Очень впечатляет «Плач пленных иудеев» Верди. Я как-то, переживая нашествие иноплеменных на Россию в конце прошлого и века и тысячелетия, слушая этот плач, записал: «Ведь доходит до того, что и русским надо запевать свой плач: мы тоже в плену». Но шли годы и годы - мы живы. И в плену быть не собираемся. Я так много за прошедшие полвека объехал: всю Россию, зарубежье почти всё, скажу: в этом мире только Россия и жива. Почему так уверен? А это от исполнения православного молитвенного распева: «Разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог!» С нами Бог, и чего нам бояться? Как говорится, бес силён, да воли его нет. А то, что страдаем, это сами заслужили.
И кто возразит, что в прошлое заглянуть труднее, чем в будущее? Вбудущем одно: Страшный суд, а в прошлом всё то, что его готовило. Жил я среди грешных людей, сам грешил, да ещё и себя оправдывал: все такие, даже хуже. Но уже одна эта мысль говорит, что грешнее всех был я. Адам, сваливающий вину на Еву, был грешнее Евы.
Все теперешние мои вечера соединились в один вечер, в вечер моей жизни. Давай, брат, попробуем, пока есть силёнки, отвязаться от того, что вспоминается внезапно или помнится постоянно, то есть уже мешает. Пора свой дом подметать.А сколько прожито, сколько пережито! Как пелось в моряцкой песне: «Эх, сколько видано, эх, перевидано, после плаванья в тихой гавани вспомнить будет о чем». Но не получилось в старости тихой гавани, да и перевиданное пригодится ли кому? Это же только мечтается, что чужое знание пригодится в «быстротекущей жизни».
Но надеюсь.
Отец в конце восьмидесятых
Отец мой настолько переживал за всё происходящее в России, что даже не мог уже ни читать газет, ни смотреть телевизор, ни выходить на улицу. Везде, во всём он видел знаки падения страны и её насильственного разрушения. В газетах хвалят именно то, что убивает Россию, по телевизору показывают, как это делается. Выйдешь на улицу, эта гибель уже здесь: девчонки идут в штанах, курят, парни матерятся, на ходу хлебают из бутылок.
Обычно отец сидел у окна на кухне и молча курил.
- Пап, ты сам-то куришь много.
- Так сколько мне, сколько им? Да я и не в затяжку. А когда я закурил? В войну, от голода. - Смотрит, как дымок утекает в форточку, провожает его взглядом, тушит сигарету, встаёт: - Волокут Россию к эшафоту, ещё только петлю накинуть. В войну было легче.
- А чем было легче?
- Сволочей и подлецов не было.
- Я уверен, что были.
- Были не были, а обязаны были поступать, как все. Эх, матушка Россия! Коротко нас запрягли, крепко зауздали. Тронули шпорой под бока. Но вот тут-то мы и не поехали!
Опять закуривает. Успокаивается.
- Тут главное ремень затянуть. А это мы можем.
- То есть не смогут нас захомутать?
Отец загадочно отвечал:
- Да где-то близко к этому.
Ты русский? Значит, тебе тяжелее всех
Русских, сильных, умных, самостоятельных не любят. Все же хотят быть сильными и умными. А не получается, как у русских. За что ж русским даны сила и ум? От того на них и клевещут и злобствуют. Русские и такие, русские и сякие. И какая еще нация, кроме русской, выдержала бы многовековое глумление над собой? То ли мы привыкли, то ли считаем, что так и надо, и за издевательства не мстим. Это уж когда явно начинали приставать и вторгаться в русские пределы цивилизованные дикари Европы и Азии, тогда приходилось им давать по морде для образумления. И тут же их и жалеть. Кто еще такой в мире, как русские? Жалеть врагов? Да, жалеем. Но дожалелись до того, что уже ненависть к России поселилась в ней самой. Россию ненавидят те, кому она дала приют, образование, работу. Всегда русским было труднее, чем инородцам, пробиться в жизни. Попробуй еврея в вуз не принять, и не пробуй, и без тебя примут. А русского оттолкнут и дальше пойдут. Это отпихивание я испытывал многократно. Но, как русский, не обижаюсь совершенно. Те, кто отпихивал, где они? Всегда ощущал я в своей судьбе некую руководящую силу. Даже и называл её строчками из стиха Бунина «Некий норд моей судьбою правит, он меня в скитаньях не оставит, он мне скажет, если что: «Не то». Этот «некий норд», воцерковившись, я стал именовать Господом.
Идеологи стеклянного телепространства внедряют в умы глотателей телепищи образ России совсем не русский. Смелые, честные, жертвенные русские люди изображаются трусами, ворами, стукачами. Особенно усердствуют киношники. Особенно это раскручивается в показе советского периода. Я его свидетель, я вырастал в советское время, созидался в нём как личность, и меня глубоко оскорбляет тявканье либеральных писак и либеральных радио и телетрепачей. Страдание моё в том, что ими воспитаны такие потребители журнальной, газетной, радио и телепищи, что читатели и зрители, как наркоманы, уже не могут без неё, непрерывно её глотают, кой-как переваривают и испражняются её остатками на историю Отечества.
Русские – трусы? Ну, ребята.Неприступный Измаил брали, конечно, нерусские. Шестая рота псковских десантников могла уклониться от боя с бандитами, которых было многократно больше?
Русские – воры? Да где Вы, в России ли вы живёте? Кто вас обирает, обкрадывает, кто придумал воровство приватизации? Лично я вырастал среди селений, избы которых не знали замков. Войдёшь – хозяев нет, напьёшься воды и идёшь дальше.
Стукачи? Нет, во все времена внедрялись в русскую жизнь чужаки. Слухачи, доносчики сочиняли нужные властям сведения на того, на кого указывали. Почему же Ленин и Троцкий после захвата России торопливо заставляют еврейских комиссаров и вообще евреев брать русские фамилии, почему же убийственные декреты об уничтожении священства и русской интеллигенции подписывает русский выкрест Калинин?
Увы, не всегда у нас в первых лицах России были Александры Невские. Но не хочу и против любых властей ничего говорить. Чтоб было понятнее, спрошу, нужна ли власть? Да, нужна. Пусть плохая, но она лучше анархии. Но чтобы трястись перед ней как осинке? Ни за что. Лишаете меня должностей, привилегий, плевать! Отлично помню, не выдумал же я, переделку многих официальных лозунгов и идеологических штампов. Сталин сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселее», тут же мгновенно пошла в разговоры переделка: «Жить стало лучше, жить стало веселее, шея стала тоньше, но зато длиннее». Конечно, не орали на площади, но в общении меж собой такие шутки были повсеместны. Или этот масонский лозунг, мечтание большевиков о мировом пожаре: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», и все знали его продолжение: «… ешьте хлеба по сту грамм, не стесняйтесь!». А уж про серп и молот шутки были похлеще. «Это молот, это серп, это наш советский герб, хочешь жни, а хочешь куй, все равно… ничего не получишь». Или элегическое: «Ну зачем, скажи мне, Петя, если так живёт народ, по долинам и по взгорьям шла дивизия вперед?»
А частушки? Боже ж ты мой! В какие же, по мнению либералов, глухие времена культа личности, слыхивал я и певал лихие куплеты, например: «Ленин Троцкому сказал: «Пойдем, милый, на базар, купим лошадь карию, накормим пролетарию». Или: «На бочонке я сижу, под бочонком кожа. Сталин Троцкому сказал: «Ты жидовска рожа». Кожа тут, конечно, только для рифмы. Или предсказание: «Эх, кАлина, эх, мАлина, убили Кирова, убьют и Сталина».
В открытую анекдоты о властях начались… да, со Сталина. И частушка была, которую, думаю, вождь знал: «Сидит Гитлер на березе, а берёза гнётся. Посмотри, товарищ Сталин, как он навернётся». Это из серии: «Сидит Гитлер на берёзе, дальше, например… плетёт лапти языком, чтобы вшивая команда не ходила босиком». А уж про Никиту анекдоты травили по всем райкомам и обкомам. Он их и сам любил. К нему часто ходил первый председатель Союза писателей России Леонид Соболев, он перед визитом требовал у подчинённых вооружить его анекдотами: «К Никите иду, с порога спросит». Брежнев умирал под анекдоты о своём маразме. «Крупская спрашивает: «Леонид Ильич, вы помните моего мужа?» - «Товарища Крупского? Ну как же, как же». А уже сменяющиеся часто Андропов, Черненко и анекдотов не заслужили. Нет, вспомнил один про Андропова. Ему докладывают: «Мы создаем камерный оркестр. - «На сколько камер?» А Ельцина и Горбачева и без анекдотов за правителей не считали.
Соотношение личности и истории надо выверятьприменительно к духу народа.
Недавно, на Северном Кавказе один горец говорил мне: «Люблю тебя, другому не скажу. Вы – русские всегда не умеете жить и всегда вами командуют. То варяги, то монголы, то немцы, то большевики, то коммунисты, сейчас евреи. А вы хороший народ, мы вас выручим, будет большой, во всю Россию халифат».
Да уж, только халифата нам нехватало. Но кавказец точно заметил: мы не то, чтоб не умеем, но не любим командовать. Даже, начиная со школы. Сидишь на классном собрании и под парту лезешь, чтобы никаким звеньевым не выбрали. Но что сиё означает? Когда надо – у нас и Суворовы находятся, и Ушаковы, и Нахимовы, и Денисы Давыдовы.
Причал в Ханое
Американским воякам во Вьетнаме привезли для их обслуживания проституток. Целый корабль. Корабль потом понадобился для вывоза наворованного, а проституток просто оставили. Они быстро оголодали, оборвались. Предлагали себя вьетнамцам, те их гнали от себя, били. Наши с ними тоже не общались, но по-человечески, по-русски, жалели. Давали еды. Даже заранее побольше готовили, зная, что проститутки придут.
- И вот интересно, - говорил мне свидетель этого факта, - ведь были же среди них и привлекательные, на всё готовые, но представить, чтобы вот я, или вообще любой из нас, позарился бы на них после американцев, ты что!
Тут есть над чем подумать.
Открытое голосование
В шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы прошлого века было очень и очень престижно быть членом творческого союза. И очень даже выгодно. Особенно все мечтали стать членами Союза писателей. И даже не от того, что был могучий Литфонд, писательская поликлиника, дома творчества, материальная помощь, прочее, нет, главное, было почетно: член Союза писателей. Звучит.
Кандидат в члены Союза проходил испытательный срок. Вот он принёс книгу свою или две, плюс к тому собрал публикации по газетам, журналам и сборникам. Ждёт очереди, иногда полгода-год, обсуждения своих трудов. Но не сразу в Приёмной комиссии, вначале на секции прозы, поэзии, критики, драматургии. Там рубка идет страшная. Члены бюро секций: прозы, поэзии, критики, перевода – люди важные. Всё разберут, всё рассмотрят. Выслушают поручителей, нужны были три рекомендации от членов Союза со стажем не менее пяти лет, всё рассматривалось с пристрастием. В секциях работы соискателей читали два рецензента. Потом шло обсуждение, потом секция голосовала, голосование было тайным, за то, чтоб принять или не принять. Принять? Только тогда документы шли в Приемную комиссию. Тут опять ждали очереди. Тоже долго. Перескочить очередь было практически невозможно, за этим следили. Я сам всё это прошел, эти два с лишним года ожидания.
И вот я уже сам – член Приемной комиссии. Нас человек тридцать. Ходим мы на заседания усердно, ибо понимаем – решаются судьбы. Сразу сообщу, что очень редко они решались объективно. Чаще всего работает принцип: наш – не наш. Талантливый – не талантливый – дело десятое. Примерно половина членов Комиссии – евреи, половина – мы. Ни они без наших голосов, не мы без их не можем провести своего кандидата в Союз. Так что приходилось и им и нам уступать друг другу. На каждом заседании (раз в месяц) рассматривается дел пятнадцать – двадцать. Конечно, это много. Но куда денешься – очередь огромна.
Каждое дело докладывали те, кто читали представленные труды. Читали обычно двое. Голосовали, опять же, тайно. Были и спорные дела. Например,книжка понравилась, никто не возражает против приема. Но очень мала. Может, у автора пороха хватило только на одну. Решаем: подождать до следующей. Решение не обидное, хотя в те времена ждать следующей приходилось годами. Сошлюсь на себя: у меня первая книга вышла в тридцать три года, а следующая только в тридцать шесть. Но тут ведь и закалка писательского характера происходила, тоже важно.
А иногда бывало обескураживающее одних и радующее других решение: все хвалят принимаемого в Союз, а вскрывают урну – он не проходит. Нужно набрать более половины голосов. Более. А если половина проголосовала против, то вывод ясен. Бывали случаи, когда Комиссиясоглашалась принять решение открытым голосованием. Например, так приняли в Союз композитора Богословского. Многим претило то, что он, непрерывно мелькающий на экране, член и Союза композиторов, и Союза кинематографистов, ещё захотел называться и поэтом , и за тексты своих песен войти в наш, естественно, самый главный Союз. Несколько раз зарезАли. Проходило время. Кто-то там на кого-то давил, документы возвращались с добавленными очередными текстами. Что делать? Голосовать открыто. Голоснули. Мол, уж ладно, будь.
И ещё одно открытое голосование помню. Поэт Саша Красный. Этому Саше было сто три года. Я не оговорился, сто три. И вот, собрался в Союз писателей. Секция поэзии за него просила, Ленина видел. Красный, конечно, псевдоним, он из плеяды Голодных, Беспощадных. Была представлена и оглашена некоторыми частями его поэма «Почему и на основании каком Дуню Челнокову не избрали в фабком?». Лучше было бы не оглашать. После молчания решили: а вдруг умрёт, если не примем. И на основании каком не принять – Ленина видел. Голосовали открыто, и даже весело. Думаю, это продлило ему жизни и усердия в поэзии.
Одному открытому голосованию я был виновником. После очередного заседания Комиссии её председатель подозвал меня, и дал для прочтения три тонюсенькие книжечки из серии «Приложение к журналам «Советский воин» и «Советский пограничник». Как-то виновато просил доложить о них в следующий раз. Я прочёл. Это было нечто. Автор – женщина. Она живёт в сильно охраняемом доме высокопоставленных лиц, ей очень одиноко, она тоскует по общению с народом и находит его в разговорах с дежурной в подъезде. И дежурной, и нам, читателям, жалуется на жизнь: как ей трудно блюсти порядок в многокомнатной квартире. Муж её всё время в командировках.
До заседания я подошел к председателю и сказал, что это ни в какие ворота.
- Но ты всё-таки рекомендуй, - попросил он.
- Но если бы у нас была секция очерка хотя бы, тогда бы ещё куда ни шло.
Председатель оживился:
- А ты предложи её создать.
Я так и стал докладывать. После первых моих слов, что представленные «Приложения» никуда не годятся, от меня стали отсаживаться члены Комиссии. После вторых, что и речи быть не может о принятии автора по разделу прозы, я остался один по эту сторону стола.
Меня это удивило, но я закончил:
- Может быть, когда в Союзе будет секция очерка, давайте вновь вернемся к рассмотрению. И пусть кто-то другой прочтёт. Отзыв прилагаю. По-моему… безпросветно.
Тут кто-то, сославшись на то, что у него слабый мочевой пузырь, что все об этом знают, выскочил из комнаты.
- Предлагаю открытое голосование! – воскликнул дружно поддержанный председатель.- Кто за то, чтобы принять в члены Союза писателей такую-то?
Изумительно было то, что все были за. При одном воздержавшемся, то есть это я воздержался. После заседания, когда я пытался узнать причины столь дружного единодушия, от меня шарахались. И только потом один из наших, наедине со мной, разъяснил, что авторша эта не кто иная, как жена первого зама председателя Комитета госбезопасности.
В моей жизни, по его мнению, наступили невесёлые времена. Но всё обошлось. По стечению обстоятельств этот первый зам вскоре застрелился в самолете, возвращаясь из Афганистана. Но не от того же, что жена стала членом Союза писателей.
Хотя эти три случая не были типическими. Как-то договаривались. Например, евреи протягивают в Союз способного Илюшу. У нас на подходе талантливый Александр. И им хочется нашего Александра зарезать. Но мы им говорим: зарежете Сашку, Илюшу утопим. И благополучно проходили и Саша и Илюша. Иногда приходилось кем-то жертвовать. Мы – престарелыми, евреи переводчиками. Секция переводчиков практически была еврейская, но предложение выделить их в отдельную ассоциацию при Союзе писателей было бурно отклонено.
Итак, довольные с пользой для литературы проведённым временем, мы интернационально выходили из помещения парткома. Именно в нём проходили заседания. Но сразу уйти домой было практически невозможно, ибо путь к раздевалке лежал через ресторан. А там ужестрадали от великого ожидания те, чьи дела сегодня рассматривали. Надо ли говорить, что нас хватали и тянули сесть за обильно накрытые столы и столики.
А желудки, в отличие от голов и убеждений, не делились на национальности.
Рецепт счастья
До чего же жалко женщин! Как только ни изощряются, чтобы быть красивыми да привлекательными. Тут и наряды, и причёски, и диеты, и всякие фитнесы, косметика без передышки… Всё это полная глупость.
От возраста, от морщин не убежишь. И чем ты более цепляешься за попытки быть красивой, и думаешь без конца об этом, тем быстрее муж от тебя убежит. Да и как с такой эгоисткой жить?
А как быть?
Очень просто – надо стать женственной. А женственная женщина любима и желанна в любом возрасте. А как этого добиться? Очень просто – надо любить мужа. Верность мужу награждается красотой и долголетием. Ведь даже только от взгляда любимого и любящего мужчины женщина хорошеет.
«Оставили в рядах»
Упоминание о комнате парткома в Доме литераторов вызвало в памяти два его заседания, два персональных дела двух коммунистов: Солоухина и Окуджавы. В их членстве я совершенно не усматриваю никакого криминала, и Шолохов был в рядах, и я тут же присоседюсь. Представлять же, что членам КПСС было легче жить, это заблуждение. Я не только был членом, но и всегда, по причине своей пассионарности, ходил в начальниках, то есть избирался в секретари, в бюро, в парткомы. Хотя и не рвался, и не высовывался, но вот это – не могу молчать, и поиск справедливости в открытой борьбе меня подводили. Приходил в новый коллектив, сидел тихонько на собраниях, читал нужную книгу или рукопись, слушал краем уха, а в какой-то момент не выдерживал и просил слова. И что? И вскоре избирался. А какие, кстати, были привилегии у нас? Ходить на субботники? Дежурить в народной дружине? Взносы платить? Ездить в самые трудные командировки? А уж что касается общественной писательской жизни, это было такое сжигание нервов, такая трата времени! А сколько врагов наживалось? Никто, например, не хочет читать скандальную рукопись, на нее уже было пять отзывов, два хороших два плохих, а пятый и за и против. Но есть подозрение, что хорошие отзывы писали дружки-приятели автора, а плохие - его завистники, так заявляет автор. Дают рукопись мне, клянутся, что всё будет анонимно. Но, конечно же, авторы всегда узнавали, кто о них и как отзывается. И таких случаев было много. Я всегда писал отзывы без оглядки, писал то, что думаю. Чаще всего приходилось, что называется, резать, и что, «зарезанные» меня начинали любить?
Но вернемся к тому заседанию.
В названии рассказа использованы широко известные слова Владимира Солоухина после обсуждения его дела на парткоме. Его разбирали за публикацию рассказа «Похороны Степаниды Ивановны» в Америке, в издательстве, помню, Профера.
Владимир Алексеевич и не думал виниться.
- Рассказ Проферу я не передавал, но здесь предлагал его нескольким журналам.
О деле Солоухина больше может рассказать писатель Юрий Поляков, он им, по заданию парткома, занимался.
Я же был свидетелем выхода Солоухина в залу ресторана, где он, усевшись за трапезу, сообщил соратникам:
- Оставили в рядах.
Но стоит поведать и о другом персональном деле, о деле по провозу в нашу страну порнографической продукции членом КПСС Булатом Окуджавой. Тут все было непросто.
Известный бард, песни его поет молодежь, и не только. Еще до обсуждения, пока Окуджава в коридоре ждал приглашения, секретарь парткома сокрушенно сообщил, что в райкоме уперлись и требуют для назидания прочих исключить коммуниста за такую тяжкую провинность, что на них доводы о знаменитости не действуют. «Ну и что, что знаменит, тем более».
- Крови жаждут, - закончил сообщение секретарь, осмотрел нас тоскливым взглядом и просил секретаршу просить обсуждаемого войти в помещение парткома.
Интересно, что это тогдашнее событие, а это было событие и очень громкое, теперь представляетсямелочью: подумаешь – три-четыре кассеты да журналы с похабщиной, их теперь на каждом углу кучи. Даже и восхититься можно поэтом, как далеко вперед смотрел, боролся за либеральные ценности, чтобы каждый мог удовлетворить свои запросы. Хотя, когда зачитали список перехваченной кино, фото и журнальной продукции, он был внушителен. Оглашать не хотели, но пришлось. Представитель райкома, не очень-то ласково нас иногда озирающий, сказал, что полагается. Потом дали слово Окуджаве.Особенно его возмущало то, что вещи шмонали и протокол писали те же таможенники, которые выпускали из Союза.
- До этого неделю назад автографы просили.
То есть какие неблагодарные оказались. Старейший член парткома, боевой летчик, Марк Галлай сокрушался и все повторял:
- Мы вас так любим! Но зачем же это вам, а?
- Не себе вёз, просили.
- Кто? – сурово вопросил представитель.
- Так, молодёжь, знакомые.
Началось обсуждение.Выступления были однотипны. Да, нехорошо (следующий: очень нехорошо!), у нас не загнивающий капитализм, но проступившийся – наш товарищ, фронтовик, поэт – песенник, с ним такое впервые, больше не повторится, мы в этом уверены, мы не можем потерять своего соратника, и всё такое соответственное.
Вообще, у меня к поэту была и своя претензия. В одном из романов он написал такую фразу: «Плоское лицо тупого вятича». Именно вятичем я и являлся, а со мною и все миллионы наследников этого древне-русского племени. Я возмущался, но среди своих, а тут мне его было жалко, хотелось поскорее закончить это мучительное для всех заседание. Вот сейчас пишу, и стало вдруг совсем неинтересно. Зачем? Тем более теперь, когда всё так давно было. Бог ему судья.
Окуджаве помогло как раз обсуждение Солоухина. Как известно, Солоухину закатили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Но не исключили же. И этот довод убедил, кажется, представителя райкома, когда мы оговаривали степень взыскания. Уже без Окуджавы. Его просили выйти в коридор, и он там сидел, ожидая решения. Члены парткома были далеко не дети, понимали, что публикация смелого, честного рассказа о похоронах матери, когда сельский священник чуть ли не тайком отпевает великую труженицу, православную женщину и провоз порнографии – две большие разницы, всё-таки ограничились тоже строгачом, тоже с занесением.
- Эх вы, - смеялся тогда за столом Солоухин, - что ж вы меня не исключили? Дали бы мне Нобеля.
- Ну уж нет, - возразил я. - Нобелевскую премию за разрушение России дают, а вы её созидаете.
Выпало из бумаг
В завалах записей, которые уже безполезно разбирать, всё же встречаются иногда какие-то листочки, которые немного жалко. Вот этот листок, совсем истёртый. Он – один из нескольких, которые исписал большим белым стихом об ораторах перестройки. Помню позыв к этому стиху – по телевизору настойчиво показывали «Броненосец «Потемкин», который, как представили в начале, «является лучшим фильмом всех времён и народов». Прямо Сталин какой-то киношный. Фильм, конечно, более, чем простенький, заказной, лизоблюдский перед большевиками. Ну, лестница, ну, коляска. Но читать титры интересно. Матрос говорит священнику: «Отойди, халдей». Далее омерзительный кадр – православный крест именно книзу головой втыкается в палубу. Но некоторые титры насмешили. Цитирую: «Охрипшие от непрерывных речей глотки дышат трудно и прерывисто». Я без сожаления переключился на другие телеканалы. И на всех были такие же революционные глотки. Особенно надрывались и учили нас жить приехавшие миссионеры. Ради улыбки я тут же и написал стих «Охрипшие глотки». Жаль только, сохранился один еле читаемый (вытертый карандаш) отрывок – листочек.
Охрипшие глотки
… Все по кругу кричат – выражаются, Обсуждают, склоняют Россиюшку. И кричат тут писцы израИльские. К ним пристали, примкнули, примазались Удалые спецы словоблудия, Докторанты школ демагогии, и схоластики, и софистики, Ай, велики мужи болтологии. Ай, любители все словопрениев. Хлебом их не корми, дай трибунничать, Дай ты им дураков околпачивать, На критическом вече покрикивать, И барыш на сем крике наращивать. Вот зачали зомбировать зрителей Языков своих долгодлинием, Да заморских мозгов производствием. Что ни брякнут, всё им мы не по сердцу, Что ни сбрешут – всё против России то. Прибежали хохлы им подвякивать, Приезжали поляки подвизгивать, Расплодилась кругом мериканщина И, конечно, во всём англичания. Очень им по нутру Русь облаивать, Да дербанить и недра российские, И историю нашу обдристывать…
Не поэзия, конечно. Но насчёт правды жизни всё верно. Уж очень тогда, в конце 80-х, начале 90-х навалились на нас «общемировые ценности». А по мне, где общемировое, там и масонское, а где гуманитарное, там нравственный фашизм. Это же всё без Бога, а, значит, безчеловечно.
Одно спасительно: навалившись в конце восьмидесятых, особенно в девяностые, они вскоре и выдохлись, устали. То есть, вернее сказать, их перестали слушать, вся болтовня их пошла на ветер. «Эхо Москвы» надрывается, держит какую-то свою публику, но ведь это тоже шелуха.
* * *
Как-то остро вдруг вспомнились писательские Дома творчества, в которых был счастлив тем, что работал. Пицунда, Ялта, Малеевка, Голицыно, Дубулты. Уже и не побывать в них, всё продано, разворовано, да и не надо, развалины прошлого не вдохновят.
Ялта была первым Домом творчества, писал «Живую воду» в 72-м, заканчивал в Малеевке в 74-м. В конце 80-х летел из-за границы, Москва была задымлена, не принимала. Взлетали, садились. Посадили в Симферополе, повезли ночевать в Ялту. У меня уже и копейки не оставалось, и я решил добежать до Дома творчества, уверенный в том, что всё равно есть же там кто-то знакомый. Был. Один. Он накинулся на меня, обнимал, тискал, дышал и просил хотя бы на бутылку.
Диктатура воровства
Совершенно безстыдно разрушение Советского Союза было названо перестройкой. Именно, благодаря ей, в России установилась диктатура воровства. Воровать стало совсем не стыдно, даже доблестно. «Горбоельцы», как назвал новых хозяев народ, крали заводы, фабрики, комбинаты, земли, леса, называя всё это на своём уголовном жаргоне приватизацией. Крупные ворюги вошли во властные структуры и сразу же вырастили угодное себе чиновничество и депутатство. То и другое и хозяевам помогало и само быстро выучилось жить хорошо. Ну-ка, пойди к чиновнику без подношения. Ну-ка, попробуй, не отстегни ему, ну-ка попробуй без «отката». - Как? – раздаются возмущённые голоса, - у нас же борьба с коррупцией! Смешно. Ответьте на вопрос: кто громче всех кричит: «Держи вора!»? Правильно. Сам вор.
Ещё вопрос: почему именно в России вольготно ворью? Потому что в России, в основном, православный народ, он доверчив, он знает заповедь - не копить себе ветшающих богатств на земле, думать о том, чтобы спасти душу. Ну, как таких простодушных, не грабить? Но ведь и ворьё не безсмертно, и березовские, и чубайсы, и абрамовичи лягут в могилу, а она и у них тоже будет, и ни дач, ни островов, ни яхт в неё не утащишь. Но дУши даже и у них безсмертны. И любой из насувидит, в свой срок, за гранью земного, возмездие российскому ворью.
Так что воруйте на здоровье, собирайте себе горящие угли на голову. И не думайте, что это вы сами такие умные, да хитрые, нет, вы земные слуги – пешки в руках сатаны.
Сегодняшняя пятая колонна в России – это обслугаврага нашего спасения. Бесов телевидения, эстрады, киношников, газетно-журнальных писак, - всё это танцующее, играющее, обозревающее, пишущее стадо, внедряющее в Россию разврат, пошлость, насилие, может быть, можно было и пожалеть в виду ожидающей их страшной жаркой черноты ада, но уже не хочется. Сто раз их вразумляли, всё неймётся. Ну что ж, кошка скребёт на свой хребёт.
Итак, страну разворовывают, но, по большому счёту, сатане плевать на золото, на никель, на нефть, цель его одна – оттащить Россию от Бога. Но православная душа никогда не вытерпит и не примет посягательство на святыни. Разве в Великую Отечественную отцы и деды воевали за Ленина, за Сталина?Воевали за Святую Русь, за спасение своих душ. И какой был взлёт прихода людей в Церковь.
Вот и нам, их наследникам, пришло время битвы за Православное Отечество. Оно, как и любой из нас, в плену. Закабаление, подчинение воле мирового зла происходит через зримые, материальные вещи. Вот я отказался от ИНН, а приходит оплата квартиру, и там это ИНН проставлено. Но всё мало врагу, хочет окончательно загнать всех нас под колпак и полностью заставить жить по дьявольскому расписанию. Сколько получил, куда пошёл, где был, что купил, всё про нас надо знать. А то, что права личности нарушены, да плевать на это бесы хотели. Конечно, я говорю об электронных картах.
В Московской Областной Думе обсуждали вопросы их внедрения. И обсуждали так, что сами карты – это дело решённое, что есть только кой-какие особенности.
И вот, сидят депутаты, чиновники, вроде нормальные люди, в галстуках. А на деле, это уже не люди - роботы. Им кажется, что это они сами так думают, что карты нужны, что без них Россия вымрет, но вот же им возражают, говорят дельные вещи, что как раз с картами Россия вымрет гораздо быстрее, нет, не понимают.Они обязаны отработать зарплату. А то, что зарплату им обеспечивают те, кого они унижают и оскорбляют этими картами, они не понимают. Или притворяются, или, что скорее всего, куплены. Они – опричники системы. Долдонят: проводили опросы – пятьдесят процентов за, восемнадцать против. Но знаем мы, как эти опросы проводятся, знаем мы, как у нас голоса считают. А эти восемнадцать процентов не люди? Да и эти пятьдесят, если бы знали весь ужас внедрения электронного слежения за людьми, они бы отказались. Галина Царёва как раз об этом ужасе говорила. Умно, спокойно, доказательно. Я глядел на чиновников, на их скептические, непроницаемые лица и вспоминал пословицу: им плюй в глаза, скажут: Божья роса.
Они же глядели на нас, морщясь от ожидания: да когда же эта общественность уйдёт, всё же решено, чего же они ещё трепыхаются? Карты эти были условием вступления в ВТО, вступаем – получайте карты. Ну, ещё дадим подышать до начала 2014-го, там - баста, ложитесь и помирайте, а мы и рады, вы нам жить мешаете. Я уверен в том, что антиправославные, антирусские всплески усиливаются именно от того, что враги России тонко улавливают полное равнодушие правительства к судьбе народа.
Смотрите сами:в России тихой сапой, то есть по-подлому свершены ещё два антинародных дела. Первое: теперь у нас сёла, города, посёлки, деревни, - это всё называется одним словом: п о с е л е н и я. А поселение напоминает приснопамятное спецпоселение, –огороженное, охраняемое пространство. И жить в поселении, а не в селе, не в городе – оскорбительно для сознания.
Второе: в чём разница полиции и милиции? Очень большая. Милиция присягала на верность народу, полиция правительству. Перемена значительная. Она показывает трусость властей, их нелюбовь к народу. Только что у метро «Охотный ряд» азиатский или кавказский человек всучил мне блестящую книжечку. Гляжу: «Флирт», раскрыл – мерзость – телефоны и фотографии проституток. Как раз рядом проходят два полицейских, подполковник и майор. «Глядите, это же в двух шагах от Кремля». А они что? Захохотали: «У каждого свой бизнес». И пошли. Чего им не хохотать над стариком: у них зарплата больше моей пенсии раз в пятнадцать.
Нет, нас за людей не считают. Но ведь именно мы определяем духовную мощь России, её главную силу. Вспомним приход к нам Пояса Пресвятой Богородицы. Думаю, что либеральное «болотное» кваканье было испуганной реакцией на всенародное поклонение общеправославной святыне. Как ни надували лягушку болотного митинга, в вола она не превратилась.
А дальше? Дальше будет больше нападок на всё русское, православное. Тем более врагам России, внешним и внутренним, есть чего испугаться, имею в виду молитвенное стояние в защиту православных святынь. Оно же было по всей стране, а не только у Храма Христа Спасителя. Будет больше передач, унижающих и опошляющих историческую Россию. Предсказываю, что так называемое Общественное телевидение, будет антиобщественным. Оно будет оправдывать мерзости экрана тем, что на любые передачи есть зрители, что не хотите – не смотрите, а нам не мешайте развращать молодёжь.
И ещё: меня даже не то оскорбляет, что государству плевать нанаши возражения. Оно же обещало мировому правительству, что загонит «россиян» в электронный концлагерь, вот и загоняет. А нам без передышки врут, что их цель – сильная и независимая Россия. Какая ж независимая, когда вы руки по швам перед мировым правительством? И какая же сильная, если не может быть независимой?
Чудо как норма
Кто впервые идёт на Крестный ход, обязательно поражается тому, как на чистом небе, даже и не после дождя, возникает и сияет огнецветье радуги.
А кто постоянно ходит, этому не удивляется. Чудо? Да, чудо. Но это же Крестный ход. Господь видит наши труды, наши молитвы слышит, посылает утешениие.
А безчисленное количество раз бывало, и бывает, когда в пасмурный день берёшься читать Послания или Евангелие, или становишься на Акафист, и вдруг освещается пространство комнаты светлыми лучами.
И всегда явное чудо бывает, например, при освящении храма, Креста, при закладке церкви. Вдруг, в добавление к окроплению, с неба падают животворные капли дождя, хотя никакого дождя не ожидалось, и туч не было.
То есть всё просто напрямую говорит нам о Божием присутствии в мире, в нашей жизни, в жизни каждого из нас.
Какое же это чудо, так оно и есть: под Богом и перед Богом ходим. И нечему тут удивляться.
Упрямый старик
На севере вятской земли был случай, о котором, может быть, и поздно, но хочется рассказать.
Когда началась так называемая кампания по сносу деревень, в деревне жил хозяин. Он жил бобылем. Похоронив жену, больше не женился, тайком от всех ходил на кладбище, сидел подолгу у могилки жены, клал на холмик полевые и лесные цветы. Дети у них были хорошие, работящие, жили своими домами, жили крепко (сейчас, конечно, все разорены), старика навещали. Однажды объявили ему, что его деревня попала в число неперспективных, что ему дают квартиру на центральной усадьбе, а деревню эту снесут, расширят пахотные земли. Что такой процесс идет по всей России. «Подумай, – говорили сыновья, – нельзя же к каждой деревне вести дорогу, тянуть свет, подумай по-государственному».
Сыновья были молоды, их легко было обмануть. Старик же сердцем понимал: идет нашествие на Россию. Теперь мы знаем, что так было. Это было сознательное убийство русской нации, опустошение, а вслед за этим одичание земель. Какое там расширение пахотной площади! Болтовня! Гнать трактора с центральной усадьбы за десять – пятнадцать километров – это разумно? А выпасы? Ведь около центральной усадьбы все будет вытоптано за одно лето. И главное – личные хозяйства. Ведь они уже будут – и стали – не при домах, а поодаль. Придешь с работы измученный, и надо еще тащиться на участок, полоть и поливать. А покосы? А живность?
Ничего не сказал старик. Оставшись один, вышел во двор. Почти все, что было во дворе, хлевах, сарае, – все должно было погибнуть. Старик глядел на инструменты и чувствовал, что предает их. Он затопил баню, старая треснутая печь дымила, ело глаза, и старик думал, что плачет от дыма. Заплаканным и перемазанным сажей, он пошел на кладбище.
Назавтра он объявил сыновьям, что никуда не поедет. Они говорили: «Ты хоть съезди, посмотри квартиру. Ведь отопление, ведь электричество, ведь водопровод!» Старик отказался наотрез.
Так он и зимовал. Соседи все перебрались. Старые дома разобрали на дрова, новые раскатали и увезли. Проблемы с дровами у старика не было, керосина ему сыновья достали, а что касается электричества и телевизора, то старик легко обходился без них. Изо всей скотины у него остались три курочки и петух, да еще кот, да еще песик, который жил в сенях. Даже в морозы старик был непреклонен и не пускал его в избу.
Весной вышел окончательный приказ. Сверху давили: облегчить жизнь жителям неперспективных деревень, расширить пахотные угодья. Коснулось и старика. Уже не только сыновья, но и начальство приезжало его уговаривать. Кой-какие остатки сараев, бань, изгородь сожгли. Старик жил как на пепелище, как среди выжженной фронтовой земли.
И еще раз приехал начальник: «Ты сознательный человек, подумай. Ты тормозишь прогресс. Твоей деревни уже нет ни на каких картах. Политика такая, чтоб Нечерноземье поднять. Скажу тебе больше: даже приказано распахивать кладбища, если со дня последнего захоронения прошло пятнадцать лет».
Вот это – о кладбищах – поразило старика больше всего. Он представил, как по его Анастасии идет трактор, как хрустит и вжимается в землю крест, – нет, это было невыносимо.
Но сыновьям, видно, крепко приказали что-то решать с отцом. Они приехали на тракторе с прицепом, стали молча выносить и грузить вещи старика: постель, посуду, настенное зеркало. Старик молчал. Они подошли к нему и объявили, что, если он не поедет, его увезут насильно. Он не поверил, стал вырываться. Про себя он решил, что будет жить в лесу, выкопает землянку. Сыновья связали отца: «Прости, отец» – посадили в тракторную тележку и повезли. Старик мотал головой и скрипел зубами. Песик бежал за трактором, а кот на полдороге вырвался из рук одного из сыновей и убежал обратно в деревню.
Больше старик не сказал никому ни слова.
Молитва матери
«Материнская молитва со дна моря достанет» – эту пословицу, конечно, знают все. Но многие ли верят, что пословица эта сказана не для красного словца, а совершенно истинно, и за многие века подтверждена бесчисленными примерами.
Отец Павел, монах, рассказал мне случай, происшедший с ним недавно. Он рассказал его, как будто все так и должно было быть. Меня же этот случай поразил, и я его перескажу, думаю, что он удивителен не только для меня.
На улице к отцу Павлу подошла женщина и попросила его сходить к ее сыну. Исповедать. Назвала адрес.
– А я очень торопился, – сказал отец Павел, – ив тот день не успел. Да, признаться, и адрес забыл. А еще через день рано утром она мне снова встретилась, очень взволнованная, и настоятельно просила, прямо умоляла пойти к сыну. Почему-то я даже не спросил, почему она со мной не шла. Я поднялся по лестнице, позвонил. Открыл мужчина. Очень неопрятный, молодой, видно сразу, что сильно пьющий. Смотрел на меня дерзко, я был в облачении. Я поздоровался, говорю: ваша мама просила меня к вам зайти. Он вскинулся: «Ладно врать, у меня мать пять лет как умерла». А на стене ее фотография среди других. Я показываю на фото, говорю: «Вот именно эта женщина просила вас навестить». Он с таким вызовом: «Значит, вы с того света за мной пришли?» – «Нет, – говорю, пока с этого. А вот то, что я тебе скажу, ты выполни: завтра с утра приходи в храм». – «А если не приду?» – «Придешь: мать просит. Это грех – родительские слова не исполнять».
И он пришел. И на исповеди его прямо трясло от рыданий, говорил, что он мать выгнал из дому. Она жила по чужим людям и вскоре умерла. Он даже и узнал-то потом, даже не хоронил.
– А вечером я в последний раз встретил его мать. Она была очень радостная. Платок на ней был белый, а до этого темный. Очень благодарила и сказала, что сын ее прощен, так как раскаялся и исповедался и что она уже с ним виделась. Тут я уже сам, с утра, пошел по его адресу. Соседи сказали, что вчера он умер, увезли в морг.
Вот такой рассказ отца Павла. Я же, грешный, думаю: значит, матери было дано видеть своего сына с того места, где она была после своей земной кончины, значит, ей было дано знать время смерти сына. Значит, и там ее молитвы были так горячи, что ей было дано воплотиться и попросить священника исповедать и причастить несчастного раба Божия. Ведь это же так страшно – умереть без покаяния, без причастия.
И главное: значит, она любила его, любила своего сына, даже такого, пьяного, изгнавшего родную мать. Значит, она не сердилась, жалела и, уже зная больше всех нас об участи грешников, сделала все, чтобы участь эта миновала сына. Она достала его со дна греховного. Именно она, и только она силой своей любви и молитвы.
Петушиные крики
Все люди, все до единого, те, кто вышел из сельской местности, а теперь живущие в городах, вспоминают детство. Оно им снится, о нем они любят говорить. Рыбалка, река, сенокос, лыжи зимой, санки. Сияние полной луны над серебряным снежным покровом. Запах дыма от русских печей, что говорить.
Один большой начальник особенно тосковал по петушиному пению. Дети его просили купить им попугая. Он купил. Попугай оказался очень способным к обучению. Когда начальник поехал в отпуск навестить старуху мать, то взял с собой клетку с попугаем. В деревне он поместил попугая в курятник и попугай в два дня выучился кукарекать.
И теперь он живет в Москве и кукарекает. Вначале мешал спать, ибо, по примеру сельских своих учителей, кричал на заре, и его клетку стали накрывать. Тогда он приспособился кричать днем и вечером. Так и живет. Кому-то напоминает деревню, а кому-то евангельского петуха - алектора, который дважды успел прокричать в то время, в которое апостол Петр трижды отрекся от Христа.
Конечно, наш попугай, играющий роль петуха, будет кукарекать долго, и обязательно переживет своих учителей, ибо им до старости дожить не суждено.
Гречиха
Вот одно из лучших воспоминаний о жизни.
Я стою в кузове бортовой машины, уклоняюсь от мокрых еловых веток. Машина воет, истертые покрышки, как босые ноги, скользят по глине.
И вдруг машина вырывается на огромное, золотое с белым, поле гречихи. И запах, который никогда не вызвать памятью обоняния, теплый запах меда, даже горячий от резкости удара в лицо, охватывает меня.
Огромное поле белой ткани, и поперек продернута коричневая нитка дороги, пропадающая в следующем темном лесу.
Река Лобань
Но до чего же красива река Лобань! Просто как девочка-подросток играет и поет на перекатах. А то шлепает босиком по зелени травы, по желтизне песка, то по серебру лопухов мать-и-мачехи, а то прячется среди темных елей. Или притворится испуганной и жмется к высокому обрыву. Но вот перестает играть и заботливо поит корни могучего соснового бора.
Давно сел и сижу на берегу, на бревнышке. Тихо сижу, греюсь предвечерним теплом. Наверное, и птицы, и рыбы думают обо мне, что это какая-то коряга, а коряги они не боятся. Старые деревья, упавшие в реку, мешают ей течь плавно, зато в их ветвях такое музыкальное журчание, такой тихий плавный звон, что прямо чуть не засыпаю. Слышу – к звону воды добавляется звоночек, звяканье колокольчика. А это, оказывается, подошла сзади корова и щиплет траву.
Корова входит в воду и долго пьет. Потом поднимает голову и стоит неподвижно, и смотрит на тот берег. Колокольчик ее умолкает. Конечно, он надоел ей за день, ей лучше послушать говор реки.
Из леса с того берега выходит к воде лосиха. Я замираю от счастья. Лосиха смотрит по сторонам, смотрит на наш беper, оглядывается. И к ней выбегает лосенок. Я перестаю дышать. Лосенок лезет к маминому молочку, но лосиха отталкивает его. Лосенок забегает с другого бока. Лосиха бедром и мордой подталкивает его к воде. Она после маминого молочка не очень ему нравится, он фыркает. Все-таки он немного пьет и замечает корову. А корову, видно, кусает слепень, она встряхивает головой, колокольчик на шее брякает, лосенок пугается. А лосиха спокойно вытаскивает завязшие в иле ноги и уходит в кусты.
Начинается закат. Такая облитая светом чистая зелень, такое режущее глаза сверкание воды, такой тихий, холодеющий ветерок.
Ну и где же такая река Лобань? А вот возьму и не скажу. Она не выдумана, она есть. Я в ней купался. Я жил на ее берегах.
Ладно, для тех, кто не сделает ей ничего плохого, скажу. Только путь к Лобани очень длинный, и надо много сапогов сносить, пока дойдешь. Хотя можно и босиком.
Надо идти вверх и вверх по Волге – матери русских рек, потом будут ее дочки: сильная суровая Кама и ласковая Вятка, а в Вятку впадает похожая на Иордан река Кильмезь, а уже в Кильмезь вливается Лобань.
Вы поднимаетесь по ней, идете по золотым пескам, по серебристым лопухам мать-и-мачехи, через сосновые боры, через хвойные леса, вы слышите ветер в листьях берез и осин и вот выходите к тому бревнышку, на котором я сидел, и садитесь на него. Вот и все. Идти больше никуда не надо и незачем. Надо сидеть и ждать. И с той, близкой, стороны выйдет к воде лосиха с лосятами. А на этом берегу будет пастись корова с колокольчиком на шее.
И редкие птицы будут лететь по середине Лобани, и будут забывать о своих делах, засмотревшись в ее зеркало. Ревнивые рыбы будут тревожить водную гладь, подпрыгивать, завидовать птицам и шлепаться обратно в чистую воду.
Все боли, все обиды и скорби, все мысли о плохом исчезнут навсегда в такие минуты. Только воздух и небо, только облака и солнышко, только вода в берегах, только родина во все стороны света, только счастье, что она такая, красивая, спокойная, добрая.
И вот такая течет по ней река Лобань.
Падает звезда
Если успеть загадать желание, пока она не погасла, то желание исполнится. Есть такая примета.
Я запрокидывал голову и до слез, не мигая, глядел с Земли на небо.
Одно желание было у меня, для исполнения которого были нужны звезды, – то, чтоб меня любили. Над всем остальным я считал себя властным.
Когда вспыхивал, сразу гаснущий, изогнутый след звезды, он возникал так сразу, что заученное наизусть желание: «Хочу, чтоб меня любила...» – отскакивало. Я успевал сказать только, не голосом – сердцем: «Люблю, люблю, люблю!»
Когда упадет моя звезда, то дай бог какому-нибудь мальчишке, стоящему далеко-далеко внизу, на Земле, проговорить заветное желание. А моя звезда постарается погаснуть не так быстро, как те, на которые загадывал я.
Где-то далеко
Много времени в детстве моем прошло на полатях. Там я спал и однажды – жуткий случай – заблудился.
Полати были слева от входа, длинные, из темно-скипидарных досок.
Мне понадобилось выйти. Я проснулся: темень, темная. Пополз, пятясь, но уперся в загородку. Пополз вбок – стена, в другой бок – решетка. Вперед – стена. Разогнулся и ударился головой о потолок. Слезы покапали на бедную подстилку из чистых половиков.
Тогда еще не было понимания, что если ты жив, то это еще не конец, и ко мне пришел ужас конца.
Все уходит, все уходит, но где-то далеко, далеко, в деревянном доме с окнами в снегу, в непроглядной ночи, в душном тепле узких, по форме гроба, полатях, ползает на коленках мальчик, который думает, что умер и который проживет еще долго-долго.
Лодка надежды
У рыбацких лодок нежные имена: Лена, Светлана, Ольга, Вера... Я шел с рыбаками на вечерний вымет сетей на баркасе «Надежда» и пошутил, что с лодкой надежды ничего не может случиться.
– Сплюнь! – велел старший рыбак.
Солнце протянуло к нам красную дорогу, и на конце этой дороги волны нянчили наш баркас.
Пришли на место. Выметали сети. Отгребли, запустили мотор.
Рыбак, тяжело ступая бахилами, подошел и сел. Помолчал.
Прожектор заката вел нас на своем острие.
– Надежда! – сказал рыбак. – На этой «Надежде» нас мотало, думали: хватит, поели рыбки, сами рыбкам на корм пойдем.
От лодки разлетались белые усы брызг, как будто лодка отфыркивалась в обе стороны.
– А ты ничего, – одобрил он. – Выбирать пойдешь?
– Пойду.
И вот хоть верь, хоть не верь, своей дурацкой шуткой я накликал беду. Когда на следующий день мы выбирали сети, налетел шторм.
Лодку швыряло, как котенка. Ветер ревел так, что уничтожал крик у самых губ.
Вернув рыбу морю и отдав пучине сети, мы все-таки выгребли. Когда, обессиленные, мы лежали на песке и волны, всхрапывая от злости, расшатывали причал, он крикнул:
– Как?!
Я показал ладони.
– Заживет!
Я согласился, но все равно сказал, что имя у лодки хорошее. Он засмеялся.
– Жена моя Надя. Каприз ее был. Назови, говорит, лодку, как меня, тогда выйду.
– Хорошая?
– Лодка? Сам видел.
– Жена!
– Об чем речь. Сейчас с ума сходит.
Он стащил сапоги, вылил воду и хитро посмотрел на меня:
– Хочешь, надежду покажу?
– Да.
Я подумал, что в поселке он покажет свою жену Надежду.
– Вот! – Он показал мне свои громадные ладони, величиной в три моих.
Муська
Муська – это кошка. Она жила у соседей целых восемнадцать лет. И все восемнадцать лет притаскивала котят. И всегда этих котят соседи топили. Но Муську не выбрасывали: хорошо ловила мышей.
Муська после потери котят несколько дней жалобно мяукала, заглядывала людям в глаза, потом стихала, а вскоре хозяйка или хозяин обнаруживали, что она вновь ждет котят, и ругали ее.
Чтобы хоть как-то сохранить детей, Муська однажды окотилась в сарае, дырявом и заброшенном. Котята уже открыли глазки и взирали на окружающий их мусор, а ночью таращились на звезды. Была поздняя осень. Пошел первый снег. Муська испугалась, чтоб котята не замерзли, и по одному перетаскала их в дом. Там спрятала под плиту в кухне. Но они же, глупые, выползли. И их утопили уже прозревшими. С горя Муська даже ушла из дому и где-то долго пропадала. Но все же вернулась.
Хозяева надумали продавать дом. Муську решили оставить в доме: стара, куда ее на новое место. Муська чувствовала их решение и всячески старалась сохранить и дом, и хозяев. Наверное, она думала, что они уезжают из-за мышей. И она особенно сильно стала на них охотиться. Приносила мышей и подкладывала хозяевам на постель, чтоб видели. Ее за это били.
Утром Муську увидели мертвой. Она лежала рядом с огромной, тоже мертвой крысой. Обе были в крови. Крысу выкинули воронам, а Муську похоронили. Завернули в старое, еще крепкое платье хозяйки и закопали.
Хозяйка перебирала вещи, сортировала, что взять с собой, что выкинуть, и напала на старые фотографии. Именно в этом платье, с котенком на коленях она была сфотографирована в далекие годы. Именно этот котенок и стал потом кошкой Муськой.
Первое слово
В доме одного батюшки появился и рос общий любимец, внук Илюша. Крепкий, веселый, рано начал ходить, зубки прорезались вовремя, спал хорошо – золотой ребенок. Одно было тревожно: уже полтора года – и ничего не говорил. Даже к врачу носили: может, дефект какой в голосовых связках? Нет, все в порядке. В развитии отстает? Нет, и тут нельзя было тревожиться: всех узнавал, день и ночь различал, горячее с холодным не путал, игрушки складывал в ящичек. Особенно радовался огонечку лампады. Все, бывало, чем бы ни был занят, а на лампадку посмотрит и пальчиком покажет.
Но молчал. Упадет, ушибется, другой бы заплакал – Илюша молчит. Или принесут какую новую игрушку, другой бы засмеялся, радовался – Илюша и тут молчит, хотя видно – рад.
Однажды к матушке пришла ее давняя институтская подруга, женщина шумная, решительная. Села напротив матушки и за полчаса всех бывших знакомых подруг и друзей обсудила-пересудила. Все у нее, по ее мнению, жили не так, жили неправильно. Только она, получалось, жила так, как надо.
Илюша играл на полу и поглядывал на эту тетю. Поглядывал и на лампаду, будто советовался с нею. И вдруг – в семье батюшки это навсегда запомнили – поднял руку, привлек к себе внимание, показал пальчиком на тетю и громко сказал: «Кайся, кайся, кайся!»
– Да, – говорил потом батюшка, – не смог больше Илюша молчать, понял, что надо спасать заблудшую душу.
Потом думали, раз заговорил, то будет много говорить. Нет, Илюша растет молчаливым. Хотя очень общительный, приветливый. У него незабываемый взгляд: он глядит и будто спрашивает – не тебя, а то, что есть в тебе и тебе даже самому неведомо. О чем спрашивает? Как отвечать?
«Это же гонки»
Внуки сидят за компьютером. Внук весь в игре.
- Трах! Бах! Бах! Уничтожен!
- Кого это ты уничтожаешь?
- Соперников. Гляди! Вот мой автомобиль зелёный, вот этот, видишь красный, надо догнать! Я его догоняю, обгоняю, я его левым бортом… Трах!
На экране красная машина вылетает за бортик, кувыркается, летит под откос. На экране надпись: «Уничтожен» и сумма очков.
- Но это же ужасно, ты убил человека.
- Дедушка, - говорит внучка, - это же гонки, тут же надо побеждать.
- А если бы это было в жизни?
- Но гонки же!
Им некогда со мной разговаривать: новая машина впереди, за поворотом. Надо догнать, надо уничтожить. Гонки же.
Нет, они меня не понимают. И не поймут. Я уже и сам ничего в этом не понимаю. И не хочу понимать.
Лист кувшинки
Человек я совершенно неприхотливый, могу есть и разнообразную китайскую или там грузинскую, японскую, арабскую пищу, или сытную русскую, а могу и вовсе на одной картошке сидеть, но вот вдруг, с годами, стал замечать, что мне очень небезразлично, из какого я стакана пью, какой вилкой ем. Не люблю пластмассовую посуду дальних перелетов, но успокаиваю себя тем, что это по крайней мере гигиенично.
Возраст это, думаю я, или изыск интеллигентский? Не все ли равно, из чего насыщаться, лишь бы насытиться. И уж тебе ли, это я себе, видевшему крайние степени голода, думать о форме, в которой питье или пища?
Не знаю, зачем зациклился вдруг на посуде. Красив фарфор, прекрасен хрусталь, сдержанно серебро, высокомерно золото, но, завали меня всем этим с головой, все равно все победит то лето, когда я любил библиотекаршу Валю, близорукую умную детдомовку, и тот день, когда мы шли вверх на нашей реке и хотели пить. А родники – вот они, под ногами. Я-то что, я хлопнул на грудь, приник к ледяной влаге, потом зачерпывал ее ладошкой и предлагал возлюбленной.
– Нет, – сказала Валя, – я так не могу. Мне надо из чего-то.
И это «из чего-то явилось. Я оглянулся – заводь, в которой цвели кувшинки, была под нами. Прыгнул под обрыв, прямо в ботиках и брюках брякнулся в воду, сорвал крупный лист кувшинки, вышел на берег, омыл лист в роднике, свернул его воронкой, подставил под струю, наполнил и преподнес любимой.
Она напилась. И мы поцеловались.
Так что же такое посуда для питья и еды? Ой, не знаю. Не мучайте меня. Жизнь моя прошла, но не прошел тот день. Родники и лист кувшинки. И мы под небом.
Подкова
Кузня, как называли кузницу, была настолько заманчивым местом, что по дороге на реку мы всегда застревали у нее. Теснились у порога, глядя, как голый по пояс молотобоец изворачивается всем телом, очерчивает молотом дугу под самой крышей и ахает по наковальне.
Кузнец, худой мужик в холщовом фартуке, был незаметен, пока не приводили ковать лошадей. Старые лошади заходили в станок сами. Кузнец брал лошадь за щетку, отрывал тонкую блестящую подкову, отбрасывал ее в груду других, отработавших, чистил копыта, клал его себе на колено и прибивал новую подкову, толстую. Казалось, что лошади очень больно, но лошадь вела себя смирно, только вздрагивала.
Раз привели некованого горячего жеребца. Жеребец ударил кузнеца в грудь (но удачно – кузнец отскочил), выломал передний запор – здоровую жердь – и ускакал, звеня плохо прибитой подковой.
Пока его ловили, кузнец долго делал самокрутку. Сделал, достал щипцами из горна уголек, прикурил.
– Дурак молодой, – сказал он, – от добра рвется, пользы не понимает, куда он некованый? Людям на обувь подковки ставят, не то что. Верно? – весело спросил он.
Мы вздохнули. Кузнец сказал, что можно взять по подкове.
Мы взяли, и он погнал нас, потому что увидел, что ведут пойманного жеребца. Мы отошли и смотрели издали, а на следующий день снова вернулись.
– Еще счастья захотели? – спросил кузнец.
Но мы пришли просто посмотреть. Мы так и сказали.
– Смотрите. За погляд денег не берут. Только чего без дела стоять. Давайте мехи качать.
Стукаясь лбами, мы уцепились за веревку, потянули вниз. Горн осветился.
Это было счастье – увидеть, почувствовать и запомнить, как хрипло дышит порванный мех, как полоса железа равняется цветом с раскаленными углями, как отлетает под ударами хрупкая окалина, как выгибает шею загнанный в станок конь, и знать, что все лошади в округе – рабочие и выездные – подкованы нашим знакомым кузнецом, мы его помощники, и он уже разрешает нам браться за молот.
Катина буква
Катя просила меня нарисовать букву, а сама не могла объяснить какую.
Я написал букву «К».
– Нет, – сказала Катя.
Букву «А». Опять нет.
«Т»? – Нет. «Я»? – Нет.
Она пыталась сама нарисовать, но не умела и переживала.
Тогда я крупно написал все буквы алфавита. Писал и спрашивал о каждой: эта?
Нет, Катиной буквы не было во всем алфавите.
– На что она похожа?
– На собачку.
Я нарисовал собачку.
– Такая буква?
– Нет. Она еще похожа и на маму, и на папу, и на дом, и на самолет, и на небо, и на дерево, и на кошку...
– Но разве есть такая буква?
– Есть!
Долго я рисовал Катину букву, но все не угадывал. Катя мучилась сильнее меня. Она знала, какая это буква, но не могла объяснить, а может, я просто был непонятливым. Так я и не знаю, как выглядит эта всеобщая буква. Может быть, когда Катя вырастет, она ее напишет.
Зеркало
Подсела цыганка.
– Не бойся меня, я не цыганка, я сербиянка, я по ночам летаю. Ай, красавец, не горюй, помогу, спасибо скажешь. Дай погадаю.
– Дальнюю дорогу?
– Нет, золотой. Смеёшься, не веришь, потом вспомнишь. Тебе в красное вино налили черной воды. Ты пойдешь безо всей одежды ночью на кладбище? Клади деньги, скажу зачем. Дай руку.
– Нет денег.
– А казенные? Ай, какая нехорошая линия, девушка выше тебя ростом, тебя заколдовала.
– И казенных нет.
– Не надо. Ты хороший человек, больше не надо. Ты три года плохо живешь, будет тебе счастье. Положи на руку сколько есть бумажных.
– Нет бумажных.
– Мне не надо, тебе надо, я не возьму. Нет бумажных, положи мелочь. Не клади черные, клади белые. Через три дня будешь ложиться, положи их под подушку, станут как кровь, не бойся: будет тебе счастье. Клади все, сколько есть.
Вырвала несколько волосков. Дунула, плюнула.
– Видишь зеркало? Кого ты хочешь увидеть: друга или врага?
– Врага.
Посмотрел я в зеркало и увидел себя. Засмеялась цыганка и пошла дальше. И остался я дурак дураком. Какая девушка? Какая черная вода, какая линия? При чем тут зеркало?
А поразмыслил, думаю: конечно, она права, показала мне врага - себя самого. Я же сам во всех своих грехах виноват. Да, в грехах, как собака в репьях.
В заливных лугах
Поздней весной в заливных вятских лугах лежат озера.
Дикие яблони, растущие по их берегам, цветут, и озера весь день похожи на спокойный пожар.
Ближе к сенокосу под цветами нарождаются плоды. Красота становится лишней, цветы падают в свое отражение. И на воде еще долго живут. Озера лежат белые, подвенечные, а ночью вспоминается саван.
Падает роса. Лепестки, как корабли, везущие слезы, покачиваются, касаясь друг друга.
Постепенно вода оседает, озера уходят в подземные реки, И как будто лепестки вместе с ними.
Вода в вятских родниках и колодцах круглый год пахнет цветами. Пьют эту воду кони и люди, птицы и звери, цветы и травы, дает эта вода жизнь всему сущему, всему живому.
Только мертвым не нужна вода. Поэтому место для них выбирают на взгорьях.
Объявление на столбах
Мальчик жил с родителями, а его родители жили немирно друг с другом, ссорились, дело шло к разводу.
Мальчик любил родителей, и очень, до слез, страдал от их ссор. Но и это их не вразумляло. Наедине с каждым, мальчик просил их помириться, но и отец и мать говорили друг о друге плохо, а мальчика старались завлечь на свою сторону. «Ты еще не знаешь, какой он подлец», -говорила мать, а отец называл ее дурой. А вскоре, уже и при нем, они всячески обзывали друг друга, не стесняясь в выражениях.
О размене их квартиры они говорили как о деле решенном. Оба уверяли, что мальчик ни в чем не пострадает: как была у него тут отдельная комната, так и будет. С кем бы он ни жил. И что он всегда сможет ходить к любому из них. Они найдут варианты размена в своем районе, не станут обращаться в газету, а расклеят объявления сами, на близлежащих улицах. Однажды вечером мать пришла с работы, и принесла стопку желтых листочков с напечатанными на них объявлениями о размене квартиры. Велела отцу немедленно идти и их расклеивать. И клей вручила, и кисточку.
Отец тут же надернул плащ, схватил берет и вышел.
– А ты – спать! – закричала мать на сына.
Они жили на первом этаже. Мальчик ушел в свою комнату, открыл окно, и тихонько вылез. И как был, в одной рубашке, побежал за отцом, но не стал уговаривать его не расклеивать объявления, он понимал, что отец не послушает, а крался, прячась, сзади и следил. Замечал, на каком столбе или заборе, или на остановке отец прилеплял желтые бумажки, выжидал время, подбегал к ним и срывал. С ненавистью комкал объявления, рвал, швырял в урны, топтал ногами, как какого-то гада, или бросал в лужи книзу текстом. Чтоб никто даже и не смог прочесть объявления.
Так же незаметно вернулся в дом. Наутро затемпературил, кашлял. С ним родители сидели по очереди. Он заметил, что они перестали ругаться. Когда звонил телефон, снимали трубку, ожидая, что будут спрашивать о размене квартиры. Но нет, никто не спрашивал.
Мальчик специально не принимал лекарства, прятал их, а потом выбрасывал. Но все равно через неделю температура выровнялась, врачиха сказала, что завтра можно в школу.
Он подождал вечером, когда родители уснут, разделся до майки и трусов и открыл окно. И стоял на сквозняке. Так долго, что сквозняк и они почувствовали. Первой что-то заподозрила мама и пришла в комнату сына. Закричала отца. Мальчику стало плохо. Он рвался и кричал, что все равно будет болеть, что пусть умрет, но не надо разменивать квартиру, не надо расходиться. Его прямо било в приступе рыданий.
– Вам никто не позвонит! – кричал он. – Я все равно сорву все объявления! Зачем вы так? Зачем? Тогда зачем я у вас? Тогда вы все врали, да? Врали, что будет сестричка, что в деревню все вместе поедем, врали? Эх вы!
И вот тогда только его родители что-то поняли.
Но дальше я не знаю. Не знаю, и врать не хочу. Но то, что маленький отрок был умнее своих родителей, это точно. Ведь сходились они по любви, ведь такой умный и красивый сын не мог быть рожден не по любви. Если что-то потом и произошло у них в отношениях, это же было не смертельно. Если уж даже Сам Господь прощает грехи, то почему мы не можем прощать друг другу обиды? Особенно ради детей.
ЛИТЕРАТУРА. XXI век. МИРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА.
:Тамара Шикова (Коротеева)
Владимир КРУПИН
Крупинки
Земное перед Небесным
Очень впечатляет «Плач пленных иудеев» Верди. Я как-то, переживая нашествие иноплеменных на Россию в конце прошлого и века и тысячелетия, слушая этот плач, записал: «Ведь доходит до того, что и русским надо запевать свой плач: мы тоже в плену». Но шли годы и годы - мы живы. И в плену быть не собираемся. Я так много за прошедшие полвека объехал: всю Россию, зарубежье почти всё, скажу: в этом мире только Россия и жива. Почему так уверен? А это от исполнения православного молитвенного распева: «Разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог!» С нами Бог, и чего нам бояться? Как говорится, бес силён, да воли его нет. А то, что страдаем, это сами заслужили.
И кто возразит, что в прошлое заглянуть труднее, чем в будущее? Вбудущем одно: Страшный суд, а в прошлом всё то, что его готовило. Жил я среди грешных людей, сам грешил, да ещё и себя оправдывал: все такие, даже хуже. Но уже одна эта мысль говорит, что грешнее всех был я. Адам, сваливающий вину на Еву, был грешнее Евы.
Все теперешние мои вечера соединились в один вечер, в вечер моей жизни. Давай, брат, попробуем, пока есть силёнки, отвязаться от того, что вспоминается внезапно или помнится постоянно, то есть уже мешает. Пора свой дом подметать.А сколько прожито, сколько пережито! Как пелось в моряцкой песне: «Эх, сколько видано, эх, перевидано, после плаванья в тихой гавани вспомнить будет о чем». Но не получилось в старости тихой гавани, да и перевиданное пригодится ли кому? Это же только мечтается, что чужое знание пригодится в «быстротекущей жизни».
Но надеюсь.
Отец в конце восьмидесятых
Отец мой настолько переживал за всё происходящее в России, что даже не мог уже ни читать газет, ни смотреть телевизор, ни выходить на улицу. Везде, во всём он видел знаки падения страны и её насильственного разрушения. В газетах хвалят именно то, что убивает Россию, по телевизору показывают, как это делается. Выйдешь на улицу, эта гибель уже здесь: девчонки идут в штанах, курят, парни матерятся, на ходу хлебают из бутылок.
Обычно отец сидел у окна на кухне и молча курил.
- Пап, ты сам-то куришь много.
- Так сколько мне, сколько им? Да я и не в затяжку. А когда я закурил? В войну, от голода. - Смотрит, как дымок утекает в форточку, провожает его взглядом, тушит сигарету, встаёт: - Волокут Россию к эшафоту, ещё только петлю накинуть. В войну было легче.
- А чем было легче?
- Сволочей и подлецов не было.
- Я уверен, что были.
- Были не были, а обязаны были поступать, как все. Эх, матушка Россия! Коротко нас запрягли, крепко зауздали. Тронули шпорой под бока. Но вот тут-то мы и не поехали!
Опять закуривает. Успокаивается.
- Тут главное ремень затянуть. А это мы можем.
- То есть не смогут нас захомутать?
Отец загадочно отвечал:
- Да где-то близко к этому.
Ты русский? Значит, тебе тяжелее всех
Русских, сильных, умных, самостоятельных не любят. Все же хотят быть сильными и умными. А не получается, как у русских. За что ж русским даны сила и ум? От того на них и клевещут и злобствуют. Русские и такие, русские и сякие. И какая еще нация, кроме русской, выдержала бы многовековое глумление над собой? То ли мы привыкли, то ли считаем, что так и надо, и за издевательства не мстим. Это уж когда явно начинали приставать и вторгаться в русские пределы цивилизованные дикари Европы и Азии, тогда приходилось им давать по морде для образумления. И тут же их и жалеть. Кто еще такой в мире, как русские? Жалеть врагов? Да, жалеем. Но дожалелись до того, что уже ненависть к России поселилась в ней самой. Россию ненавидят те, кому она дала приют, образование, работу. Всегда русским было труднее, чем инородцам, пробиться в жизни. Попробуй еврея в вуз не принять, и не пробуй, и без тебя примут. А русского оттолкнут и дальше пойдут. Это отпихивание я испытывал многократно. Но, как русский, не обижаюсь совершенно. Те, кто отпихивал, где они? Всегда ощущал я в своей судьбе некую руководящую силу. Даже и называл её строчками из стиха Бунина «Некий норд моей судьбою правит, он меня в скитаньях не оставит, он мне скажет, если что: «Не то». Этот «некий норд», воцерковившись, я стал именовать Господом.
Идеологи стеклянного телепространства внедряют в умы глотателей телепищи образ России совсем не русский. Смелые, честные, жертвенные русские люди изображаются трусами, ворами, стукачами. Особенно усердствуют киношники. Особенно это раскручивается в показе советского периода. Я его свидетель, я вырастал в советское время, созидался в нём как личность, и меня глубоко оскорбляет тявканье либеральных писак и либеральных радио и телетрепачей. Страдание моё в том, что ими воспитаны такие потребители журнальной, газетной, радио и телепищи, что читатели и зрители, как наркоманы, уже не могут без неё, непрерывно её глотают, кой-как переваривают и испражняются её остатками на историю Отечества.
Русские – трусы? Ну, ребята.Неприступный Измаил брали, конечно, нерусские. Шестая рота псковских десантников могла уклониться от боя с бандитами, которых было многократно больше?
Русские – воры? Да где Вы, в России ли вы живёте? Кто вас обирает, обкрадывает, кто придумал воровство приватизации? Лично я вырастал среди селений, избы которых не знали замков. Войдёшь – хозяев нет, напьёшься воды и идёшь дальше.
Стукачи? Нет, во все времена внедрялись в русскую жизнь чужаки. Слухачи, доносчики сочиняли нужные властям сведения на того, на кого указывали. Почему же Ленин и Троцкий после захвата России торопливо заставляют еврейских комиссаров и вообще евреев брать русские фамилии, почему же убийственные декреты об уничтожении священства и русской интеллигенции подписывает русский выкрест Калинин?
Увы, не всегда у нас в первых лицах России были Александры Невские. Но не хочу и против любых властей ничего говорить. Чтоб было понятнее, спрошу, нужна ли власть? Да, нужна. Пусть плохая, но она лучше анархии. Но чтобы трястись перед ней как осинке? Ни за что. Лишаете меня должностей, привилегий, плевать! Отлично помню, не выдумал же я, переделку многих официальных лозунгов и идеологических штампов. Сталин сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселее», тут же мгновенно пошла в разговоры переделка: «Жить стало лучше, жить стало веселее, шея стала тоньше, но зато длиннее». Конечно, не орали на площади, но в общении меж собой такие шутки были повсеместны. Или этот масонский лозунг, мечтание большевиков о мировом пожаре: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», и все знали его продолжение: «… ешьте хлеба по сту грамм, не стесняйтесь!». А уж про серп и молот шутки были похлеще. «Это молот, это серп, это наш советский герб, хочешь жни, а хочешь куй, все равно… ничего не получишь». Или элегическое: «Ну зачем, скажи мне, Петя, если так живёт народ, по долинам и по взгорьям шла дивизия вперед?»
А частушки? Боже ж ты мой! В какие же, по мнению либералов, глухие времена культа личности, слыхивал я и певал лихие куплеты, например: «Ленин Троцкому сказал: «Пойдем, милый, на базар, купим лошадь карию, накормим пролетарию». Или: «На бочонке я сижу, под бочонком кожа. Сталин Троцкому сказал: «Ты жидовска рожа». Кожа тут, конечно, только для рифмы. Или предсказание: «Эх, кАлина, эх, мАлина, убили Кирова, убьют и Сталина».
В открытую анекдоты о властях начались… да, со Сталина. И частушка была, которую, думаю, вождь знал: «Сидит Гитлер на березе, а берёза гнётся. Посмотри, товарищ Сталин, как он навернётся». Это из серии: «Сидит Гитлер на берёзе, дальше, например… плетёт лапти языком, чтобы вшивая команда не ходила босиком». А уж про Никиту анекдоты травили по всем райкомам и обкомам. Он их и сам любил. К нему часто ходил первый председатель Союза писателей России Леонид Соболев, он перед визитом требовал у подчинённых вооружить его анекдотами: «К Никите иду, с порога спросит». Брежнев умирал под анекдоты о своём маразме. «Крупская спрашивает: «Леонид Ильич, вы помните моего мужа?» - «Товарища Крупского? Ну как же, как же». А уже сменяющиеся часто Андропов, Черненко и анекдотов не заслужили. Нет, вспомнил один про Андропова. Ему докладывают: «Мы создаем камерный оркестр. - «На сколько камер?» А Ельцина и Горбачева и без анекдотов за правителей не считали.
Соотношение личности и истории надо выверятьприменительно к духу народа.
Недавно, на Северном Кавказе один горец говорил мне: «Люблю тебя, другому не скажу. Вы – русские всегда не умеете жить и всегда вами командуют. То варяги, то монголы, то немцы, то большевики, то коммунисты, сейчас евреи. А вы хороший народ, мы вас выручим, будет большой, во всю Россию халифат».
Да уж, только халифата нам нехватало. Но кавказец точно заметил: мы не то, чтоб не умеем, но не любим командовать. Даже, начиная со школы. Сидишь на классном собрании и под парту лезешь, чтобы никаким звеньевым не выбрали. Но что сиё означает? Когда надо – у нас и Суворовы находятся, и Ушаковы, и Нахимовы, и Денисы Давыдовы.
Причал в Ханое
Американским воякам во Вьетнаме привезли для их обслуживания проституток. Целый корабль. Корабль потом понадобился для вывоза наворованного, а проституток просто оставили. Они быстро оголодали, оборвались. Предлагали себя вьетнамцам, те их гнали от себя, били. Наши с ними тоже не общались, но по-человечески, по-русски, жалели. Давали еды. Даже заранее побольше готовили, зная, что проститутки придут.
- И вот интересно, - говорил мне свидетель этого факта, - ведь были же среди них и привлекательные, на всё готовые, но представить, чтобы вот я, или вообще любой из нас, позарился бы на них после американцев, ты что!
Тут есть над чем подумать.
Открытое голосование
В шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы прошлого века было очень и очень престижно быть членом творческого союза. И очень даже выгодно. Особенно все мечтали стать членами Союза писателей. И даже не от того, что был могучий Литфонд, писательская поликлиника, дома творчества, материальная помощь, прочее, нет, главное, было почетно: член Союза писателей. Звучит.
Кандидат в члены Союза проходил испытательный срок. Вот он принёс книгу свою или две, плюс к тому собрал публикации по газетам, журналам и сборникам. Ждёт очереди, иногда полгода-год, обсуждения своих трудов. Но не сразу в Приёмной комиссии, вначале на секции прозы, поэзии, критики, драматургии. Там рубка идет страшная. Члены бюро секций: прозы, поэзии, критики, перевода – люди важные. Всё разберут, всё рассмотрят. Выслушают поручителей, нужны были три рекомендации от членов Союза со стажем не менее пяти лет, всё рассматривалось с пристрастием. В секциях работы соискателей читали два рецензента. Потом шло обсуждение, потом секция голосовала, голосование было тайным, за то, чтоб принять или не принять. Принять? Только тогда документы шли в Приемную комиссию. Тут опять ждали очереди. Тоже долго. Перескочить очередь было практически невозможно, за этим следили. Я сам всё это прошел, эти два с лишним года ожидания.
И вот я уже сам – член Приемной комиссии. Нас человек тридцать. Ходим мы на заседания усердно, ибо понимаем – решаются судьбы. Сразу сообщу, что очень редко они решались объективно. Чаще всего работает принцип: наш – не наш. Талантливый – не талантливый – дело десятое. Примерно половина членов Комиссии – евреи, половина – мы. Ни они без наших голосов, не мы без их не можем провести своего кандидата в Союз. Так что приходилось и им и нам уступать друг другу. На каждом заседании (раз в месяц) рассматривается дел пятнадцать – двадцать. Конечно, это много. Но куда денешься – очередь огромна.
Каждое дело докладывали те, кто читали представленные труды. Читали обычно двое. Голосовали, опять же, тайно. Были и спорные дела. Например,книжка понравилась, никто не возражает против приема. Но очень мала. Может, у автора пороха хватило только на одну. Решаем: подождать до следующей. Решение не обидное, хотя в те времена ждать следующей приходилось годами. Сошлюсь на себя: у меня первая книга вышла в тридцать три года, а следующая только в тридцать шесть. Но тут ведь и закалка писательского характера происходила, тоже важно.
А иногда бывало обескураживающее одних и радующее других решение: все хвалят принимаемого в Союз, а вскрывают урну – он не проходит. Нужно набрать более половины голосов. Более. А если половина проголосовала против, то вывод ясен. Бывали случаи, когда Комиссиясоглашалась принять решение открытым голосованием. Например, так приняли в Союз композитора Богословского. Многим претило то, что он, непрерывно мелькающий на экране, член и Союза композиторов, и Союза кинематографистов, ещё захотел называться и поэтом , и за тексты своих песен войти в наш, естественно, самый главный Союз. Несколько раз зарезАли. Проходило время. Кто-то там на кого-то давил, документы возвращались с добавленными очередными текстами. Что делать? Голосовать открыто. Голоснули. Мол, уж ладно, будь.
И ещё одно открытое голосование помню. Поэт Саша Красный. Этому Саше было сто три года. Я не оговорился, сто три. И вот, собрался в Союз писателей. Секция поэзии за него просила, Ленина видел. Красный, конечно, псевдоним, он из плеяды Голодных, Беспощадных. Была представлена и оглашена некоторыми частями его поэма «Почему и на основании каком Дуню Челнокову не избрали в фабком?». Лучше было бы не оглашать. После молчания решили: а вдруг умрёт, если не примем. И на основании каком не принять – Ленина видел. Голосовали открыто, и даже весело. Думаю, это продлило ему жизни и усердия в поэзии.
Одному открытому голосованию я был виновником. После очередного заседания Комиссии её председатель подозвал меня, и дал для прочтения три тонюсенькие книжечки из серии «Приложение к журналам «Советский воин» и «Советский пограничник». Как-то виновато просил доложить о них в следующий раз. Я прочёл. Это было нечто. Автор – женщина. Она живёт в сильно охраняемом доме высокопоставленных лиц, ей очень одиноко, она тоскует по общению с народом и находит его в разговорах с дежурной в подъезде. И дежурной, и нам, читателям, жалуется на жизнь: как ей трудно блюсти порядок в многокомнатной квартире. Муж её всё время в командировках.
До заседания я подошел к председателю и сказал, что это ни в какие ворота.
- Но ты всё-таки рекомендуй, - попросил он.
- Но если бы у нас была секция очерка хотя бы, тогда бы ещё куда ни шло.
Председатель оживился:
- А ты предложи её создать.
Я так и стал докладывать. После первых моих слов, что представленные «Приложения» никуда не годятся, от меня стали отсаживаться члены Комиссии. После вторых, что и речи быть не может о принятии автора по разделу прозы, я остался один по эту сторону стола.
Меня это удивило, но я закончил:
- Может быть, когда в Союзе будет секция очерка, давайте вновь вернемся к рассмотрению. И пусть кто-то другой прочтёт. Отзыв прилагаю. По-моему… безпросветно.
Тут кто-то, сославшись на то, что у него слабый мочевой пузырь, что все об этом знают, выскочил из комнаты.
- Предлагаю открытое голосование! – воскликнул дружно поддержанный председатель.- Кто за то, чтобы принять в члены Союза писателей такую-то?
Изумительно было то, что все были за. При одном воздержавшемся, то есть это я воздержался. После заседания, когда я пытался узнать причины столь дружного единодушия, от меня шарахались. И только потом один из наших, наедине со мной, разъяснил, что авторша эта не кто иная, как жена первого зама председателя Комитета госбезопасности.
В моей жизни, по его мнению, наступили невесёлые времена. Но всё обошлось. По стечению обстоятельств этот первый зам вскоре застрелился в самолете, возвращаясь из Афганистана. Но не от того же, что жена стала членом Союза писателей.
Хотя эти три случая не были типическими. Как-то договаривались. Например, евреи протягивают в Союз способного Илюшу. У нас на подходе талантливый Александр. И им хочется нашего Александра зарезать. Но мы им говорим: зарежете Сашку, Илюшу утопим. И благополучно проходили и Саша и Илюша. Иногда приходилось кем-то жертвовать. Мы – престарелыми, евреи переводчиками. Секция переводчиков практически была еврейская, но предложение выделить их в отдельную ассоциацию при Союзе писателей было бурно отклонено.
Итак, довольные с пользой для литературы проведённым временем, мы интернационально выходили из помещения парткома. Именно в нём проходили заседания. Но сразу уйти домой было практически невозможно, ибо путь к раздевалке лежал через ресторан. А там ужестрадали от великого ожидания те, чьи дела сегодня рассматривали. Надо ли говорить, что нас хватали и тянули сесть за обильно накрытые столы и столики.
А желудки, в отличие от голов и убеждений, не делились на национальности.
Рецепт счастья
До чего же жалко женщин! Как только ни изощряются, чтобы быть красивыми да привлекательными. Тут и наряды, и причёски, и диеты, и всякие фитнесы, косметика без передышки… Всё это полная глупость.
От возраста, от морщин не убежишь. И чем ты более цепляешься за попытки быть красивой, и думаешь без конца об этом, тем быстрее муж от тебя убежит. Да и как с такой эгоисткой жить?
А как быть?
Очень просто – надо стать женственной. А женственная женщина любима и желанна в любом возрасте. А как этого добиться? Очень просто – надо любить мужа. Верность мужу награждается красотой и долголетием. Ведь даже только от взгляда любимого и любящего мужчины женщина хорошеет.
«Оставили в рядах»
Упоминание о комнате парткома в Доме литераторов вызвало в памяти два его заседания, два персональных дела двух коммунистов: Солоухина и Окуджавы. В их членстве я совершенно не усматриваю никакого криминала, и Шолохов был в рядах, и я тут же присоседюсь. Представлять же, что членам КПСС было легче жить, это заблуждение. Я не только был членом, но и всегда, по причине своей пассионарности, ходил в начальниках, то есть избирался в секретари, в бюро, в парткомы. Хотя и не рвался, и не высовывался, но вот это – не могу молчать, и поиск справедливости в открытой борьбе меня подводили. Приходил в новый коллектив, сидел тихонько на собраниях, читал нужную книгу или рукопись, слушал краем уха, а в какой-то момент не выдерживал и просил слова. И что? И вскоре избирался. А какие, кстати, были привилегии у нас? Ходить на субботники? Дежурить в народной дружине? Взносы платить? Ездить в самые трудные командировки? А уж что касается общественной писательской жизни, это было такое сжигание нервов, такая трата времени! А сколько врагов наживалось? Никто, например, не хочет читать скандальную рукопись, на нее уже было пять отзывов, два хороших два плохих, а пятый и за и против. Но есть подозрение, что хорошие отзывы писали дружки-приятели автора, а плохие - его завистники, так заявляет автор. Дают рукопись мне, клянутся, что всё будет анонимно. Но, конечно же, авторы всегда узнавали, кто о них и как отзывается. И таких случаев было много. Я всегда писал отзывы без оглядки, писал то, что думаю. Чаще всего приходилось, что называется, резать, и что, «зарезанные» меня начинали любить?
Но вернемся к тому заседанию.
В названии рассказа использованы широко известные слова Владимира Солоухина после обсуждения его дела на парткоме. Его разбирали за публикацию рассказа «Похороны Степаниды Ивановны» в Америке, в издательстве, помню, Профера.
Владимир Алексеевич и не думал виниться.
- Рассказ Проферу я не передавал, но здесь предлагал его нескольким журналам.
О деле Солоухина больше может рассказать писатель Юрий Поляков, он им, по заданию парткома, занимался.
Я же был свидетелем выхода Солоухина в залу ресторана, где он, усевшись за трапезу, сообщил соратникам:
- Оставили в рядах.
Но стоит поведать и о другом персональном деле, о деле по провозу в нашу страну порнографической продукции членом КПСС Булатом Окуджавой. Тут все было непросто.
Известный бард, песни его поет молодежь, и не только. Еще до обсуждения, пока Окуджава в коридоре ждал приглашения, секретарь парткома сокрушенно сообщил, что в райкоме уперлись и требуют для назидания прочих исключить коммуниста за такую тяжкую провинность, что на них доводы о знаменитости не действуют. «Ну и что, что знаменит, тем более».
- Крови жаждут, - закончил сообщение секретарь, осмотрел нас тоскливым взглядом и просил секретаршу просить обсуждаемого войти в помещение парткома.
Интересно, что это тогдашнее событие, а это было событие и очень громкое, теперь представляетсямелочью: подумаешь – три-четыре кассеты да журналы с похабщиной, их теперь на каждом углу кучи. Даже и восхититься можно поэтом, как далеко вперед смотрел, боролся за либеральные ценности, чтобы каждый мог удовлетворить свои запросы. Хотя, когда зачитали список перехваченной кино, фото и журнальной продукции, он был внушителен. Оглашать не хотели, но пришлось. Представитель райкома, не очень-то ласково нас иногда озирающий, сказал, что полагается. Потом дали слово Окуджаве.Особенно его возмущало то, что вещи шмонали и протокол писали те же таможенники, которые выпускали из Союза.
- До этого неделю назад автографы просили.
То есть какие неблагодарные оказались. Старейший член парткома, боевой летчик, Марк Галлай сокрушался и все повторял:
- Мы вас так любим! Но зачем же это вам, а?
- Не себе вёз, просили.
- Кто? – сурово вопросил представитель.
- Так, молодёжь, знакомые.
Началось обсуждение.Выступления были однотипны. Да, нехорошо (следующий: очень нехорошо!), у нас не загнивающий капитализм, но проступившийся – наш товарищ, фронтовик, поэт – песенник, с ним такое впервые, больше не повторится, мы в этом уверены, мы не можем потерять своего соратника, и всё такое соответственное.
Вообще, у меня к поэту была и своя претензия. В одном из романов он написал такую фразу: «Плоское лицо тупого вятича». Именно вятичем я и являлся, а со мною и все миллионы наследников этого древне-русского племени. Я возмущался, но среди своих, а тут мне его было жалко, хотелось поскорее закончить это мучительное для всех заседание. Вот сейчас пишу, и стало вдруг совсем неинтересно. Зачем? Тем более теперь, когда всё так давно было. Бог ему судья.
Окуджаве помогло как раз обсуждение Солоухина. Как известно, Солоухину закатили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Но не исключили же. И этот довод убедил, кажется, представителя райкома, когда мы оговаривали степень взыскания. Уже без Окуджавы. Его просили выйти в коридор, и он там сидел, ожидая решения. Члены парткома были далеко не дети, понимали, что публикация смелого, честного рассказа о похоронах матери, когда сельский священник чуть ли не тайком отпевает великую труженицу, православную женщину и провоз порнографии – две большие разницы, всё-таки ограничились тоже строгачом, тоже с занесением.
- Эх вы, - смеялся тогда за столом Солоухин, - что ж вы меня не исключили? Дали бы мне Нобеля.
- Ну уж нет, - возразил я. - Нобелевскую премию за разрушение России дают, а вы её созидаете.
Выпало из бумаг
В завалах записей, которые уже безполезно разбирать, всё же встречаются иногда какие-то листочки, которые немного жалко. Вот этот листок, совсем истёртый. Он – один из нескольких, которые исписал большим белым стихом об ораторах перестройки. Помню позыв к этому стиху – по телевизору настойчиво показывали «Броненосец «Потемкин», который, как представили в начале, «является лучшим фильмом всех времён и народов». Прямо Сталин какой-то киношный. Фильм, конечно, более, чем простенький, заказной, лизоблюдский перед большевиками. Ну, лестница, ну, коляска. Но читать титры интересно. Матрос говорит священнику: «Отойди, халдей». Далее омерзительный кадр – православный крест именно книзу головой втыкается в палубу. Но некоторые титры насмешили. Цитирую: «Охрипшие от непрерывных речей глотки дышат трудно и прерывисто». Я без сожаления переключился на другие телеканалы. И на всех были такие же революционные глотки. Особенно надрывались и учили нас жить приехавшие миссионеры. Ради улыбки я тут же и написал стих «Охрипшие глотки». Жаль только, сохранился один еле читаемый (вытертый карандаш) отрывок – листочек.
Охрипшие глотки
… Все по кругу кричат – выражаются,
Обсуждают, склоняют Россиюшку.
И кричат тут писцы израИльские.
К ним пристали, примкнули, примазались
Удалые спецы словоблудия,
Докторанты школ демагогии, и схоластики, и софистики,
Ай, велики мужи болтологии.
Ай, любители все словопрениев.
Хлебом их не корми, дай трибунничать,
Дай ты им дураков околпачивать,
На критическом вече покрикивать,
И барыш на сем крике наращивать.
Вот зачали зомбировать зрителей
Языков своих долгодлинием,
Да заморских мозгов производствием.
Что ни брякнут, всё им мы не по сердцу,
Что ни сбрешут – всё против России то.
Прибежали хохлы им подвякивать,
Приезжали поляки подвизгивать,
Расплодилась кругом мериканщина
И, конечно, во всём англичания.
Очень им по нутру Русь облаивать,
Да дербанить и недра российские,
И историю нашу обдристывать…
Не поэзия, конечно. Но насчёт правды жизни всё верно. Уж очень тогда, в конце 80-х, начале 90-х навалились на нас «общемировые ценности». А по мне, где общемировое, там и масонское, а где гуманитарное, там нравственный фашизм. Это же всё без Бога, а, значит, безчеловечно.
Одно спасительно: навалившись в конце восьмидесятых, особенно в девяностые, они вскоре и выдохлись, устали. То есть, вернее сказать, их перестали слушать, вся болтовня их пошла на ветер. «Эхо Москвы» надрывается, держит какую-то свою публику, но ведь это тоже шелуха.
* * *
Как-то остро вдруг вспомнились писательские Дома творчества, в которых был счастлив тем, что работал. Пицунда, Ялта, Малеевка, Голицыно, Дубулты. Уже и не побывать в них, всё продано, разворовано, да и не надо, развалины прошлого не вдохновят.
Ялта была первым Домом творчества, писал «Живую воду» в 72-м, заканчивал в Малеевке в 74-м. В конце 80-х летел из-за границы, Москва была задымлена, не принимала. Взлетали, садились. Посадили в Симферополе, повезли ночевать в Ялту. У меня уже и копейки не оставалось, и я решил добежать до Дома творчества, уверенный в том, что всё равно есть же там кто-то знакомый. Был. Один. Он накинулся на меня, обнимал, тискал, дышал и просил хотя бы на бутылку.
Диктатура воровства
Совершенно безстыдно разрушение Советского Союза было названо перестройкой. Именно, благодаря ей, в России установилась диктатура воровства. Воровать стало совсем не стыдно, даже доблестно. «Горбоельцы», как назвал новых хозяев народ, крали заводы, фабрики, комбинаты, земли, леса, называя всё это на своём уголовном жаргоне приватизацией. Крупные ворюги вошли во властные структуры и сразу же вырастили угодное себе чиновничество и депутатство. То и другое и хозяевам помогало и само быстро выучилось жить хорошо. Ну-ка, пойди к чиновнику без подношения. Ну-ка, попробуй, не отстегни ему, ну-ка попробуй без «отката». - Как? – раздаются возмущённые голоса, - у нас же борьба с коррупцией! Смешно. Ответьте на вопрос: кто громче всех кричит: «Держи вора!»? Правильно. Сам вор.
Ещё вопрос: почему именно в России вольготно ворью? Потому что в России, в основном, православный народ, он доверчив, он знает заповедь - не копить себе ветшающих богатств на земле, думать о том, чтобы спасти душу. Ну, как таких простодушных, не грабить? Но ведь и ворьё не безсмертно, и березовские, и чубайсы, и абрамовичи лягут в могилу, а она и у них тоже будет, и ни дач, ни островов, ни яхт в неё не утащишь. Но дУши даже и у них безсмертны. И любой из насувидит, в свой срок, за гранью земного, возмездие российскому ворью.
Так что воруйте на здоровье, собирайте себе горящие угли на голову. И не думайте, что это вы сами такие умные, да хитрые, нет, вы земные слуги – пешки в руках сатаны.
Сегодняшняя пятая колонна в России – это обслугаврага нашего спасения. Бесов телевидения, эстрады, киношников, газетно-журнальных писак, - всё это танцующее, играющее, обозревающее, пишущее стадо, внедряющее в Россию разврат, пошлость, насилие, может быть, можно было и пожалеть в виду ожидающей их страшной жаркой черноты ада, но уже не хочется. Сто раз их вразумляли, всё неймётся. Ну что ж, кошка скребёт на свой хребёт.
Итак, страну разворовывают, но, по большому счёту, сатане плевать на золото, на никель, на нефть, цель его одна – оттащить Россию от Бога. Но православная душа никогда не вытерпит и не примет посягательство на святыни. Разве в Великую Отечественную отцы и деды воевали за Ленина, за Сталина?Воевали за Святую Русь, за спасение своих душ. И какой был взлёт прихода людей в Церковь.
Вот и нам, их наследникам, пришло время битвы за Православное Отечество. Оно, как и любой из нас, в плену. Закабаление, подчинение воле мирового зла происходит через зримые, материальные вещи. Вот я отказался от ИНН, а приходит оплата квартиру, и там это ИНН проставлено. Но всё мало врагу, хочет окончательно загнать всех нас под колпак и полностью заставить жить по дьявольскому расписанию. Сколько получил, куда пошёл, где был, что купил, всё про нас надо знать. А то, что права личности нарушены, да плевать на это бесы хотели. Конечно, я говорю об электронных картах.
В Московской Областной Думе обсуждали вопросы их внедрения. И обсуждали так, что сами карты – это дело решённое, что есть только кой-какие особенности.
И вот, сидят депутаты, чиновники, вроде нормальные люди, в галстуках. А на деле, это уже не люди - роботы. Им кажется, что это они сами так думают, что карты нужны, что без них Россия вымрет, но вот же им возражают, говорят дельные вещи, что как раз с картами Россия вымрет гораздо быстрее, нет, не понимают.Они обязаны отработать зарплату. А то, что зарплату им обеспечивают те, кого они унижают и оскорбляют этими картами, они не понимают. Или притворяются, или, что скорее всего, куплены. Они – опричники системы. Долдонят: проводили опросы – пятьдесят процентов за, восемнадцать против. Но знаем мы, как эти опросы проводятся, знаем мы, как у нас голоса считают. А эти восемнадцать процентов не люди? Да и эти пятьдесят, если бы знали весь ужас внедрения электронного слежения за людьми, они бы отказались. Галина Царёва как раз об этом ужасе говорила. Умно, спокойно, доказательно. Я глядел на чиновников, на их скептические, непроницаемые лица и вспоминал пословицу: им плюй в глаза, скажут: Божья роса.
Они же глядели на нас, морщясь от ожидания: да когда же эта общественность уйдёт, всё же решено, чего же они ещё трепыхаются? Карты эти были условием вступления в ВТО, вступаем – получайте карты. Ну, ещё дадим подышать до начала 2014-го, там - баста, ложитесь и помирайте, а мы и рады, вы нам жить мешаете. Я уверен в том, что антиправославные, антирусские всплески усиливаются именно от того, что враги России тонко улавливают полное равнодушие правительства к судьбе народа.
Смотрите сами:в России тихой сапой, то есть по-подлому свершены ещё два антинародных дела. Первое: теперь у нас сёла, города, посёлки, деревни, - это всё называется одним словом: п о с е л е н и я. А поселение напоминает приснопамятное спецпоселение, –огороженное, охраняемое пространство. И жить в поселении, а не в селе, не в городе – оскорбительно для сознания.
Второе: в чём разница полиции и милиции? Очень большая. Милиция присягала на верность народу, полиция правительству. Перемена значительная. Она показывает трусость властей, их нелюбовь к народу. Только что у метро «Охотный ряд» азиатский или кавказский человек всучил мне блестящую книжечку. Гляжу: «Флирт», раскрыл – мерзость – телефоны и фотографии проституток. Как раз рядом проходят два полицейских, подполковник и майор. «Глядите, это же в двух шагах от Кремля». А они что? Захохотали: «У каждого свой бизнес». И пошли. Чего им не хохотать над стариком: у них зарплата больше моей пенсии раз в пятнадцать.
Нет, нас за людей не считают. Но ведь именно мы определяем духовную мощь России, её главную силу. Вспомним приход к нам Пояса Пресвятой Богородицы. Думаю, что либеральное «болотное» кваканье было испуганной реакцией на всенародное поклонение общеправославной святыне. Как ни надували лягушку болотного митинга, в вола она не превратилась.
А дальше? Дальше будет больше нападок на всё русское, православное. Тем более врагам России, внешним и внутренним, есть чего испугаться, имею в виду молитвенное стояние в защиту православных святынь. Оно же было по всей стране, а не только у Храма Христа Спасителя. Будет больше передач, унижающих и опошляющих историческую Россию. Предсказываю, что так называемое Общественное телевидение, будет антиобщественным. Оно будет оправдывать мерзости экрана тем, что на любые передачи есть зрители, что не хотите – не смотрите, а нам не мешайте развращать молодёжь.
И ещё: меня даже не то оскорбляет, что государству плевать нанаши возражения. Оно же обещало мировому правительству, что загонит «россиян» в электронный концлагерь, вот и загоняет. А нам без передышки врут, что их цель – сильная и независимая Россия. Какая ж независимая, когда вы руки по швам перед мировым правительством? И какая же сильная, если не может быть независимой?
Чудо как норма
Кто впервые идёт на Крестный ход, обязательно поражается тому, как на чистом небе, даже и не после дождя, возникает и сияет огнецветье радуги.
А кто постоянно ходит, этому не удивляется. Чудо? Да, чудо. Но это же Крестный ход. Господь видит наши труды, наши молитвы слышит, посылает утешениие.
А безчисленное количество раз бывало, и бывает, когда в пасмурный день берёшься читать Послания или Евангелие, или становишься на Акафист, и вдруг освещается пространство комнаты светлыми лучами.
И всегда явное чудо бывает, например, при освящении храма, Креста, при закладке церкви. Вдруг, в добавление к окроплению, с неба падают животворные капли дождя, хотя никакого дождя не ожидалось, и туч не было.
То есть всё просто напрямую говорит нам о Божием присутствии в мире, в нашей жизни, в жизни каждого из нас.
Какое же это чудо, так оно и есть: под Богом и перед Богом ходим. И нечему тут удивляться.
Упрямый старик
На севере вятской земли был случай, о котором, может быть, и поздно, но хочется рассказать.
Когда началась так называемая кампания по сносу деревень, в деревне жил хозяин. Он жил бобылем. Похоронив жену, больше не женился, тайком от всех ходил на кладбище, сидел подолгу у могилки жены, клал на холмик полевые и лесные цветы. Дети у них были хорошие, работящие, жили своими домами, жили крепко (сейчас, конечно, все разорены), старика навещали. Однажды объявили ему, что его деревня попала в число неперспективных, что ему дают квартиру на центральной усадьбе, а деревню эту снесут, расширят пахотные земли. Что такой процесс идет по всей России. «Подумай, – говорили сыновья, – нельзя же к каждой деревне вести дорогу, тянуть свет, подумай по-государственному».
Сыновья были молоды, их легко было обмануть. Старик же сердцем понимал: идет нашествие на Россию. Теперь мы знаем, что так было. Это было сознательное убийство русской нации, опустошение, а вслед за этим одичание земель. Какое там расширение пахотной площади! Болтовня! Гнать трактора с центральной усадьбы за десять – пятнадцать километров – это разумно? А выпасы? Ведь около центральной усадьбы все будет вытоптано за одно лето. И главное – личные хозяйства. Ведь они уже будут – и стали – не при домах, а поодаль. Придешь с работы измученный, и надо еще тащиться на участок, полоть и поливать. А покосы? А живность?
Ничего не сказал старик. Оставшись один, вышел во двор. Почти все, что было во дворе, хлевах, сарае, – все должно было погибнуть. Старик глядел на инструменты и чувствовал, что предает их. Он затопил баню, старая треснутая печь дымила, ело глаза, и старик думал, что плачет от дыма. Заплаканным и перемазанным сажей, он пошел на кладбище.
Назавтра он объявил сыновьям, что никуда не поедет. Они говорили: «Ты хоть съезди, посмотри квартиру. Ведь отопление, ведь электричество, ведь водопровод!» Старик отказался наотрез.
Так он и зимовал. Соседи все перебрались. Старые дома разобрали на дрова, новые раскатали и увезли. Проблемы с дровами у старика не было, керосина ему сыновья достали, а что касается электричества и телевизора, то старик легко обходился без них. Изо всей скотины у него остались три курочки и петух, да еще кот, да еще песик, который жил в сенях. Даже в морозы старик был непреклонен и не пускал его в избу.
Весной вышел окончательный приказ. Сверху давили: облегчить жизнь жителям неперспективных деревень, расширить пахотные угодья. Коснулось и старика. Уже не только сыновья, но и начальство приезжало его уговаривать. Кой-какие остатки сараев, бань, изгородь сожгли. Старик жил как на пепелище, как среди выжженной фронтовой земли.
И еще раз приехал начальник: «Ты сознательный человек, подумай. Ты тормозишь прогресс. Твоей деревни уже нет ни на каких картах. Политика такая, чтоб Нечерноземье поднять. Скажу тебе больше: даже приказано распахивать кладбища, если со дня последнего захоронения прошло пятнадцать лет».
Вот это – о кладбищах – поразило старика больше всего. Он представил, как по его Анастасии идет трактор, как хрустит и вжимается в землю крест, – нет, это было невыносимо.
Но сыновьям, видно, крепко приказали что-то решать с отцом. Они приехали на тракторе с прицепом, стали молча выносить и грузить вещи старика: постель, посуду, настенное зеркало. Старик молчал. Они подошли к нему и объявили, что, если он не поедет, его увезут насильно. Он не поверил, стал вырываться. Про себя он решил, что будет жить в лесу, выкопает землянку. Сыновья связали отца: «Прости, отец» – посадили в тракторную тележку и повезли. Старик мотал головой и скрипел зубами. Песик бежал за трактором, а кот на полдороге вырвался из рук одного из сыновей и убежал обратно в деревню.
Больше старик не сказал никому ни слова.
Молитва матери
«Материнская молитва со дна моря достанет» – эту пословицу, конечно, знают все. Но многие ли верят, что пословица эта сказана не для красного словца, а совершенно истинно, и за многие века подтверждена бесчисленными примерами.
Отец Павел, монах, рассказал мне случай, происшедший с ним недавно. Он рассказал его, как будто все так и должно было быть. Меня же этот случай поразил, и я его перескажу, думаю, что он удивителен не только для меня.
На улице к отцу Павлу подошла женщина и попросила его сходить к ее сыну. Исповедать. Назвала адрес.
– А я очень торопился, – сказал отец Павел, – ив тот день не успел. Да, признаться, и адрес забыл. А еще через день рано утром она мне снова встретилась, очень взволнованная, и настоятельно просила, прямо умоляла пойти к сыну. Почему-то я даже не спросил, почему она со мной не шла. Я поднялся по лестнице, позвонил. Открыл мужчина. Очень неопрятный, молодой, видно сразу, что сильно пьющий. Смотрел на меня дерзко, я был в облачении. Я поздоровался, говорю: ваша мама просила меня к вам зайти. Он вскинулся: «Ладно врать, у меня мать пять лет как умерла». А на стене ее фотография среди других. Я показываю на фото, говорю: «Вот именно эта женщина просила вас навестить». Он с таким вызовом: «Значит, вы с того света за мной пришли?» – «Нет, – говорю, пока с этого. А вот то, что я тебе скажу, ты выполни: завтра с утра приходи в храм». – «А если не приду?» – «Придешь: мать просит. Это грех – родительские слова не исполнять».
И он пришел. И на исповеди его прямо трясло от рыданий, говорил, что он мать выгнал из дому. Она жила по чужим людям и вскоре умерла. Он даже и узнал-то потом, даже не хоронил.
– А вечером я в последний раз встретил его мать. Она была очень радостная. Платок на ней был белый, а до этого темный. Очень благодарила и сказала, что сын ее прощен, так как раскаялся и исповедался и что она уже с ним виделась. Тут я уже сам, с утра, пошел по его адресу. Соседи сказали, что вчера он умер, увезли в морг.
Вот такой рассказ отца Павла. Я же, грешный, думаю: значит, матери было дано видеть своего сына с того места, где она была после своей земной кончины, значит, ей было дано знать время смерти сына. Значит, и там ее молитвы были так горячи, что ей было дано воплотиться и попросить священника исповедать и причастить несчастного раба Божия. Ведь это же так страшно – умереть без покаяния, без причастия.
И главное: значит, она любила его, любила своего сына, даже такого, пьяного, изгнавшего родную мать. Значит, она не сердилась, жалела и, уже зная больше всех нас об участи грешников, сделала все, чтобы участь эта миновала сына. Она достала его со дна греховного. Именно она, и только она силой своей любви и молитвы.
Петушиные крики
Все люди, все до единого, те, кто вышел из сельской местности, а теперь живущие в городах, вспоминают детство. Оно им снится, о нем они любят говорить. Рыбалка, река, сенокос, лыжи зимой, санки. Сияние полной луны над серебряным снежным покровом. Запах дыма от русских печей, что говорить.
Один большой начальник особенно тосковал по петушиному пению. Дети его просили купить им попугая. Он купил. Попугай оказался очень способным к обучению. Когда начальник поехал в отпуск навестить старуху мать, то взял с собой клетку с попугаем. В деревне он поместил попугая в курятник и попугай в два дня выучился кукарекать.
И теперь он живет в Москве и кукарекает. Вначале мешал спать, ибо, по примеру сельских своих учителей, кричал на заре, и его клетку стали накрывать. Тогда он приспособился кричать днем и вечером. Так и живет. Кому-то напоминает деревню, а кому-то евангельского петуха - алектора, который дважды успел прокричать в то время, в которое апостол Петр трижды отрекся от Христа.
Конечно, наш попугай, играющий роль петуха, будет кукарекать долго, и обязательно переживет своих учителей, ибо им до старости дожить не суждено.
Гречиха
Вот одно из лучших воспоминаний о жизни.
Я стою в кузове бортовой машины, уклоняюсь от мокрых еловых веток. Машина воет, истертые покрышки, как босые ноги, скользят по глине.
И вдруг машина вырывается на огромное, золотое с белым, поле гречихи. И запах, который никогда не вызвать памятью обоняния, теплый запах меда, даже горячий от резкости удара в лицо, охватывает меня.
Огромное поле белой ткани, и поперек продернута коричневая нитка дороги, пропадающая в следующем темном лесу.
Река Лобань
Но до чего же красива река Лобань! Просто как девочка-подросток играет и поет на перекатах. А то шлепает босиком по зелени травы, по желтизне песка, то по серебру лопухов мать-и-мачехи, а то прячется среди темных елей. Или притворится испуганной и жмется к высокому обрыву. Но вот перестает играть и заботливо поит корни могучего соснового бора.
Давно сел и сижу на берегу, на бревнышке. Тихо сижу, греюсь предвечерним теплом. Наверное, и птицы, и рыбы думают обо мне, что это какая-то коряга, а коряги они не боятся. Старые деревья, упавшие в реку, мешают ей течь плавно, зато в их ветвях такое музыкальное журчание, такой тихий плавный звон, что прямо чуть не засыпаю. Слышу – к звону воды добавляется звоночек, звяканье колокольчика. А это, оказывается, подошла сзади корова и щиплет траву.
Корова входит в воду и долго пьет. Потом поднимает голову и стоит неподвижно, и смотрит на тот берег. Колокольчик ее умолкает. Конечно, он надоел ей за день, ей лучше послушать говор реки.
Из леса с того берега выходит к воде лосиха. Я замираю от счастья. Лосиха смотрит по сторонам, смотрит на наш беper, оглядывается. И к ней выбегает лосенок. Я перестаю дышать. Лосенок лезет к маминому молочку, но лосиха отталкивает его. Лосенок забегает с другого бока. Лосиха бедром и мордой подталкивает его к воде. Она после маминого молочка не очень ему нравится, он фыркает. Все-таки он немного пьет и замечает корову. А корову, видно, кусает слепень, она встряхивает головой, колокольчик на шее брякает, лосенок пугается. А лосиха спокойно вытаскивает завязшие в иле ноги и уходит в кусты.
Начинается закат. Такая облитая светом чистая зелень, такое режущее глаза сверкание воды, такой тихий, холодеющий ветерок.
Ну и где же такая река Лобань? А вот возьму и не скажу. Она не выдумана, она есть. Я в ней купался. Я жил на ее берегах.
Ладно, для тех, кто не сделает ей ничего плохого, скажу. Только путь к Лобани очень длинный, и надо много сапогов сносить, пока дойдешь. Хотя можно и босиком.
Надо идти вверх и вверх по Волге – матери русских рек, потом будут ее дочки: сильная суровая Кама и ласковая Вятка, а в Вятку впадает похожая на Иордан река Кильмезь, а уже в Кильмезь вливается Лобань.
Вы поднимаетесь по ней, идете по золотым пескам, по серебристым лопухам мать-и-мачехи, через сосновые боры, через хвойные леса, вы слышите ветер в листьях берез и осин и вот выходите к тому бревнышку, на котором я сидел, и садитесь на него. Вот и все. Идти больше никуда не надо и незачем. Надо сидеть и ждать. И с той, близкой, стороны выйдет к воде лосиха с лосятами. А на этом берегу будет пастись корова с колокольчиком на шее.
И редкие птицы будут лететь по середине Лобани, и будут забывать о своих делах, засмотревшись в ее зеркало. Ревнивые рыбы будут тревожить водную гладь, подпрыгивать, завидовать птицам и шлепаться обратно в чистую воду.
Все боли, все обиды и скорби, все мысли о плохом исчезнут навсегда в такие минуты. Только воздух и небо, только облака и солнышко, только вода в берегах, только родина во все стороны света, только счастье, что она такая, красивая, спокойная, добрая.
И вот такая течет по ней река Лобань.
Падает звезда
Если успеть загадать желание, пока она не погасла, то желание исполнится. Есть такая примета.
Я запрокидывал голову и до слез, не мигая, глядел с Земли на небо.
Одно желание было у меня, для исполнения которого были нужны звезды, – то, чтоб меня любили. Над всем остальным я считал себя властным.
Когда вспыхивал, сразу гаснущий, изогнутый след звезды, он возникал так сразу, что заученное наизусть желание: «Хочу, чтоб меня любила...» – отскакивало. Я успевал сказать только, не голосом – сердцем: «Люблю, люблю, люблю!»
Когда упадет моя звезда, то дай бог какому-нибудь мальчишке, стоящему далеко-далеко внизу, на Земле, проговорить заветное желание. А моя звезда постарается погаснуть не так быстро, как те, на которые загадывал я.
Где-то далеко
Много времени в детстве моем прошло на полатях. Там я спал и однажды – жуткий случай – заблудился.
Полати были слева от входа, длинные, из темно-скипидарных досок.
Мне понадобилось выйти. Я проснулся: темень, темная. Пополз, пятясь, но уперся в загородку. Пополз вбок – стена, в другой бок – решетка. Вперед – стена. Разогнулся и ударился головой о потолок. Слезы покапали на бедную подстилку из чистых половиков.
Тогда еще не было понимания, что если ты жив, то это еще не конец, и ко мне пришел ужас конца.
Все уходит, все уходит, но где-то далеко, далеко, в деревянном доме с окнами в снегу, в непроглядной ночи, в душном тепле узких, по форме гроба, полатях, ползает на коленках мальчик, который думает, что умер и который проживет еще долго-долго.
Лодка надежды
У рыбацких лодок нежные имена: Лена, Светлана, Ольга, Вера... Я шел с рыбаками на вечерний вымет сетей на баркасе «Надежда» и пошутил, что с лодкой надежды ничего не может случиться.
– Сплюнь! – велел старший рыбак.
Солнце протянуло к нам красную дорогу, и на конце этой дороги волны нянчили наш баркас.
Пришли на место. Выметали сети. Отгребли, запустили мотор.
Рыбак, тяжело ступая бахилами, подошел и сел. Помолчал.
Прожектор заката вел нас на своем острие.
– Надежда! – сказал рыбак. – На этой «Надежде» нас мотало, думали: хватит, поели рыбки, сами рыбкам на корм пойдем.
От лодки разлетались белые усы брызг, как будто лодка отфыркивалась в обе стороны.
– А ты ничего, – одобрил он. – Выбирать пойдешь?
– Пойду.
И вот хоть верь, хоть не верь, своей дурацкой шуткой я накликал беду. Когда на следующий день мы выбирали сети, налетел шторм.
Лодку швыряло, как котенка. Ветер ревел так, что уничтожал крик у самых губ.
Вернув рыбу морю и отдав пучине сети, мы все-таки выгребли. Когда, обессиленные, мы лежали на песке и волны, всхрапывая от злости, расшатывали причал, он крикнул:
– Как?!
Я показал ладони.
– Заживет!
Я согласился, но все равно сказал, что имя у лодки хорошее. Он засмеялся.
– Жена моя Надя. Каприз ее был. Назови, говорит, лодку, как меня, тогда выйду.
– Хорошая?
– Лодка? Сам видел.
– Жена!
– Об чем речь. Сейчас с ума сходит.
Он стащил сапоги, вылил воду и хитро посмотрел на меня:
– Хочешь, надежду покажу?
– Да.
Я подумал, что в поселке он покажет свою жену Надежду.
– Вот! – Он показал мне свои громадные ладони, величиной в три моих.
Муська
Муська – это кошка. Она жила у соседей целых восемнадцать лет. И все восемнадцать лет притаскивала котят. И всегда этих котят соседи топили. Но Муську не выбрасывали: хорошо ловила мышей.
Муська после потери котят несколько дней жалобно мяукала, заглядывала людям в глаза, потом стихала, а вскоре хозяйка или хозяин обнаруживали, что она вновь ждет котят, и ругали ее.
Чтобы хоть как-то сохранить детей, Муська однажды окотилась в сарае, дырявом и заброшенном. Котята уже открыли глазки и взирали на окружающий их мусор, а ночью таращились на звезды. Была поздняя осень. Пошел первый снег. Муська испугалась, чтоб котята не замерзли, и по одному перетаскала их в дом. Там спрятала под плиту в кухне. Но они же, глупые, выползли. И их утопили уже прозревшими. С горя Муська даже ушла из дому и где-то долго пропадала. Но все же вернулась.
Хозяева надумали продавать дом. Муську решили оставить в доме: стара, куда ее на новое место. Муська чувствовала их решение и всячески старалась сохранить и дом, и хозяев. Наверное, она думала, что они уезжают из-за мышей. И она особенно сильно стала на них охотиться. Приносила мышей и подкладывала хозяевам на постель, чтоб видели. Ее за это били.
Утром Муську увидели мертвой. Она лежала рядом с огромной, тоже мертвой крысой. Обе были в крови. Крысу выкинули воронам, а Муську похоронили. Завернули в старое, еще крепкое платье хозяйки и закопали.
Хозяйка перебирала вещи, сортировала, что взять с собой, что выкинуть, и напала на старые фотографии. Именно в этом платье, с котенком на коленях она была сфотографирована в далекие годы. Именно этот котенок и стал потом кошкой Муськой.
Первое слово
В доме одного батюшки появился и рос общий любимец, внук Илюша. Крепкий, веселый, рано начал ходить, зубки прорезались вовремя, спал хорошо – золотой ребенок. Одно было тревожно: уже полтора года – и ничего не говорил. Даже к врачу носили: может, дефект какой в голосовых связках? Нет, все в порядке. В развитии отстает? Нет, и тут нельзя было тревожиться: всех узнавал, день и ночь различал, горячее с холодным не путал, игрушки складывал в ящичек. Особенно радовался огонечку лампады. Все, бывало, чем бы ни был занят, а на лампадку посмотрит и пальчиком покажет.
Но молчал. Упадет, ушибется, другой бы заплакал – Илюша молчит. Или принесут какую новую игрушку, другой бы засмеялся, радовался – Илюша и тут молчит, хотя видно – рад.
Однажды к матушке пришла ее давняя институтская подруга, женщина шумная, решительная. Села напротив матушки и за полчаса всех бывших знакомых подруг и друзей обсудила-пересудила. Все у нее, по ее мнению, жили не так, жили неправильно. Только она, получалось, жила так, как надо.
Илюша играл на полу и поглядывал на эту тетю. Поглядывал и на лампаду, будто советовался с нею. И вдруг – в семье батюшки это навсегда запомнили – поднял руку, привлек к себе внимание, показал пальчиком на тетю и громко сказал: «Кайся, кайся, кайся!»
– Да, – говорил потом батюшка, – не смог больше Илюша молчать, понял, что надо спасать заблудшую душу.
Потом думали, раз заговорил, то будет много говорить. Нет, Илюша растет молчаливым. Хотя очень общительный, приветливый. У него незабываемый взгляд: он глядит и будто спрашивает – не тебя, а то, что есть в тебе и тебе даже самому неведомо. О чем спрашивает? Как отвечать?
«Это же гонки»
Внуки сидят за компьютером. Внук весь в игре.
- Трах! Бах! Бах! Уничтожен!
- Кого это ты уничтожаешь?
- Соперников. Гляди! Вот мой автомобиль зелёный, вот этот, видишь красный, надо догнать! Я его догоняю, обгоняю, я его левым бортом… Трах!
На экране красная машина вылетает за бортик, кувыркается, летит под откос. На экране надпись: «Уничтожен» и сумма очков.
- Но это же ужасно, ты убил человека.
- Дедушка, - говорит внучка, - это же гонки, тут же надо побеждать.
- А если бы это было в жизни?
- Но гонки же!
Им некогда со мной разговаривать: новая машина впереди, за поворотом. Надо догнать, надо уничтожить. Гонки же.
Нет, они меня не понимают. И не поймут. Я уже и сам ничего в этом не понимаю. И не хочу понимать.
Лист кувшинки
Человек я совершенно неприхотливый, могу есть и разнообразную китайскую или там грузинскую, японскую, арабскую пищу, или сытную русскую, а могу и вовсе на одной картошке сидеть, но вот вдруг, с годами, стал замечать, что мне очень небезразлично, из какого я стакана пью, какой вилкой ем. Не люблю пластмассовую посуду дальних перелетов, но успокаиваю себя тем, что это по крайней мере гигиенично.
Возраст это, думаю я, или изыск интеллигентский? Не все ли равно, из чего насыщаться, лишь бы насытиться. И уж тебе ли, это я себе, видевшему крайние степени голода, думать о форме, в которой питье или пища?
Не знаю, зачем зациклился вдруг на посуде. Красив фарфор, прекрасен хрусталь, сдержанно серебро, высокомерно золото, но, завали меня всем этим с головой, все равно все победит то лето, когда я любил библиотекаршу Валю, близорукую умную детдомовку, и тот день, когда мы шли вверх на нашей реке и хотели пить. А родники – вот они, под ногами. Я-то что, я хлопнул на грудь, приник к ледяной влаге, потом зачерпывал ее ладошкой и предлагал возлюбленной.
– Нет, – сказала Валя, – я так не могу. Мне надо из чего-то.
И это «из чего-то явилось. Я оглянулся – заводь, в которой цвели кувшинки, была под нами. Прыгнул под обрыв, прямо в ботиках и брюках брякнулся в воду, сорвал крупный лист кувшинки, вышел на берег, омыл лист в роднике, свернул его воронкой, подставил под струю, наполнил и преподнес любимой.
Она напилась. И мы поцеловались.
Так что же такое посуда для питья и еды? Ой, не знаю. Не мучайте меня. Жизнь моя прошла, но не прошел тот день. Родники и лист кувшинки. И мы под небом.
Подкова
Кузня, как называли кузницу, была настолько заманчивым местом, что по дороге на реку мы всегда застревали у нее. Теснились у порога, глядя, как голый по пояс молотобоец изворачивается всем телом, очерчивает молотом дугу под самой крышей и ахает по наковальне.
Кузнец, худой мужик в холщовом фартуке, был незаметен, пока не приводили ковать лошадей. Старые лошади заходили в станок сами. Кузнец брал лошадь за щетку, отрывал тонкую блестящую подкову, отбрасывал ее в груду других, отработавших, чистил копыта, клал его себе на колено и прибивал новую подкову, толстую. Казалось, что лошади очень больно, но лошадь вела себя смирно, только вздрагивала.
Раз привели некованого горячего жеребца. Жеребец ударил кузнеца в грудь (но удачно – кузнец отскочил), выломал передний запор – здоровую жердь – и ускакал, звеня плохо прибитой подковой.
Пока его ловили, кузнец долго делал самокрутку. Сделал, достал щипцами из горна уголек, прикурил.
– Дурак молодой, – сказал он, – от добра рвется, пользы не понимает, куда он некованый? Людям на обувь подковки ставят, не то что. Верно? – весело спросил он.
Мы вздохнули. Кузнец сказал, что можно взять по подкове.
Мы взяли, и он погнал нас, потому что увидел, что ведут пойманного жеребца. Мы отошли и смотрели издали, а на следующий день снова вернулись.
– Еще счастья захотели? – спросил кузнец.
Но мы пришли просто посмотреть. Мы так и сказали.
– Смотрите. За погляд денег не берут. Только чего без дела стоять. Давайте мехи качать.
Стукаясь лбами, мы уцепились за веревку, потянули вниз. Горн осветился.
Это было счастье – увидеть, почувствовать и запомнить, как хрипло дышит порванный мех, как полоса железа равняется цветом с раскаленными углями, как отлетает под ударами хрупкая окалина, как выгибает шею загнанный в станок конь, и знать, что все лошади в округе – рабочие и выездные – подкованы нашим знакомым кузнецом, мы его помощники, и он уже разрешает нам браться за молот.
Катина буква
Катя просила меня нарисовать букву, а сама не могла объяснить какую.
Я написал букву «К».
– Нет, – сказала Катя.
Букву «А». Опять нет.
«Т»? – Нет. «Я»? – Нет.
Она пыталась сама нарисовать, но не умела и переживала.
Тогда я крупно написал все буквы алфавита. Писал и спрашивал о каждой: эта?
Нет, Катиной буквы не было во всем алфавите.
– На что она похожа?
– На собачку.
Я нарисовал собачку.
– Такая буква?
– Нет. Она еще похожа и на маму, и на папу, и на дом, и на самолет, и на небо, и на дерево, и на кошку...
– Но разве есть такая буква?
– Есть!
Долго я рисовал Катину букву, но все не угадывал. Катя мучилась сильнее меня. Она знала, какая это буква, но не могла объяснить, а может, я просто был непонятливым. Так я и не знаю, как выглядит эта всеобщая буква. Может быть, когда Катя вырастет, она ее напишет.
Зеркало
Подсела цыганка.
– Не бойся меня, я не цыганка, я сербиянка, я по ночам летаю. Ай, красавец, не горюй, помогу, спасибо скажешь. Дай погадаю.
– Дальнюю дорогу?
– Нет, золотой. Смеёшься, не веришь, потом вспомнишь. Тебе в красное вино налили черной воды. Ты пойдешь безо всей одежды ночью на кладбище? Клади деньги, скажу зачем. Дай руку.
– Нет денег.
– А казенные? Ай, какая нехорошая линия, девушка выше тебя ростом, тебя заколдовала.
– И казенных нет.
– Не надо. Ты хороший человек, больше не надо. Ты три года плохо живешь, будет тебе счастье. Положи на руку сколько есть бумажных.
– Нет бумажных.
– Мне не надо, тебе надо, я не возьму. Нет бумажных, положи мелочь. Не клади черные, клади белые. Через три дня будешь ложиться, положи их под подушку, станут как кровь, не бойся: будет тебе счастье. Клади все, сколько есть.
Вырвала несколько волосков. Дунула, плюнула.
– Видишь зеркало? Кого ты хочешь увидеть: друга или врага?
– Врага.
Посмотрел я в зеркало и увидел себя. Засмеялась цыганка и пошла дальше. И остался я дурак дураком. Какая девушка? Какая черная вода, какая линия? При чем тут зеркало?
А поразмыслил, думаю: конечно, она права, показала мне врага - себя самого. Я же сам во всех своих грехах виноват. Да, в грехах, как собака в репьях.
В заливных лугах
Поздней весной в заливных вятских лугах лежат озера.
Дикие яблони, растущие по их берегам, цветут, и озера весь день похожи на спокойный пожар.
Ближе к сенокосу под цветами нарождаются плоды. Красота становится лишней, цветы падают в свое отражение. И на воде еще долго живут. Озера лежат белые, подвенечные, а ночью вспоминается саван.
Падает роса. Лепестки, как корабли, везущие слезы, покачиваются, касаясь друг друга.
Постепенно вода оседает, озера уходят в подземные реки, И как будто лепестки вместе с ними.
Вода в вятских родниках и колодцах круглый год пахнет цветами. Пьют эту воду кони и люди, птицы и звери, цветы и травы, дает эта вода жизнь всему сущему, всему живому.
Только мертвым не нужна вода. Поэтому место для них выбирают на взгорьях.
Объявление на столбах
Мальчик жил с родителями, а его родители жили немирно друг с другом, ссорились, дело шло к разводу.
Мальчик любил родителей, и очень, до слез, страдал от их ссор. Но и это их не вразумляло. Наедине с каждым, мальчик просил их помириться, но и отец и мать говорили друг о друге плохо, а мальчика старались завлечь на свою сторону. «Ты еще не знаешь, какой он подлец», -говорила мать, а отец называл ее дурой. А вскоре, уже и при нем, они всячески обзывали друг друга, не стесняясь в выражениях.
О размене их квартиры они говорили как о деле решенном. Оба уверяли, что мальчик ни в чем не пострадает: как была у него тут отдельная комната, так и будет. С кем бы он ни жил. И что он всегда сможет ходить к любому из них. Они найдут варианты размена в своем районе, не станут обращаться в газету, а расклеят объявления сами, на близлежащих улицах. Однажды вечером мать пришла с работы, и принесла стопку желтых листочков с напечатанными на них объявлениями о размене квартиры. Велела отцу немедленно идти и их расклеивать. И клей вручила, и кисточку.
Отец тут же надернул плащ, схватил берет и вышел.
– А ты – спать! – закричала мать на сына.
Они жили на первом этаже. Мальчик ушел в свою комнату, открыл окно, и тихонько вылез. И как был, в одной рубашке, побежал за отцом, но не стал уговаривать его не расклеивать объявления, он понимал, что отец не послушает, а крался, прячась, сзади и следил. Замечал, на каком столбе или заборе, или на остановке отец прилеплял желтые бумажки, выжидал время, подбегал к ним и срывал. С ненавистью комкал объявления, рвал, швырял в урны, топтал ногами, как какого-то гада, или бросал в лужи книзу текстом. Чтоб никто даже и не смог прочесть объявления.
Так же незаметно вернулся в дом. Наутро затемпературил, кашлял. С ним родители сидели по очереди. Он заметил, что они перестали ругаться. Когда звонил телефон, снимали трубку, ожидая, что будут спрашивать о размене квартиры. Но нет, никто не спрашивал.
Мальчик специально не принимал лекарства, прятал их, а потом выбрасывал. Но все равно через неделю температура выровнялась, врачиха сказала, что завтра можно в школу.
Он подождал вечером, когда родители уснут, разделся до майки и трусов и открыл окно. И стоял на сквозняке. Так долго, что сквозняк и они почувствовали. Первой что-то заподозрила мама и пришла в комнату сына. Закричала отца. Мальчику стало плохо. Он рвался и кричал, что все равно будет болеть, что пусть умрет, но не надо разменивать квартиру, не надо расходиться. Его прямо било в приступе рыданий.
– Вам никто не позвонит! – кричал он. – Я все равно сорву все объявления! Зачем вы так? Зачем? Тогда зачем я у вас? Тогда вы все врали, да? Врали, что будет сестричка, что в деревню все вместе поедем, врали? Эх вы!
И вот тогда только его родители что-то поняли.
Но дальше я не знаю. Не знаю, и врать не хочу. Но то, что маленький отрок был умнее своих родителей, это точно. Ведь сходились они по любви, ведь такой умный и красивый сын не мог быть рожден не по любви. Если что-то потом и произошло у них в отношениях, это же было не смертельно. Если уж даже Сам Господь прощает грехи, то почему мы не можем прощать друг другу обиды? Особенно ради детей.