Янтарно брызжет масло. Стрижи поют. И всё на свете ясно на пять минут.
* * * А я стыдилась прежде признаться, что твоя, следила, на одежде чтоб не было репья,
лукаво и окольно ютилась у огня, тебе бывало больно за жалкую меня.
Случилось же такое — ума не приложу — в открытую с тобою по улице хожу,
в студёном небе тает мальчишье: — Улюлю! Никто кругом не знает, что больше не люблю.
Горючий брод I. Голосом лучшего друга мне напевала пурга. Стихла колючая вьюга, смолкла — и вся недолга.
Что же мне слышится это дикое, злое до слёз в отзвуках лёгкого лета, в песенном звоне берёз?
Может быть, эта тревога — эхо минувших обид? Может быть, гордо и строго Время со мной говорит?
Может быть, тайны в природе водят беседы вольнo? Может, не всякой породе слышать такое дано?
Чем отозваться на звуки, явственно слышные мне? К солнцу протянуты руки, что обгорели в огне.
II. Облик музы Вот она в нежданном дне то надвинется вплотную, дрогнет в левой стороне и застынет одесную.
Непохожая на тех, нарисованных иными: глаз бездонных горек смех, в шали с прядками седыми.
Говорить она велит без опаски и оглядки, господин Великий Быт перед нею не в достатке.
Не зову её, а жду, не люблю её — желаю, принимаю как нужду, как надежду — отпускаю.
И уходит — не сдержать, миг назад близка — чужая, и опять — учись дышать, плотный воздух разрушая.
III. Опять весна нас посетила, опять за песнями гонюсь, и всех обидевших простила, перед обиженным винюсь.
Свет неба надо мной прозрачен, вода речная глубока, и каждый возглас многозначен, как плеск волны о берега.
Но почему-то в каждом звуке и в набегающей волне я слышу отголосок му?ки, завещанный веками мне.
IV. Простота Плакали приветливые стены, улыбался хмурый потолок, в тщетном ожиданье перемены ветер страхи улицей волок.
Женщина стояла на пороге. Озарила потемнелый миг, обтерлa натруженные ноги о шершавый серый половик.
Я её сестрою величаю, мягко отстраняет: — Погоди, поднеси-ка мне с дороги чаю, суетой его не остуди.
Села. Не корила, не хвалила, не просила к чаю сахарку, невзначай мне слово обелила, обломила чёрствую строку:
— Ладно ли искать в далёкой дали лебеду, что под твоим окном? Ладно ль утоплять в густой печали голубой и ясный окоём?
Ты умеешь мучиться и помнить, каяться, смеяться, забывать, полный неожиданностей полдень можешь синим сумраком назвать —
это время в кровь твою проникло и гудит, как ветер в проводах, а ко мне ты просто не привыкла, да к тому ж не в тех ещё годах.
Слушай! Не перебивай напрасно: искренно — не то же, что свежо, просто, милая, не всё, что ясно, истинно не всё, что хорошо.
Словом можно в стужу отогреться, словом можно мир заледенить — никуда от этого не деться — вот решай, как дальше будешь жить.
И ушла. И я не побежала. Не вернула и не позвала, молча вслед глядела и дрожала, будто виноватою была.
* * * И скошен поздний хлеб. Закат пошёл по сини. Черным-черна земля, и не видны межи. Мы — дети трудных лет. А кто в России дитя нетрудных лет, скажи?
От серого дождя устали луговины. Горяч комок земли в сомкнувшейся горсти. Никто не виноват — и все кругом повинны, но некому сказать: «За всё меня прости!»
Какой тревожный день! Какой высокий берег! Теченью вопреки плывущий плот. Какой нелепый сон: зачем-то стая белок, согнувшись под дождём, проходит реку вброд,
навстречу ей дугой взлетает эстакада, и падают во тьму седые облака…
На, выпей, дорогой, из тонкого стакана прохладной и густой надежды полглотка.
Нет, сердцу не отдать тяжёлого богатства: всё видеть самому, ни слова не забыть, и есть о чём рыдать, и есть над чем смеяться, и есть кого жалеть, кого любить.
* * * Хмурая туча — это я, если на всех сердита. Солнечный лучик — это я, если душа открыта. Быстрая речка — это я, если спешу куда-то. Тёплая печка — это я, если теплом богата. Пташкина клетка — это я, если хитрю с тобою. Вешняя ветка — это я, если с твоей любовью.
Снег Упругий красный гребешок застыл в сугробе оперенья. Уснул куриный городок, привыкший спать без сновиденья, и засыпающий легко, и просыпающийся просто, усевшийся недалеко на жёлтом дереве помоста.
Уходит птичница домой. Идёт. Ей ветер дует в спину. На лбу клочок незавитой скрывает раннюю морщину. А дома — комнатная тишь, всё накрахмалено и бело, как будто белопёрых птиц она забыть не захотела.
Ей часто ночью снится снег средь зеленеющего лета и незабытый человек, которым сердце не согрето. Восстав от тягостного сна, отбросив все его волненья, привычно распахнёт она ворота своего владенья.
И шум, и гам, и топот тут днём ни на миг не умолкают, и волны белые бегут, и гребни алые взлетают, и будто не было вовек ни одиночества, ни скуки, и тёплый-тёплый белый снег доверчиво идёт к ней в руки.
* * * Тихо. Рассвет занимается. Белой кувшинкой качается в вoлнах небесных луна. Времени вспышка мгновенная — женщина неоткровенная к дому подходит одна.
Ключ о замок цепляется. Дверь, заскрипев, отворяется. Женщина сбросит платок, сядет к окошку, расплачется, будто за счастье расплатится, горького выпьет глоток.
Ах, как отчаянно кается, слабость клянёт, зарекается, гордость поругана в ней… Солнце в оконце заблудится, глядь, и беда позабудется — не было б горя сильней.
ЛИТЕРАТУРА. XXI век. МИРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА.
:Тамара Шикова (Коротеева)
Лариса Васильева
* * *
Поворотных речек плавни,
зазеркалье озерка.
И повсюду жёстки камни.
И везде трава мягка.
И на всё свои заплаты
времена и люди шьют.
Гор шатровые палаты —
это Северный Приют
зазывает издалёка,
на транзите тормозит,
издали — ласкает око,
близко — холодом пронзит.
Горы издали покаты,
и вершины не остры.
Люди издали богаты,
люди издали добры.
Я всё знаю.
Я всё вижу
на излучине пути.
Отчего так тянет ближе,
ближе, ближе подойти?
* * *
Покрылся бурой ряской
прудок в кустах.
Забор зелёной краской
насквозь пропах.
В саду повисли груши,
красны с боков,
как маленькие туши
крутых быков.
Сидит малыш на грядке,
про всё забыл,
играет с солнцем в прятки,
глаза смежил.
Прикроется ладошкой:
— Ищи-свищи!
Заправлены картошкой
мои борщи.
Янтарно брызжет масло.
Стрижи поют.
И всё на свете ясно
на пять минут.
* * *
А я стыдилась прежде
признаться, что твоя,
следила, на одежде
чтоб не было репья,
лукаво и окольно
ютилась у огня,
тебе бывало больно
за жалкую меня.
Случилось же такое —
ума не приложу —
в открытую с тобою
по улице хожу,
в студёном небе тает
мальчишье:
— Улюлю!
Никто кругом не знает,
что больше не люблю.
Горючий брод
I.
Голосом лучшего друга
мне напевала пурга.
Стихла колючая вьюга,
смолкла — и вся недолга.
Что же мне слышится это
дикое, злое до слёз
в отзвуках лёгкого лета,
в песенном звоне берёз?
Может быть, эта тревога —
эхо минувших обид?
Может быть, гордо и строго
Время со мной говорит?
Может быть, тайны в природе
водят беседы вольнo?
Может, не всякой породе
слышать такое дано?
Чем отозваться на звуки,
явственно слышные мне?
К солнцу протянуты руки,
что обгорели в огне.
II. Облик музы
Вот она в нежданном дне
то надвинется вплотную,
дрогнет в левой стороне
и застынет одесную.
Непохожая на тех,
нарисованных иными:
глаз бездонных горек смех,
в шали с прядками седыми.
Говорить она велит
без опаски и оглядки,
господин Великий Быт
перед нею не в достатке.
Не зову её, а жду,
не люблю её — желаю,
принимаю как нужду,
как надежду — отпускаю.
И уходит — не сдержать,
миг назад близка — чужая,
и опять — учись дышать,
плотный воздух разрушая.
III.
Опять весна нас посетила,
опять за песнями гонюсь,
и всех обидевших простила,
перед обиженным винюсь.
Свет неба надо мной прозрачен,
вода речная глубока,
и каждый возглас многозначен,
как плеск волны о берега.
Но почему-то в каждом звуке
и в набегающей волне
я слышу отголосок му?ки,
завещанный веками мне.
IV. Простота
Плакали приветливые стены,
улыбался хмурый потолок,
в тщетном ожиданье перемены
ветер страхи улицей волок.
Женщина стояла на пороге.
Озарила потемнелый миг,
обтерлa натруженные ноги
о шершавый серый половик.
Я её сестрою величаю,
мягко отстраняет:
— Погоди,
поднеси-ка мне с дороги чаю,
суетой его не остуди.
Села.
Не корила, не хвалила,
не просила к чаю сахарку,
невзначай мне слово обелила,
обломила чёрствую строку:
— Ладно ли искать в далёкой дали
лебеду, что под твоим окном?
Ладно ль утоплять в густой печали
голубой и ясный окоём?
Ты умеешь мучиться и помнить,
каяться, смеяться, забывать,
полный неожиданностей полдень
можешь синим сумраком назвать —
это время в кровь твою проникло
и гудит, как ветер в проводах,
а ко мне ты просто не привыкла,
да к тому ж не в тех ещё годах.
Слушай!
Не перебивай напрасно:
искренно — не то же, что свежо,
просто, милая, не всё, что ясно,
истинно не всё, что хорошо.
Словом можно в стужу отогреться,
словом можно мир заледенить —
никуда от этого не деться —
вот решай, как дальше будешь жить.
И ушла.
И я не побежала.
Не вернула и не позвала,
молча вслед глядела и дрожала,
будто виноватою была.
* * *
И скошен поздний хлеб.
Закат пошёл по сини.
Черным-черна земля,
и не видны межи.
Мы — дети трудных лет.
А кто в России
дитя нетрудных лет, скажи?
От серого дождя
устали луговины.
Горяч комок земли
в сомкнувшейся горсти.
Никто не виноват —
и все кругом повинны,
но некому сказать:
«За всё меня прости!»
Какой тревожный день!
Какой высокий берег!
Теченью вопреки плывущий плот.
Какой нелепый сон:
зачем-то стая белок,
согнувшись под дождём,
проходит реку вброд,
навстречу ей дугой
взлетает эстакада,
и падают во тьму
седые облака…
На, выпей, дорогой,
из тонкого стакана
прохладной и густой
надежды полглотка.
Нет, сердцу не отдать
тяжёлого богатства:
всё видеть самому,
ни слова не забыть,
и есть о чём рыдать,
и есть над чем смеяться,
и есть кого жалеть,
кого любить.
* * *
Хмурая туча — это я,
если на всех сердита.
Солнечный лучик — это я,
если душа открыта.
Быстрая речка — это я,
если спешу куда-то.
Тёплая печка — это я,
если теплом богата.
Пташкина клетка — это я,
если хитрю с тобою.
Вешняя ветка — это я,
если с твоей любовью.
Снег
Упругий красный гребешок
застыл в сугробе оперенья.
Уснул куриный городок,
привыкший спать без сновиденья,
и засыпающий легко,
и просыпающийся просто,
усевшийся недалеко
на жёлтом дереве помоста.
Уходит птичница домой.
Идёт. Ей ветер дует в спину.
На лбу клочок незавитой
скрывает раннюю морщину.
А дома — комнатная тишь,
всё накрахмалено и бело,
как будто белопёрых птиц
она забыть не захотела.
Ей часто ночью снится снег
средь зеленеющего лета
и незабытый человек,
которым сердце не согрето.
Восстав от тягостного сна,
отбросив все его волненья,
привычно распахнёт она
ворота своего владенья.
И шум, и гам, и топот тут
днём ни на миг не умолкают,
и волны белые бегут,
и гребни алые взлетают,
и будто не было вовек
ни одиночества, ни скуки,
и тёплый-тёплый белый снег
доверчиво идёт к ней в руки.
* * *
Тихо. Рассвет занимается.
Белой кувшинкой качается
в вoлнах небесных луна.
Времени вспышка мгновенная —
женщина неоткровенная
к дому подходит одна.
Ключ о замок цепляется.
Дверь, заскрипев, отворяется.
Женщина сбросит платок,
сядет к окошку, расплачется,
будто за счастье расплатится,
горького выпьет глоток.
Ах, как отчаянно кается,
слабость клянёт, зарекается,
гордость поругана в ней…
Солнце в оконце заблудится,
глядь, и беда позабудется —
не было б горя сильней.