащие за это дружно «наехали» на него за это, он просто стал пропадать в лесу, приходя только к столовой на обед или ужин. Все мои попытки достучаться до не него разбивались о его недоверчиво-равнодушную замкнутость. Никакой агрессии ни ко мне, ни к другим солдатам он не выказывал, и вообще демонстративно ничего не делал, а просто тихо исчезал при первой возможности из поля зрения. Помню возмутивший меня случай, когда я дал ему пропуск старшего смены, чтобы он мог выйти из него покурить, и он исчез вместе с ним. Когда он, как ни в чем не бывало, заявился в столовую к ужину, я потребовал у него пропуск, и он сказал мне, что потерял его. Я вызвал их строя трех солдат покрепче, и приказал обыскать его, и тогда тот, скривившись в ухмылке, достал из кармана пропуск и бросил его к моим ногам. Больше я его ему никогда не давал, впрочем, никогда больше на КП я его и не видел. Я при первой возможности доложил своему взводному о неуправляемом солдате, причем постарался сделать это при свидетелях – прямо перед общим строем дежурной смены. Тот начал мне втирать обычную офицерскую песенку про то, что новобранцев надо учить и воспитывать, но я попросил его оглянуться вокруг. Тот не понял, и я пояснил – мы находимся на командном пункте, где идет боевое дежурство, здесь бойцы уже должны быть боеготовыми, а не боеготовые должны проходить курс обучения в городской казарме, в полку. А потому, давай без лишней болтовни, забирай его в полковую казарму, и сколько душе угодно обучай и воспитывай эту антисоциальную личность, но только не там, где каждый человек на счету, а тот в это время по лесу шастает в самоволке. Лейтенант тогда психанул, что какой-то сержант ему публично указывает, что делать, и приказал солдатам из своего взвода, во главе со мной, вместо отдыха идти искать этого самовольщика. Я послушно увел солдат в лес, где, выбрав удобную полянку, мы улеглись на траву на солнышке, и отоспались, а положенное время ужина вернулись к столовой, где и сцапали ожидавшего нас беглеца, и безжалостно скрутив ему руки его же брючным ремнем, отвели его к нашему лейтенанту. Тот снова начал свою песню, пытаясь сгладить ситуацию, но я его оборвал: нам недосуг, смене пора заступать на дежурство, Горелова мы тебе сдали, увози его с КП и делай с ним, что хочешь, а если нет – так сегодня комполка на дежурстве внутри КП сидит, мы его к нему сейчас отведем. Офицеру ничего не оставалось, кроме как увезти Горелова с сопки вниз, в городскую казарму. На меня у этого комвзвода, конечно, из-за этой истории вырос огромный зуб, хорошо хоть, что его скоро куда-то перевели. А Горелов, уж я не знаю, чем он там в полку занимался, вскоре был пойман милицией в подвале жилого многоквартирного дома, где он распивал украденное им в соседнем магазине вино. И отправился туда, куда ему и была дорога – через суд на зону, зачем только в этом явно заранее предначертанном ему жизненном пути его занесло в армию, где мне пришлось вникать в его темный внутренний мир, осталось непонятно. Но как говорится, хорошо то, что успело хорошо закончиться. В мае 1977 года наши сержанты ушли на дембель, и власть в роте окончательно оказалась в руках Багамаева, авторитет которого основывался как на его личных качествах, так и на том, что мы, его однопризывники, безусловно во всем его поддерживали. Даже несмотря на то, что самым старшим солдатом тогда был сержант Мотин, которого поддерживали его однопризывники, ставшие теперь «стариками», практическое руководство в роте осуществлял именно Багамаев, вскоре тоже получивший третью лычку - с его кавказским гонором, практичностью, и умением ладить с начальством. С этого момента он почти всегда находился в городе, в полковой казарме, приезжая на «сопку» только для решения срочных вопросов, но не реже раза в неделю. Я именно с его руки получил звание младшего сержанта, и дополнительно к должности командира отделения стал практически до самого своего дембеля на КП старшим дежурной смены – одной из двух, постоянно сменяющих друг друга на боевом дежурстве. Лично мне быть вторым номером при явном лидере было удобно и привычно: умные советы давать я умею и люблю, а вся ответственность лежит не на мне, а на номере первом. В общем, мы с ним нашли друг друга. Мое сержантство, и должность старшего смены на командном пункте, конечно, льстило моему самолюбию, но и доставляло хлопот и накладывало огромную ответственность. Это было связано еще и с тем, что офицеры нашего полка, занятые своими важными делами, практически мало, или даже вообще не занимались организацией быта и внутренними проблемами солдатского сообщества – так уж сложилось и повелось в условиях непрерывного несения боевого дежурства. С них больше спрашивали за то, что происходило в небе, чем за то, что происходило в казарме. Командир полка, сам обязанный нести боевое дежурство, ограничивал своё участие в нем только командным пунктом, а в казарме дежурной смены мы его никогда и не видели. Командир роты, как я уже рассказывал, на КП вообще никогда не поднимался (приехал только однажды по тревоге, и не знал, где что), он был занят исключительно строительством каптерок в военном городке полка в городе, и вопросами снабжения. Командиры моего взвода (сначала один лейтенант, потом другой, затем прапорщик) проводили только внешние обязательные мероприятия: сдачу нормативов по ФИЗО, стрельбы, занятия по химзащите, спортивные мероприятия, голосование на выборах, и т.д. Старшина роты (тот тоже прапорщик) даже не знал, где оно это КП находится, он заведовал городской казармой, каптеркой в нем, выдачей, хранением и обновлением обуви, обмундирования, и пр. Но везде, там, где порядок осуществления периодического мероприятия был уже однажды установлен и отработан, их роль сводилась только к напоминанию о дате их намеченного проведения негласно существующему в роте «совету сержантов». Яркий пример этому – еженедельный банный день. Этим офицеры вообще не занимались: сержанты сами вызывали на КП из полка автомашину, сами загружали и пересчитывали белье, сами делили солдат на партии, ехали с ними в баню, сами следили, чтобы все помылись, чтобы никого не потеряли и не забыли, всех переодели в чистое, и пр. Еще пример: на ежедневном построении уже внутри КП вновь прибывшей для несения боевого дежурства смены, я, как её старший, приказывал строю расстегнуть воротнички и снять один сапог. Пройдя вдоль строя, я, заметив несвежий воротник, или грязную портянку, требовал у солдата назвать своего командира отделения, и, вызвав его из строя (а если он уже нес дежурство, то посылал его заменить), приказывал им устранить недостаток. Те пинками и тычками ускоряли приведение своих подчиненных в порядок. Однажды услышав, что чистых портянок нет, я заставил сержанта отдать солдату свои, чистые. А еще один раз, поймав на таком самого сержанта, отдал ему свои. За что потом получил втык от своего комвзвода, потому что на нашем КП тогда вовсю бушевала эпидемия грибкового заболевания ног. Но эта демонстрация была полезна, в первую очередь и для борьбы с этим заболеванием. Сам я долго не мог отработать модель своего поведения, хотя образец у меня полгода был перед глазами – мой первый замкомвзвода Суворов, сибирский казак-здоровяк, который вообще никогда не опускался до рукоприкладства, эффективно действуя своими фельдфебельскими окриками. Сменивший его на должности замкомвзвода Багомаев, хотя иногда и замахивался на солдат, но никогда не бил – ему, 25-летнему, и уже женатому гордому кавказцу-богатырю почти двухметрового роста, это было не к лицу. А вот я бил, точнее унижал солдат тычками и пинками. Хотя иногда получал и в ответ. Помню, был у меня в отделении несколько женоподобный по облику рядовой Погребняк, призванный на полгода позже меня. Которого я ткнул за что-то кулаком в живот, и тогда тот, не раздумывая, прямо из строя, съездил мне по роже в ответ. «И уважать себя заставил»: вскоре я «сделал» его ефрейтором, а уходя на дембель, рекомендовал его занять мою должность командира отделения, и оставил вместо себя одним из старших двух дежурных смен. Так что я в очередной раз убедился, что внешность человека иногда обманчива, и его характеру не соответствует. Все кончилось тем, что, будучи в сержантском наряде в городской казарме дежурным по роте, я ударил кулаком по голове земляка-таджика (родом с Памира), своего дневального. Тот вывел меня из себя тем, что вдруг прикинулся «моя твоя не понимай», и попытался сачковать, не выполнив моих указаний по наведению чистоты. При этом я сломал себе в правой кисти пятую пястную кость, которую затем Багамаев по моей просьбе еще и пытался вправить, чтобы устранить «вывих», чем только усугубил повреждение. Меня отправили в санчасть, оттуда – в городской военный госпиталь, в который я уже когда-то привозил Мытника. Там мне сделали операцию, распластав кисть, и вставив для фиксации костных обломков три стальные спицы, немного торчавшие наружу из плоти, а саму кисть зафиксировали в лангетку. После операции под местным наркозом меня положили на кровать в палате, где я провел три ужасных дня. Наркоз отошел, боль была невероятная, а все врачи разошлись по домам на праздники (7-8 ноября - День Октябрьской революции). Соседи по палате моим стонам сочувствовали, но им тоже спать-то надо, и тогда они, вызвав дежурную медсестру, упросили ту самовольно вскрыть ампулу с обезболивающим морфием, чтобы облегчить мои страдания. Но услышав про морфий, я из чисто своего национального упрямства категорически отказался от укола «наркотика», пригрозив, что заложу ее главврачу. Обалдевшая от моего демарша медсестра обозвала меня «ненормальным», и ушла, не зная, что ей теперь делать с уже вскрытой ампулой. О том, что праздники кончились, я узнал от пинающего мою кровать полковника-главврача, который при обходе наткнулся на развороченную в безумии боли кровать, разорался на меня, и потребовал привести в порядок постель. Я, страдая от каждого движения, и жалея себя, кое-как поправил матрас, простыни, и снова нырнул под одеяло. Отлеживался я не меньше недели, постепенно мне стало лучше, и когда я пришел в себя, меня выписали в часть, предписав постельный режим. Выяснив, из какой я части, и кто в ней командир (я поначалу даже не хотел говорить), врачи долго по телефону выясняли ее адрес, и нарисовали мне схему проезда на городском транспорте. Хабаровск вытянут вдоль набережной Амура, и этим очень напоминает Волгоград. Ехать мне пришлось долго, с пересадкой, чуть ли не через весь город (моя казарма была расположена в южной части города, недалеко от окраины). Добравшись, я вместо постельного режима тут же заступил в наряд дежурным сержантом по роте. А что делать? Единственный сержант в казарме уже двое суток был в наряде, и засыпал на ходу, кто-то же должен был его сменить, а я хотя бы выспался в госпитале. Но сменившись, я тут же, с первой оказией перебрался «на сопку», в свой родной КП, чтобы не оказаться в положении того самого сержанта, вечного дежурного. И наплевав на все рекомендации врачей, снова заступил на боевое дежурство. Торчащие из кисти спицы мне не сильно мешали, а лангетку я через неделю выкинул. Встретивший меня с опаской таджик, который явился причиной травмы, увидев мою руку в гипсе, стал рассыпаться в извинениях, но я остановил его, и по-таджикски спросил: как он думает, есть ли Бог? Тот закивал головой: да, да, Алла, иншалла, и т.д. Тогда я положил ему руку на плечо, и сказал: «Ты, брат, здесь ни при чем, это меня Бог наказал. Твоей вины нет, извиняться не надо. Это я перед тобой виноват. Но я прошу тебя, ради моих страданий, неси службу правильно, не сачкуй больше». После этого я рук больше никогда не распускал, благо и не мог – берег руку. Но на самом деле, понимание того, что так меня за мое рукоприкладство к подчиненным действительно наказал Бог, пришло позже, тогда же я просто "поджал лапки". Увлекшись службой, и оказавшись вне медицинского контроля, я упустил сроки извлечения спиц из руки (уж очень много интересного произошло этой зимой). Когда наконец я этим озаботился, все сроки уже вышли, я стал требовать от офицеров отправить меня в санчасть. Меня спустили в полк, а там дали сопровождающего незнакомого мне солдатика, и мы вдвоем добрались до госпиталя. На этот раз операцию (снова под местным наркозом) мне делал не тот молодой врач, что ставил спицы, а пожилой, который шуток не понимал, и обиделся на меня во время операции, когда я неудачно что-то скаламбурил. Так что операцию он закончил с матюками, которыми злобно осыпал меня. Разрезав кисть по старому шву, он долго не мог нащупать поперечных спиц, вросших в кость, и операция затянулась. Когда он вытянул из меня спицы, я ощутил непередаваемое чувство сладостного облегчения, освобождения от них. Мне вдруг стало так легко, я только тогда понял, что все время привычно ощущал в себе присутствие чего-то постороннего. Наверное, это испытывают женщины, когда из них выходит плод. Или раненный боец, когда из него вынимают вражеский металл. После того, как мне зашили разрез, мне вкололи обезболивающее «на дорожку», и дали две упаковки с анальгином на дальнейшее. Рука практически не болела, и мы с сопровождающим поехали обратно в полк. Парень был недоволен: он рассчитывал погулять по городу, а ему пришлось долго сидеть и ждать конца операции в госпитале. А теперь уже и не погуляешь: опоздаем к ужину, и останемся голодными, ведь обед мы уже пропустили. Мы попали в час пик, в транспорте толкучка, нас прижали к заднему стеклу троллейбуса, и мы любовались через него видом вечернего города, с его огнями, спешащими горожанами, и веселыми девушками – а это любимое зрелище для любого солдата, пресыщенного мужским обществом. Рука почти не беспокоила, но в голове шумело и мешало сосредоточится, и я подумал, что сопровождающий мне все-таки нужен: мог не доехать. Я боялся, что снова накатит океан боли, как после первой операции, но до полка доехал спокойно, а на ночь я выпил пару таблеток, среди ночи добавил еще, и продремал более-менее сносно до утра. В этот раз я не стал ждать, когда меня засунут в наряд, и быстро уехал из казармы на сопку. На удивление быстро и безболезненно в этот раз зажила у меня рана. На этот раз я четко через неделю спустился в медсанчасть, где мой земляк, капитан-врач, осмотрев рану, одобрил ее, лишь вытащив из-под шва заложенную туда хирургом медицинскую резинку, что не давала ей окончательно зарасти на случай возможного загноения. Снимать швы не пришлось, рана была зашита медицинским кетгутом, который растворился в моей плоти сам. Последствием этого «ранения» стало то, что я везде и всюду стал беречь правую кисть, и стараться действовать левой. При том, что я и ранее мало что умел делать руками, этот мой недостаток сохранился и после армии. Также я стал щепетилен к холоду, и старательно берег руку от мороза. И больше уже никогда ничего не рисовал. Потихоньку зима 1978 года стала сдавать. Помню, как однажды в конце марта после обеда я сел покурить на отмостке, часть которой пригревшее солнце уже освободило от снега и наледи. С крыши здания казармы с нашей комнатой отдыха на КП висели сосульки, с которых звонко капала талая вода. Мне сильно хотелось спать, но внутри все протестовало – весна, природа пробуждается, предчувствие перемен волновало, молодость требовала действий. Отдавшись одновременным ощущениям заслуженного покоя и тревожного ожидания чего-то неведомого впереди, я замер в бессловесной истоме. Теплое солнце грело, и несмотря на тающий рядом снег, меня разморило, и я не заметил, как сидя заснул с сигаретой в руке. А проснувшись, обнаружил, что все вокруг меня переменилось: снег полностью исчез, и сквозь серый мусор жухлой травы уже пробиваются отдельные зеленые ростки. Это было как в сказке: заснул зимой, проснулся весной. Задница моя сильно замерзла от сидения на холодном бетоне, и я боялся, что дело кончится радикулитом, но обошлось. Я посмотрел на часы, и пошел будить свою смену: уже было пора заступать на боевое дежурство. Меня не оставляло чувство, что я этот день я буду помнить до конца своей жизни – так оно и получилось. Молодость всё равно брала свое: иногда мы стихийно сбивались в стайки по 5-10 человек, и отправлялись бесцельно бродить по тайге за забором КП. Это было каким-то подсознательным вызовом дисциплине - нельзя, а вот мы все равно уйдем. Такая вот психологическая защита от привязанности к месту службы: доказывали самим себе, что мы не зеки, чтобы все время за проволокой сидеть, мы тут добровольно и сознательно, а не из-под палки. Это трудно было назвать самоволкой, это мало было похоже на шатание в поисках приключений по улицам города. Но конечно, и это тоже не одобрялось, ведь тревога могла прозвучать в любой момент. Местной географии мы не знали, поэтому каждая скала, или проселочная дорога, на которую мы натыкались, были для нас целым открытием. Мы называли эти вылазки «фотографированием на природе». И действительно, большинство фотографий сослуживцев в моем дембельском альбоме было сделано во время этих вылазок. Сильно мы ими не увлекались, потому что они были возможны только во время отдыха между дежурными сменами, когда всем хотелось только одного – спать. Из смешного могу рассказать, как однажды я командовал строем сослуживцев, который перед тем, как отправиться на ночное дежурство внутрь КП, под землю, пошел в столовую на ужин. Там нас встретил ранее незнакомый дежурный офицер, который напустился на меня с упреками, что идем-де толпой, как стадо баранов, равнение и дистанцию не соблюдаем, и заставил нас вернуться к казарме, и пройти снова, как положено. Мы вернулись, прошли, держа ряды, и старательно топая, но офицера уже понесло: почему прошли молча, без строевой песни? Опять вернулись, и я «навтыкал» всем, потому что еще пара проходов туда-сюда, и наше время кончится, нам надо менять вторую смену, а мы останемся без ужина. И вот, топая строевым шагом, я подаю команду «Запевай!», и тут вдруг этот придурок Баштовой вдруг начинает горланить: «Пусть бегут неуклюжи, пешеходы по лужам…». Строй бездумно автоматически подхватывает с детства всем знакомое: «А вода по асфальту рекой!..». Это вместо нашей ротной строевой «Славянки» (у каждой роты были свои маршевые песни; а общеполковой у нас тогда была - «Не плачь девчонка, пройдут дожди»). Дежурный офицер, естественно решил, что над ним издеваются, и что это я виноват (впрочем, сержант, который ведет строй, всегда отвечает за него). И влепил мне три наряда вне очереди. К счастью, докладывать о наложенном взыскании мне было некому, кроме помощника оперативного дежурного прапорщику Туче, а тот к таким вещам относился однозначно: я наказание отменяю, не надо ерундой заниматься, делать вам нечего, несите боевое дежурство. Примерно так, если с его матерного на русский перевести. Этот Туча только матом и разговаривал, но делал это так красиво, что нас развлекало и веселило; в отличие от него, все остальные офицеры и прапорщики на КП обычно были очень вежливы и культурны и между собой, и с солдатами. В конце службы наш новый замполит обнаружил, что я не являюсь членом комсомола, и потребовал от меня подать заявление и вступить. Это был не первый наезд по этой теме, первый случился еще в школе. Там принимали в ВЛКСМ всех подряд, автоматом, но поскольку нужны были личное заявление, и присутствие на собрании первичной ячейки, а затем и в райкоме организации – чтобы получить членские билеты и расписаться за них, а я по какой-то причине тогда отсутствовал (скорее всего, ходил по врачам), то меня эта кампания миновала. Меня это не заботило, а когда этот промах обнаружила завуч школы по воспитательной работе, она забрала меня с уроков, и отправила в райком, чтобы в экстренном порядке его ликвидировать. Щас! Она явно не учла мое национальное упрямство – чем сильнее на меня давят, тем более активное сопротивление я начинаю проявлять. У меня не было осознанных причин уклоняться от членства в комсомоле, но вступать туда в принудительном порядке я не собирался. Если бы этим занимался кто-нибудь поумнее, он бы легко меня убедил. Но со мной действовали привычным нахрапом, и прогуляв этот день, я спокойно назавтра пришел в школу. Завучу даже в голову не пришло, что я мог ее ослушаться, я молчал, а она считала дело сделанным, и больше не доставала меня. Узнала о моем демарше она только тогда, когда я уже забрал документы из школы, и она полезла с советами как мне сняться с учета в райкоме. Но тогда было уже поздно, я был не в ее власти. Второй раз эта история повторилась в техникуме, но там у меня уже было собственное мнение о полной бесполезности комсомольской организации, и когда комсорг техникума потребовала от меня уплаты членских взносов со стипендии, я просто послал ее по общеизвестному адресу. И вот история повторяется – теперь в армии. Смешным было то, что еще в первые месяцы моего появления на командном пункте наш замполит поручил мне быть агитатором, то есть обязал читать газеты, и рассказывать однополчанам про все общественные и политические события в стране и за рубежом. Держать так сказать в курсе. Назначение он оформил решением собрания, а то, что это комсомольское собрание, я как-то не заметил. К поручению я отнесся с душой, в первую очередь потому, что оно давало мне право требовать привоза свежих газет на командный пункт (в казарме-то они всегда были – в так называемой «ленинской комнате», в которой можно было находится только в выделенный расписанием свободный час вечером), которые я с интересом читал, и с воодушевлением кое-что пересказывал друзьям. Формальные лекции с обзором прессы перед специально собранными для этого однополчанами тоже были, но они проводились только напоказ, в присутствии офицеров, которые хотели их видеть – «для галочки». И вот, уже будучи «старослужащим», и ожидая приказа на свое увольнение, я наконец узнал, что агитатор – это комсомольская нагрузка, и что им назначен я был комсомольским собранием. Я бесхитростно стал вещать направо и налево, что вот, являюсь комсомольским агитатором, даже не будучи членом комсомола. Услышав об этом, наш замполит (это не тот, первый, про которого я подробно рассказывал, а уж не знаю какой по счету), схватился за сердце, и потребовал от меня немедленно подать заявление в ВЛКСМ. Я от этого аргументированно отказался, раскритиковав как показную деятельность ВЛКСМ, так и само его никчемное существование, чем еще более осложнил свое положение. Я по своей неопытности еще не очень понимал, с кем и о чем можно говорить, а с кем и о чем – нельзя. Я тогда вполне мог загреметь в органы госбезопасности – как сознательный противник существующего строя, оказавшийся на сверхсекретном военном объекте. И неважно, что по сути никаким противником строя я не был, а был просто наивным молокососом с самомнением, и это было всем очевидно. И неважно, что ничего плохого я не сделал, и что честно нес службу. Как говорится, был бы человек, а статья найдется. И еще в органах говорят, если ты на свободе, это не твоя заслуга, а их недоработка. А еще в народе поговаривали, что у КГБ-шников тоже был план: по посадке таких дураков, как я. Но даже и без КГБ разгневанный замполит мог значительно испортить мне жизнь. Вплоть до отправки (через суд) по надуманному предлогу в дисциплинарный батальон (аналог штрафбата времен войны) еще на пару лет службы, или, например, задержать мою демобилизацию почти на полгода, задержав меня в части (у нас в полку ходила легенда об оскорбившем офицера солдате, которого демобилизовали 31 декабря, в 23 часа ночи). Или мог отправить меня на гауптвахту до самого дембеля, или же просто разжаловать в рядовые, и изгнать с КП, сделав, например, помощником свинопаса. К счастью, он решил только лишь буквально запереть меня на радиостанции, куда мне носили еду однополчане, и в которой я в итоге провел почти месяц. По его задумке, я должен был сойти с ума от одиночества, сдаться, и выйти оттуда уже комсомольцем, но очевидно, он не совсем понимал, что такое что такое изматывающее боевое дежурство на командном пункте, и не оценил мое «хохляцкое» упрямство, что я унаследовал по отцовской линии. Это его наказание я воспринял как неожиданный и давно заслуженный отпуск - за этот месяц я отоспался за все свои два года недосыпа. Формально я был назначен начальником этой самой радиостанции, и нес ответственность за ее бесперебойную работу. Она была действующая, и именно через нее осуществлялась секретная военная связь командного пункта как с подразделениями всей нашей армии ПВО, так и с Москвой. Вообще-то связь КП полка с его локаторами тогда на 90 % внаглую осуществлялась по простым телефонным линиям, которые к тому часто использовали обычные телефонные провода связи, и которые враг спокойно мог подслушивать на любом столбе, и тем более на любой телефонной станции. Потому общались мы там по телефону только специально заученными кодами. Речь двух телефонистов была просто набором цифр, обильно пересыпаемых матерными выражениями. Например, выражение «466 32 19, 4442-01» означало, что в воздухе обнаружен американский бомбардировщик Б-52, далее следовали довольно точные его координаты - на момент передачи сообщения, присвоенный ему номер цели, и приказ немедленно сбить ее. Эти телефонные линии иногда самовозбуждались, и тогда в них внезапно раздавались постепенно исчезающие гулкие таинственные звуки: «ау», «уа», «ау», «уа»… Нечто подобное я потом встречал в звукоряде фантастических фильмов о пришельцах – такое они вызывали впечатление своей неземной мелодичностью. Несмотря на все требования Москвы, офицеры-оперативники, больше озабоченные надежностью связи, чем ее секретностью, не доверяли радиосвязи морзянкой, которая к тому же заметно замедляла передачу информации, а нередко и искажала ее. Мы называли ее «связью судного дня», намекая этим и на все присущие ей огрехи, и на то, что после ядерного взрыва она останется для нас единственно возможным способом связи. Офицеры нашего командного пункта вообще довольно заметно презрительно относились ко всему, что должно было последовать уже после начала войны, с неизбежным упреждающим ударом по КП, понимая, что это будут уже не наши задачи, и не им уже надо будет их решать. Но на учениях, ради оценок от проверяющих, от нас требовали, и мы выдавали все виды связи бесперебойно, даже при полном отключении КП от телефонной связи. Помню, как отчаянно ругался оперативный дежурный с посредником на учениях при этом, ведь теперь он был лишен возможности созвониться с диспетчерами гражданского аэропорта, чтобы уточнить время вылета рейсов, которые в реальной жизни, конечно же, всегда немного отличалось от утвержденного расписания. Но посредник был неумолим, и когда наши радисты наладили связь с диспетчерами через радиостанцию аэропорта, это вызвало там переполох – они решили, что такая чрезвычайная мера вызвана или началом войны, или ее уже неминуемой угрозой. Тогда капитан-оперативник, отозвав меня в сторону, шепотом приказал тайком от посредника восстановить телефонную связь, что мы и сделали, скрытно протянув втоптанный в снег провод к ближайшему гражданскому столбу за пределами КП. Эта, новая «левая» линия связи была «из ниоткуда в никуда», звонки по ней поступали на коммутатор неизвестно от кого, и нашему брутальному телефонисту Шмакову пришлось пустить в ход все свое мужское обаяние, чтобы его признали по голосу телефонистки коммутатора, и соединили с диспетчерами гражданского аэропорта. После чего я подал условный знак оперативнику, что тайная связь есть, и он стал снова привычно, но потихоньку ею пользоваться. Впрочем, он вскоре, во время какой-то очередной напряженной воздушной ситуации, сам же по запарке и «спалил» ее перед посредником, который, конечно всё поняв, сделал вид, что не заметил этого.
в.ч 30593 УТП Хабаровск Россия
:Виктор Моисеенко
ЮНОСТЬ В САПОГАХ. 30593С 1976-1978гг. (блок5)
В октябре 1976 года чуткие уши солдат на КП подслушали явно для них не предназначенные офицерские разговоры, о катастрофе нашего стратегического бомбардировщика Ту-95, прозванного америкосами «Медведем» в районе озера Эворон, где в составе группы он выполнял тренировочный полет. Впоследствии я сам часто отслеживал такие полеты на экранах – турбовинтовые «Медведи» шли неторопливо, они прилетали откуда-то из-за Байкала, говорили – из Семипалатинска, над озером поворачивали на северо-восток, и поднимались через всю Якутию до чукотского побережья, а там, у поселка Певек, вероятно, вместо того, чтобы продолжая свой боевой курс, через северные льды проникнуть на территорию «противника», они круто разворачивались, и летели назад, на юг, к этому самому озеру Эворон, в 100 км южнее которого в глухой тайге располагался военный полигон, куда нельзя было заходить никому. Там они высыпали свой запас обычных бомб, или сбрасывали макеты ядерных. Говорят, так они летали сутками, в полном радиомолчании, по пути их несколько раз заправляли в воздухе. Во время бомбометания они снижаются с 9-ти до 2-х тысяч метров. В этот раз самолет вроде как тоже снизился до высоты бомбометания, но вот только ровно за 100 км не долетая до полигона, где на его пути оказалась единственная на тысячу верст вокруг скала с высотой 2001 м. И с полной бомбовой нагрузкой он врезался в этот самый чертов метр на вершине сопки. Такая простая штурманская ошибка в расчетах убила 6 человек и разнесла на куски огромное чудо современной техники. Меня угнетала эта точность: 100 км, и 1 метр; не оставляло чувство, что это не простая случайность: ну не может случайность быть такой точной.Теперь я обратился к интернету, но к своему удивлению, никаких сведений об этой катастрофе я так и не нашел. Более того – там гуляет версия о разбившемся якобы в 1976 году Ту-95 в 12 км от Сахалина, и якобы этот борт вез две атомные бомбы, которые так и остались на дне в заливе Терпения (по иной версии – они подняты американскими пловцами с подводной лодки; даже названы имена награжденных за это). Авторы версий чрезвычайно авторитетны: отставной контр-адмирал, экс-министр обороны Родионов, бывшие партчиновники. Одна закавыка – утверждается, что это экипаж майора Мальцева, который действительно погиб 5 октября 1976 года, но при заходе на посадку в аэропорту Алма-Аты. Против указанных «атомных» версий решительно выступают родственники и сослуживцы погибшего экипажа, который разбился на их глазах и похоронен всем городком Чаган, где и располагалась авиабаза Семипалатинск-2. Там и располагался 1223 ТБАП, в котором тогда и служил этот экипаж. Не знаешь, чему и верить – признаниям отставных генералов и чиновникам, или народному интернету. Есть там еще одна заноза – это заводской номер самолета. Он постоянно меняется: то № 6800306, то № 5800205. А в некоторых авторитетных в армейской среде сайтах указаны оба этих номера, якобы двух разных самолетов, погибшие в один и тот же этот день – 05.10.1976. Причем если состав экипажа майора Мальцева подробно перечисляется, и подтвержден рассказами сослуживцев, то принадлежность второго самолета и состав его экипажа наглухо скрыт. Допытываться у родственников погибших о номере самолета майора Мальцева я постеснялся, а запрашивать его у Министерства обороны заведомо бесперспективно. Так что есть еще тайны у советской авиации…
Что касается трагедии под Литовко, которую я описал, то там никакого атомного оружия не могло быть по логике – самолет летел не на патрулирование, а на учебное бомбометание, и иметь при этом ядерный заряд на борту просто немыслимо.
Заодно добавлю еще и про найденный мной при этом в интернете случай гибели Ту-95 над полигоном Литовко 14 июня 2015 года из-за отказа сразу четырех двигателей, чего просто не может быть. На это обратил внимание и тогдашний вице-премьер Рогозин. При всем моем негативном отношении к Дмитрию Рогозину, ему в логике и осведомленности не откажешь. Вылетевший из аэродрома Украинка борт оказался над этим полигоном явно не случайно. Летчики, видимо, до последнего пытались спасти самолет, и погибли, остальные члены экипажа по приказу командира из него выпрыгнули. Я упоминаю этот случай в предположении, что наши ВВС просто списывают на этот расположенный в глухом уголке дальневосточной тайги случаи катастроф с нашими носителями ядерного оружия, а на самом деле инциденты с ними, и не дай Бог с оружием, на самом деле происходят в других местах, раскрывать которые нецелесообразно.
Интересно, что по словам наших офицеров, лучшими пилотами для этих «Медведей» были вовсе не лихие истребители, как все думают, а пилоты «Аннушек», распространенных тогда «кукурузников», самолетов Ан-2. Действительно, их роднило терпение во время долгих полетов. Однажды, я на дежурстве, когда в Ленинском была включен «дальнобойный» локатор станции «Дубрава», все 6 часов своей ночной смены наблюдал полет Ан-2, вылетавшего из Волочаевска в Якутск. Скорость его - 120 км/час, и когда я утром сдавал смену, тот все еще был в воздухе.
Другое происшествие в ВВС было скорее их позором, но скрыть его от общественности не удалось. Во время одного из моих боевых дежурств я был очевидцем угона нашего боевого самолета предателем Беленко. Это было 6 сентября 1976 года. Он взлетел с одного из аэродромов в Приморье, и выполнял простой обкаточный полет – до побережья, и обратно. Я в числе прочих самолетов тогда отслеживал на планшете и его полет, и сразу заметил, что по достижении береговой линии отметка этого самолета внезапно исчезла. Это могло означать что угодно, вплоть до катастрофы. Но это была не наша зона ответственности, и особый шум мы поднимать не стали, но наш дежурный все же позвонил на аэродром Соколовка (позывной – «Сталевар»), чтобы выяснить, что случилось с их самолетом. Но там тоже ничего не могли понять, и предположили худшее. Полет был учебный, пара должна была долететь до побережья и вернуться. На большее у них и горючего не было. Но на побережье ведущий своего ведомого потерял из виду, и вернулся один. Первое время сослуживцы Беленко считали его погибшим, и даже помянули его память. В это время из КП армии нам сообщили, что пограничный катер видел низколетящий в сторону Японии самолет. Пока все переваривали это сообщение, тревогу забил радиоперехват: какой-то русский летчик просит у японцев посадку в аэропорту Хакодате. Стало ясно, что это угон. Объявили тревогу, но было поздно, самолет был уже над японской территорией. Японцы тоже были растеряны, явно не знали, что предпринять, они подняли в воздух дежурное звено, и потребовав от пилота прилетевшего на их голову самолета освободиться от вооружения, разрешили ему сесть в гражданском аэропорту (но позже я читал воспоминания этого предателя, где он утверждал, что он так и не смог связаться с аэропортом из-за разности частот, и просто без спроса вклинился в очередь садящихся гражданских бортов). На наш КП по тоже объявленной оперативным дежурным на всякий случай тревоге прибежала отдыхающая смена солдатиков, все спрашивают, что случилось. Я как смог всё объяснил им, и сказал, что могут лечь поспать на боевых постах – пока что наше усиление было явно абсолютно не нужно, но обеспокоенность командования была понятна. Тревога тогда длилась два дня, но на обед выходили строем, и курить ходили по двое, а не по одному, как обычно. Через сутки на армейский КП привезли жену Беленко Людмилу, с 4-х летним сыном, и я сквозь свой прозрачный планшет и панорамное окно армейского КП видел, как она там стояла на коленях перед командующим, но о чем они говорили с генералом, я, конечно же, не слышал. Говорят, он не поверил, что она не знала о планах мужа сбежать за границу, но за нее заступился особист из их авиаполка. Мотивы побега Беленко остались нераскрытыми – он был закрытым человеком, «себе на уме». Версия, что его зажимали по службе, неверна – он был инструктором Ставропольского училища, сам добился перевода в боевую часть; как раз в день угона пришли документы о присвоении ему капитанского звания. Тогда на Дальнем Востоке как раз с инспекцией был маршал Савицкий, и случившееся было для него очень неприятным «подарком», но посещал ли он тогда наш КП (я имею в виду армейскую его часть), я не знаю. Этот угон имел чрезвычайные последствия для всей системы ПВО Дальнего Востока – ведь достоянием врага стало и расположение всех локационных станций, и всех зенитных батарей, системы связи, позывные, коды – пришлось менять всё. Каждый локатор теперь надо было снять с той сопки, где он стоял, и затащить на другую. А затем облететь его на разных высотах и удалениях, чтобы составить паспорт его обзора. И если он, не дай бог, был неудовлетворительным, все начиналось сначала. Затрачены были огромные средства, но больше всего нам было жалко секретов этого сверхсовременного самолета. Это был МиГ-25, тот самый, самый скоростной самолет мира, предназначенный для перехвата американского разведчика SR-71. Правда, американцы, изучив самолет, заявили, что их «Черный дрозд» наша «Летучая лисица» (как они обозвали наш МиГ-25) догнать не в состоянии. Как раз в это время они провели модернизацию своего самолета, и он поставил новый рекорд скорости. Но угон МиГ-25 ускорил разработку и прием на вооружение в нашей стране еще более скоростного самолета – МиГ-31. Соперничество этих «монстров скорости» продолжалось вплоть до 1998 года. Мы, солдаты, все дружно ненавидели этого Беленко, и только и говорили о том, как его следует наказать. Для нашего успокоения нам, как и всей стране, объявили, что он-де вскоре погиб в подстроенной чекистами автокатастрофе. Только теперь я узнал из интернета, что это неправда, он умер только недавно в собственном доме.
В тот год стояла сушь, после необычно высокого весеннего паводка год был маловодный, летних дождей почти не было, таежные реки обмелели. Стоял необычный летний зной. Лесные пожары начиная с конца сентября бушевали по всей Дальневосточной тайге. Они, в основном, были «низовыми» - горели не сами деревья, а подлесок - это опавшая хвоя и листья, гнилые и сухие ветки, трава и кусты на земле. За день такой пожар, в зависимости от ветра, мог пройти от 5 до 100 км. А 17 октября по краю вдруг пронесся сногсшибательный ураган, валивший деревья, срывавший крыши с домов, и порвавших линии передач. Огонь раздуло так, как будто его порохом посыпали. Особенно большой урон он нанес в Ванинском порту, где сгорели склады и полностью два жилых поселка. С аэродрома Монгохто носители атомных бомб Ту-95 взлетали сквозь стену огня. Взорвался склад ракет для РСЗО, они были без взрывателей, но носящиеся по жилому поселку ракеты-болванки убили и покалечили несколько человек. Где-то в эти дни огонь добрался и до нашей сопки. Нас кинули тушить огонь, не дав для этого в руки абсолютно ничего. Мы штык-ножом нарубили себе нечто вроде веников, и бросились топтать и сбивать ползущий вверх по склону огонь. Пока дым шел в нашу сторону, мы задыхались, и ничего не видели в дыму от слез. Но потом сообразили, и перескочив через линию огня, стали добивать его с тыла, чтобы не дышать едким дымом. Получалось, но за языками огня по сушняку вверх по склону мы не всегда поспевали, и окончательно затушили мы его только тогда, когда он достиг водораздела (по которому и проходил проволочный забор вокруг КП), и там сбавил ход. Сидя на вершине, мы приходили в себя после очумелой схватки с огнем. Наши штатные противогазы от дыма не очень помогали, а бегать в них по склону было делом совершенно невозможным. Гораздо лучше помогали принесенные с КП автономные, «кислородные» противогазы, но в них запаса воздуха хватало только минут на 15, не более.
Помню также торжественный приезд на Дальний Восток дорогого Леонида Ильича Брежнева, главу партии и Правительства СССР. Дело было в апреле 1978 года. Собственно, в путь он отправился еще в конце марта, передвигаясь от одного города до другого, в каждом проводя собрание партхозактива, и встречаясь с руководством области. В новостях только об этом и говорили, отражая его неумолимое приближение к нам. Он ехал поездом, над которым все время кружили прикрывающие его истребители. А по воздуху из Москвы перед ним и вдогонку летели десятки «литерных», внерейсовых самолетов, значительно осложняя нам отслеживание воздушной обстановки. Весь этот «царственный поезд» сначала 6 апреля проследовал, через Хабару во Владик, а 8 апреля Леонид Ильич слетал на один день в Комсомольск-на-Амуре, и вернувшись, улетел на Ил-62 в Москву. Странно, что он согласился тогда на полет, после инфаркта в 1976 году он уже тогда стал сильно сдавать, и избегать авиаперелетов. Мы эти пару недель несли дежурство в усиленном режиме, но больше всего солдат утомляла нервозность офицеров, которые боялись и провокаций со стороны «соседей», и какого-нибудь происшествия с мечущимися в воздухе непонятно зачем самолетами, которое неизбежно приведет затем к тотальным проверкам, и поиску «крайних». Потому и у нас пошли внезапные смотры, и учебные тревоги, и «шмоны» в казармах и на боевых постах – в поисках чего-нибудь запрещенного. Но все обошлось.
На втором году службы летом проводились широкомасштабный учения, в ходе которых мне запомнился эпизод со штурмом нашего КП десантниками. Они наступали от города, снизу-вверх, а в заранее выкопанные вокруг КП окопы посадили всех, кто не был занят на боевом дежурстве. Для этого на сопку даже привезли наши автоматы, заряженные холостыми патронами. Офицеры тщательно проверили каждый патрон, прежде чем отдать оружие нам. Мне и Петченко дали по связке сигнальных взрыв-пакетов, и посадив в отдельную яму, велели изображать с их помощью минометный обстрел: разбрасывать их вокруг наших окопов. Ага, щас! Когда из леса показались бегущие вверх по склону десантники, затрещали очереди наших холостых выстрелов, на которые десантники не обращали никакого внимания. Мы с Петченко не могли простить им такую наглость, и молча переглянувшись, стали целенаправленно закидывать их взрывпакетами. Нам сверху было удобно это делать. Когда пакеты стали рваться не только под ногами атакующих, но и на их спинах, их наступательный пыл сразу же угас, и они в замешательстве отступили. Грянуло победное «Ура!», но тут подоспела еще одна группа десантуры, обошедшая наш окоп со стороны, и нам всем от них крепко досталось. Но и наши ребята не подняли рук, и даже сбросили кое-кого из десантников кувырком вниз по крутому склону. Особо отличился наш богатырь Павлюк, которого не смог одолеть даже офицер, командир нападавших. В итоге офицер-посредник, умирая от хохота, объявил всех: и атакующих, и защитников, погибшими в рукопашной схватке. Для десантников получить такой отпор от презренных «косых» и «хромых» «чернопогонников» было несмываемым позором, и потому нам тогда еще раз здорово от них досталось. Но в итоге им-то пришлось уйти вниз, а мы гордо вернулись на своё КП - с синяками и разбитыми носами, «условно погибшими», но - с «победой»! Эта история наделала много шума, сам комполка на разводе объявил за это наше хулиганство общему строю смены благодарность, но я-то понимал, что все это ничего не значит, и на самом деле два десятка настоящих китайских спецназовцев легко перебили бы нас там без собственных потерь.
Еще одни учения (стрельбы) проводились в августе 1977 года на полигоне в Читинской области. Через них каждый год прогоняли поочередно все полки. На них присутствовал сам командующий ПВО страны. Для участия в учениях в полку отбирали лучших, и я попал в их число. Погрузив технику в эшелон, мы отправились в путь в нем же, в теплушке. В Чите разгрузились где-то на окраине, и на своих машинах колонной отправились на север, в долину притока Вилюя – реки Телемба. Там никто не жил, вся долина - одноименный воинский полигон, где уже приготовлены командные пункты и позиции для локаторов, зенитных установок. При разгрузке эшелона произошел забавный инцидент. Мои орлы во главе с Баштовым отправились на поиски приключений, и, купив в магазинчике дешевое вино, перелили его во фляжку. Какой-то дед увидел это, и не поленился сообщить лейтенанту. Тот приказал построиться, и пошел вдоль строя, требуя лить ему содержимое фляжек на руку. Я, уже отобравший фляжку у своих оболтусов, был застигнут врасплох, стоял в строю крайним, и, хотя мне весь строй махал руками, и чуть ли не в открытую кричал, чтобы я ее бросил, я постеснялся придуриваться, и гордо дождался подхода офицера к себе. Тот сунул мне руку чисто автоматически, и тут же отряхнув ее, пошел было прочь, но вдруг увидел, или унюхал на ней вино, и вернулся ко мне с удивленным видом. Он явно не ожидал, что проштрафится именно его замкомвзвода, которого он считал надежным сержантом, абсолютным трезвенником. Если бы он поймал меня один-на-один, думаю, все кончилось бы просто упреками. Но перед строем он был вынужден поступить по уставу, и объявил мне пять суток ареста на гауптвахте – но после окончания учений. Августовское солнышко припекало, но, когда мы закончили разгрузку эшелона, и залезли в открытый кузов «Урала», уже стемнело, а на перевал мы поднялись уже в полночь, а там температура упала почти до нуля, и обдуваемые холодным ветерком, мы в своих летних робах тогда здорово закоченели. Приехали только под утро, и подремав пару часов внутри теплого, отапливаемого КП, занялись проверкой линий связи и прочего оборудования. На следующий день половину наших забрали в наряд на кухню, расположенную в капитальной столовой, где нас кормили. Она работала непрерывно, как конвейер: на полигоне еще оставались солдаты из только что отстрелявшейся части, были уже и те, кто будет стрелять после нас. На этом полигоне было несколько командных пунктов, и множество позиций для зенитно-ракетных комплексов. Так что кухня, пропустив через столовую несколько партий обедавших солдат, тут же начинала запускать их по второму кругу – уже на ужин. Наш сводный «хабаровский» полк состоял из водителей, связистов, дизелистов, сводного взвода управления, (заместителем командира которого я и был), и ракетчиков с несколькими зенитными установками. Командовал всем и всеми нашими полковыми немолодой уже майор Давыдович, начальник нашего, хабаровского КП. Когда наши локаторы запустили, и линии связи в КП заработали, я встал к планшету. Он охватывал территорию от Туры на севере до монгольско-китайской границы на юге. Воздушное движение было тут поспокойнее, чем у нас, вдоль Амура. Но количество выделенных трасс для пролета гражданских рейсов здесь было поболее, и они образовывали более сложную сеть. Внезапно я стал получать информацию о движении некоего высокоскоростного объекта, который в несколько минут пересек весь мой экран, и даже перемахнул через советско-монгольскую границу. Сначала я думал, что это ракета, но пересекать границу с Китаем объект не стал, по широкой дуге развернулся и ушел за Байкал – и все это со скоростью больше 3000 км/час! Я уж было решил, что это НЛО, но Давидович сказал, что это наш новый истребитель, самый скоростной в мире. Я испытал чувство глубокой гордости за свою страну. Это был МиГ-25, тот самый суперсамолет, что позже за границу угнала эта сволочь Беленко. К началу учений мы уже вполне освоились с театром боевых действий, изучив даже все «карманы» на малых высотах, то есть участки, которые от локатора закрывают неровности местности и строения, и где цель может пролететь незаметной. Чтобы отличить свои самолеты от чужих, на каждом из них установлен «ответчик», прибор «ЯСС» (или «я-свой»), который приняв зашифрованный сигнал локатора, отвечал ему установленным кодом. Эти коды менялись каждые 6-12 часов, одновременно по всей стране, и книжка с кодами была самым страшным секретом на КП. Завладеть ею диверсант мог, только перебив всех без исключения солдат и офицеров на КП, обязанностью которых было ее защищать, пока живы - как знамя полка. Объект, обнаруженный в небе нашими локаторами, если он не отвечал им, немедленно объявлялся целью, и в считанные минуты должен был быть сбит, если конечно он находился в зоне досягаемости зенитной батареи. Во времена СССР зенитные батареи прикрывали всю границу, все крупные города, все военные объекты и заводы. Наша цель, которую мы должны били сбить, должна была пролететь над полигоном с запада. Мы ждали ее. И когда вблизи международной трассы появилась отметка без ответа, она была принята офицерами за ожидаемую цель, и тут же была объявлена ею. Ей был присвоен боевой номер и информация о ней ушла зенитчикам, которые немедленно на нее нацелились (ну еще бы, ведь мы получали информацию с их локатора). Оставалось лишь дать команду «Огонь!», и ракета пошла бы к цели. Но тут я обратил внимание, что скорость этой цели вовсе не ожидаемые 700-750, а всего лишь 450-500 км/час, да и направляться к полигону она не спешит, а ползет вдоль трассы, хотя и немного южнее. Заподозрив неладное, я уже безо всякой воинской субординации истошными криками привлек внимание офицеров, которые бросились к телефонам, и узнали у местных авиадиспетчеров, что это летит… внерейсовый пассажирский Ил-18!!! Ракетчикам немедленно отменили цель, и этим была спасена жизнь сотни пассажиров (надеюсь, мне это Богом зачтется). Тут же появилась и наша цель – хищная и наглая, нацеленная в центр полигона, она как будто рвалась нас убить. В это момент в работу КП вмешался посредник, который на учениях всегда старался исключить из процесса самых активных. В этот раз он объявил условно «убитым» меня (Давидович потом похвалил меня за это, пояснив, что, если бы «убитым» стал он сам, или какой-нибудь другой офицер, это могло бы помешать стрельбам). Меня тут же заменили на другого бойца, но тут его линия связи вышла из строя, и уже не условно, а по-настоящему, и офицеры перебежали внутри КП к другой линии связи, а нам с ним осталось только наблюдать за их суетой. Несмотря на это всё, цель наши ракетчики сбили, причем обе запущенные ими ракеты попали точно в цель – одна поразила самолет-мишень, вторая – уже падающие его обломки. По итогам учений наш сводный полк получил тогда 95 баллов, что соответствовало школьной оценке «отлично» (как мне сказали, 100 баллов никто и никогда не получал). Наши все после этого быстро свернулись и уехали, оставив для сдачи КП нашим преемникам лишь одного офицера-ракетчика, старлея Нефёдова, и меня - ему в помощь. Теперь-то я понимаю, что это был способ Давидовича избавить меня от отсидки того самого полученного мной взыскания на гауптвахте (расположенной здесь на территории бывшего еще царского Читинского централа, а теперь городской тюрьмы), а то бы я туда точно загремел. Мы с лейтенантом должны были охранять оборудование командного пункта от офицеров-мародеров, при малейшей возможности «обдиравших» приборы. Они вытаскивали из них дефицитные и, к сожалению, быстро выходящие из строя детали для таких же приборов в своих частях (это было тогда настоящей эпидемией в войсках ПВО). Нам надо было подождать 1-2 дня, пока на полигон не прибудет для проведения учений следующая часть, как нам сказали - с Урала. Но она тогда почему-то задержалась. И мы с офицером провели несколько дней, рассказывая от нечего делать друг другу про свои недолгие по молодости гражданские годы. Спали без постели, просто на деревянном полу, покрытом линолеумом, внутри теплого КП, а днем поочередно гуляли по его окрестностям. В августе месяце долина Телембы была прекрасна, ее пейзаж портили только многочисленные останки сбитых самолетов и неразорвавшихся ракет. При этом учения на полигоне не прерывались, и нельзя было оказаться там при пуске ракет. Расписания стрельб были секретом, но какой секрет может оставаться секретом в столовой, где кормятся солдаты сразу нескольких частей? В столовой кормили всех подряд, даже не спрашивая – кто, откуда, и из какой части, я просто пристраивался к очередной команде «чернопогонников», и садился с ними за стол. И однажды, когда я сидел с солдатами в курилке после приема пищи у входа в нее, буквально в десятке метров над нашими головами, с грохотом пронеслась сбившаяся с направляющего ее луча управления зенитная ракета. Такие случаи были нередки, я видел еще несколько падений в лес неуправляемых ракет, и каждый раз туда немедленно выезжала тушить огонь красная пожарная машина – во избежание лесного пожара. В общем, стрельбы, как и все армейские учения – это вообще-то штука опасная. Видел, как высоко в небе над полигоном истребитель сбил цель-ракету своей ракетой «воздух-воздух» лоб-в-лоб (в «переднюю полусферу»). Буквально через час летчика привезли на полигон на вертолете, и прямо на улице, перед штабом, и ему жал руку довольный генерал-командующий. Наконец, уральцы прибыли, мы им сдали КП по описи, и на попутке отправились на вокзал. Довольный Нефедов отправился в свою Ригу в отпуск, а мне он выправил в комендатуре вокзала предписание до Хабаровска. Но с этим предписанием я просидел на вокзале больше суток – перед 1 сентября тот был забит возвращающимися в свои части из летних отпусков офицерами с семьями. Отчаявшись получить билет в воинской кассе, к которой стоял длинный плотный хвост хмурых офицеров, я пошел на перрон, и упросил одну из проводниц взять меня с собой. Плацкартный вагон был переполнен, и я завалился спать на первой же попавшейся пустой, без багажа, третьей полке, а выспавшись, слез и пристроился в углу, наблюдая, как люди перекусывают. Заметив мой голодный взгляд, меня пригласили за столик, а когда я сказал, что не ел уже два дня, весь вагон полез в сумки, и вскоре передо мной высилась гора еды (великий Русский Народ, да хранит тебя Бог!!!) Более того, подсел какой-то мужичок с бутылкой, и… Уже в Хабаровске меня вытолкала из вагона на перрон проводница, запомнившая, куда мне было надо, а то я так и уехал бы дальше.
Второй раз я столкнулся с вышеупомянутыми МиГ-25, когда, будучи на своём КП на дежурстве, отслеживал их перелет из европейской части страны к месту базирования, на один из многочисленных военных аэродромов в Приморском крае (это была Соколовка, рядом с райцентром Чугуевкой). 32 самолета, один за другим, непрерывной рекой шли по специально выделенному для них коридору, между трассой обычного пассажирского сообщения и коридором для международного транзита. На КП был переполох, заранее предупрежденные об этом перелете офицеры боялись, что наши радиолокаторы не уследят, или даже вообще не заметят пролет этих сверхскоростных целей, и включили все, что только было можно, чтобы избежать этого. Фактически этим пролетом были проведены учения для всей системы ПВО Дальнего Востока. Но все опасения были напрасны – наши ребята на локаторах уверенно засекали и сопровождали каждый из пролетавших самолетов, заодно приобретая бесценный опыт на случай боевых действий на больших скоростях. Конечно, для них уже тогда было нужно другое, более внимательное к столь высокоскоростным объектам оборудование, которое уже разрабатывалось, но пока что мы справились и с помощью того, что было.
Вскоре эти самолеты заступили на боевое дежурство, и проявили себя, когда я на смене отслеживал проход вдоль нашей границы американского разведчика SR-71, который регулярно осуществлял здесь сбор разведывательной информации. За счет своих рекордных тогда высоты и скорости полета (19000м и 3300 км/час) он был недосягаем для наших перехватчиков, а зенитные батареи он обходил. Приходилось включать дополнительные локаторы, ради фиксирования которых он и прилетал. Каждый раз, когда он появлялся, у нас звучал сигнал тревоги, хотя он летел не в нашей зоне ответственности (но с его-то скоростью – всего 15 минут, и вот он!): все-таки потенциальный носитель ядерного оружия. Естественно, с нашим недосыпом мы его дружно ненавидели. И вот, отслеживая маршрут этого SR-71, я вдруг получил сигнал с локатора, что он… «отвечает»! Я, по нашему солдатскому обычаю, прямо в наушник стал материть своего визави, диктора-наблюдателя, выдающего мне информацию с РЛС (помнится, это была дальнобойная «Дубрава» в поселке Ленинский), но тот с кавказским акцентом настаивал – «слюшай, сам удивляюсь!». Но вскоре отметка разведчика у него на экране раздвоилась, и стало понятно, что его сопровождает наш истребитель – тот самый МиГ-25. Вскоре к ним подошел и второй такой же истребитель, а первый отвалил в сторону – пошел домой на заправку. Я представил себе лица пилотов американского разведчика, когда их «самый скоростной в мире» самолет впритирку обгоняет наш истребитель с прицепленными под крылом ракетами! Больше эти самолеты-разведчики вдоль нашей границы уже не летали: из опасного агрессора они превратились в легкую мишень.
Заодно упомяну про вопрос, который мне в те безбожные годы часто задавали после армии, когда я рассказывал о своей службе в ПВО: наблюдали ли мы когда-нибудь НЛО? Ответственно заявляю, что на территории, равной по площади всей Западной Европе, и простиравшейся от Зеи до Курил, и от Якутска до Шанхая, за два года службы ни разу, ни одного случая появления этих неопознанных летающих объектов не было. При существовавшем тогда железном порядке любой такой объект, причем независимо от его характеристик, при его появлении был бы тут же объявлен целью, и как результат этого - сбит. Как был безжалостно сбит «отклонившийся от курса» корейский пассажирский лайнер над Татарским проливом уже после моей службы, из-за чего по всему миру поднялся крик и шум. Мне искренне жаль всех погибших, включая пилотов, которых очевидно просто подставили в этой шпионско-разведывательной операции (хотя ходят слухи, что наш летчик сбил вовсе не пассажирский рейс, а всё-таки разведчика, потому что тел на месте его падения так и не нашли, а вместо багажа подняли только какой-то глупый мусор). Но если бы во время моей службы это мне выпало бы нажать на спусковой крючок, я сделал бы это не задумываясь, и вовсе не потому, что из нас делали бездумных «роботов» коварные замполиты, а потому что мы искренне защищали свою страну, стоя на переднем рубеже, где враг постоянно прощупывал нашу боеготовность «на зубок», и тогда любая, малейшая «слабина», показанная ему, могла быть тут же использована для кровавого удара. Что касается НЛО, то радары конечно часто давали некие неясные отметки на экране, вызываемые грозовыми облаками, стаями птиц и прочими медленными объектами (был нашумевший случай, когда новичок-оператор из Ленинского выдал целью пассажирский поезд!), но ничего такого скоростного, высоко летящего и маневрирующего замечено не было. Тогда ведь еще не было в воздухе ни дронов, ни парапланеристов, ни монгольфьеров-воздухоплавателей. Даже салют в Хабаровске запускали только по большим праздникам. Метеорологические зонды даже на полярных станциях тогда запускались по строго заведенному порядку, только с разрешения дежурного офицера на КП, и их тщательно отслеживали вплоть до самоликвидации (плотность авиа-движения тогда была не чета нынешней, а очень плотной, и эти зонды считались опасным препятствием для него).
Когда через год службы усилиями развернувшего борьбу за свою власть в роте Багомаева мне было присвоено звание младшего сержанта, и я был назначен командиром отделения, под моим началом оказались в основном, призывники-новобранцы из северного Казахстана: казахи, русские, и даже немец с татарином. Что с ними делать, и как ими руководить я поначалу не имел никакого представления, но постепенно все сложилось – армия учит всему, учит и этому. Среди них выделялся рядовой Горелов, кажется, его звали Володей, умственно не очень развитый, но телом крепко сбитый русский парень со стальными мышцами. Глядя на его неловкие движения, медлительность и непонятливость, я вспоминал себя год назад, и надеялся, что еще немного, парень пооботрется, и все пройдет. Но тот был явно себе на уме, и, как я узнал позже, с криминальным прошлым. Его равнодушный недоверчивый взгляд отражал психологию хищника – мне плевать на тебя, раз тебя нельзя сожрать. Первое время он еще побаивался новой обстановки, и старался не выделяться из общего строя, но освоившись и ознакомившись с порядками на «сопке», он видимо понял, что ему с этими «одержимыми» не по пути, и тогда к его полной невосприимчивости к освоению воинской специальности добавилось и полное пренебрежение к воинской дисциплине. Он стал все чаще куда-то пропадать, потом мы нашли его спящим в кровати во время его дежурной смены, а когда старослужащие за это дружно «наехали» на него за это, он просто стал пропадать в лесу, приходя только к столовой на обед или ужин. Все мои попытки достучаться до не него разбивались о его недоверчиво-равнодушную замкнутость. Никакой агрессии ни ко мне, ни к другим солдатам он не выказывал, и вообще демонстративно ничего не делал, а просто тихо исчезал при первой возможности из поля зрения. Помню возмутивший меня случай, когда я дал ему пропуск старшего смены, чтобы он мог выйти из него покурить, и он исчез вместе с ним. Когда он, как ни в чем не бывало, заявился в столовую к ужину, я потребовал у него пропуск, и он сказал мне, что потерял его. Я вызвал их строя трех солдат покрепче, и приказал обыскать его, и тогда тот, скривившись в ухмылке, достал из кармана пропуск и бросил его к моим ногам. Больше я его ему никогда не давал, впрочем, никогда больше на КП я его и не видел. Я при первой возможности доложил своему взводному о неуправляемом солдате, причем постарался сделать это при свидетелях – прямо перед общим строем дежурной смены. Тот начал мне втирать обычную офицерскую песенку про то, что новобранцев надо учить и воспитывать, но я попросил его оглянуться вокруг. Тот не понял, и я пояснил – мы находимся на командном пункте, где идет боевое дежурство, здесь бойцы уже должны быть боеготовыми, а не боеготовые должны проходить курс обучения в городской казарме, в полку. А потому, давай без лишней болтовни, забирай его в полковую казарму, и сколько душе угодно обучай и воспитывай эту антисоциальную личность, но только не там, где каждый человек на счету, а тот в это время по лесу шастает в самоволке. Лейтенант тогда психанул, что какой-то сержант ему публично указывает, что делать, и приказал солдатам из своего взвода, во главе со мной, вместо отдыха идти искать этого самовольщика. Я послушно увел солдат в лес, где, выбрав удобную полянку, мы улеглись на траву на солнышке, и отоспались, а положенное время ужина вернулись к столовой, где и сцапали ожидавшего нас беглеца, и безжалостно скрутив ему руки его же брючным ремнем, отвели его к нашему лейтенанту. Тот снова начал свою песню, пытаясь сгладить ситуацию, но я его оборвал: нам недосуг, смене пора заступать на дежурство, Горелова мы тебе сдали, увози его с КП и делай с ним, что хочешь, а если нет – так сегодня комполка на дежурстве внутри КП сидит, мы его к нему сейчас отведем. Офицеру ничего не оставалось, кроме как увезти Горелова с сопки вниз, в городскую казарму. На меня у этого комвзвода, конечно, из-за этой истории вырос огромный зуб, хорошо хоть, что его скоро куда-то перевели. А Горелов, уж я не знаю, чем он там в полку занимался, вскоре был пойман милицией в подвале жилого многоквартирного дома, где он распивал украденное им в соседнем магазине вино. И отправился туда, куда ему и была дорога – через суд на зону, зачем только в этом явно заранее предначертанном ему жизненном пути его занесло в армию, где мне пришлось вникать в его темный внутренний мир, осталось непонятно. Но как говорится, хорошо то, что успело хорошо закончиться.
В мае 1977 года наши сержанты ушли на дембель, и власть в роте окончательно оказалась в руках Багамаева, авторитет которого основывался как на его личных качествах, так и на том, что мы, его однопризывники, безусловно во всем его поддерживали. Даже несмотря на то, что самым старшим солдатом тогда был сержант Мотин, которого поддерживали его однопризывники, ставшие теперь «стариками», практическое руководство в роте осуществлял именно Багамаев, вскоре тоже получивший третью лычку - с его кавказским гонором, практичностью, и умением ладить с начальством. С этого момента он почти всегда находился в городе, в полковой казарме, приезжая на «сопку» только для решения срочных вопросов, но не реже раза в неделю. Я именно с его руки получил звание младшего сержанта, и дополнительно к должности командира отделения стал практически до самого своего дембеля на КП старшим дежурной смены – одной из двух, постоянно сменяющих друг друга на боевом дежурстве. Лично мне быть вторым номером при явном лидере было удобно и привычно: умные советы давать я умею и люблю, а вся ответственность лежит не на мне, а на номере первом. В общем, мы с ним нашли друг друга.
Мое сержантство, и должность старшего смены на командном пункте, конечно, льстило моему самолюбию, но и доставляло хлопот и накладывало огромную ответственность. Это было связано еще и с тем, что офицеры нашего полка, занятые своими важными делами, практически мало, или даже вообще не занимались организацией быта и внутренними проблемами солдатского сообщества – так уж сложилось и повелось в условиях непрерывного несения боевого дежурства. С них больше спрашивали за то, что происходило в небе, чем за то, что происходило в казарме. Командир полка, сам обязанный нести боевое дежурство, ограничивал своё участие в нем только командным пунктом, а в казарме дежурной смены мы его никогда и не видели. Командир роты, как я уже рассказывал, на КП вообще никогда не поднимался (приехал только однажды по тревоге, и не знал, где что), он был занят исключительно строительством каптерок в военном городке полка в городе, и вопросами снабжения. Командиры моего взвода (сначала один лейтенант, потом другой, затем прапорщик) проводили только внешние обязательные мероприятия: сдачу нормативов по ФИЗО, стрельбы, занятия по химзащите, спортивные мероприятия, голосование на выборах, и т.д. Старшина роты (тот тоже прапорщик) даже не знал, где оно это КП находится, он заведовал городской казармой, каптеркой в нем, выдачей, хранением и обновлением обуви, обмундирования, и пр. Но везде, там, где порядок осуществления периодического мероприятия был уже однажды установлен и отработан, их роль сводилась только к напоминанию о дате их намеченного проведения негласно существующему в роте «совету сержантов». Яркий пример этому – еженедельный банный день. Этим офицеры вообще не занимались: сержанты сами вызывали на КП из полка автомашину, сами загружали и пересчитывали белье, сами делили солдат на партии, ехали с ними в баню, сами следили, чтобы все помылись, чтобы никого не потеряли и не забыли, всех переодели в чистое, и пр.
Еще пример: на ежедневном построении уже внутри КП вновь прибывшей для несения боевого дежурства смены, я, как её старший, приказывал строю расстегнуть воротнички и снять один сапог. Пройдя вдоль строя, я, заметив несвежий воротник, или грязную портянку, требовал у солдата назвать своего командира отделения, и, вызвав его из строя (а если он уже нес дежурство, то посылал его заменить), приказывал им устранить недостаток. Те пинками и тычками ускоряли приведение своих подчиненных в порядок. Однажды услышав, что чистых портянок нет, я заставил сержанта отдать солдату свои, чистые. А еще один раз, поймав на таком самого сержанта, отдал ему свои. За что потом получил втык от своего комвзвода, потому что на нашем КП тогда вовсю бушевала эпидемия грибкового заболевания ног. Но эта демонстрация была полезна, в первую очередь и для борьбы с этим заболеванием. Сам я долго не мог отработать модель своего поведения, хотя образец у меня полгода был перед глазами – мой первый замкомвзвода Суворов, сибирский казак-здоровяк, который вообще никогда не опускался до рукоприкладства, эффективно действуя своими фельдфебельскими окриками. Сменивший его на должности замкомвзвода Багомаев, хотя иногда и замахивался на солдат, но никогда не бил – ему, 25-летнему, и уже женатому гордому кавказцу-богатырю почти двухметрового роста, это было не к лицу. А вот я бил, точнее унижал солдат тычками и пинками. Хотя иногда получал и в ответ. Помню, был у меня в отделении несколько женоподобный по облику рядовой Погребняк, призванный на полгода позже меня. Которого я ткнул за что-то кулаком в живот, и тогда тот, не раздумывая, прямо из строя, съездил мне по роже в ответ. «И уважать себя заставил»: вскоре я «сделал» его ефрейтором, а уходя на дембель, рекомендовал его занять мою должность командира отделения, и оставил вместо себя одним из старших двух дежурных смен. Так что я в очередной раз убедился, что внешность человека иногда обманчива, и его характеру не соответствует. Все кончилось тем, что, будучи в сержантском наряде в городской казарме дежурным по роте, я ударил кулаком по голове земляка-таджика (родом с Памира), своего дневального. Тот вывел меня из себя тем, что вдруг прикинулся «моя твоя не понимай», и попытался сачковать, не выполнив моих указаний по наведению чистоты. При этом я сломал себе в правой кисти пятую пястную кость, которую затем Багамаев по моей просьбе еще и пытался вправить, чтобы устранить «вывих», чем только усугубил повреждение. Меня отправили в санчасть, оттуда – в городской военный госпиталь, в который я уже когда-то привозил Мытника. Там мне сделали операцию, распластав кисть, и вставив для фиксации костных обломков три стальные спицы, немного торчавшие наружу из плоти, а саму кисть зафиксировали в лангетку. После операции под местным наркозом меня положили на кровать в палате, где я провел три ужасных дня. Наркоз отошел, боль была невероятная, а все врачи разошлись по домам на праздники (7-8 ноября - День Октябрьской революции). Соседи по палате моим стонам сочувствовали, но им тоже спать-то надо, и тогда они, вызвав дежурную медсестру, упросили ту самовольно вскрыть ампулу с обезболивающим морфием, чтобы облегчить мои страдания. Но услышав про морфий, я из чисто своего национального упрямства категорически отказался от укола «наркотика», пригрозив, что заложу ее главврачу. Обалдевшая от моего демарша медсестра обозвала меня «ненормальным», и ушла, не зная, что ей теперь делать с уже вскрытой ампулой. О том, что праздники кончились, я узнал от пинающего мою кровать полковника-главврача, который при обходе наткнулся на развороченную в безумии боли кровать, разорался на меня, и потребовал привести в порядок постель. Я, страдая от каждого движения, и жалея себя, кое-как поправил матрас, простыни, и снова нырнул под одеяло. Отлеживался я не меньше недели, постепенно мне стало лучше, и когда я пришел в себя, меня выписали в часть, предписав постельный режим. Выяснив, из какой я части, и кто в ней командир (я поначалу даже не хотел говорить), врачи долго по телефону выясняли ее адрес, и нарисовали мне схему проезда на городском транспорте. Хабаровск вытянут вдоль набережной Амура, и этим очень напоминает Волгоград. Ехать мне пришлось долго, с пересадкой, чуть ли не через весь город (моя казарма была расположена в южной части города, недалеко от окраины). Добравшись, я вместо постельного режима тут же заступил в наряд дежурным сержантом по роте. А что делать? Единственный сержант в казарме уже двое суток был в наряде, и засыпал на ходу, кто-то же должен был его сменить, а я хотя бы выспался в госпитале. Но сменившись, я тут же, с первой оказией перебрался «на сопку», в свой родной КП, чтобы не оказаться в положении того самого сержанта, вечного дежурного. И наплевав на все рекомендации врачей, снова заступил на боевое дежурство. Торчащие из кисти спицы мне не сильно мешали, а лангетку я через неделю выкинул. Встретивший меня с опаской таджик, который явился причиной травмы, увидев мою руку в гипсе, стал рассыпаться в извинениях, но я остановил его, и по-таджикски спросил: как он думает, есть ли Бог? Тот закивал головой: да, да, Алла, иншалла, и т.д. Тогда я положил ему руку на плечо, и сказал: «Ты, брат, здесь ни при чем, это меня Бог наказал. Твоей вины нет, извиняться не надо. Это я перед тобой виноват. Но я прошу тебя, ради моих страданий, неси службу правильно, не сачкуй больше». После этого я рук больше никогда не распускал, благо и не мог – берег руку. Но на самом деле, понимание того, что так меня за мое рукоприкладство к подчиненным действительно наказал Бог, пришло позже, тогда же я просто "поджал лапки". Увлекшись службой, и оказавшись вне медицинского контроля, я упустил сроки извлечения спиц из руки (уж очень много интересного произошло этой зимой). Когда наконец я этим озаботился, все сроки уже вышли, я стал требовать от офицеров отправить меня в санчасть. Меня спустили в полк, а там дали сопровождающего незнакомого мне солдатика, и мы вдвоем добрались до госпиталя. На этот раз операцию (снова под местным наркозом) мне делал не тот молодой врач, что ставил спицы, а пожилой, который шуток не понимал, и обиделся на меня во время операции, когда я неудачно что-то скаламбурил. Так что операцию он закончил с матюками, которыми злобно осыпал меня. Разрезав кисть по старому шву, он долго не мог нащупать поперечных спиц, вросших в кость, и операция затянулась. Когда он вытянул из меня спицы, я ощутил непередаваемое чувство сладостного облегчения, освобождения от них. Мне вдруг стало так легко, я только тогда понял, что все время привычно ощущал в себе присутствие чего-то постороннего. Наверное, это испытывают женщины, когда из них выходит плод. Или раненный боец, когда из него вынимают вражеский металл. После того, как мне зашили разрез, мне вкололи обезболивающее «на дорожку», и дали две упаковки с анальгином на дальнейшее. Рука практически не болела, и мы с сопровождающим поехали обратно в полк. Парень был недоволен: он рассчитывал погулять по городу, а ему пришлось долго сидеть и ждать конца операции в госпитале. А теперь уже и не погуляешь: опоздаем к ужину, и останемся голодными, ведь обед мы уже пропустили. Мы попали в час пик, в транспорте толкучка, нас прижали к заднему стеклу троллейбуса, и мы любовались через него видом вечернего города, с его огнями, спешащими горожанами, и веселыми девушками – а это любимое зрелище для любого солдата, пресыщенного мужским обществом. Рука почти не беспокоила, но в голове шумело и мешало сосредоточится, и я подумал, что сопровождающий мне все-таки нужен: мог не доехать. Я боялся, что снова накатит океан боли, как после первой операции, но до полка доехал спокойно, а на ночь я выпил пару таблеток, среди ночи добавил еще, и продремал более-менее сносно до утра. В этот раз я не стал ждать, когда меня засунут в наряд, и быстро уехал из казармы на сопку. На удивление быстро и безболезненно в этот раз зажила у меня рана. На этот раз я четко через неделю спустился в медсанчасть, где мой земляк, капитан-врач, осмотрев рану, одобрил ее, лишь вытащив из-под шва заложенную туда хирургом медицинскую резинку, что не давала ей окончательно зарасти на случай возможного загноения. Снимать швы не пришлось, рана была зашита медицинским кетгутом, который растворился в моей плоти сам. Последствием этого «ранения» стало то, что я везде и всюду стал беречь правую кисть, и стараться действовать левой. При том, что я и ранее мало что умел делать руками, этот мой недостаток сохранился и после армии. Также я стал щепетилен к холоду, и старательно берег руку от мороза. И больше уже никогда ничего не рисовал.
Потихоньку зима 1978 года стала сдавать. Помню, как однажды в конце марта после обеда я сел покурить на отмостке, часть которой пригревшее солнце уже освободило от снега и наледи. С крыши здания казармы с нашей комнатой отдыха на КП висели сосульки, с которых звонко капала талая вода. Мне сильно хотелось спать, но внутри все протестовало – весна, природа пробуждается, предчувствие перемен волновало, молодость требовала действий. Отдавшись одновременным ощущениям заслуженного покоя и тревожного ожидания чего-то неведомого впереди, я замер в бессловесной истоме. Теплое солнце грело, и несмотря на тающий рядом снег, меня разморило, и я не заметил, как сидя заснул с сигаретой в руке. А проснувшись, обнаружил, что все вокруг меня переменилось: снег полностью исчез, и сквозь серый мусор жухлой травы уже пробиваются отдельные зеленые ростки. Это было как в сказке: заснул зимой, проснулся весной. Задница моя сильно замерзла от сидения на холодном бетоне, и я боялся, что дело кончится радикулитом, но обошлось. Я посмотрел на часы, и пошел будить свою смену: уже было пора заступать на боевое дежурство. Меня не оставляло чувство, что я этот день я буду помнить до конца своей жизни – так оно и получилось.
Молодость всё равно брала свое: иногда мы стихийно сбивались в стайки по 5-10 человек, и отправлялись бесцельно бродить по тайге за забором КП. Это было каким-то подсознательным вызовом дисциплине - нельзя, а вот мы все равно уйдем. Такая вот психологическая защита от привязанности к месту службы: доказывали самим себе, что мы не зеки, чтобы все время за проволокой сидеть, мы тут добровольно и сознательно, а не из-под палки. Это трудно было назвать самоволкой, это мало было похоже на шатание в поисках приключений по улицам города. Но конечно, и это тоже не одобрялось, ведь тревога могла прозвучать в любой момент. Местной географии мы не знали, поэтому каждая скала, или проселочная дорога, на которую мы натыкались, были для нас целым открытием. Мы называли эти вылазки «фотографированием на природе». И действительно, большинство фотографий сослуживцев в моем дембельском альбоме было сделано во время этих вылазок. Сильно мы ими не увлекались, потому что они были возможны только во время отдыха между дежурными сменами, когда всем хотелось только одного – спать.
Из смешного могу рассказать, как однажды я командовал строем сослуживцев, который перед тем, как отправиться на ночное дежурство внутрь КП, под землю, пошел в столовую на ужин. Там нас встретил ранее незнакомый дежурный офицер, который напустился на меня с упреками, что идем-де толпой, как стадо баранов, равнение и дистанцию не соблюдаем, и заставил нас вернуться к казарме, и пройти снова, как положено. Мы вернулись, прошли, держа ряды, и старательно топая, но офицера уже понесло: почему прошли молча, без строевой песни? Опять вернулись, и я «навтыкал» всем, потому что еще пара проходов туда-сюда, и наше время кончится, нам надо менять вторую смену, а мы останемся без ужина. И вот, топая строевым шагом, я подаю команду «Запевай!», и тут вдруг этот придурок Баштовой вдруг начинает горланить: «Пусть бегут неуклюжи, пешеходы по лужам…». Строй бездумно автоматически подхватывает с детства всем знакомое: «А вода по асфальту рекой!..». Это вместо нашей ротной строевой «Славянки» (у каждой роты были свои маршевые песни; а общеполковой у нас тогда была - «Не плачь девчонка, пройдут дожди»). Дежурный офицер, естественно решил, что над ним издеваются, и что это я виноват (впрочем, сержант, который ведет строй, всегда отвечает за него). И влепил мне три наряда вне очереди. К счастью, докладывать о наложенном взыскании мне было некому, кроме помощника оперативного дежурного прапорщику Туче, а тот к таким вещам относился однозначно: я наказание отменяю, не надо ерундой заниматься, делать вам нечего, несите боевое дежурство. Примерно так, если с его матерного на русский перевести. Этот Туча только матом и разговаривал, но делал это так красиво, что нас развлекало и веселило; в отличие от него, все остальные офицеры и прапорщики на КП обычно были очень вежливы и культурны и между собой, и с солдатами.
В конце службы наш новый замполит обнаружил, что я не являюсь членом комсомола, и потребовал от меня подать заявление и вступить. Это был не первый наезд по этой теме, первый случился еще в школе. Там принимали в ВЛКСМ всех подряд, автоматом, но поскольку нужны были личное заявление, и присутствие на собрании первичной ячейки, а затем и в райкоме организации – чтобы получить членские билеты и расписаться за них, а я по какой-то причине тогда отсутствовал (скорее всего, ходил по врачам), то меня эта кампания миновала. Меня это не заботило, а когда этот промах обнаружила завуч школы по воспитательной работе, она забрала меня с уроков, и отправила в райком, чтобы в экстренном порядке его ликвидировать. Щас! Она явно не учла мое национальное упрямство – чем сильнее на меня давят, тем более активное сопротивление я начинаю проявлять. У меня не было осознанных причин уклоняться от членства в комсомоле, но вступать туда в принудительном порядке я не собирался. Если бы этим занимался кто-нибудь поумнее, он бы легко меня убедил. Но со мной действовали привычным нахрапом, и прогуляв этот день, я спокойно назавтра пришел в школу. Завучу даже в голову не пришло, что я мог ее ослушаться, я молчал, а она считала дело сделанным, и больше не доставала меня. Узнала о моем демарше она только тогда, когда я уже забрал документы из школы, и она полезла с советами как мне сняться с учета в райкоме. Но тогда было уже поздно, я был не в ее власти. Второй раз эта история повторилась в техникуме, но там у меня уже было собственное мнение о полной бесполезности комсомольской организации, и когда комсорг техникума потребовала от меня уплаты членских взносов со стипендии, я просто послал ее по общеизвестному адресу. И вот история повторяется – теперь в армии. Смешным было то, что еще в первые месяцы моего появления на командном пункте наш замполит поручил мне быть агитатором, то есть обязал читать газеты, и рассказывать однополчанам про все общественные и политические события в стране и за рубежом. Держать так сказать в курсе. Назначение он оформил решением собрания, а то, что это комсомольское собрание, я как-то не заметил. К поручению я отнесся с душой, в первую очередь потому, что оно давало мне право требовать привоза свежих газет на командный пункт (в казарме-то они всегда были – в так называемой «ленинской комнате», в которой можно было находится только в выделенный расписанием свободный час вечером), которые я с интересом читал, и с воодушевлением кое-что пересказывал друзьям. Формальные лекции с обзором прессы перед специально собранными для этого однополчанами тоже были, но они проводились только напоказ, в присутствии офицеров, которые хотели их видеть – «для галочки». И вот, уже будучи «старослужащим», и ожидая приказа на свое увольнение, я наконец узнал, что агитатор – это комсомольская нагрузка, и что им назначен я был комсомольским собранием. Я бесхитростно стал вещать направо и налево, что вот, являюсь комсомольским агитатором, даже не будучи членом комсомола. Услышав об этом, наш замполит (это не тот, первый, про которого я подробно рассказывал, а уж не знаю какой по счету), схватился за сердце, и потребовал от меня немедленно подать заявление в ВЛКСМ. Я от этого аргументированно отказался, раскритиковав как показную деятельность ВЛКСМ, так и само его никчемное существование, чем еще более осложнил свое положение. Я по своей неопытности еще не очень понимал, с кем и о чем можно говорить, а с кем и о чем – нельзя. Я тогда вполне мог загреметь в органы госбезопасности – как сознательный противник существующего строя, оказавшийся на сверхсекретном военном объекте. И неважно, что по сути никаким противником строя я не был, а был просто наивным молокососом с самомнением, и это было всем очевидно. И неважно, что ничего плохого я не сделал, и что честно нес службу. Как говорится, был бы человек, а статья найдется. И еще в органах говорят, если ты на свободе, это не твоя заслуга, а их недоработка. А еще в народе поговаривали, что у КГБ-шников тоже был план: по посадке таких дураков, как я. Но даже и без КГБ разгневанный замполит мог значительно испортить мне жизнь. Вплоть до отправки (через суд) по надуманному предлогу в дисциплинарный батальон (аналог штрафбата времен войны) еще на пару лет службы, или, например, задержать мою демобилизацию почти на полгода, задержав меня в части (у нас в полку ходила легенда об оскорбившем офицера солдате, которого демобилизовали 31 декабря, в 23 часа ночи). Или мог отправить меня на гауптвахту до самого дембеля, или же просто разжаловать в рядовые, и изгнать с КП, сделав, например, помощником свинопаса. К счастью, он решил только лишь буквально запереть меня на радиостанции, куда мне носили еду однополчане, и в которой я в итоге провел почти месяц. По его задумке, я должен был сойти с ума от одиночества, сдаться, и выйти оттуда уже комсомольцем, но очевидно, он не совсем понимал, что такое что такое изматывающее боевое дежурство на командном пункте, и не оценил мое «хохляцкое» упрямство, что я унаследовал по отцовской линии. Это его наказание я воспринял как неожиданный и давно заслуженный отпуск - за этот месяц я отоспался за все свои два года недосыпа.
Формально я был назначен начальником этой самой радиостанции, и нес ответственность за ее бесперебойную работу. Она была действующая, и именно через нее осуществлялась секретная военная связь командного пункта как с подразделениями всей нашей армии ПВО, так и с Москвой. Вообще-то связь КП полка с его локаторами тогда на 90 % внаглую осуществлялась по простым телефонным линиям, которые к тому часто использовали обычные телефонные провода связи, и которые враг спокойно мог подслушивать на любом столбе, и тем более на любой телефонной станции. Потому общались мы там по телефону только специально заученными кодами. Речь двух телефонистов была просто набором цифр, обильно пересыпаемых матерными выражениями. Например, выражение «466 32 19, 4442-01» означало, что в воздухе обнаружен американский бомбардировщик Б-52, далее следовали довольно точные его координаты - на момент передачи сообщения, присвоенный ему номер цели, и приказ немедленно сбить ее. Эти телефонные линии иногда самовозбуждались, и тогда в них внезапно раздавались постепенно исчезающие гулкие таинственные звуки: «ау», «уа», «ау», «уа»… Нечто подобное я потом встречал в звукоряде фантастических фильмов о пришельцах – такое они вызывали впечатление своей неземной мелодичностью. Несмотря на все требования Москвы, офицеры-оперативники, больше озабоченные надежностью связи, чем ее секретностью, не доверяли радиосвязи морзянкой, которая к тому же заметно замедляла передачу информации, а нередко и искажала ее. Мы называли ее «связью судного дня», намекая этим и на все присущие ей огрехи, и на то, что после ядерного взрыва она останется для нас единственно возможным способом связи. Офицеры нашего командного пункта вообще довольно заметно презрительно относились ко всему, что должно было последовать уже после начала войны, с неизбежным упреждающим ударом по КП, понимая, что это будут уже не наши задачи, и не им уже надо будет их решать. Но на учениях, ради оценок от проверяющих, от нас требовали, и мы выдавали все виды связи бесперебойно, даже при полном отключении КП от телефонной связи. Помню, как отчаянно ругался оперативный дежурный с посредником на учениях при этом, ведь теперь он был лишен возможности созвониться с диспетчерами гражданского аэропорта, чтобы уточнить время вылета рейсов, которые в реальной жизни, конечно же, всегда немного отличалось от утвержденного расписания. Но посредник был неумолим, и когда наши радисты наладили связь с диспетчерами через радиостанцию аэропорта, это вызвало там переполох – они решили, что такая чрезвычайная мера вызвана или началом войны, или ее уже неминуемой угрозой. Тогда капитан-оперативник, отозвав меня в сторону, шепотом приказал тайком от посредника восстановить телефонную связь, что мы и сделали, скрытно протянув втоптанный в снег провод к ближайшему гражданскому столбу за пределами КП. Эта, новая «левая» линия связи была «из ниоткуда в никуда», звонки по ней поступали на коммутатор неизвестно от кого, и нашему брутальному телефонисту Шмакову пришлось пустить в ход все свое мужское обаяние, чтобы его признали по голосу телефонистки коммутатора, и соединили с диспетчерами гражданского аэропорта. После чего я подал условный знак оперативнику, что тайная связь есть, и он стал снова привычно, но потихоньку ею пользоваться. Впрочем, он вскоре, во время какой-то очередной напряженной воздушной ситуации, сам же по запарке и «спалил» ее перед посредником, который, конечно всё поняв, сделал вид, что не заметил этого.