Юрий Трифонов

Из дневников
и рабочих тетрадей (фрагменты)
1977 год
Записи в дневнике.
То, что было объявлено в 1963-м, давно похоронено, но впереди ведь годы восьмидесятые!!!
Немцы просят написать о Москве. Это как написать о матери, о любви, о жизни или обо всем вместе… Простенькая, казалось бы, задача, а не знаю, как подступиться. Оля вдруг: “Напиши о Бульварном кольце, ведь там вся твоя жизнь прошла как на орбите”. Совет дельный. Она засела за какие-то исторические книжки о Москве, серьезные исследования. Мне это не нужно. Нужно первое слово. Контрапункт. Но вообще тянет на Дон, в год восемнадцатый. Перечитываю записи, разговоры со стариками.
В основу приговора полагается совесть судьи и революционное правосознание.
Постулат этот времен гражданской войны Ю. В. выписал в свою рабочую тетрадь из газеты “Советский Дон”. Март 1920 года.
Это как раз время следствия по “делу Думенко”3. Думенко и семь человек из его штаба переведены в ростовскую тюрьму. А защитником Думенко на пролетарском суде был И. И. Шик. В романе “Старик” он присутствует как защитник Стремоухов — “…не похожий ни на кого, пожалуй, довоенный, допотопный, в пенсне. Он толст, что тоже необыкновенно, говорит с одышкой”.
Ю. В. встречался в Ростове с Григорием Соломоновичем Бергштейном, старым адвокатом, знавшим И. И. Шика, и записал его рассказ.
“Шик был трудовик. Исай Израилевич Шик. В Москве не было такого адвоката. Тагер сказал мне: “У нас в Москве такого, как Шик, нет”. Я был моложе его. Вступил в коллегию адвокатуры в 1914 году. Шик давал мне пользоваться библиотекой. Она была больше библиотеки Варшавского университета… Он окончил Новороссийский университет в Одессе. Первое время был помощником у Пергамета, члена Государственной Думы. Пергамет уехал в Питер, а Шик — в Ростов. В 1920 году ему было 38 лет.
Шик читал лекции о новом суде, о законах, о различиях между старым и новым законодательством.
Я окончил в 1919-м, но диплом не получил — диплом был Варшавского университета, а университет уже назывался Донским.
Уходя в 1937-м, Шик сказал конвою:
“И все-таки — Шик не лыком шит!”
В апреле 1917 года Шик был председателем комиссии по разоблачению провокаторов.
Однажды я вышел в город и встретил Шика.
— Как ваш процесс?
— Процесс я проиграл. Мне очень мешали Буденный и Ворошилов. Но еще неясно, чем все обернется: на тюремном дворе выступали красноармейцы за Думенко.
В эвакуации я встретился с прокурором Галунским в Ашхабаде. Он говорил: “Вот Шик — пятнадцать лет скрывал свое лицо”.
У Шика была тетрадочка возле библиотеки. И тот, кто брал книги, расписывался в ней. Эта тетрадка попала в НКВД. Меня вызвали — часто вы бывали у Шика? Нет, раза три-четыре. Неправда! — смотрит в тетрадку. — Вот — раз двенадцать. А что вы думаете о Шике?
Я сказал самое лучшее. Он читал лекции. Например, о фашизме в Испании.
— Вы так описали его, что мне остается спросить — почему же вы молчали, когда его арестовали?
Шик занимался астрономией, нумизматикой. Зарабатывал тысяч пять в месяц”.
Старик — больной, маленький, с круглой лысой головой, большим животом. Сидит в майке, в полотняных брюках за столом в кресле и курит, курит…
Когда я уходил, он высунулся на лестницу и крикнул:
— Только прошу не называть!
Я ответил “хорошо, ладно!”. Через мгновение он еще крикнул:
— Nomina sunt odiosum! Вы понимаете?
Напуган на всю жизнь.
Шищенко женат на его сестре.
Этот типичный хохол окружен евреями. Рива, Гриша, Фаня…
Шищенко — сухощав, смугл, крепок, маленькие угольной черноты острые глазки.
Когда говорит о Буденном — закипает гневом. Так же, как Дятлуг6.
“Приазовский край” 24 марта 1918.
Заседание общественного комитета по разоблачению провокаторов.
Шик — председатель судебной комиссии.
“Допрос Афанасьева”.
“Конвой вводит Афанасьева. Жуткая тишина. Член судебной комиссии Альперин А. С. в углу кабинета нервно затягивается папиросой. Председательское место занимает Шик.
Шик:
— Вам ставится в вину, что вы состояли агентом ростовского охранного отделения.
— Совершенно отрицаю.
Шик твердым голосом:
— Пожога и Антонов показали, что вы состояли агентом охранного отделения…
Весной 77-го года Юра прочитал мне первые страницы нового романа. Роман начинался так: “Вонифатьев лежал на диване и думал, от чего еще можно освободиться…” Дальше речь шла о человеке, который решил освободиться от привязанностей, лишних книг, ненужных обязательств и тягостных обязанностей. Освободиться от всего, что есть жизнь. Отзвуки этой темы можно найти в конце романа “Время и место”. А тогда я сказала, что читать про человека, который освободился от всего, не очень интересно: для меня роман закончился на первой фразе. Все ясно.
Помню, Юра рассердился и что-то пробормотал насчет того, что читать незаконченную вещь — последнее дело.
Сейчас я о тех страницах думаю по-другому, и, может быть, роман про Вонифатьева стал бы чем-то новым и неожиданным в творчестве Ю. В., тем более что фамилия, как я теперь понимаю, выбрана не случайно или совпадение было мистическим, потому что русский Святой — Вонифатий защищает от безумия.
Первую половину дня Юра работал, а потом приходили друзья. Приходил нежно любимый нами Виталий Семин, и однажды он сказал очень смешное: “Я вижу, ты малость Ольгу побаиваешься, а ты поколоти ее разок — как рукой снимет, вот увидишь. Поколоти для порядка, и бояться перестанешь”.
Прибегали советоваться насмерть перепуганные жестким прессингом КГБ будущие знаменитости России времен демократии. Закрывались в кабинете у Ю. В.
Из страны выжимали Василия Аксенова, кто-то, не выдержав, сам собирался в путь. Вспоминаю рассказ Ю. В. о том, как Лева Левицкий упрекнул его: “Почему ты не навещаешь N? Это неловко, он теперь в опале”. “Но мы никогда не общались раньше, не симпатизировали друг другу, зачем тужиться теперь? Чтобы кому-то что-то продемонстрировать?” — ответил Ю. В.
Тогда же Юра вспомнил разговор его матери с отцом.
— А ты не любишь евреев, — шутя сказала Евгения Абрамовна мужу по какому-то поводу.
— А почему я ДОЛЖЕН их любить? Их или, например, латышей, чувашей… — ответил Валентин Андреевич.
“Что и кому я ДОЛЖЕН доказывать?” — закончил Юра рассказ о дружеском упреке Левы.
Когда травили Василия Аксенова, с которым у Ю. В. отношения были почти братскими, мы виделись чаще, чем обычно, и уж, конечно, дилемма “видеться—не видеться” была невозможна, — совсем другая история, совсем другая материя.
Часто приходил Фридрих Горенштейн. Юра высоко ценил его творчество и с иронией относился к простодушному, почти патологическому эгоизму Фридриха. Помогал пристраивать новые тексты Горенштейна в немецкие издательства. Была смешная история, которая стала у нас домашней шуткой.
Дело было, правда, позже, году, кажется, в семьдесят восьмом или в семьдесят девятом, но раз уж речь зашла о Горенштейне…
Майя и Вася Аксеновы принимали Генриха Бёлля и позвали нас. В это время у нас дома оказался Горенштейн. Юра сказал:
— Идемте вечером к Аксеновым, они принимают Бёлля.
— А немецкие издатели там будут?
— Там будет Генрих Бёлль!
— Это я понял. А из издательств кто-нибудь будет?
С тех пор мы, идучи куда-нибудь, спрашивали друг друга: “А из издательств там будет кто-нибудь?”
После своего неудачного высказывания по поводу жизни некоего Вонифатьева я делала вид, что меня нисколько не трогает то, что Юра вроде бы забыл почитать мне написанное. На самом деле по-настоящему страдала оттого, что меня больше “не допускали”.
Я только видела, что на рабочем столе Ю. В. появились клеенчатые тетради с записями. Спросила, каких времен записки, он ответил: “Поездка в Ростов”. Вот и все. Коротко и обидно.
От обиды, “назло”, уехала на месяц в свою любимую деревню на берегу Рижского залива. Телеграмма пришла через две недели: “Срочно прилетай. Сообщи рейс”. Еле живая, я помчалась в Ригу. Накануне мы говорили по телефону, и он сказал, что все в порядке, работа продвигается, самочувствие нормальное…
— Я закончил роман, хочу прочитать, — сказал Юра, когда я дозвонилась из аэропорта. — Встречу.
Тот день был действительно моим “Днем собаки”, и я помню его минута за минутой. Помню аэровокзал “Внуково” и как Юра шел ко мне какой-то новый, легкий, в голубой рубашке с короткими рукавами. Помню дождь, и таксиста, и свет лампы на террасе его дачи сквозь мокрую зелень, я ждала в такси… и ключ, что “дрожал в руке”…
Он читал “Старика” не останавливаясь почти ночь напролет. Я была ошеломлена, роман захватил меня, тащил, волочил, переворачивал душу. Юра, поглядывая на меня, все более светлел лицом. Закончив читать, он без паузы спросил: “О чем?”, и я почему-то не задумываясь ответила: “О любви”.
Юра посмотрел странным долгим взглядом, я бы сказала — с некоторым удивлением и изумлением. Он не ожидал, что я догадаюсь.
Записи в дневнике.
Истина даст вам свободу, — говорили они. Свободные считают, что это и есть истина. Авантюристы крадут истину и предлагают ее народу. Почти всегда борец с бедностью, за всеобщее равноправие перерождается.
Причины гражданской войны — самые неожиданные. Например — покаяние, желание улучшить мир.
“…Бывают времена, когда истина и вера сплавляются нерасторжимо, слитком, трудно разобраться, где что, но мы разберемся” — так заканчивается роман “Старик”.
Глубинный смысл этих слов мне понять не дано, но “Старик” для меня — самое страстное, самое совершенное произведение Юрия.
Осенью Ю. В. поехал на два месяца в Америку по приглашению издательств и университетов. Но сначала в Данию. Попросил сообщить телеграммой в Копенгаген счет футбольного матча между “Спартаком” и еще какой-то командой. Я легко пообещала. Не знала, какой мукой обернутся для меня эти два месяца.
Американский дневник.
26 окт. 77
Лоуренс. Канзас-Сити (штат Канзас).
Канзас-Сити делится на два города — один в штате Миссури, другой в штате Канзас.
Уже одиннадцатый день, как я уехал из Москвы. Пять дней провел в Копенгагене. Напряженнейшие дни. Вспомню: прилетел в Копенгаген 16-го в субботу (или пятницу?). На другой день с 10 утра до 5 вечера в помещении издательства “Fremad” я давал интервью корреспондентам. Их было человек шесть: одна девушка из объединения, которое представляет около 20 газет, корреспондент из компании “Land og Folk”, от двух крупнейших: “Berlingske Tidende” от “Politiken”, от “Aktuelt” и от радио.
От радио — известный русист Оле Вестерхольт. Его жена — из России, Соня Вестерхольт. Вечером Соня повела меня смотреть город. Оле остался дома с ребенком. Мы пошли в Христианию — “город в городе”, место сборищ всяческих бродяг, хиппи, наркоманов и просто криминальных типов.
Это — огороженный стеной кусок города с домами, предназначенными на слом.
Там живут несколько сот человек. Это особая “республика” в Копенгагене. Собаки бегают, пустыри, бараки каменные… Обыкновенный наш “рабочий поселок” вроде Троицка. Было темно и неуютно. Какие-то люди слонялись. Зашли в бар. При еле мерцающей лампе сидели, полулежали и просто лежали (спали? грезили?) люди, в основном молодые… Много пьяных… Две или три девушки… Мы сели и взяли у стойки пива. Рядом со мной сидел длинноволосый, черный и смуглый парень, сосал трубку и смотрел на меня долго и пристально, стараясь понять, кто я. Потом спросил: “What country are you from?”8 Я осторожно: “From Russia”9.
Он представился:
— Я — индеец из Канады.
Потом предложил мне свою трубку. По-видимому — наркотик. В баре сильно пахло гашишем: сладкий, одуряющий запах. Помню запах в монгольском дацане: горящих свечек из травы “гуч”.
Прием в союзе писателей Дании.
Председатель в отсутствии. Принимал заместитель — прозаик Иоргенсен. Очень приятный, доброжелательный. Прочитал мою книгу — “Другую жизнь”, много говорил о ней. Искренне понравилась! “Читал как будто датскую книгу… Начал без энтузиазма, но потом не мог оторваться”.
Рассказывал, что весной в Италии будет съезд литераторов Европы — не союз, а свободное объединение “без руководства”.
На приеме-ланче присутствовали еще три писателя, мой издатель Лангкьер и Кьель Бьернагер, русист, автор книги “Портрет десятилетия”.
Е. Л. — скрытый русский, скрытый еврей, какая-то бабка согрешила с царем Александром II, и наконец: “А вы не замечаете у меня в глазах что-то романовское?”
И — смотрит странно…
Перелет в США тяжел. В самолете я не спал, читал Эткинда10. Восемь часов. Прилетел в аэропорт Кеннеди. Шел в толпе одним из последних, так как сидел на заднем ряду. Человек в шляпе, с красным шкиперским лицом — именно такими изображают работников ФБР, — представитель Госдепа, громко, бесперебойно восклицал, стоя у прохода:
— Jury Trifonov! Jury Trifonov!
Я издали поднял руку. Он обрадованно подскочил ко мне.
Представился. Затем он стремительно потащил меня в обход всех очередей и застав, лишь показывая свою книжечку… Он посадил меня на самолет компании TWA, через час отлетавший в Канзас-Сити.
Фима спасал меня. Его книгу в 500 страниц я мусолил весь день. Через час пятьдесят минут — уже темным вечером — спустились на землю. Огни, все встают… Голос по радио что-то говорит, и я различаю слова “Чикаго… Чикаго…” Ужас: а вдруг перепутал представитель Госдепа или я?
Оказывается, все в порядке: Чикаго — промежуточная станция. Стоим час. Я вышел на аэровокзал, погулял в толпе, посмотрел телевизор. Через час полетели дальше и еще через час с половиной сели в К. .
Джерри встречает меня в толпе. Я еле волочу ноги, но бодрюсь. Эткинда дочитал. Спасибо ему. В К. С. — духота. Жаркий вечер. Днем было 25, сейчас около 20 градусов. Джерри усаживает меня в кафе, разговариваем, смеемся… Я чувствую: отхожу… И еще чувствую, что уже скучаю. Пью джус… Идем за чемоданом, садимся в машину.
11 ноября. Лоренс
Завтра улетаю в Лос-Анжелес. Вчера была последняя, седьмая лекция: рассказывал о себе, отвечал на вопросы. Конец был приятный, благодарили, аплодировали. Иногда из Лоренса выезжал в соседние города, в столицу штата — Тапико и в Канзас-Сити. Поражает безлюдье городов. На улицах одни машины. Громадные американские машины.
Поздним вечером Канзас-Сити — вымерший город. Сияют рекламы. Пустые улицы. На злачной 12-й авеню тоже мало людей, какие-то подозрительные парни, белые, черные… Открыты двери баров, борделей, ночных секс-кинотеатров. В абсолютно пустом книжном магазине хозяин, старый еврей, сидит, ярко освещенный. Возле порножурналов зевают одинокие ночные бродяги, листают, смотрят, ничего не покупают… Тоска жить в таком городе. Главное — он как пустыня. Может быть, обманчивое представление?
Г. В. — библиотекарь на отделении славистики.
В. Л. — ее отец. Старик 86 лет, бывший артиллерист, капитан Деникинской армии.
Без конца рассказывает, вспоминает. Два вечера был у них дома — он два вечера, не умолкая, по три часа рассказывал: о первой мировой, о Дальнем Востоке, о гражданской, о Галлиполи, Югославии…
………………..
Маленький, улыбающийся, с остановившимся дружелюбным, исстрадавшимся взором. Говорит по-русски очень хорошо, без всякого акцента. Почти не слышит. О себе говорит так: “Теперь, когда я в пожилом возрасте…”, “Теперь, когда я уже немолод…” Ему 86.
Он изучает английский язык. То есть — хочет жить!
“Когда я уходил на пароходе в Турцию, я знал, что больше Россию не увижу…”
“Да разве они могли победить? (о белых) Я сразу понял: нет! Самое главное они не сделали: не дали земли крестьянину… Если бы сразу разделили землю, не было бы революции… И потом — грабежи, насилия…”
“Еще одна, военная причина: Деникин должен был объявить мобилизацию!”
В. Л. служил в сибирских войсках. Они прибыли на защиту Варшавы.
Как всегда, Ю. В. интересны старики. Они — хранители памяти.
……………..
17 ноября
Пять дней уже в Калифорнии.
Здесь жарко. Пальмы. Океан. Вдоль побережья — сплошной город. Испанские названия: Лагойя, Сан-Клименте, Сан-Диего…
Меня встретила на аэродроме госпожа Helen Weil, по происхождению русская. Она руководитель славянской (русской) кафедры университета Ирвайн (университет Калифорнии).
На другой день — в Сан-Клименте у Гали. Разговоры с Неlen, Галей и Леней М. об эмиграции, русских, евреях… Поселки растут как грибы. Все дома — замечательно удобные и красивые. В каждой семье по 2— 3 машины. Это необходимость.
14-го ездили с Еленой в Сан-Диего. Это вблизи мексиканской границы. Красивейшие города по дороге — Лагойя, старые испанские здания…
В Сан-Диего океанариум с дрессированными дельфинами и замечательный зоопарк. Американцы — как дети. Любознательные, веселые, всему удивляются…
Вчера самолетом полетели в Лас-Вегас вместе с мужем Елены — паркетчиком Биллом. Красивое животное. На несколько лет моложе Елены. И — чета Гаррисонов. Милейшие люди! Он — потомок англичан, богач, фермер, промышленник, 70 лет. Она — еврейка, психолог, философ, веселая хохотушка. Множество детей и внуков.
Самолетом в Лас-Вегас — 40 минут. Уже в аэропорту — автоматы для игры, однорукие бандиты.
Туннель для пассажиров обит велюровой красной материей — сразу возникает томное возбуждение — кровь, игра, любовь…
Гостиница “Жокей-клуб”. При въезде полиция спрашивает удостоверение клуба. Гаррисон показывает. Шикарные номера-квартиры. Из окна — вид на вечерний Лас-Вегас, переливающийся огнями.
(Когда подлетали — из черноты пустыни вдруг возник слиток сияющего золота. Это — пустыня. Другой штат, Невада.)
Сразу играть, потом поехали ужинать в казино-ресторан “Сахара”. Ресторан — один из лучших в мире. Но интересно другое.
Набивая цену компании, Елена представила меня как известного русского писателя — “один из двух лучших русских писателей”. Метрдотель и официанты, похожие на достопочтенных джентльменов, здоровались со мной почтительно за руку, но и себя подавали с достоинством.
Один официант, узнав, что я русский, подошел и рассказал историю: он норвежец и в годы войны наблюдал, как немцы издевались над русскими военнопленными.
Рассказывал долго, и все сидевшие вокруг стола во главе с миллионером терпеливо и любезно слушали.
Билл заказал французский салат и попросил официанта, чтобы он приготовил его при нас. Тот принялся за дело с превеликим удовольствием. С любовью.
Билл — паркетчик. Так же, с любовью, показывал мне в мастерской, как он делает паркет. Здесь нет мелких, непрестижных профессий.
Официант и паркетчик не менее значительны, чем писатель. Мера всему — деньги. Гаррисон сказал: “Все это мидлкласс”.
В 12 часов началось шоу “Аллилуйя, Голливуд!” в громадном казино MGM (Метро Голдвин-Мейер). Знаменитый лев был показан: его прикатили на площадке. Он старик, зевал…
Шоу поражает богатством, красками, многолюдьем. Юмора и интереса немного. Для мидлкласса. В громадном зале, устроенном горкой, сидели за столиками, наверное, 1000 человек. Слон, голые девки… История Голливуда.
В половине третьего закончилось.
……………..
Поражает: огромное число гигантских игорных домов. Тысячи людей, сотни столов, автоматов, рулеток, колес… В толпе расхаживают полицейские с пистолетами наготове. Девушки в колготках ходят с разменной монетой для автоматов.
Фотографировать нельзя. Запах порока, судьбы, рока…
Проститутки, торговцы марихуаной и героином действуют открыто.
Проститутки дают объявления в журналах и газетах Лас-Вегаса. Можно вызвать любую по телефону. Дама приезжает в Л. В.15 и за неделю зарабатывает 1000 долларов.
Две церкви, где легко происходят разводы и венчания.
“Бурлеск” — полутемный зал, где танцевала на сцене девушка-негритянка. Какой-то мексиканец подошел к сцене и подсматривал снизу. Девушка смеялась.
На выезде из Л. В. в аэропорту плакат: “Аспирин даем бесплатно! Не огорчайтесь!”
Расшифровываю, перепечатываю эти записи, и не покидает мысль: “Может, не обязательно?” Ничего особенного и даже ничего нового, у нас теперь проститутки тоже дают объявления в газетах (это, наверно, плохо), изменилась шкала престижных профессий (это, наверно, хорошо), поездка в Америку перестала быть чем-то из ряда вон выходящим… Но ведь для Юрия из его единственной американской поездки, из этих записей родилась удивительная повесть “Опрокинутый дом” — повесть о заграничных путешествиях, рассказывающая о жизни и судьбе человека в России.
Поэтому продолжаю.
19 января
……………..
Позавчера выступал в университете Лос-Анжелеса (“UCK-LA”).
Днем — лекция с переводчиком. Много людей, полная аудитория. Много русских: старых и новых. Задавали вопросы, но все какие-то осторожные, как задают больному добрые сочувствующие люди.
Ночевал у Елены. Смотрели кино на “Голливуд-стрит”. “Глубокая глотка”.
Зал был пустоват. Кончилось в час ночи.
Утром у С. Ф. Рассказ о грабеже чемоданов. ХИАС — бандитизм. Мафия. Главарь — бывший ленинградский боксер. Живет в Мюнхене. С. — полупомешан на этом деле. (Он заплатил 150 тысяч пошлины за 18 чемоданов.) Сейчас его преследуют, не дают работать… Говорит, что голодает… “83-летняя мать…”
Врет! Безумие. Два года ни о чем не может думать.
“Вы поймите, дело не в книгах, не в деньгах…”
Чемоданы унесли очень просто: в день отлета в США пришли рабочие с нашивками ХИАС, погрузили чемоданы и уехали. Через час приехали настоящие рабочие. Он знает всех людей. Полное доказательство. Но — не может обнародовать!
“И этого никто не узнает!” Говорит, что дважды хотели его убить. Боксера он чуть было не застрелил сам. Стукачка С. Л. — заодно с нею.
Все они слегка помешанные.
………………
Вчера лекция в “Ирвайн”.
Человек сто. Очень внимательно. Почти два часа. Благодарили. Много вопросов о Солженицыне. Знают и меня: “Дом на набережной”.
Стипендия имени Ю. Трифонова.
Пришла Галя со своим женихом — Д. С. Симпатяга. 49 лет, но выглядит на 60.
Спор о цензуре.
Вопрос о цензуре был постоянным вопросом на всех пресс-конференциях, лекциях и встречах с зарубежными читателями. На этот, почти дежурный, вопрос Ю. В. отвечал неожиданное: цензура — это, конечно, плохо, очень плохо, но лично ему она не мешает, потому что помогает оттачивать литературное мастерство. Это было его искреннее убеждение.
20-го с утра поехали в Диснейленд. Прекрасно! Весело! Изобретательно! Вот это — Америка. “Маленький мир” — впечатляет до слез. “Пираты” — тоже великолепны.
Вечером полетели в Сан-Хозе.
В аэропорту встретил Б. К. из университета Санта-Круз.
Ночная дорога. Приехали к матери Б. К. на ферму. Старушка угощала нас яблочным пирогом и чаем. Ей 82 года. Она еще водит машину, живет на ферме одна. Муж умер.
Б. К. привез в багажнике трех петухов. Их надо было оставить у его матери. Мелкий дождь. Впервые за два месяца. Ферма — деревенский громадный деревянный дом.
Еще через час приехали в кампус. Дом К. чем-то похож на большие писательские дачи в Переделкино — внешне. Внутри — поздний викторианский стиль.
К. похож на Твардовского.
Но — пустой внутри.
Жена — русская, из духоборов. Не говорит по-русски ни слова. Трое детей. Собаки Зоя и Наташа.
Утром выступление перед студентами и преподавателями-славистами.
22 ноября
………………
Утром пришли трое русских евреев. Говорили около часу. Все разные. Все взбудораженные, еще не успокоились, не “нашлись”. Нервные — кроме одного, — хорохорятся.
А. С. — из Ленинграда.
“Уехал потому, что вопрос стоял о моей жизни”. Страшно говорлив. Балетоман, театроман… “Что нового в московских театрах?” Он один, без семьи, мать осталась в Ленинграде.
“Сколько вы мне дадите лет?”
Странно гордится, что моложав. Ему 34. “Некоторые дают мне 25!” Когда сидел у меня один, жаловался, что ужасно тоскует. “Но назад мне пути нет”.
Потом пришли Г. и В.
Г. — художник, лет 42, обрит по американской моде, с усами, похож на итальянского гангстера. Этот — способный и устремленный. Читал мои книги, расспрашивал о “Доме”.
“Все устроились плохо”. “Беда в том, что совсем другой сюжет жизни”. “Коммерческого успеха нет ни у кого. NN хотел стать Муром номер два, а может быть, Муром номер один, пока не получается”.
В. К. — нервный, тощий, без конца курит. Лицом похож на Зяму Гердта. “Я уехал потому, что Россия для меня полностью изжилась… Я понял, что там ничего не будет нового, все уже было… Я считаю, что мне страшно повезло!” Говорит мрачным, угрюмым тоном.
Нервные заболевания у всех?
Д. Г., который вез меня в Беркли, рассказывал о А. и В., которые у него работают. Ведут какие-то курсы. Ничего утешительного.
С А. контракт, по-видимому, не возобновят (у него на год). Студенты жалуются: он говорит как пулемет, невозможно понять… В. очень скандальный. Кричит, плюется. Ничего не умеет, но огромное самомнение… Контракт с ним тоже не возобновят.
23 ноября. Беркли
Поселили в старинном деревянном доме. (“Профессорский дом”.) Обед. Со мной сели К. и молодой Ф. из Москвы. Дамы, говорящие по-русски: “А вы совсем не похожи на ваши портреты!” Не уточняя, сказал: “Слава Богу!”
Разговаривали о Чехове. Все было, как в Москве. Разговор о литературе высокого штиля со множеством цитат.
К. — крупный исследователь Гоголя, Клюева, Есенина.
Дружно возмущались Ахматовой, Цветаевой, которые не любили Чехова.
…………….
В 4 часа — беседа. Пришло много преподавателей, профессоров. Пришлось перейти в другое помещение. Старичок Петр Глебович Струве, ему 80. Струве заговорил о Палиевском. Я сказал, что он любит Розанова и товарища Сталина одновременно. Струве, смеясь, согласился.
Вечером обед во французском ресторане. Неожиданное появление некоего Тома Ладди — заведующего архивом кино. Его представили мне, он запричитал: “О, вы очень известный писатель!” Оказывается, он слышал от Михалковых, Андрона и Никиты, что я будто бы лучший писатель в России. Необыкновенный болтун. Занимал нас весь вечер. Знает всех: Ермаша, Ежова, Высоцкого, Любимова…
Мальмстед и Хьюз издают полное собрание Ходасевича. Знатоки! Разговор был очень интересный. Засиделись допоздна.
…………….
Встреча с М. Страшно похож на Р. Обед в ресторане на верхнем этаже небоскреба. Вид изумительный из окна.
Некоторая недалекость и самолюбование. Очень похожи! И очень достойные люди.
Поездка к И. С.-Ф.18. Часа четыре беседы. Очень понравились друг другу. На другой день тоже. Книги… перекрестил… “Я ведь неверующий!” — “А этого вы знать не можете”.
Приехала Елена. Работали с магнитофоном. Учреждена в Ирвайне “стипендия Трифонова”. Елена собирается писать биографию, статьи и т. п.
27 ноября
Вчера прилетел в Миннеаполис. Зима, снег, мороз минус 10. Обед в ресторане “Прага” — на берегу Миссисипи. Ужин у К. А. Русские евреи. Журналисты хорошо говорили о “Другой жизни” и “Доме на набережной”. Русская идиотка. Ее муж-американец пытался меня “опрокинуть”.
“Вы говорите обо всех этих вещах дома, с товарищами?” — “Конечно”. Усмехнулся: “Конечно! Какие же результаты ваших разговоров?”
Я резко: “Мои результаты — книги!”
Первый его вопрос был: “Если бы вы встретили Солженицына, что бы вы спросили у него?”
“Солженицын ответил на все вопросы. Его незачем спрашивать”.
Потом в машине она клепала на других русских в этом городе.
На другой день — осмотр города. Вечером в гостях у А. Верующий антисоветчик. Сам говорит: “Я большой антисоветчик”. Жена похожа на Шульженко. Говорили о Власове. Остроумный, злой, возбужденный. Отец — из русских монархистов. Сам сидел в лагере с 30-го по 34-й. Сдался в плен в 43 году. Клепал на (нрзб.) русскую, на евреев. Какая-то недоброкачественная смесь. Неглуп, но малообразован. Булгакова не любит. “Я, как верующий…”
Встреча в университете. Много людей.
………………
Какие-то славистки, приехали из других городов, даже из другого штата: Висконсин.
В Миннесоте зима. Снег как в Москве. Вечером прилетели в Детройт. Отсюда автобусом — в Энн Арбор…
29—30
Энн Арбор. Университетский городок милях в тридцати от Детройта. Красив. Остановился в гостинице. Карл приехал сразу. Вечер, я устал. На другой день к Профферам19. Огромный красивый дом. Эллендея уже с заметным пузиком. Два помощника по работе с издательством.
Знакомство с Сашей Соколовым. Племянник Вадима Соколова. Парень талантливый. Умный, но — тоже с каким-то скрытым беспокойством, с болью. Долго разговаривал со мною. Не хотел уезжать. Он живет и работает в другом городе, миль 60 отсюда. Приехал меня повидать.
Карл и Эллендея были очень теплы со мной. Бедная Эллендея таскалась с мной по магазинам. Пора покупать в Москву подарки.
В книжном магазине купил Тулуз-Лотрека и Босха. Послал в Москву почтой.
1—2 декабря
………………….
“Русский дом” в Оберлине — старая барская дача. Говорят только по-русски. Семейная обстановка. Некоторые студенты тут живут. В. Ф. и его жена — милые люди, музыковеды. Друзья Булата. Недавно — три года назад — переехали сюда из Ленинграда.
Крыжицкие. Галина Викторовна и Сергей Павлович. Он был в Нью-Йорке на заседании комиссии, которая отбирает студентов в Москву. Ликование: двух студентов утвердили!
На другой день вечером, когда я закончил вечер вопросов и ответов, Крыжицкий заехал за мной, и я поехал к ним.
Он специалист по Бунину.
Потом Ю. В. был в Нью-Йорке, где обедал со знаменитым издателем в ресторане и где, не глядя, подмахнул кабальный договор. (Уж очень обаятелен был издатель!)
Нью-Йорк очень понравился Юре, он назвал его глубоко человечным городом. Неожиданно там он выступил по “Голосу Америки”, я была в ужасе, а вся литературная Москва шепталась. Один Василий Аксенов сказал: “Правильно сделал. И ничего они ему теперь сделать не могут. Не по зубам. Юра им нужен для того, чтобы иностранцам рты затыкать: «Вы говорите у нас все продались, нет свободы творчества? А вон сидит за столиком Трифонов, щи ест.. (предполагаемый разговор как бы происходит в ресторане Дома литераторов) — он не продался, а мы тем не менее все, что он ни напишет, печатаем, не обижаем»”.
Когда Юра вернулся, проспал дня два и во сне бормотал что-то на английском. Потом он долго путал ночь и день, рассказывал про всех, кого встретил, с кем познакомился, но особенно часто и с удовольствием вспоминал какого-то быка на родео, который увернулся от одного ковбоя, другого поддел рогом и неопозоренный, помахивая хвостиком, ушел спокойно с арены. Под аплодисменты зрителей.
Кажется, зимой началась работа над спектаклем “Дом на набережной”. Дело шло очень туго, до той поры, пока Д. Боровский22 не придумал декорацию. Она все и решила. Это разделение сцены на мир реальный и мир потусторонний выстроило и драматургию, и стилистику.
Ю. В. был влюблен и в Ю. Любимова, и в Д. Боровского.
Однажды мы сидели в кабинете Любимова. Решался вопрос заграничных гастролей, ждали решающего телефонного звонка. В кабинете присутствовали и иностранные корреспонденты, и даже, кажется, дипломаты. Ожидание тоже было поставлено гениально. Вот раздался звонок, а может, появился вестник, не помню, и стало ясно, что гастролей не будет. Решение властей было отвратительно несправедливым, и реакция на него была адекватной: возгласы негодования, шум, но все это перекрывал “негодованьем раскаленный слог” режиссера.
Когда мы вышли из театра на улицу, Ю. В. спросил меня: “Ты слышала, что сказал Боровский?” — “Нет. Было слишком шумно”. — “А жаль, ведь он сказал замечательную фразу. Он сказал: «Ну ладно, я пошел работать»”.
“Старик” был опубликован в третьем номере журнала “Дружба народов”. Мартовском номере семьдесят восьмого года. Публикации предшествовал длинный “роман” с цензурой. Если “Дом на набережной” прошел на волне испуга и конъюнктуры, то по “Старику” замечаний было много.
Как вспоминают в редакции, главная претензия состояла в “соблюдении исторической достоверности”. То есть все факты должны были быть подтверждены документами. В особенности там, где речь идет о Ф. К. Миронове — одном из прототипов образа Сергея Мигулина.
Миронов к тому времени был уже реабилитирован, но как-то глухо, невнятно. Его убийство во дворе Бутырской тюрьмы не оговаривалось вообще, и цензура считала, что он реабилитирован не до конца.
Редакции пришлось выкручиваться, доставать в архивах справки.
Но за всей этой тягомотиной стояла проблема потяжелее. А именно — трактовка автором кровавых событий расказачивания. Поскольку власть за шестьдесят лет подзабыла драматизм давних событий, то эпопея с расказачиванием показалась слишком резкой и как бы рассекречивалась. Правда, события того времени были правдиво отражены Шолоховым в романе “Тихий Дон”. Но Трифонов сделал расказачивание главной темой своего романа. Это вызывало раздражение. Как всегда, требовали усиления роли партии, и Ю. В., как всегда, слукавил: “…И кто знает, не было ли вызвано этим криком известное обращение центра к казакам. Мы знаем, что… за последнее время политика Советской власти изменилась по отношению к казачеству. В газете “Красный пахарь” (!) от 11 сентября сказано, что политика по отношению к казачеству будет изменена, будут считаться с бытовыми условиями Дона…” (Роман “Старик”) Это из речи защитника на процессе Мигулина.
Итак, несколько месяцев между журналом и цензурой длилась позиционная война. На какие-то мелкие поправки Ю. В. шел и одновременно уточнял, оттачивал текст, делал более лаконичным.
Оттого, возможно, “Старик” представляется мне чем-то похожим на китайскую непостижимую конструкцию, когда шар внутри другого шара, а внутри него тоже шар, и самый последний почти неразличим. Я перечитываю “Старика” снова и снова — и снова нахожу пронзительные открытия в человеческой психологии и тончайшие нюансы в историческом фоне.
А тогда редакция вела изнурительную борьбу за роман.
Ю. В. казался спокойным, сосредоточенно изучал какие-то ветхие бумаги, рылся в папках архива. Часто сиживал на кухне и, дробно постукивая ногой о пол, смотрел в окно.
И еще я помню вот что. Юру почему-то заколодило на Буденном: цензор попросил убрать портретные и биографические детали, прямо указывающие на прототип Маслюка — Буденного. Еще он потребовал убрать слова, которые сказал в романе Мигулин при аресте: “Ты, Сенька, не п…ди, а играй барыню”. На самом деле эти слова сказал Буденному один красноармеец, когда после ареста Думенко Буденный объезжал строй.
Я помню, как мы ждали ответ из цензуры. Мы жили еще врозь, и вечером, как обычно, я засобиралась на Аэропортовскую улицу. Юра нарочито невозмутимо пил чай, тянул время. Я уже была в пальто, когда он вышел в коридор. Открыл дверь: “Ну — пока”. На пустынной, с подтаявшими сугробами ледяной улице имени Георгиу Дежа я опомнилась, поняла, что оставила его одного ждать решения судьбы. Не только романа — его судьбы тоже. Я вернулась от остановки троллейбуса. Он открыл дверь и сказал: “Если бы не вернулась, все было бы кончено. Сегодня ты не должна была уходить”.
Не спали всю ночь, утром из редакции позвонил Леонид Арамович Теракопян и сказал, что роман разрешен к печати… с маленькими поправками.
Обсудили поправки и пришли к выводу, что и “Сенькой”, и прямыми отсылками к Буденному можно пожертвовать. А что еще оставалось? Я поддакивала. Радости почему-то не было, то ли от бессонной ночи с разговорами, то ли от непонимания того, какое произошло чудо. Роман о трагедии целого народа, кровавой трагедии гражданской войны будет напечатан!
Может, в этот день в его дневнике появилась запись:
Достоинство правды только в одном: в ее полноте. И ничего, никакие самые высокие побуждения, даже стыд, не могут быть причиной для ее ущербности.
Надо раздвигать рамки и никогда не отдавать завоеванного.
Роман “Старик” вызвал такой же резонанс, как и “Дом на набережной”. Снова зачастили корреспонденты, без конца звонил телефон. В ту зиму Ю. В. часто встречался с итальянским корреспондентом Адриано Альдоморески. Красавец, умница, широко образованный интеллектуал Адриано был замечательным собеседником. Юру познакомила с Адриано Цецилия Исааковна Кин, подруга матери и почти родственница. Ее муж, писатель Виктор Кин, был арестован и погиб, Цецилия Исааковна много лет провела в лагерях. В рассказе “Голубиная гибель” человек, которого пришли арестовывать, говорит: “Разве вы не знаете, что я вчера убил человека?” Именно так при аресте ответил на причитания старой няньки “За что же вас!” Виктор Кин.
Цецилия Исааковна великолепно знала итальянский язык, историю и культуру Италии, писала интересные исследования. Хрупкая, изящная, властная, умная, она обладала массой достоинств и всего лишь двумя маленькими слабостями: недолюбливала жен друзей (помните Гертруду Стайн в “Празднике, который всегда с тобой” Хемингуэя?) и “очень ловко исключала дам из общей беседы”. И вторая слабость — “Ц. И. не терпела, когда начинали «дружить помимо нее»”. То, что взято в кавычки, — из дневника Ю. В.
Адриано и Ю. В. как раз начали дружить “помимо”. Ю. В. очень интересовал терроризм, и Адриано приносил ему вырезки из газет и всякие другие материалы по этой теме. Снова Ю. В. взялся за роман об Азефе.
Но в мае в дневнике появилась такая запись.
Меня тянет к старым записным книжкам. К тем временам, когда я ездил в командировки на Волгу, на Кубань. Все чаще вспоминаю ее и маленький клуб на Пресне, где на сцене она подбрасывала мое сердце и ловила его. Вчера заехали на заправку в Зачатьевский. Я рассказал Оле об общежитии, о том, как был безнадежно влюблен. Оля вспомнила стихотворение Ахматовой “переулочек, переул, горло петелькой затянул” и сказала: “Ты заметил, сколько в этом стихотворении букв с петлей?”
Старая любовь не отпускала, потому что была несчастливой, и еще потому, что та девушка, которую он во “Времени и месте”, в своем будущем романе, назовет Наташей, не могла жить после смерти любимого, превратилась в другого человека. Нет, не так: не смогла превратиться в другого человека.
“…И на глазах слезы оттого, что бесконечная жалость, невозможно помочь, надо прощаться, жить дальше без нее…” (“Время и место”)
Он прожил жизнь без нее для того, чтобы она осталась самым щемящим, самым непостижимым женским образом в его книгах. Может быть, Музой?
А вокруг “Старика” кипели страсти. Самые разные. Например, и такого рода. Как-то прихожу, Юра рассказывает: только что звонил один милый неглупый человек и сказал следующее: “Как тебе не стыдно, Юрочка, ведь у тебя мать еврейка, а ты кровожадных комиссаров евреями в “Старике” сделал”.
— Да ведь действительно среди комиссаров было много евреев. Были и латыши, и венгры, и австрийцы. Бычин у меня русский — из иногородних.
Другой, тоже литератор, знавший отца Ю. В., писал в письме, что “Ваш батюшка, прочитав эту книгу, выпорол бы Вас”. Мол, Валентин Андреевич плохо относился и к Думенко, и к Миронову, а к Буденному — хорошо.
“Старику изменила память. Отец действительно был в корпусе Миронова две недели, во многом не соглашался с ним, спорил, горячился, но никогда не считал его предателем. А Буденного в Маслюке узнал, хотя я “пошел в этом вопросе навстречу цензору”, и это хорошо, что узнал, потому что — правда”.
Но, конечно же, были и другие отзывы.
Дорогой Юра!
Когда ты будешь составлять список счастливчиков, которым подаришь свой двухтомник, — не забудь, пожалуйста, нас. Ибо мы не только давние твои знакомые, но и читатели, которые с каждым годом все больше любят тебя.
“Старик” прекрасен. Эта проза всех нас переживет. И главное — в “Старике” ВПЕРВЫЕ вся тема насилия, жестокости, крови, беззакония, расправ поднята на высоту взгляда непредвзятого, хмурого, но трезвого, способного все понять и ничего не простить.
До тебя никому еще не удавалось так посмотреть на гражданскую войну и на все наше прошлое. Можешь уверенно себе сказать: “Ай-да Юра, ай-да сукин сын!”
Обнимаем и благодарим тебя от всей души — даже если и не подаришь двухтомник.
Любящие тебя Таня Бачелис
Костя Рудницкий
21.4.1978 г.
Дорогой Юрий Валентинович!
Хочу выразить Вам мое читательское спасибо за тот мир чувств и ума, который Вы доставили мне своим “Стариком”.
Прекрасный роман, как и все Ваши прежние вещи, а может быть, и еще лучше прежних. Дай Вам Бог!
Обнимаю Вас и очень желаю быть здоровым и счастливым.
Ваш Василь Быков. 28 июня 78 г.
Дорогой Юра!
Сегодня, листая случайно небезызвестный тебе 2-томник “Герои Октября”, зацепился глазами за братьев Трифоновых и снова порадовался твоей удивительной, твоей неповторимой родословной.
Выше голову, Юрка! Плюй на всю эту нынешнюю кодлу с высокой колокольни своей родословной. А впрочем, ты сам маршал! У тебя и собственной славы предостаточно.
Я очень доволен нашей последней встречей. Как-то очень душевно и сердечно все было. И еще раз хочу сказать: понравилась твоя Оля. На нее, по-моему, можно положиться, а это ой как важно, парень!
Недавно послал тебе свою книжку, а сейчас, не без влияния “Героев”, появилось желание поздравить тебя с Новым Годом.
Счастья тебе большого и новых книг на радость нам, читателям твоим, во славу отечественной словесности!
Самые сердечные новогодние приветы Оле.
Обнимаю Ф. Абрамов
27. 12. 1978 г.
Наша жизнь стянулась в узел, развязать который ни у кого из нас четверых не хватало мужества. Так и тянулось: то жалость, то невыносимость, то отчаяние. Вот от отчаяния мы с Юрой и уехали в Апшуциемс. Я боялась, что деревенский быт будет раздражать его, но он с таким энтузиазмом качал воду в колонке, ходил в маленькую лавочку возле шоссе, подметал двор, что даже строптивый пес хозяев по имени Динго проникся к новому постояльцу симпатией. Часто Юра брал Динго с собой, и они уходили в далекие прогулки по берегу залива.
Динго торжественно выступал рядом, неся в зубах купальное полотенце. В этом свой смысл: Динго был очень драчливой собакой и, только находясь при исполнении, не задевал мелькающих там и сям собратьев.
Утром Юра просыпался часов в шесть и уходил работать в большую комнату — “под пальму” (там стояла довольно большая и развесистая пальма в кадке). Начал писать “Время и место”.
Незадолго до нашего отъезда Юра показал мне старенькую, потрепанную книжку дореволюционного года издания. Книжка называлась “Нескучный сад”, и принес ее Женя Рейн. Ю. В. был почитателем Рейна, в его архиве хранится несколько машинописных копий стихов, в те времена совсем не пригодных для печати. Так вот, оказывается, Женя взял из библиотеки Ю. В. что-то почитать и потерял. Взамен принес купленную у букинистов книжку об истории Нескучного сада. А еще раньше немецкий журнал попросил Ю. В. сделать подписи под фотографиями из жизни Парка Горького.
Юра поехал в Центральный парк, чтобы увидеть, вспомнить, и окунулся в прошлое. Ведь когда-то он жил через дорогу от Нескучного сада, примыкающего к парку. Туда, на Калужскую улицу в дом 27, выселили его с сестрой и бабушкой из дома правительства после ареста родителей.
Подписи к фотографиям для журнала “GEO”
Это место любимо москвичами. Оно было любимо ими всегда, со времен Ивана Грозного и Бориса Годунова, когда здесь на берегу Москвы, поросшем лиственным лесом, стояли дворцы и барские усадьбы. В восемнадцатом веке императрица Елизавета Петровна устроила здесь так называемую “регулярную рощу” — сюда выезжали для прогулок богатые московские вельможи. В начале девятнадцатого века купец Ноев, купив эту землю у графа Мамонова, создал здесь городской парк. Теперь сюда приезжала гулять публика попроще. После революции на этом берегу была организована Первая Всесоюзная выставка — из нее-то и выросло то, что теперь называется Парком культуры и отдыха имени Горького…
Попросту — Парк Горького. К Горькому отношения не имеет. Но это неважно: имена и названия живут собственной жизнью. Мы привыкли: Парк Горького — это нечто юное, праздничное, зеленое, усыпанное золотой листвой, снежное, ледяное, грустное, исчезнувшее навсегда…
Я приходил сюда мальчиком. Я проводил тут целые дни и вечера. Шлялся по этим аллеям, когда не хотел идти в школу, — она находилась напротив входа в Парк. Иногда приходил сюда взрослым. Потом перестал сюда приходить.
Парк Горького — это то, что неизбежно вливается в твою жизнь, а потом исчезает. Но иногда — напоследок, внезапно и горестно возникает вновь…
Как у этих старых людей, которые приходят в Парк каждый год 9-го мая, — это ветераны войны. Они ищут соратников, вспоминают друзей, радуются и плачут.
Я помню Парк в начале войны: здесь все павильоны были открыты, аттракционы работали и оркестры играли на эстрадах. Но людей почти не было. С каждым днем их становилось все меньше. Помню одинокого человека, который стоял на пустой площади перед силомером и лупил кулаком по бабке, проверяя свою силу. В июле в Парк привезли и поставили на площади сбитый немецкий самолет. Москвичи приходили смотреть и щупать. В сентябре здесь безлюдно в желтой листве аллеи, а на набережной, где раньше бывали гулянья, колыхались громадными серебристыми облаками отдыхающие аэростаты. Вечером они поднимались на невидимых паутинках в небо и ослепительно горели на солнце.
Этот седой человек с цветком долго стоит тут и ждет друзей, которые не придут никогда. Война уничтожает парки. Парки уничтожают войну.
Так было и у меня: парк открывался, как неизведанный материк.
Здесь были свои джунгли, свои пещеры, свои таинственные моря, загадочные дворцы, коварные туземцы, добрые незнакомцы.
Будущая жизнь выглядела так: белое, хрупкое, воздушное обещание…
Этому человеку нравится сидеть в люльке и делать над парком круг за кругом. Карусель останавливается, он вновь берет билет и садится в люльку.
Он приехал издалека.
Я не знаю, как называется местность, откуда он приехал. Может быть: “Старость”. А может быть: “Неохота идти домой”? А может быть: “Я так многого не успел в юности! Я трудился, воевал, страдал, разрушал, строил и не успел ни разу покататься на карусели!”
Не все приходят в Парк отдыхать.
Иные, как эти женщины, приходят сюда работать: подметать аллеи, убирать мусор, подстригать деревья, ухаживать за цветами.
Этим женщинам ничего не страшно.
Они все знают. Они пережили все, что может пережить человек. Они работали весь свой век. И вот они отдыхают.
Почему я давно не бывал в Парке?
Ведь здесь так прекрасно, так шумно, так тихо, так изумительно пахнут шашлыки, кипящие в масле, так нежно трещат мячи на столах для пинг-понга, так озабоченно бегают одинокие собаки на пустынных аллеях, так неслышно и так бесплатно поют артисты на открытых эстрадах, так мило дремлют на скамейках пенсионеры, так весело грохочет музыка на танцплощадках, так незаметно наступает вечер, и милиционеры прогоняют тех, кто хотел бы остаться тут подольше…
Рядом с территорией Парка, где теснота, многолюдье, павильоны, карусели, “чертово колесо” и “комната смеха”, где люди ненатурально хохочут, увидев в зеркале свое изуродованное изображение, находится громадный и тихий Нескучный сад.
Он расположен на холмах, которые наши предки, в шутку должно быть, называли Воробьевыми горами. Здесь гуляли Пушкин и Тургенев. Наполеон смотрел отсюда на горящую Москву. Герцен сто сорок лет назад дал здесь, на этих холмах, вместе со своим другом Огаревым клятву: всю жизнь бороться за справедливость.
Старые москвичи любят гулять здесь и теперь. А молодые — идут в другие места.
На встрече ветеранов 9-го мая можно увидеть потрясающие сцены: здесь, на аллеях Парка, встречаются люди, которые помнят друг друга юными, стройными, веселыми, отчаянными.
Они победители, и они живы, но Время побеждает всех. Слишком многие не пришли сюда. А тех, кто пришли, — трудно узнать.
И поэтому они плачут.
Эта женщина со многими орденами и медалями — известный фронтовой хирург.
Она — совсем другое существо, чем ее ровесница, что гуляет в одиночестве в Нескучном саду. Те, кто начали когда-то опрометчиво войну против России, не учли одного, и это было просчетом: не учли величайшей стойкости русской женщины.
Когда-то здесь были лучшие волейбольные площадки Москвы, в Зеленом театре под открытым небом устраивались турниры боксеров, а зимою заливались катки и любители коньков со всей Москвы стекались сюда вечерами. Получить билет было трудно. Но я жил рядом и проникал на каток без билета. А весною и летом моим любимым прибежищем был шахматный павильон.
Сейчас в Москве построено множество первоклассных сооружений — стадионы, дворцы, целые города спорта. Но в Парке осталось что-то неуничтожимо прекрасное. Какая-то наивная и бесхитростная атмосфера спорта тридцатых годов, который еще не был спортом, а оставался игрой. Тут соревновались — в мои времена — не натуга и спортивная злость, а радость и удовольствие. Спорт ничего не давал, кроме счастья.
Кое-где это еще сохранилось — например, в шахматном павильоне.
По утрам Парк пуст и тих. Гуляющие постепенно наполняют его после полудня. Часа в два-три трудно попасть в рестораны и кафе. В Парк приходят много приезжих: все провинциалы, которые приезжают в Москву хотя бы на три дня, стремятся непременно посетить Парк. И здесь пообедать. Но основная публика сгущается часам к восьми. Тогда на аллеях — не протолкнешься. Веселье происходит повсюду, иногда и в запретных местах: в кустах, на траве и на склонах холмов.
А утром следы веселья уничтожаются без следа.
Назад в Москву мы возвращались, по просьбе Юры, кружным путем — через Таллинн, Псков, Печоры. Уже на прямой Ленинград—Москва, где-то в районе Вышнего Волочка, у Юры начался сердечный приступ. На улице бушевала невиданная гроза, а его больное сердце всегда реагировало на резкие перемены погоды. Я поняла, что дело плохо, по неожиданной его немногословности. Кругом поля, деревни без огней… Почему-то мне казалось необычайно важным поскорее добраться до села Эммаус24. И действительно, в Эммаусе в одном окне горел свет, горел в доме фельдшерицы Лидии Николаевны. Она помогла, сделала укол, но была обеспокоена и советовала задержаться, отдохнуть у нее хотя бы день. Юра отказался.
Потом, когда его не стало, один врач увидел на кардиограмме, снятой после возвращения в Москву, следы инфаркта. А Юра скрыл от меня. С какой же болью он ехал в ту ночь!
Он никогда не говорил о своем здоровье и с почтением о своем творчестве.
Был у нас сосед по даче, он, о чем бы ни шла речь, мог повернуть разговор на свои успешные дела. Мы даже придумали игру.
Нужно было как можно ловчее вести беседу, чтоб не дать собеседнику свернуть на любимую тему. Например, я играла соседа.
— Какой сегодня удивительный закат, — умилялся Юра, начисто лишая меня возможности сообщить о моих успехах, в особенности за границей. Но не тут-то было.
— Да, — соглашалась я. — Точно такой же был в Шотландии, когда в Эдинбурге играли мою пьесу и мы перед спектаклем… — и пошло-поехало.
Шутить мог над чем угодно, охотнее всего над собой, но никогда по поводу работы. Поэтому заявляю ответственно, что пошлости, которые приводит в своих воспоминаниях милейший Толя Злобин25, невозможны по определению. Ни при каких обстоятельствах.
Речь идет вот о чем: будто бы они с Ю. В. развлекались тем, что добавляли к названиям книг Ю. В. игровое “в постели”.
Осенью Ю. В. был в Венеции на конгрессе, посвященном Толстому. И там произошел такой эпизод. Один из докладчиков сказал, что в современной русской литературе два писателя продолжают традиции Толстого — Солженицын и Трифонов. Тотчас глава советской делегации вскочил и подбежал к Ю. В. с требованием “отмежеваться”.
Запись в дневнике.
Побежал по проходу через весь зал ко мне.
— Вы должны отмежеваться!
— От Толстого? Никогда!
— Не валяйте дурака, идите выступите!
— Идите сами.
И еще один забавный случай. В Риме группа туристов от Союза писателей встретила в Ватикане Юру с хорошенькой переводчицей. Одна из туристок, вернувшись на следующий день в Москву, тут же позвонила мне и сладчайшим голосом сказала, что видела Юру в компании с прелестной девушкой. Когда Юра позвонил, я строго спросила:
— С кем ты был в Ватикане?
Юра расхохотался: “Я так и знал, увидел их и понял: первое, что сделают по приезде домой, — позвонят тебе”.
В Венеции Юра познакомился со множеством интересных людей, и был подарок — подружился с итальянской журналисткой Лией Львовной Вайнштейн. Должна сказать, что дружбу Юра ценил высоко. Дорожил друзьями, заботился о них, был снисходителен к их человеческим слабостям. Аксенов, Панкин, Тендряков, Медведев, Гладков, Кардин, Левицкий, Гинзбург (конечно, припоминаю не всех) — люди во многом противоположные, но в главном — обладающие бесценным качеством надежности. Им можно было доверять, с ними можно было — обо всем…
С Лией Львовной они сошлись так легко, будто знали друг друга давным-давно. И впрямь могли знать. Младенческие годы Лии Львовны тоже прошли в Хельсинки, и они вполне могли вместе играть на бульваре или гулять по лесу в Ловизе. Не так уж много было в Финляндии малышей, лепечущих по-русски.
Лия Львовна — большой знаток и ценитель русской литературы. Проза Ю. В. интересовала ее давно, она следила за его творчеством. Ее мнение, ее советы были всегда интересны Юре.
Лия Львовна приняла самое деятельное участие в маленьком смешном скандале, происшедшем в сицилийском городке Монделло, куда Юру пригласили на некий симпозиум с последующим вручением премий. Даже намекнули, что, вполне возможно, премию получит и он. Все это описано в рассказе “Смерть в Сицилии”. Но фоном шла другая история. Журнал “Эпока” предложил Ю. В. написать о Толстом. О том же попросили и Генриха Бёлля. Должен был получиться двойной портрет. Предложение очень лестное, и деньги заплатили авансом немалые.
Но в Монделло приехал в широкополой соломенной шляпе один из служителей муз России. Что-то на симпозиуме его не устраивало (то ли почтение недостаточное оказали, то ли пресса была невнимательна). В общем, он дал корреспонденту все той же “Эпоки” очень маленькое и очень гадкое интервью. В нем как-то задел и Юру. Юра рассердился почему-то на журнал, решил статью о Толстом у них забрать и аванс вернуть.
Лия Львовна уладила этот инцидент. А “героя” этой истории Юра, как всегда, на удивление быстро простил. Встретились в ЦДЛ, тот начал было лепетать какие-то оправдания, Юра махнул рукой: “да ладно”.
Из Монделло Юра прислал несколько открыток и в каждой писал: “Почему-то мне кажется, что приедем сюда еще раз вместе”. Я побывала в Монделло через несколько лет после его смерти… Но все равно вместе…
А вот в Болгарию в октябре мы поехали вдвоем. Правда, один секретарь Союза писателей, узнав, что в списке делегации есть и моя фамилия, сказал: “Пусть Трифонов урегулирует свои семейные отношения”. Прошло немного лет, и С. “регулировал свои семейные отношения” с помощью изданий, должностей, казенных дач и прочих благ, которыми тогда распоряжались секретари.
Юру в Болгарии ждали. Его там любили, и нас передавали с рук на руки. Ездили к морю — Варна, Золотые пески, маленький городок Толбухин… А в Боровце уже лежал снег, и потянуло домой…
Дома ждал незаконченный роман об Азефе, ждали рабочие тетради.
Из рабочих тетрадей.
1979 год
“Терроризм” — термин новый. В 1798 году Словарь Французской академии определил его как “систему, режим террора”. Но сам терроризм как таковой существует в истории человечества сотни лет.
В I веке новой эры была известна секта “сикариев” (сика — короткий меч), уничтожавшая представителей еврейской знати, которые сотрудничали с римлянами.
Особенно пышно террор расцвел во времена Французской революции, которая “красиво” завершилась наполеоновскими войнами. Под воздействием этой “красоты” русский человек Раскольников хотел сравниться с Наполеоном и для этого убил старуху. А когда выяснилось, что до Наполеона ему далеко, свалил вину на общество.
В России особенно пышно расцвел терроризм в середине 19-го и в конце 20-го века.
Сергей Геннадиевич Нечаев написал знаменитый “Катехизис революционера”, который и определил мораль террористов, и чья зловещая фигура отбросила тень на двадцатое столетие.
Итак, что же такое современный терроризм и каковы его родовые черты?
Западные теоретики считают, что терроризм отнюдь не радикальная критика существующего общества, а — порождение, извращенное отражение этого общества. Он возник в среде левой интеллигенции, в среде так называемых симпатизёров. Здесь гениальное провидение Достоевского, представившего образы симпатизеров — Степан Трофимович, губернаторша, Кармазинов… Террористам свойственны опустошенность, деморализация, цинизм. Отсюда мелкобуржуазный анархический характер терроризма: “Довести общественное мнение до всеразрушающей гражданской войны, что будет после этого — им неведомо”.
Г. Мадлох, журнал “Горизонт”.
Еще одно качество терроризма — ДЕСТРУКТИВНОСТЬ.
Никакой программы. Поэтому ультралевые часто сближаются с неофашистами.
Садистический вкус к насилию, жестокости, мучительству.
(И — медиумы, и — террористы.)
В брошюре, написанной, по всей видимости, руководительницей немецких террористов Ульрикой Майнхоф, “Городская герилья и классовая борьба” есть такой пассаж (скорее даже девиз): “Смерть социалистического борца тяжелее, чем гора Тан, смерть капиталиста весит меньше, чем пух лебедя”. Слова эти принадлежат Мао Цзэдуну.
В Москве начались репетиции “Дома на набережной”.
Веня30 обратился с просьбой походатайствовать, чтоб дали роль Глебова. По-моему тоже — это его роль, но как-то жмет подступаться к Юрию Петровичу. Впрочем, все-таки произнесу нечто вслух о Вене и о роли для него.
Резкость до оскорбительности с актерами, и вдруг как искупление монолог, и вслед за ним, вместе с ним поднимаются на вершины. Всего. Таланта, человечности, профессии.
Славистка и Василий Василикос31. Совершенно разные люди. Славистка: “Можно я напишу, что вы любите Тургенева, русские березы…”
Я сказал, что нельзя.
— Почему? Он такой русский, и Соня Ганчук такая тургеневская.
— Она совсем не тургеневская.
Оторопь.
Василикос: “Вы знакомы с книгой Самуэля Джонсона “История Расселаса, принца Абиссинии”?”
— Нет.
— Странно. У вас с Джонсоном много общего, я имею в виду — общих идей.
— Когда он жил? Кажется, в девятнадцатом веке…
— В восемнадцатом.
— Тогда действительно странно. Какой-нибудь пример.
— Пример… “Тот, кто хотел бы делать добро другим, должен делать это в незначительных подробностях (деталях)”.
Переводчица:
— Может, я не совсем точно перевела, это трудно.
Надо сказать, что по большей части Ю. В. везло на критиков и собеседников. Его связывала дружба с такими пронзительно близкими по духу людьми, как Эллендея и Карл Профферы, Ральф Шрёдер, Лия Вайнштейн, Витторио Страда…
Но особенно Ю. В. дорожил дружбой людей, с которыми связывала вся жизнь. Лена Николаевская, Лева Гинзбург, Лева Левицкий, Александр Гладков, Анатолий Бочаров, Юлия Добровольская, Эмиль Кардин, Иосиф Дик… Кого-то наверняка забыла, но вот историю с Диком помню. Он был нашим соседом по даче — через забор. И вдруг, ремонтируя этот забор, Дик передвинул его довольно существенно “в свою пользу”. Я сказала об этом Юре, и он ответил жестко: “Неужели ты думаешь, что с Осей, с которым нас связывает вся жизнь, я стану рядиться из-за каких-то пяти метров?”
— Пять умножить на шестьдесят — выходит три сотки.
— Пусть три, все равно не стану.
Или другой пример. Я уже упоминала, что с Василием Аксеновым отношения сложились очень глубокие, братские. На них не повлиял даже отказ Ю .В. принять участие в “Метрополе”.
“Когда команда выигрывает, тренер не меняет состава” — помнится, так сформулировал свою позицию Ю. В. Позицию чисто литературную, ибо и “Метрополь” был задуман как литературный, а не политический альманах.
Возможно, были и другие мотивы: может, из авторов альманаха кто-то не устраивал, может, нелюбовь к коллективным мероприятиям — неважно, важно, что отношения с Василием Павловичем после этого эпизода, мне кажется, стали еще крепче.
Как-то заговорили о Васином будущем, в то время оно выглядело вполне неопределенно: то ли на Восток вышлют, то ли на Запад. Я знала отношение Ю. В. к жизни писателя в эмиграции, поэтому неожиданными были его слова:
— Когда в столе лежит такой роман, как “Ожог”, без малейшей надежды быть напечатанным здесь — стоит уехать, чтобы опубликовать его.
Записи в дневнике.
Я, как всегда, некоторым образом между Сциллой и Харибдой. Западные журналисты подталкивают к крайним высказываниям, чтоб “интересней” было. Нашим многим тоже выгодно, чтоб я выступил в роли диссидента. Эти стараются подловить на неосторожной фразе. Каждое интервью,
выступление — хождение по минному полю. А я хочу жить здесь, печататься здесь и писать, что хочу. “Свои” так и ждут промаха, чтоб подорвался, и тогда этого Трифонова изымут из обращения, а значит, одним соперником меньше. Но это “свои” — не свои, а “свои” — свои еще тяжелее, но по другим причинам. Зачем было А. перепечатывать свою спорную статью? Да потому, что свое всегда застит. Терпячки нет, но и моя, как говорил отец, вот-вот лопнет.
У Т. неприятности на работе. Не умеет, не умеет она ладить с людьми… Видимо, все решает интонация. А мне идти на поклон, потому болит душа. Освобождали Ж. из какого-то кабака на Таганке, где у него под залог забрали дубленку. М., мне кажется, гораздо больше склонна к рукоделию, чем к занятиям наукой биологией, которая ей предуготована. Она делает замечательных кукол, зверушек, здесь ее истинный талант. А все же придется обращаться к В. Ф. насчет биологии. Благо, что человек он легкий. Унижения не выйдет.
Зимой Ю. В. был в Финляндии. Необычная поездка, а ведь он не в первый раз был в этой стране. Да, эта страна значила для него больше, чем какая-либо другая: здесь работал его отец, здесь он, малыш, сидел у отца на руках, даже фотография сохранилась, сделанная в Ловизе. Но почему именно зимой восьмидесятого Юра, вернувшись из Финляндии, написал рассказ “Серое небо, мачты и рыжая лошадь”, рассказ, который заканчивается ужасными словами: “Круг замкнулся, внутри него уместилась вся жизнь”. Почему замкнулся? Почему уже уместилась? Ведь ему было только пятьдесят пять. Правда, анализ крови не очень благополучный, но с кем не бывает. Врачи поликлиники не беспокоились. А сам Юра никуда ходить по поводу здоровья категорически не желал. Был болевой приступ — наверное, камень.
А в июле умер Владимир Семенович Высоцкий. Это была для Юры горчайшая потеря.
Невыносима, невозможна смерть Володи. Последняя встреча, концерт в ГДО. Это и было то, что называется всенародной славой. Он пел более двух часов, конечно, бесплатно. Пел “на бис” и по заказу. Было неимоверно душно. Солдаты умудрялись висеть даже на стенах.
От него шли токи человечности, деликатности и скромности без позы, очень естественной. Редчайшее качество — искренность. Хотелось при встрече всегда — обнять его.
Мне есть, что спеть, представ перед всевышним,
Мне есть, чем оправдаться перед ним…
А они не приняли его в ……ый Союз писателей! Моя вина тоже, “подождите, все будет нормально”, а надо было — кулаком по столу, ведь ему почему-то так хотелось поскорей!
Похороны показали, кто в России писатель.
Роман “Время и место” лежал в редакции “Дружбы народов”. Главный редактор Сергей Алексеевич Баруздин, прочитав роман, как всегда, прислал письмо, письмо с лестными словами, с благодарностью за то, что Ю. В. отдал роман в “Дружбу”, и с уверениями, что роман обязательно будет опубликован. Это настораживало. И не напрасно: роман застрял в недрах редакции. Одна дама сказала, что в художественном отношении роман слабее других.
Да не в художественности было дело, а в том, что Время остановилось, воздух сгущался, дышать было нечем, и дама учуяла привычный застойный запах.
народов” за 1981 год, как обещал Баруздин. В тексте были сделаны (с моего согласия) небольшие, но существенные купюры.
И все равно опубликовать такой роман, как “Время и место”, в восемьдесят первом году было для редакции подвигом, потому что, как сказал мне директор издательства “Советский писатель”: “Есть мнение, что роман издавать не следует”.
11.05.85
От читателей
И вторая:
Весенний ветер от реки,
Цветенья ярость, а на деле —
Шариповы и Климуки
Твоей Москвою завладели.
Но Верой движется Земля.
Среди невежества людского
Забьется, правдою слепя,
Плоть, обретающая СЛОВО.
Он был по всей своей сути писателем. И принадлежал к тому уникальному в мировой культуре явлению, которое называется русской интеллигенцией.
И, как многие русские писатели, умер на больничной койке еще совсем не старым человеком. Скромным человеком. Писатель с мировым именем, он не хотел никаких привилегий ни в чем: даже в том, как умирать.
Он познал нищету, благополучие, безвестность, славу, злобную хулу, лесть и умер свободным. Обрести свободу ему помог талант и те “неисчезающие элементы”, которые неистребимы в истинном русском интеллигенте.
Сейчас, когда можно прочитать обо всем, обнаруживаешь с почти мистическим удивлением, что Юрий Трифонов писал об этом в самые глухие времена. Перечитывая его повести и романы, сталкиваешься с событием феноменальным — писатель может сказать обо всем, о чем хочет… если умеет это выразить художественно.
Он “не пережил зиму”, но есть его книги. И осталось незанятым его место, потому что он, как никто, стремился осмыслить, постичь возможности одного человека в пределах выпавшего ему времени и места. Осмыслить время, протекающее сквозь всех нас. И еще. Во все времена есть такие личности, которые беспокоят, заставляют на себя оглядываться, кого-то лишая душевного комфорта, кому-то помогая жить.
А для меня…
«…И вот он идет, помахивая портфелем, улыбающийся, бледный, большой, знакомый, нестерпимо старый, с клочками седых волос из-под кроличьей шапки, и спрашивает: “Это ты?” — “Ну да”, — говорю я, мы обнимаемся, бредем на бульвар, где-то садимся, Москва окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Все остальное не имеет значения”.
“Время и место”.