Пленник еврозоны стихи Козлов Владимир Иванович родился в 1980 году. Поэт, критик, литературовед. Окончил филологический факультет Ростовского государственного университета, доктор филологических наук. Автор книг стихов «Городу и лесу» (Ростов-на-Дону, 2005), «Самостояние» (М., 2012) и литературоведческой «Русская элегия неканонического периода» (М., 2013). Стихи, эссе и статьи публиковались в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «Знамя», «Новая Юность», «Новый мир». Главный редактор журналов «Эксперт Юг» и «Prosodia». Живет в Ростове-на-Дону. Искусство по понятиям Бог мирового искусства ведет себя, как провинциальный губернатор — раздувает госаппарат, раздает должности: ты займешь нишу борцов за права обгоревших в горящих избах женщин, ты будешь голосом нищей периферии, чьих детских рисунков не ценят в империи, ты назначаешься рефлексирующим грязнокровкой, а ты — последним аристократом, тронутым вырожденьем и просто пороком, свободна вакансия дикаря — плохо одетых кандидатов просьба не беспокоиться, остальным подготовить рекомендации, ибо вашей мазни все равно отсюда не видно, и ниоткуда, возможно, не видно, так что вникайте: есть должность, согласно инструкции вседозволенность вменена в обязанность, за несоблюдение — статья «растрата божеством предоставленных сил». Мирный атом Наши ковбои пошли от учительниц и проституток. Их наделяла властью сладкая сила. Они наслаждались правом входить без стука и с безоружными вести себя некрасиво. Под покрывалом, скрытое от света не совсем, продолжает светиться ее лицо. Припухшие приоткрытые губы и есть его цель. Но это секрет — жизнь должна быть заподлицо. Ковбои вылезли враз, когда люди не вышли в поле. Когда сняли охрану вокруг комбинатов. Из хороших семей, но с аргументами кольев. Мы теряли надежду на мирный атом. Под покрывалом только кожа не дает совпасть. Нагота под углом приближает к лицу лицо. Никто никому не признавался, что пас. Но само существование — заподлицо. Мы внимательно слушали, если ковбои смеялись. Постепенно они бывали друг другом биты. Кто-то из них без ноги, например, отползал под ясень. Иногда — доживал среди нас забытым. Из-под покрывала — веселая взъерошенная голова. Взглянуть на часы, но девчонку — не выпускать никогда. Атом уже воссоздан — можно уже и вставать. Но полежи еще, не торопись, Адам. Красный директор в саду Старик согнут — сто сорок кустов томата своими руками сажает на майские. Слышан сдержанный голос. По уровню мата опознается уровень мастера. Посадки из можжевельника между грядок, а в центре аллея из роз, посвященная Ростсельмашу. Время в частном саду производит порядок, за пределами сада его разломавши. В шифоньере пиджак со звездой героя и вперемежку — Почетного легиона и Красного Знамени. Но теперь это всё — пиктограммы иного строя, чьи герои в упор не знаемы. Внутри регулярного сада — дом с рукавами, узкими коридорами, низкими потолками, темными кельями, библиотекой в подвале, баней с крупными пауками. Через вечер подолгу он говорит с президентом о том, как наладить промышленную систему, что в ней не хватает центрального элемента — инженера! — кричит он и лезет на стену. Он отравлен хорошей памятью: был способен разворачивать города к лесу задом. Верили не в идею его, а в особый дар превратить ее в прелесть сада. Он отравлен: он брал вес творенья — мог сотни тысяч в цепь закавычить вчера собиравших в деревне коренья. Память о том — как дурная привычка. У времени логика уничтоженья героев. Невыносимое знанье, что кто-то греб славу, украл ее всю, схоронил в огороде, и не могут найти — хоть за ней присылают. Первый год он пытался понять, почему стал не нужен, отчего его днем с огнем, как бывало, не ищут, но перестал. Только знает, что будет на ужин: гречка, индейка, томат — здоровая пища. Подлинность Она — любая, и он — любой: сегодня — гобой, завтра — забой с одинаковой неподдельностью. Они пока по отдельности. Его называют теперь Валентин лишь потому, что он не один, а она называется Ксенией оттого, что ее он спасение. От чего? — от погоды: она выдувала все семена. А теперь они долгу потрафили — выбрали биографии. Научились играть придуманных «я». Свое двуединство назвали «семья» и, до пустых слов не жадные, греются в содержании. То, что было у них за душой, не тянет на плохо и хорошо, ни на преданное, ни на приданное — на неразделенное, долгожданное. И больше, чем безграничный простор, лицо, придвинутое в упор. И будто знакомое состояние — подлинность от слияния. Пленник еврозоны восьмистишия * * * Не выругаться ни разу за пять дней — верный признак того, что ты западней своей родины с натуральным ее хозяйством, это значит для обывателя: делай тут сам всё — поскольку куда ни пойди — нет ничего почти, а что бы ни встретил — вырвется «опачки». На всё и про всё — пара рук, перфоратор, и до вопроса «кем быть?» как до Киева раком. * * * Земля перетекающих друг в друга полисов. Конечно, Европа для всякого русского с совестью — мир, примиряемый для побега: старые улицы делают человека даже из массы голых амбиций и комплексов. Впрочем, великорусская грязь в жирных отблесках, месиво-не-обойти-не-объехать, для ступавших туда — архиважная веха. * * * У брата, старшего на полтысячелетия, в имуществе и нравах — благолепие. Обидно иногда — всегда ведь будет старше, и что мне страшно, то ему не страшно, более того — глядит как на убожество: что, мол, малой — совсем неможется? так привыкай — у вас страна большая, — и поучительно не предлагает чаю. * * * На каждого финна — по дому у озера ночью, а днем — по штурвалу бульдозера. О, как они врезались в голые скалы! Внутри них — отели, торговые залы. Думаешь, глядя на трехвековую харчевню: «Наша отзывчивость — от привычки к кочевью, уменья всей грудью вдохнуть незнакомый воздух…» Но все-таки, кажется, в сыр добавляют навоза. * * * Европа первая оформила патент на старчество, с тех пор постоянно повышает качество, производя великолепные руины, да что там: прошлое — любимый гарнир, доступный классам ниже среднего и среднему, приправленный пиндосовскими бреднями, жареным мясом с востока идущей тревоги, он делает блюдо в итоге. * * * Как примерить — архитектуру ли, католичество, воплощенные в таком количестве торсов и пап, что историческая предметность, прославившая эту местность, разрешает смотреть, запрещает касаться; статуи, глянув на нас, вводят санкции: отдавшись чувству культурного превосходства, не прощают даже невинного скотства. * * * Твердое небо — местная классика. Были боги из мрамора, стали из пластика. Мир, стоящий на трех аксиомах. Еще Аристотель был парень не промах. Наша земля молода, а мы сами — старые, тут — напротив: у каждого камня ария, а человечки — серьезные дети, мультфильмы снимают о смерти. * * * Как мне, однако, нравятся эти правила, что, как брусчатки крупные крапины, прилажены, сложены вензелями, испытаны смердами и королями. Я потому что во многом еще животное, которое зыркнет — и холка вздымается: «Вот они!» — а старожилы спокойно ступают по кладке, приучившей дедов еще верить, что все в порядке. Кровь на снегу Так за три дня отбелена земля колючим снегом, так выпрямлена, смягчена и лишена углов, что и за тени человек, блуждающий за хлебом, по сути, принимает свет — везде белым-бело. И видит на снегу герой три алых капли крови и разноцветное перо— кипел тут птичий бой. На свете больше ничего о том, что пели брови, о страшных шрамах от врагов, о верности святой. Его страна зовет стрелять, начальники — работать, любви и хлеба просит мать его родных детей, но в капли он вперил свой взор, он думает до пота, каким быть должен их узор, чтоб не пугать людей. Он всей душою был сейчас средь тех, кто достучаться к нему не мог, кто стал кричать, молить, грозить, вязать, но только наблюдать могли, как страх сменялся счастьем и как в беспамятстве текли улыбка и слеза.
ЛИТЕРАТУРА. XXI век. МИРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА.
:Тамара Шикова (Коротеева)
ВЛАДИМИР КОЗЛОВ
Пленник еврозоны
стихи
Козлов Владимир Иванович родился в 1980 году. Поэт, критик, литературовед. Окончил филологический факультет Ростовского государственного университета, доктор филологических наук. Автор книг стихов «Городу и лесу» (Ростов-на-Дону, 2005), «Самостояние» (М., 2012) и литературоведческой «Русская элегия неканонического периода» (М., 2013). Стихи, эссе и статьи публиковались в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «Знамя», «Новая Юность», «Новый мир». Главный редактор журналов «Эксперт Юг» и «Prosodia». Живет в Ростове-на-Дону.
Искусство по понятиям
Бог мирового искусства
ведет себя, как провинциальный губернатор —
раздувает госаппарат,
раздает должности:
ты займешь нишу борцов за права
обгоревших в горящих избах женщин,
ты будешь голосом нищей периферии,
чьих детских рисунков не ценят в империи,
ты назначаешься рефлексирующим грязнокровкой,
а ты — последним аристократом,
тронутым вырожденьем и просто пороком,
свободна вакансия дикаря —
плохо одетых кандидатов просьба не беспокоиться,
остальным подготовить рекомендации,
ибо вашей мазни все равно отсюда не видно,
и ниоткуда, возможно, не видно, так что
вникайте: есть должность, согласно инструкции
вседозволенность вменена в обязанность,
за несоблюдение — статья «растрата
божеством предоставленных сил».
Мирный атом
Наши ковбои пошли от учительниц и проституток.
Их наделяла властью сладкая сила.
Они наслаждались правом входить без стука
и с безоружными вести себя некрасиво.
Под покрывалом, скрытое от света не совсем,
продолжает светиться ее лицо.
Припухшие приоткрытые губы и есть его цель.
Но это секрет — жизнь должна быть заподлицо.
Ковбои вылезли враз, когда люди не вышли в поле.
Когда сняли охрану вокруг комбинатов.
Из хороших семей, но с аргументами кольев.
Мы теряли надежду на мирный атом.
Под покрывалом только кожа не дает совпасть.
Нагота под углом приближает к лицу лицо.
Никто никому не признавался, что пас.
Но само существование — заподлицо.
Мы внимательно слушали, если ковбои смеялись.
Постепенно они бывали друг другом биты.
Кто-то из них без ноги, например, отползал под ясень.
Иногда — доживал среди нас забытым.
Из-под покрывала — веселая взъерошенная голова.
Взглянуть на часы, но девчонку — не выпускать никогда.
Атом уже воссоздан — можно уже и вставать.
Но полежи еще, не торопись, Адам.
Красный директор в саду
Старик согнут — сто сорок кустов томата
своими руками сажает на майские.
Слышан сдержанный голос. По уровню мата
опознается уровень мастера.
Посадки из можжевельника между грядок,
а в центре аллея из роз, посвященная Ростсельмашу.
Время в частном саду производит порядок,
за пределами сада его разломавши.
В шифоньере пиджак со звездой героя
и вперемежку — Почетного легиона и Красного Знамени.
Но теперь это всё — пиктограммы иного строя,
чьи герои в упор не знаемы.
Внутри регулярного сада — дом с рукавами,
узкими коридорами, низкими потолками,
темными кельями, библиотекой в подвале,
баней с крупными пауками.
Через вечер подолгу он говорит с президентом
о том, как наладить промышленную систему,
что в ней не хватает центрального элемента —
инженера! — кричит он и лезет на стену.
Он отравлен хорошей памятью: был способен
разворачивать города к лесу задом.
Верили не в идею его, а в особый
дар превратить ее в прелесть сада.
Он отравлен: он брал вес творенья —
мог сотни тысяч в цепь закавычить
вчера собиравших в деревне коренья.
Память о том — как дурная привычка.
У времени логика уничтоженья героев.
Невыносимое знанье, что кто-то греб славу,
украл ее всю, схоронил в огороде,
и не могут найти — хоть за ней присылают.
Первый год он пытался понять, почему стал не нужен,
отчего его днем с огнем, как бывало, не ищут,
но перестал. Только знает, что будет на ужин:
гречка, индейка, томат — здоровая пища.
Подлинность
Она — любая, и он — любой:
сегодня — гобой, завтра — забой
с одинаковой неподдельностью.
Они пока по отдельности.
Его называют теперь Валентин
лишь потому, что он не один,
а она называется Ксенией
оттого, что ее он спасение.
От чего? — от погоды: она
выдувала все семена.
А теперь они долгу потрафили —
выбрали биографии.
Научились играть придуманных «я».
Свое двуединство назвали «семья»
и, до пустых слов не жадные,
греются в содержании.
То, что было у них за душой,
не тянет на плохо и хорошо,
ни на преданное, ни на приданное —
на неразделенное, долгожданное.
И больше, чем безграничный простор,
лицо, придвинутое в упор.
И будто знакомое состояние —
подлинность от слияния.
Пленник еврозоны
восьмистишия
* *
*
Не выругаться ни разу за пять дней —
верный признак того, что ты западней
своей родины с натуральным ее хозяйством,
это значит для обывателя: делай тут сам всё —
поскольку куда ни пойди — нет ничего почти,
а что бы ни встретил — вырвется «опачки».
На всё и про всё — пара рук, перфоратор,
и до вопроса «кем быть?» как до Киева раком.
* *
*
Земля перетекающих друг в друга полисов.
Конечно, Европа для всякого русского с совестью —
мир, примиряемый для побега:
старые улицы делают человека
даже из массы голых амбиций и комплексов.
Впрочем, великорусская грязь в жирных отблесках,
месиво-не-обойти-не-объехать,
для ступавших туда — архиважная веха.
* *
*
У брата, старшего на полтысячелетия,
в имуществе и нравах — благолепие.
Обидно иногда — всегда ведь будет старше,
и что мне страшно, то ему не страшно,
более того — глядит как на убожество:
что, мол, малой — совсем неможется?
так привыкай — у вас страна большая, —
и поучительно не предлагает чаю.
* *
*
На каждого финна — по дому у озера
ночью, а днем — по штурвалу бульдозера.
О, как они врезались в голые скалы!
Внутри них — отели, торговые залы.
Думаешь, глядя на трехвековую харчевню:
«Наша отзывчивость — от привычки к кочевью,
уменья всей грудью вдохнуть незнакомый воздух…»
Но все-таки, кажется, в сыр добавляют навоза.
* *
*
Европа первая оформила патент на старчество,
с тех пор постоянно повышает качество,
производя великолепные руины,
да что там: прошлое — любимый
гарнир, доступный классам ниже среднего и среднему,
приправленный пиндосовскими бреднями,
жареным мясом с востока идущей тревоги,
он делает блюдо в итоге.
* *
*
Как примерить — архитектуру ли, католичество,
воплощенные в таком количестве
торсов и пап, что историческая предметность,
прославившая эту местность,
разрешает смотреть, запрещает касаться;
статуи, глянув на нас, вводят санкции:
отдавшись чувству культурного превосходства,
не прощают даже невинного скотства.
* *
*
Твердое небо — местная классика.
Были боги из мрамора, стали из пластика.
Мир, стоящий на трех аксиомах.
Еще Аристотель был парень не промах.
Наша земля молода, а мы сами — старые,
тут — напротив: у каждого камня ария,
а человечки — серьезные дети,
мультфильмы снимают о смерти.
* *
*
Как мне, однако, нравятся эти правила,
что, как брусчатки крупные крапины,
прилажены, сложены вензелями,
испытаны смердами и королями.
Я потому что во многом еще животное,
которое зыркнет — и холка вздымается: «Вот они!» —
а старожилы спокойно ступают по кладке,
приучившей дедов еще верить, что все в порядке.
Кровь на снегу
Так за три дня отбелена
земля колючим снегом,
так выпрямлена, смягчена
и лишена углов,
что и за тени человек,
блуждающий за хлебом,
по сути, принимает свет —
везде белым-бело.
И видит на снегу герой
три алых капли крови
и разноцветное перо—
кипел тут птичий бой.
На свете больше ничего
о том, что пели брови,
о страшных шрамах от врагов,
о верности святой.
Его страна зовет стрелять,
начальники — работать,
любви и хлеба просит мать
его родных детей,
но в капли он вперил свой взор,
он думает до пота,
каким быть должен их узор,
чтоб не пугать людей.
Он всей душою был сейчас
средь тех, кто достучаться
к нему не мог, кто стал кричать,
молить, грозить, вязать,
но только наблюдать могли,
как страх сменялся счастьем
и как в беспамятстве текли
улыбка и слеза.