Василий Белов

Из "Лада"
ОстанОвленнЫе
МГнОвения
Кто из нас, особенно в детстве или в юности, не ужасался и не впадал в уныние при виде удручающе необъятного костра дров, которые надо вначале испилить, а потом исколоть и сложить в поленницы? Или широкого поля, которое надо
вспахать одному? Или дюжины толстущих куделей, которые надо перепрясть к празднику? Сердце замирало от того, как много предстоит сделать. Но,
как и всегда, находится утешающая или ободряющая пословица. Хотя бы такая: «Глаза страшатся, а руки делают». Припомнит ее, скажет вовремя ктонибудь из старших – глядь, уж и не так страшно начинать работу, которой конца не видно. Вот вам и материальная сила слова. «Почин дороже дела», – вспоминается другая, не менее важная пословица, затем: «Было бы начало, а конец будет» и т.д. Если же взялся что-то делать, то можно и посмотреть на то, сколько сделано, увидеть, как потихонечку прибывает и прибывает. И вдруг с удивлением заметишь, что и еще не сделанное убыло, хоть ненамного, но стало меньше!
Глядь-поглядь, половина
сделана, а вторая тоже имеет свою половину. Глаза
страшатся, а руки делают... Но эта пословица верна не только в смысле
объема, количества работы, но и в смысле качества
ее, то есть относительно умения, мастерства, творчества и – не побоимся сказать – искусства. У молодого, начинающего глаза страшатся, другой же, и
не совсем молодой, тоже боится, хотя, может быть, имеет к делу природный талант. Но как же узнаешь, имеется ли талант, ежели не приступишь к делу?
В искусстве для начинающего необходим риск,
в известной мере – безрассудство! Наверное, только
так и происходит первоначальное выявление одаренных людей. Нужна смелость, дерзновенный порыв, чтобы понять, способен ли ты вообще на чтото. Попробовать, начать, осмелиться! А там, по ходу работы, появляется вдохновение, и работник, если в него природа вложила талант, сразу или же постепенно становится художником. Конечно, не стоит пробовать без конца, всю жизнь, превращая настойчивость в тупое упрямство.
Особенностью северного крестьянского трудового кодекса было то, что все пробовали делать все, а среди этих многих и рождались подлинные мастера.
Мастерство же – та почва, на которой вырастали художники.
Но и для человека, уже поверившего в себя, убедившегося в своих возможностях, каждый раз перед тем, как что-то свершить, нужен был сердечный риск, оправданный и ежесекундно контролируемый
умом, нужна была смелость, уравновешенная осторожной неторопливостью.
Только тогда являлось к нему вдохновение, и драгоценные мгновения останавливались, отливались и застывали в совершенных формах искусства.
Неправда, что эти мгновения, этот высокий восторг и вдохновение возможны лишь в отдельных, определенных видах труда и профессиональной деятельности! Они – эти мгновения – возможны в любом деле,
если душа человека созвучна именно этому делу (Осип Александрович Самсонов из колхоза «Родина» доит коров, случает их с быком, помогает им
растелиться, огребает навоз так же самозабвенно, как его сосед Александр Степанович Цветков рубит угол, кантует бревно и прирубает косяк).
Искусство может жить в любом труде. Другое дело, что, например, у пахаря, у животновода оно не материализуется, не воплощается в предметы искусства. Может быть, среда животноводов и пахарей (иначе крестьянская) потому-то и выделяла мастеров и художников, создававших предметы искусства.
Крестьянские мастера и художники испокон веку были безымянны. Они создавали свои произведения вначале для удовлетворения лишь эстетических потребностей. Художественный промысел рождался на границе между эстетической и экономической потребностью человека, когда мастера начинали создавать предметы искусства не для себя и не в подарок друзьям и близким, а по заказу и на продажу. Художественный промысел...
В самом сочетании слов таится противоречие: промысел подразумевает массовость, серийность, то есть одинаковость, а художество – это всегда
остановленные мгновениЯ - образ, никогда не повторяющийся и непохожий на
какой-либо другой. И что бы мы ни придумывали для спасения художественности в промысле, он всегда будет стремиться к ее размыванию, а сама она будет вечно сопротивляться промыслу.
Образ умирает в многочисленности одинаковых предметов, но ведь это не значит, что предметы при их множественности нельзя создавать разными. По-видимому, пока существует хоть маленькая разница между предметами, промысел можно называть художественным... Для художественного промысла характерна традиционная технология и традиционная образная система при обязательной художественной индивидуальности мастера. Мастер-поденщик, похожий как две капли воды на своего соседа по столу или верстаку, человек, равнодушный к творчеству, усвоивший традиционные приемы и образы, но стремящийся к количеству, – такой человек (его уже и мастером-то нельзя назвать) толкает художественный промысел к вырождению и гибели. При машинном производстве художественная индивидуальность исчезает, растворяясь в массовости и ширпотребе. На фоне всего этого кажется почти чудом существование художественных промыслов, превозмогающих «валовую» психологию. Бухгалтеры и экономисты пытаются планировать красоту и эстетику, самоуверенно вмешиваются...
  Бывают и мастера противоположного толка: талантливые, но пло�
хо знающие традицию и художественную историю промысла. Такой
мастер вдохновенно создает заново то, что уже было до него. Лично
для мастера это, разумеется, процесс творческий, художественный.
Но остается мало корысти для народного искусства.
Для их «валовой» психологии зачастую не существует ничего, кроме чистогана, а также буквы (вернее, цифры) плана...
.
Разве не удивительна выживаемость красоты в подобных условиях? Вот такие северные промыслы, все еще не желающие уступать натиску валовой безликости и давлению эстетической тупости.