Два порядка изб Нагорной улицы разделяет каменистая балка. С этой её стороны дома стоят на плоскогорье, а с другой восходят по крутому склону. Там, по склону, мимо изб пролегает грунтовая дорога; машины по ней только спускаются, сильно тормозя, от асфальтовой ветки шоссе в низинную часть деревни, выезжают же они на шоссе длинным кружным путём. На плоскогорье в самом конце порядка, близко к краю высокого холма стоит избушка Ниязова. Нынче Ниязов, заперев избушку на амбарный замок, шагает узкой тропкой к шоссе, ступая по траве осмотрительно, чтобы поменьше намочить в утренней обильной росе чёрные полуботинки.
Горной дорогой тоже кто-то движется. Люди идут к автобусу. Уклон горы по ту сторону балки делается меньше и возле одного из дворов, обросшего сиреневыми кустами, совсем исчезает. Тропинка с Ниязовым вливается в грунтовую дорогу, и он Степан Гордеевич, художник из Москвы, летом давно обитающий в этих живописных местах Владимировщины, скоро подходит к автобусной остановке.
Тут уже собрались несколько односельчан художника: деревенские люди и, как он, дачники. Одни из них едут по делам в Муром, Владимир или – через Владимир – в Москву (например, Ниязов направляется по делам в столицу), а кто-то отъезжает всего за десяток километров на работу в большой посёлок, расположенный вдоль главного шоссе, по обе его стороны. Ниязов коротко приветствует односельчан. Они коротко ему отвечают. Все ждут маршрутного автобуса, глядя в даль асфальтовой ветки, в перспективе бегущей сквозь лес под гору и взлетающей на другую. Художник смотрит по сторонам. Множество раз он видел и эти холмистые поля, прежде пахотные, но уже двадцать лет зарастающие бурьяном и лесом, и густые леса за полями, и болотце вблизи остановки за придорожной канавой, обросшее осокой, обжитое лягушками, крякающими, как утки, и голубое небо с рассыпанными по нему птичьими перьями, и солнце, разгорающееся над неровной кромкой леса, во все стороны сыпля искры, и синие пирамидальные соцветия люпина в траве по краю поля, и птиц, с младенческими криками проносящихся над головой, и свою деревню, малой частью выстроенную наверху, а большей в низине; но он, живописец, каждый раз знакомые предметы видит иначе, дополняя или видоизменяя их реальные образы художественной фантазией. Например, серая блестящая корка асфальта кажется ему сегодня чудовищной змеиной кожей, расстеленной по дороге, а в прошлый раз виделась она ему штукой люстрина, раскатанной от пункта А до пункта Б.
Вдруг слышится немолодой женский голос, выговаривающий слова с подъёмом, но неторопливо и основательно, как по слогам:
— А вон и Нина идёт!
И все, словно по команде, обращают взоры в ту сторону, откуда идёт Нина, и слышатся разные довольные голоса, женские и, меньше, мужские:
— Да, она!
— Выступает, будто пава!
— Не идёт, а пишет!..
Она показывается из-под горы, направляясь к автобусной остановке из низины деревни. Сперва видна женская голова с пышными волосами цвета сосновой стружки, дальше – вытянутая «балетная» шея, горделиво расправленные плечи; талия не то, чтобы слишком тонкая, но очень заметная рядом с плавно очерченными бёдрами. И вот Нина в полный рост предстаёт перед наблюдателями. Она высока, стройна, одета в длинное облегающее нарядное платье, лиловое с крупными жёлтыми цветами. Поступь этой женщины естественна, величава. Нина подходит к остановке, приветливо говорит «здравствуйте», и для тех, кто на неё смотрит, её краса вблизи пополняется благородно загорелым миловидным лицом и рельефным бюстом, на котором художник Ниязов невольно задерживает взгляд. В лице Нины есть особинка: так называемый «обратный прикус». Особинка оттеняет миловидность лица выражением девичьей непосредственности. Мягкие черты, прелестного очертания губы, подкрашенные перламутровой помадой; длинные ресницы, тёмные брови вразлёт, а глаза умные и ласковые, серые с голубизной... Детскость и зрелая женственность, непорочность и чувственность – эти противоположности натуры вместе отразились в удивительном образе не девушки-красавицы, а женщины лет под сорок. «Необыкновенно хороша! – думает художник. – Таких не бывает!» Нину он тоже знает давно и видит нередко, но всегда восхищается её внешностью. «Нелегко поверить, что она с рождения живёт в деревне, – говорит себе Ниязов. – А ещё труднее понять то, почему она ездит на работу неизменно в царственном обличье, хотя трудится, я слышал, мастером дорожного строительства».
— Ну, раз Нина подошла, значит, и автобус вот-вот прибудет! – говорит ещё какая-то её односельчанка.
Это правда. Обычно красавица успевает «прямо к автобусу», курсирующему от деревни к деревне по расписанию – такое острое у неё чувство времени. И судя по тому, как хорошо люди смотрят на Нину и как сердечно о ней отзываются, они любят, ценят землячку, и женщины не завидуют её привлекательности чёрной завистью. Она у местных ещё и выборный староста деревни.
«Да, это не пластмассовая красотка с обложки глянцевого журнала, при всём народе показывающая свои цыплячьи ляжки и коровьи груди, а настоящая пленительная женщина!» – опять говорит себе Ниязов. Но местный автобус подходит к остановке. Односельчане, теснясь, устраиваются в небольшом салоне, уже наполовину занятом пассажирами, и додумывает художник о Нине в дороге.
Спустя несколько дней, вернувшись из Москвы, он встречает её вечером в деревне – идёт с вёдрами от колонки на центральной улице в нижней части поселения и, пройдя левой стороной ряд домов с дворами, палисадниками и лавочками у заборов, приблизившись к усадьбе Вдовиных (такова фамилия Нины по мужу), вдруг слышит знакомый высокий голосок:
— Цып-цып-цып!..
А потом и видит за сварной решёткой прекрасную хозяйку.
Ниязов ставит на землю едва не всклень налитые вёдра (любит носить такие полные, стараясь не расплескать ни капли), сворачивает с тропинки, подходит к невысокому стальному забору с дверцей, выкрашенному зелёной краской, берётся за прутья ограды и смотрит в зелёный, без единой соринки двор. Хозяйка вскидывает на него глаза.
— Здравствуйте, Нина, – произносит он. – А отчества вашего, простите, я не знаю.
— Алексеевна, – отвечает она, несколько растерявшись, опустив глаза и снова подняв. – Можно просто по имени. Здравствуйте, Степан Гордеевич. У вас отчество редкое, нетрудно запомнить.
— Да, – соглашается Ниязов. – Гордеев и Гордеевичей у нас почему-то мало.
— Подглядываете, как потчую курочек? – спрашивает Нина.
— Просто шёл мимо и увидел вас. Дай, думаю, поздороваюсь...
На этом их беседа спотыкается. Больше через забор говорить как будто не о чем и неловко, а во двор хозяйка не зовёт. Она продолжает сыпать пшено из пластиковой плошки на голую утоптанную землю – залысок в курчавой мураве возле сарая. Голосок её возносится к небу: «Цып-цып-цып...», – и куры с истеричным кудахтаньем, хлопая крыльями, толкаясь и сбивая одна другую с ног, бросаются на корм, а рыже-красно-чёрный петух, с просинью в смоляных перьях, украсивших хвост, косится на своих наложниц, как на полоумных, и, сохраняя петушиное достоинство, клюёт зёрнышки, отлетевшие в сторону. Ниязов хочет отойти от забора, но что-то его не пускает. Он оглядывает двор, видит на заднем плане огород, отделённый от двора частоколом, но потом смотрит только на Нину, одетую в очень простое ношеное платье до колен, обутую в тапочки на босу ногу, без косметики на лице, с иной причёской, в которой густые белокурые волосы не рассыпаны по плечам, а закручены на затылке в спираль. В будничном виде она красива по-своему, и не меньше, чем в праздничном, даже более мила. Но вдруг художник спохватывается, что Нина замужем, и её супруг, возможно, наблюдает в окно и злится. «Может, и соседи уже любопытствуют, зачем я торчу у забора, уставившись на хозяйку», – думает он и отпускает прутья ограды. Подняв глаза к небу и вздыхая, Ниязов не к месту произносит:
— Эх, дождичка бы! И грибы бы в лесу наросли, и овощи на грядках ожили! До свидания, Нина Алексеевна!
И, не забыв вёдра, идёт дальше.
— До свидания, – озадаченно говорит она и провожает его взглядом.
Художник минует её аккуратный дом, обшитый тёсом, выкрашенный голубой краской, с резными наличниками на трёх фасадных окнах, и, не ощущая тяжести ноши, какой-то силой возносится по тропке к себе на верх горы. Он сознаёт, что сморозил глупость о необходимости дождя: погода стоит вовсе не засушливая, – но почему-то не огорчается, а радуется.
Проходит ещё несколько дней. Ниязов думает о Нине Вдовиной, и его сердце сладко томится, как в пору первой влюблённости. А тут ещё по другую сторону балки однажды под вечер в кустах сирени запевает соловей, и такими головокружительными разражается он дробями, трелями, щелчками и раскатами, такие берёт высокие ноты, что художник диву даётся. Прислушиваясь к соловьиному концерту, он пробует уловить в своей памяти давние неясные, очень приятные мгновения, связанные, может быть, с пением соловья, и думает, потирая ладонью щёку: «С чего он, дурачок, распелся?.. А почему бы и не распеться соловью? Они тут заливаются не впервой. Что за детские глупости лезут мне в голову?»
Как-то раз, ближе к ночи, задёрнув оконные занавески в своей избе, Ниязов садится почитать при свете настольной лампы роман американского писателя Скотта Фицджеральда; но вдруг слышит стук в дверь, идёт к порогу и отодвигает щеколду. За дверью он видит Нину. С тёмной улицы переступив порог, женщина в нарядной одежде и туфлях на высоком каблуке заходит к нему в освещённые сени. Лицо её припухло, омрачилось и утратило редкую красоту, в глазах блестят слёзы, бальное платье помято.
— Что с вами? – спрашивает Ниязов. – Какая беда?
— Я прошлую ночь дома не ночевала.
Она отводит глаза и по-детски шмыгает носом.
— Да? А где же ночевали?
— На работе. У одного из наших мастеров был день рождения. Ну, мы и загуляли в вагончике до утра, а сегодня продолжили...
— И что теперь?
Он сознаёт, что говорит пустые слова, но наполненные смыслом ему в голову не приходят.
— Теперь боюсь домой идти. Муж поколотит, а то и убьёт.
Вместе молчат. Он приглашает её в комнату, подаёт стул, сам садится и вопросительно смотрит на Нину.
— Не могли бы вы пойти к нам со мной? Ну... на тот случай, если муж станет драться, – произносит она. – И не могли бы сказать, что я гостила у вас?
Художник ошеломлён такой просьбой. Он медленно подбирает ответ, уставясь себе в колени и пожимая плечами:
— Как же я пойду с вами, Нина Алексеевна? Что ваш муж подумает, увидев нас вдвоём в позднее время? Да ещё если скажете, что ночевали у меня, а я подтвержу.
— Он ничего плохого не подумает, – говорит Нина. – Ему плохое в голову не придёт. Все в деревне много лет знают вас за хорошего серьёзного человека. Что может быть между мной и вами особенного?.. К тому же Витя, муж, помнит, что вы тут живёте с супругой.
— Да нет у меня супруги! – восклицает Ниязов, вскинув голову. – Нету! Где вы её видите?
Он разводит руками и озирается по сторонам.
— Где же она? В Москву поехала?
— Не в Москву. В Новосибирск к сестре. Сбежала от меня.
— Как? Насовсем?
— Не знаю. Не хочу об этом говорить. Не расспрашивайте.
С минуту опять молчат. Потом Нина произносит, вставая со стула:
— Извините, Степан Гордеевич. Я всё поняла. Вы правы. До свидания.
— А почему вы обратились ко мне? – спрашивает он.
— Ноги сами принесли. – Она сдержанно улыбается. – Ни к кому из местных нельзя с таким разговором подойти – сами понимаете: разнесут по деревне. А вы не разнесёте. И вы... расположены ко мне, я так посчитала. Кроме того, думаю, жена всё время при вас, так что никто дурного не заподозрит, если увидит, как иду к вашему дому. Не знала, что жена у вас уехала. Ну, ещё раз всего хорошего.
Нина коротко кланяется и поворачивается к двери.
— Подождите. – Художник тоже встаёт со стула. Скинув шлёпанцы, он берётся за старые ботинки со шнурками, поставленные у русской печки. – Пойдёмте вместе.
Женщина смотрит на него удивлённо и благодарно.
Они выходят из дома. Ночь лунная, звёздная; на свежем воздухе ещё так тепло, что один не зябнет в футболке, другая в тонком платье. В кустах сирени попискивает сонная птаха. Перед спуском с крутой горы Нина снимает туфли. Ниязов подаёт ей руку. До самой низины она идёт босиком, а дальше опять семенит в туфлях. Внизу посреди улицы ярко сияет на столбе большой фонарь. Кругом ни души. Где-то в направлении реки брешут две собаки: шавка заливается тонким злобным лаем, а солидный пёс ведёт свою партию ленивым хриплым гавканьем. От реки, призрачно белея, ползёт слоистый туман. Случайной паре делается от него зябко, но пара уже приближается к дому Вдовиных. В окнах дома горит свет, сквозь тюлевые занавески не видно никакого движения, створки окон закрыты, но за ними слышится музыка. Нина просовывает руку сквозь решётку ограды, отодвигает шпингалет и, отворив калитку, первой проходит во двор. Они осторожно поднимаются по слабо скрипящим деревянным ступенькам на крыльцо. Ниязов до крайности напряжён, Нина трусит, ёжится, оглядывается на него. Они проходят в горницу. Слышен сдавленный храп. Мертвецки пьяный Витя лежит на обтянутом тканью диване вниз животом, но голову повернул на бок, щека его смялась, от этого раздвинулись губы и рот открылся, как у мороженой рыбы. Он по пояс гол, но улёгся в ботинках с песком на подошвах, одна рука протянута вдоль туловища вверх ладонью, вторая закинута за лысую голову. На буром лице мужика видна русая щетина. В горнице стоит густой винный дух. В углу на тумбочке работает телевизор.
Нина выключает телевизор и, двигаясь бесшумно, спешит открыть окно.
— Всё в порядке! – шепчет она художнику. – Он теперь до утра не проснётся! Идите домой!
Ниязову тяжело видеть безобразную сторону чужой семейной жизни. Кивнув Нине, он пятится и быстро уходит.
На следующий день красавица, не заходя после работы к себе домой, неожиданно является к нему. Она снова в ослепительном образе, благоухает тонкими духами. Он радостно удивлён.
— Спасибо, что проводили вчера! – говорит Нина с порога. – Я забыла вас поблагодарить.
— Не стоит благодарности, – отвечает Ниязов. – Помочь вам всё равно не пришлось. И слава Богу. Ну, как дела? Судя по вашему жизнерадостному настроению, всё у вас закончилось хорошо.
— Да. Муж ничего не мог вспомнить, ни о чём не догадался. Он третий день до чёртиков набирается с приятелями и потерял счёт времени. (Художнику режет слух «до чёртиков набирается», и он хочет сказать Нине о том, что ей не идут грубые выражения, но не говорит.) Утром сегодня я его поругала, мол, как ни приду, ты пьяный. Пол у тебя затоптан, в кухне объедки и окурки, а на диване лежишь в грязных ботинках. Пришлось выкручиваться. Мне было совестно оттого, что дома не ночевала, а соврала ему, что он уснул к моему приходу.
— И часто ваш супруг так крепко выпивает?
— Когда как. Виктор пьёт запойно. Может месяц не притрагиваться к спиртному, но если начал, то с месяц не остановится. Будет пропивать всё, что под руку попадёт. Я к этому привыкла. У него новый чёрный запой. На человека стал непохож. Ну, вы видели...
— Да, невесёлое обстоятельство, – серьёзно говорит художник. – Трудно вам живётся. Я иногда встречал вашего мужа... в непотребном состоянии, как раньше выражались, но думал, что просто выпил человек лишнего, чего не бывает. Заходите в избу, пожалуйста. А детей у вас разве нет?
— У нас есть сын, Дима. Он во Владимире в школе милиции учится, – говорит она с любовью и гордостью, со счастливым блеском в глазах. – Прекрасный мальчик! Учится на пятёрки и четвёрки! Родителей уважает, но отца бранит за пьянство, и отец, представляете, не огрызается, слушает его. Мы к Диме во Владимир ездим, а он к нам. Правда, нечасто гостит. У него там с товарищами свои дела. Я не корю, хочу, чтобы зацепился за город. Не найдёт здесь сынок работу по специальности и по душе... А как приезжает, то столько дел они с отцом в доме переделают: и крышу починят, и дымоход почистят, и забор поправят, и дров напилят-наколят! Вот какой у нас сын! Радость наша! Вы видели его?
— Может быть, видел, да не знал, что это ваш сын.
— Ну что вы! Он такой пригожий, заметный! Курсантская форма ему очень к лицу!..
Нина оглядывает комнату. Вчера в расстроенных чувствах ей было не до того. Есть в избе Ниязовых ещё веранда, но комната единственная, очень просторная она. Из мебели в ней стоят полутораспальная кровать, посудный шкаф, комод, стол, три стула и кустарная табуретка. Немало места занимает печь с лежанкой. Комната озарена вечерним солнцем, так пронзительно светящим на исходе дня, что художник задёрнул на окнах белые занавески. При затенении острее глядит на смертных Николай угодник из правого угла под потолком, а живописные работы Ниязова кажутся загадочными, таящими какие-то секреты. Его малоформатные полотна, писанные маслом на фанерках, обтянутых холстом, развешены по стенам, оклееным обоями, и стоят на полу у стен. Тут сплошь пейзажи: лес, река, холмистые поля, улицы деревни. Отдельные места, изображённые на них, женщина радостно узнаёт.
— Как много вы всего нарисовали! – удивляется она. – Прямо музей своего имени устроили в доме! Недаром ходите с ящичком на плече по горам, по долам!
— С этюдником, – уточняет Ниязов.
— Ну да, с этюдником. Не обижайтесь, но вас некоторые деревенские считают не от мира сего.
Он усмехается.
— Не сомневаюсь. Чем больше хожу с ящичком, тем увереннее люди считают меня чудиком. Я не только по горам и долам хожу, но и по городским улицам, и там тоже я, как все бродячие художники, кому-то вижусь человеком странным. В Москве в мастерской у меня полно всякой живописной всячины. Есть настоящие картины, участвовшие в выставках. Я не новомодный художник, но кое-что и продаю, и сдаю в музеи.
— Эти разве не настоящие картины?
— Не всё, что вы видите, – картины. В большинстве это этюды, черновики.
Посреди комнаты стоит самодельный деревянный станок с какой-то работой художника, закрытой тканью. Пройдя по периметру стен, Нина подходит к станку.
— А это что у вас?
— Очередные упражнения в живописи.
— Можно посмотреть?
— Смотрите.
Она снимает со станка белое покрывало и сперва глядит на картину молча, неподвижно, но с подвытянувшимся лицом, потом ойкает и всплёскивает руками.
— Так ведь это же я!
— Да. Вы так красивы, что не можете не быть изображённой на картине. Ваш образ просится на холст. Пишу его по памяти.
— А зачем вам надо меня изображать? Кто я такая?
— Просто потому, что вы дивно хороши. Бог наделил вас особенной внешностью, чтобы люди смотрели и радовались. Одна ваша односельчанка так и сказала на автобусной остановке: как увижу Нину Вдовину, сразу на сердце делается веселее. Словно день не будничный, а праздничный.
— Кто же это сказал?
— По имени и фамилии не знаю. Она потом добавила, что у вас золотая душа, что вы всегда поможете, если к вам обратиться за помощью.
— Ну, вы это придумали.
— Нет, говорю правду. Вы ведь староста деревни?
— Да, односельчане меня выбрали.
— И что вы, как староста, исполняете?
— Слежу за порядком. Прошу жителей вовремя платить налоги и коммунальные услуги оплачивать – у нас это, в основном: подача электроэнергии. Водяная колонка иногда ломается, слесаря вызываю. Уличный телефон в деревне пробила.
— Вон сколько у вас забот! Но, наверно, вы ещё что-то такое для людей делаете, что они не могут вас не любить.
Нина пожимает плечами.
— Дивно хороша... – грустно повторяет она за художником, покачивая белокурой головой и продолжая глядеть на свой портрет, ещё не завершённый. – Дивно хороша... Кому нужна моя красота? Разве только тем, кто на неё издали любуется?
Подождав, не раскроет ли она душу до конца, художник спрашивает:
— А что, муж в самом деле вас бьёт?
— Пьяного я его, знаете ли, боюсь: глаза как у зверя, налиты кровью, и рычит, и зубами скрежещет. Пока не упадёт замертво, то может и ударить, если ему поперечить. Такое случалось. А рука у него как дубина. Трезвый спокойный, благожелательный, добродушный, а если напьётся...
Нина снова обращается к своему портрету и спрашивает Ниязова:
— А почему вы сделали меня рыжей?
Он встаёт рядом с ней у мольберта и объясняет:
— Ваш портрет в стадии работы. И пока на нём цвет не волос, а грунта, и не рыжий он, а жёлтый. Смешаю краски и напишу по грунту ваши волосы, а светлая желтизна будет оттенять их цвет. Он, я думаю, ненатуральный. Верно? Не смущайтесь. Это прекрасно, что вы подобрали для себя такой цвет волос, который вам к лицу. Вы его очень искусно поддерживаете.
— Да ничего я не подбирала и не поддерживаю! – восклицает Нина. – У меня от рождения белокурые волосы! Наверно, кто-то из дальних предков был такой светлокудрый! Представьте, как бы я мучилась, если бы непрерывно красила свою копну! Вы должны помнить меня девчонкой. Мне исполнилось лет пятнадцать, когда вы с женой впервые сюда приехали, и волосы у меня росли такого же кремового цвета, очень редкого, говорят. А вы были темноволосый, но с тех пор поседели...
— Тогда совсем поразительно! Я это о ваших, а не о своих волосах. Крашеной голове Мэрилин Монро далеко до вашей натуральной!
Нина смеётся, потом говорит:
— И вы были ещё очень стройный, а теперь сутулитесь. Часто ходите хмурый, смотрите вниз и все о чём-то думаете. Мне вас бывает жалко... Значит, вас интересует моя красота, и вы даже взялись меня рисовать, по памяти... Зачем же по памяти? – Она поворачивается к художнику лицом и, загадочно улыбаясь, смотрит ему в глаза. – Рисуйте портрет с меня живой! Вот я вся перед вами!
Женщина стоит так близко, что едва не соприкасается с ним. Близко её губы, подкрашенные блестящей перламутровой краской, и широко раскрытые серо-голубые глаза, в которых ему видится лукавство. Он всматривается в ровно загорелое лицо гостьи и удивляется тому, как свежа на нём кожа, хотя вблизи видны на коже и тонкие возрастные изломы, отходящие от углов губ и глаз. Её бюст, её локоны уже касаются его. Красавица чего-то ждёт и сдерживает взволнованное дыхание. Ниязов ловит себя на том, что пожирает Нину глазами и трепещет, как юноша, который впервые может обнять женщину; но он берёт себя в руки, отстраняется от неё и пробует отвечать обыденным голосом:
— Спасибо. Буду рад, если попозируете. Но сейчас я не готов к этой работе, устал. И свет слишком яркий, какой-то ядовитый, режет глаза. А скоро солнце зайдёт, и быстро стемнеет.
— Хорошо, – говорит Нина, опустив голову. – Если вам надо, чтобы я попозировала, то я приду в другой раз. В субботу или воскресенье. И утром, чтобы свет был хороший. Вас такое время устроит?
— Да.
В ожидании её он снова думает о ней и, надев соломенную шляпу, повесив на плечо этюдник, ходит через деревню на реку. Однажды, застигнутый усиливающимся дождём, Ниязов спешит домой и вдруг видит человека в полосатой майке, переползающего с одной стороны улицы на другую. Кроме Ниязова и ползущего по сырой земле мужчины никого на улице нет – местные жители и дачники разбежались по домам. Куры и гуси жмутся от дождя к избам и сараям. Собачка, проскакав галопом по деревне, кидается в свой двор и прячется в будку. А человек ползёт, на боку, подтягиваясь одной рукой, а другую вскидывая, словно прося о помощи. Он похож на тяжело раненного, который напрягает последние силы в борьбе за жизнь.
Художник подходит и видит мужа Нины. Вдовин обращает к нему не бурое лицо, как показалось художнику в прошлый раз, а синюшное, отёчное, со студенистыми щеками и подглазниками. Прямые энергичные стрелы дождя, осколки которых отскакивают от земли, быстро вымачивают всё вокруг. Избы темнеют. Жёлтая песчаная дорога делается серой. Купы кряжистых уличных вязов кажутся разбухшими, листья на них блестят. Лысина Виктора Вдовина тоже блестит. Глаза его мутны, бессмысленны. Он слизывает струи, текущие по губам, и пытается что-то сказать, протягивая руку.
— Э... Э... ****... Му... – слышит художник и сперва говорит словами родной бабушки, ныне покойной, жалостливо осуждавшей пропоиц, встречавшихся ей на пути:
— Упился, касатик! Пьяней вина лежишь! – потом спрашивает: – Помочь, что ли? Отвести до лавочки?
— Э... Дай... – что-то невнятное мучительно вытягивает из себя пьяный в стельку человек и кивает.
Ниязов перекидывает ремень этюдника через голову, чтобы высвободить руку, придерживающую ремень на плече, берёт Вдовина в охапку и пробует поставить на ноги. Муж Нины грузен, тяжёл; он выскальзывает из рук художника, как намыленный, и снова падает на дорогу. Майка его задралась выше пупа, из-за пояса брюк вывалился волосатый живот.
На той стороне улицы, откуда Вдовин ползёт, на линии его движения, из калитки в дощатом заборе показывается другой пьяный человек, в трусах и кирзовых сапогах, худосочный, с узким чубом, который падает ему на лоб, как запорожский оселедец. Он исполняет под дождём несколько танцевальных движений: два шага вперёд, два назад и два в сторону, – после чего хриплым голосом орёт под шум ливня:
— Витёк! Друг мой милый! Я иду! Полундра!
Следом за ним на улицу выскакивает толстая женщина с палкой, хватает мужчину за руку и тянет назад в калитку. Он напрасно сопротивляется – она сильнее.
Художник ещё несколько раз пробует поднять мужа Нины, поскальзывается и сам едва не падает на землю. Кое-как он придаёт ему вертикальное положение, держит его, оседающего, под мышки, и, подталкивая коленом под мокрый зад, вывоженный в песке, направляет к ближайшей скамье. Посадив Вдовина на скамью и привалив спиной к забору, он говорит:
— Сейчас отдышусь и поведу вас домой.
Вдовин дважды кивает, доставая грудь подбородком, и, кривя губы, обмётанные сиреневыми корками, снова пытается составить из звуков слова; но разобрать уже можно:
— Мужик, дай закурить.
— Я не курю, – говорит Ниязов. – И как бы вы смогли курить под таким ливнем? Ваше курево сразу бы намокло и развалилось.
Он присаживается рядом, отдыхает, потом кладёт руку пьяного себе на плечи, с трудом поднимает его со скамьи и ведёт, качаясь с ним вместе, к дому Вдовиных. Нина на работе. Где ключ от избы, художник не спрашивает. Он оставляет хозяина сидящим на ступеньке у порога, под навесом крыльца и спешит к себе.
Пару дней он живёт под неслабеющим тяжёлым впечатлением от возни с пьяным мужем Нины и воображает, как даёт её мужу пощёчину в наказание за обиды, причинённые красавице-жене. В субботу утром Нина приходит к художнику. Без лишних слов он сажает её на стул так, как ему удобно писать её портрет, просит поменьше шевелиться и берётся за работу.
— Не хмурьтесь. Постарайтесь выглядеть приветливее. Вижу, настроение у вас не на высоте.
Она старается, но вскоре машет рукой.
— Не выходит у меня выглядеть приветливей.
— Хорошо, не надо стараться, – говорит Ниязов. – А то будет приветливость показная. Посидите спокойно, подумайте о приятном. Когда отойдёте от печальных мыслей, тогда и начнём.
— Пока поднималась к вам, – рассказывает Нина, хмыкая в согнутый палец, – по той стороне улицы некоторые деревенские шли с корзинками в сторону шоссе. Видно, собрались по грибы в лес, который через дорогу. Оглядываются на меня... Куда это, мол, она топает в выходной день опять такая разнаряженная?
— Ну и что?
— Ничего. Я им помахала. Они мне тоже.
— Значит, всё же беспокоитесь за свою репутацию?
— Не очень.
— Для чего же заговорили о том, что вас видели, когда вы шли ко мне?
— Просто так. Для разговора. У вас на горе домов мало, и живут в них семейные люди, все в годах и очень важные. Стало быть, подозрения в любовных изменах отпадают.
— Да, – сказал Ниязов, прохаживаясь и потирая руки, – ближайшие мои соседи люди интересные, не столько важные, сколько серьёзные. Как-то подобрались один к одному. Рядом живёт известный писатель, а за его избой домик эстрадного певца. На той стороне оврага обитают профессор, доктор филологических наук, и скульптор: этот всё белую глину откуда-то таскает домой, а на подворье у него лежат глыбы известняка.
— Знаю я всю вашу интеллигенцию, – говорит натурщица и неожиданно спрашивает:- А почему от вас жена уехала?
— Вспылила, – отвечает Ниязов. – Попробуй не вспылить, когда муж – упёртый – так молодёжь нынче выражается – живописец, и целыми днями он где-то бродит с этюдником, а возвратясь домой, снова хватается за кисть. А ей ведь и пообщаться со мной хочется, и повеселиться вместе, и в гости к кому-нибудь сходить. И так всю жизнь. Вообще-то жена моя Надежда Сергеевна терпеливая женщина, но иногда терпение её лопается, особенно если брякну сгоряча что-нибудь сердитое. Она не впервой уезжает.
— В этом вы, получается, виноваты?
— Чаще всего я. У меня характер нелёгкий.
— Она у вас хорошая женщина, – говорит Нина. – Я знаю. Умная и уважительная. Вернётся, я думаю.
— Вернётся, – вторит ей Ниязов, размышляя о другом. – Ага, вот так сидите, пожалуйста, и не двигайтесь! Говорить можно. Расскажите что-нибудь о себе.
Он с минуту рассматривает женщину, протянув к ней руку, в которой держит кисть, и принимается писать портрет.
— Что про себя рассказать? – Нина в раздумьях заводит глаза. – Родилась и выросла в деревне. Училась в Муроме в техникуме по специальности «мастер дорожного строительства»; по этой специальности работаю до сих пор. Вот и вся моя биография.
— Вы очень красиво одеваетесь на работу, – замечает Ниязов. – Словно на бал. Да ещё на какую работу: дороги мостить! Это что: эпатаж? Восстание против обычая одеваться на работу буднично? Стремление всегда и всюду нарядом подчёркивать свою красоту?
— Разве плохо то, что я красиво одеваюсь?
— Что вы! Чудесно!
— Значит, правильно я делаю. Люди привыкли видеть меня нарядной, и я не должна их разочаровывать. Хочу себе и другим всегда казаться счастливой, праздничной. Гардероб у меня неплохой, напокупала себе тряпок. А в конторе переодеваюсь в спецовку и езжу по объектам. Да, я – прораб. Мы, в основном, ремонтируем.
— Вы – прораб! Командуете мужчинами, мостящими дороги! Представляю, как вам трудно среди них, такой красивой женщине!
— Мне среди них не трудно. И много командовать мужчинами не приходится, они всё сами исполняют хорошо. Рабочие ни разу меня не обидели, матом при мне почти не ругаются. К сожалению, дороги мостят и женщины.
— Да, к сожалению... Не шевелитесь, не шевелитесь!..
Художник делает рукой предупреждающее движение.
Минут на десять они умолкают. Ниязов сосредоточенно пишет, вглядываясь в натурщицу, словно считывая что-то с её посветлевшего лица. Смешивая на палитре краски, он спрашивает:
— С мужем вы, простите за любопытство, давно живёте?
— Уж скоро двадцать лет.
— Каким же образом поженились? И почему пошли за пьяницу? Поскольку, Нина Алексеевна, я нечаянно соприкоснулся с одной из сторон вашей семейной жизни, то и задаю вам, может быть, неудобные вопросы. Если не желаете, не отвечайте.
— Нет, почему... Мы познакомились ещё в техникуме. Я вышла за него по любви. Витя тоже деревенский. Я перетянула его в нашу деревню, где у меня жива была мать. Мы с ним долго работали в одном ДРСУ... Да разве он всегда пьянствовал? Это уже потом. Ну, выпивал в молодости по праздникам... Статный был, свежий, курчавый, красивый. Сынок наш милый Дима – в отца. И всё муж умел и любил делать. Сейчас тоже всё делает, когда трезвый. Почему стал пьянствовать? Постепенно это назревало. Сперва где-то случайно перебирал лишку с друзьями-приятелями, потом пустился в многодневные загулы. Тут можно винить всё, что угодно: и смутное время, и свою широкую душу, неспособную приятелям отказать, и деревенскую скуку, но и в собственной глупости надо признаваться. Сколько я сил приложила, чтобы он бросил пить! И лаской действовала, и плакала, и ругалась, и в психбольницу возила мужа! Всё напрасно! А теперь уж, думаю, и бесполезно из него нормального человека делать. Из прорабов его выгнали. Сидит в деревне, занимается домашним хозяйством. Куры у нас, кролики, поросёнок, огород...
— По-моему, вы одна хозяйством занимаетесь, – говорит Ниязов, водя кистью по холсту. – У вас дворик такой чистенький – явно женские руки его прибирают. И, как ни пройду мимо, вижу вас во дворе. «Цып-цып-цып!» – «Хрю-хрю-хрю!»
Нина смущённо смеется.
Художник и натурщица трудятся час, другой. Лучи солнца, проницающие низкое окно с широким подоконником, становятся ярче и теплее. Тени, плавно меняя форму, сдвигаются с места. На оконном стекле, погудывая, бьётся оса. Женщина непроизвольно зевает, показывая ровные белые крепкие зубы, и, испуганно глянув на художника, прикрывает рот ладонью.
— Что-то устала. Извините, можно отдохнуть?
— Хорошо.
Ниязов кладёт палитру с кистью на табуретку и идёт в сени, чистит руки тряпочкой, смоченной в ацетоне, потом моет под рукомойником с подкидывающимся штырьком. Нина выходит на крыльцо и смотрит во двор.
— У вас хороший огород. – Она оборачивается на распахнутую дверь избы, чтобы художник слышал. – Как у настоящих сельских жителей. Лук, чеснок, морковка – всё ровное, весёлое, держится прямо. Картошка большая выросла, а колорадских жуков не видно. Значит, собираете, хоть, наверно, вам и противно. Химией-то, я думаю, вы не пользуетесь?.. Молодцы. Не только картины рисуете.
Ниязов тоже выходит на крыльцо и становится рядом с гостьей у перил. Он хочет сказать ей, что огородом занимается жена, но Нина говорит уже совсем о другом и изменённым, ласкательным голосом:
— Хотите, обед вам приготовлю? Без жены вы, мне кажется, и едите как попало. Всё, поди, о художестве своём думаете.
— А ваш муж? Он ведь, наверно, тоже хочет есть и дожидается вас?
— Ну что вы сейчас о моём муже! – Нина мрачнеет, огорчается, волнение в ней усиливается, достигая надрыва. – Вы же знаете о его состоянии; он в нём неизвестно сколько дней ещё пробудет! Ни обед ему не нужен, ни хозяйство, ни сама жена! Я ему не нужна! Слышите? Он меня под пьяную руку из дома гонит! А вы говорите: ждёт!..
Она всхлипывает, вздрагивает и, опустив голову, поворачивается в одну сторону и в другую, словно что-то потеряла ценное на настиле крыльца. Художник идет в избу, приносит Нине стакан воды и носовой платок. Нина пьёт воду, благодарит, а платок достает собственный, маленький, кружевной – из рукава нарядного платья – и вытирает им губы и глаза.
Она затихает возле Ниязова, только слегка шмыгает носом. Художник, как ребёнку, проводит ей ладонью по сказочным волосам и заглядывает в заплаканное лицо. Глаза женщины широко раскрываются, и что-то особенное таят они в глубине взгляда, что-то жгучее и влекущее художника. Она колеблется, стыдится, решается и спрашивает, понижая дрожащий голос почти до шёпота:
— Хотите, на ночь с вами останусь? К утру уйду...
Ниязов будто ждал этого вопроса: нет в его поведении явных признаков того, что он удивляется ему. Но отвечает он не сразу – сперва молча ходит по крыльцу, потирая лоб ладонью.
— А дальше что? Муки совести, боязнь огласки и, как результат взаимного сожаления об ошибке, растущая неприязнь друг к другу и желание подальше друг от друга спрятаться? Зачем всё это?.. Я много вас старше и хорошо понимаю то, о чем сейчас говорю. Вы очень привлекательны. Несомненно, многие мужчины при виде вас теряют головы; и мне порой кажется, что я свою тоже теряю, хоть и седа уже моя голова. Но всё-таки мой разум от случайной любви мутится не до конца. Не тот возраст, не тот темперамент, в любовники я не гожусь. А главное, во мне давно утвердилось неприятие... греха, так я с детства воспитан. Рассказываю это не в укор вам, не пытаюсь отчитать вас, как ветреную девочку. Вы мне, повторяю, очень нравитесь... На сегодня давайте закончим писать портрет. Оба устали. Выберем время и продолжим. А обед я себе сам приготовлю. Спасибо за позирование и заботу.
— Вот и вам не нужна... – приниженно шепчет Нина. – А мне нужна только ласка...
И уходит, согнувшись.
Больше она не приходит. Ниязов напрасно ждёт её, тревожится и думает: «Я сказал ей не то, что надо было, или не так сказал, как следовало. Слишком много вложил в слова назидательности и благоразумия».
Чтобы увидеть Нину и поговорить с ней, художник чаще, чем надо, спускается с горы за водой. Все вёдра в доме, все канистры и даже стиральный бак наполнил он, а теперь льёт питьевую воду в бочки под дождевыми стоками, пустеющие от дождя к дождю; но когда прелестница встречается ему на улице или показывается у себя во дворе, она уходит от разговоров, лишь скромно отвечает на его приветствия. Однажды он, к большому своему неудовольствию, видит её мужа – тот косит перед палисадником разросшуюся траву. Заметив художника, Вдовин ставит косу у забора, лезвием вверх, и с суровым видом, грозно сощурив глаза, шагает от лужка к тропинке, Ниязову наперерез. У живописца мелькает опасение, что муж Нины собирается его побить, но Вдовин протягивает ему руку. Ниязов подаёт свою и в крепком пожатии ощущает жестяную ладонь сильного натруженного мужчины. Вдовин трезв, побрит, одет в чистую футболку и атласные шаровары с белыми полосками по бокам, на голове кепка, на ногах кроссовки. Лицо его менее одутловато, чем когда он полз по земле, и не синюшно, глаза в припухших глазницах живые, ясные.
— Это ты меня волок под дождём?
— Я. А что?
— Ничего. Спасибо, что убрал с дороги. Подмышки только долго болели, так ты постарался. Здорово я тогда на грудь принял, полз домой на бровях. Ты опусти вёдра, не спеши, давай покурим, потолкуем. Мы с тобой ещё ни разу не толковали. Я тебя плохо знаю.
Муж Нины закуривает. Художник от сигареты отмахивается.
— Мне нужно домой, – говорит Ниязов, но ставит вёдра на землю. – Вы, я знаю, то и дело на грудь принимаете. Зря так сильно пьёте. Жену обижаете, красоту и жизнь её губите, себя самого гробите.
— Откуда знаешь, что я крепко пью? Видишь – трезвый.
— Трезвым вижу вас редко, а пьяным часто, потому и знаю.
— Это правда, – говорит он угрюмо. – Виноват я перед женой. Кляну себя, даю зарок бросить пить, да не замечаю, как схожу с катушек. Может, ты какой способ знаешь?.. А Нинка – человек! Таких, как она, больше нет на свете! Я за неё кому хочешь башку оторву!..
— Тогда встряхнитесь, осчастливьте её, – вставляет художник. – И себя порадуйте великим подвигом. Не забывайте, какой клад у вас в руках. Берегите жену.
— Сволочь я! – Вдовин глядит в сторону и трясёт головой. – Ещё какая сволочь! И Нинки не достоин! – Но неожиданно он исподлобья взглядывает на Ниязова и заключает неприветливо: – Ладно. Что я тут перед тобой исповедуюсь? Поп ты, что ли? Бывай здоров. Топай дальше. Наша с Ниной жизнь – не твоя забота. Извиняй, конечно.
«Почему он вдруг заговорил со мной неприязненно? Похоже, злится за что-то. Неужели прослышал, что Нина бывала у меня, и приревновал? Вот тебе и «добродушный, когда трезвый», как она о нём рассказывала», – думает Ниязов, поднимаясь с вёдрами в гору, и смутными подозрениями и предчувствиями вконец портит себе настроение.
Но портрет Нины он пишет дальше, вновь по памяти, с головой уходит в эту работу и приближает её к завершению. Ниязов настолько ясно представляет себе образ красавицы, так он врезался художнику в зрительную, чувственную, умственную память, что воочию видеть натурщицу ему необязательно.
К концу лета в деревню возвращается его супруга Надежда Сергеевна. Она не уведомляет мужа о приезде и в одиночестве идёт по тропинке от автобусной остановки к избе, почтенная женщина, для своего возраста моложавая , неплохо сложенная и подвижная, в летнем пёстром брючном костюме и соломенной шляпке, в руке хозяйственная сумка с продуктами, на плече кожаная дамская сумочка. Войдя в калитку, она останавливается и бегло осматривает огород, за которым почти единолично ухаживает, потом спешит укрыться от полуденного зноя в прохладной избе, где Ниязов стоит перед мольбертом, дописывая портрет Нины.
После удивлённо-радостных восклицаний и некоторых, уже лёгких и миролюбивых взаимных упрёков Надежда Сергеевна обращает внимание на новую работу мужа.
— Вот так сюрприз! – произносит она, опытный искусствовед, много лет проработавшая в журнале «Палитра» и до сих пор, уйдя на пенсию, время от времени печатающая в этом журнале статьи. – Ты никогда не писал ничего подобного!
— Я вообще не портретист, – отвечает Ниязов.
— Не портретист, но создал такую прелесть, что впору в Третьяковке выставлять! – Жена отходит от полотна и вновь к нему приближается. С увлечённостью знатока она спешит высказаться о работе мужа подробнее. – Это я тебе, дорогой мой, говорю очень серьёзно! Ты, Стёпа, превзошел самого себя, по-моему даже открыл что-то новое в соотношениях тени и света! На портрете, собственно, и нет тени, только свет. Женщина купается в потоке солнечных лучей, а её распущенные волосы, словно летящие по ветру, составляют с лучами одно целое. Очень здорово ты все это придумал и исполнил!.. А как хороша! И сказочна и реалистична! Прекрасные своеобычные черты! И царственность в лице, и доброта, и какая-то ребячья наивинка! Глаза очень выразительные! Смотрят зрителю в душу! Лепной нос, чувственные губы! И этот пикантный «обратный прикус»! Всё, всё тебе удалось! Я в восторге! Лицо, конечно, узнаваемое. Я эту красотку, живущую под горой, хорошо знаю.
— Она не красотка, а красавица. Красотки стоят под фонарями или тусуются на гламурных сборищах.
— Да, ты прав, Слово вульгарное... Она, что, бывала здесь? Позировала тебе?
— Лишь однажды. И ещё два раза приходила по другим поводам.
— Как же ты с ней вдруг сблизился? Почему раньше не сближался?
— Не знаю. В один миг всё получилось.
— Ну, до адюльтера у вас, думаю, не дошло, я тебя знаю, а до влюблённости – вероятно. Вон с какой юношеской страстью ты написал её портрет! Это увлечение явно пошло тебе на пользу, придало сил, омолодило творчество. Я, конечно, немного ревную, но рада, что ты испытал взрыв вдохновения.
— Спасибо.
Ниязов целует жену в щёку.
— И вот что удивительно: сельская женщина так утончённо красива! – размышляет Надежда Сергеевна, отступая от картины и присаживаясь на стул. – Что ни говори, а жизнь в деревне, тяжёлый труд на земле, под палящим солнцем, под дождём не делают женщину стройной, изящной, гладкокожей.
— К тому же Нина работает мастером дорожного строительства, – подсказывает муж. – Она ездит на работу в праздничных нарядах – привыкла показываться людям в лучшем виде.
— Прекрасная Елена – мастер дорожного строительства? Это совсем обескураживает! Откуда же в её внешности столько благородства, откуда грация и изысканные манеры?..
— У неё и душа благородна, не только внешность.
— Вот как? Ты и душу постиг? Впрочем, ты выразил это в портрете... А откуда отменный вкус? Я видела твою Нину нарядной, в косметике, во всей красе, и скажу тебе: не всякая городская модница так умело подбирает себе одежду и наводит макияж. И интересно, каким образом она ухитряется выглядеть такой молодой, свежей и обольстительной? Ведьма она, что ли?
— Нет, не ведьма, – говорит Ниязов. – Эта шутка к ней не подходит...
На другой день рано утром он собирается в посёлок за холстиной для своих полотен. Намерение супруга кажется Надежде Сергеевне естественным; но кроме открытой приземлённой цели поездки есть у него тайная романтическая: он скучает по Нине Вдовиной и хочет на автобусной остановке близко подойти к женщине, избегающей встречи с ним.
В белой рубахе с закатанными рукавами, в наглаженных брюках и начищенных ботинках, в тёмных очках, но с незащищённой от солнца седой головой, стриженной коротко, как у солдата, он идёт тропинкой к шоссе. На остановке собираются люди. Ему кажется, что знакомые глядят на него слишком пристально и с любопытством. Их взгляды стесняют художника и настораживают, но лишь только одна из женщин непринуждённо интересуется: «Вы тоже, Степан Гордеич, в посёлок собрались?» – Ниязов убеждается, что смотрят на него односельчане так же, как раньше смотрели: просто, приветливо и уважительно.
— Да, – отвечает он. – В промтоварный магазин.
Раннее солнце играет. Воздух неподвижен. Так ненормально тепло с утра, что художник видит облачко нагретого воздуха, словно бьющего из асфальта ключом; облачко,кажется ему, превращается в стекловидную массу. Леса стоят как неживые, и поля замерли со всеми своими травами и кустарниками. Птицы затихли, присмирели, летают редко, низко и стремительно; но лягушки в болотце снова квакают, вразнобой, голосами диких уток. Небо над головой ясное, пустое; но на горизонте видны нагромождения туч, похожих на горы со снежными вершинами. Люди щурятся от яркого света и не очень охотно общаются друг с другом. Душно сегодня с утра, томно, не хочется разговаривать.
— Наверно, гроза будет, – произносит бородатый мужчина в бейсболке и очках, местный житель; курит и поднимает глаза к небу.
«Сейчас подойдёт автобус», – отмечает Ниязов по наручным часам и смотрит в сторону деревни.
Тут, словно в сказке, и возникает Нина, в полный рост поднимаясь из-под горы. Она в новом наряде, шёлковом голубом с большими красными розами, опять длинном (любит длинные платья бального фасона). Волосы её над ухом тоже украшает красный цветок. В выражении её светлого лица нет ни тени печали, душевной усталости, тревоги. Все смотрят, ждут Нину, а пожилая женщина, несколько минут назад обращавшаяся к Ниязову с вопросом, говорит, стоя рядом с ним:
— Вон она, лапушка!
Красивой свободной походкой Нина приближается к односельчанам и с улыбкой приветствует их, раскланиваясь направо и налево, но ни взглядом, ни словом не выделяя Ниязова из всех, не подчёркивая своё близкое знакомство с ним. А он уже колеблется, не смеет подойти к красавице на людях, только смотрит на неё со стороны, безуспешно привлекая её взгляд. В автобусе художник устраивается далеко от Нины: она где-то впереди, а он на последнем сиденье. Она всю дорогу болтает со знакомыми женщинами – он, отвернувшись от соседа, задумчиво смотрит в окно. В конце пути они расходятся в разные стороны. Ниязов оборачивается ей вслед, и Нина тоже оборачивается вслед ему...
Два года они держатся на расстоянии друг от друга, лишь при случае здороваются, а иногда и коротко разговаривают: о погоде, урожае ягод и грибов, о настроении и самочувствии. Портрет Нины Вдовиной художник давно отвёз в Москву, чтобы какие-нибудь местные кумушки не узнали про него и не понесли по деревне сплетни об авторе портрета и о Нине. Постепенно Ниязов отвыкает от этой женщины, освобождается от её исключительного обаяния. Так иные живописцы по завершении картины и прошествии времени делаются холодны к прекрасной натурщице, к которой проявляли жгучий интерес, которую, им казалось, они любили.
Спустя два года Ниязовы слышат в деревне о том, что в семье Нины Вдовиной произошло несчастье: их сын Дима, уже офицер милиции, где-то погиб в автомобильной катастрофе. Художник и его жена опечалены. Они не знают, как им следует поступить: кинуться успокаивать бедную женщину – всё же Ниязов в творческом порыве был привязан к ней, как к близкому человеку – или не вмешиваться, не растравлять ей горе своим участием.
Они сидят в избе у окна, поставили на стол кофейник, чашки и сгущённое молоко, но к кофе пока не притрагиваются. Надежда Сергеевна говорит:
— Лучше её сейчас не трогать. Наверно, и соседи не лезут к бедняжке с сочувствием, дают ей выплакаться без посторонних. Когда немного успокоится, выразим твоей Нине соболезнование; а помочь ей никто не сможет.
— Разве она успокоится?
Художник отрицательно покачивает головой.
За окном к избе подступает зелёная лужайка, в траве видны полевые цветы. Над цветами зависают шмели и вьются бабочки. На электрических проводах, натянутых вдоль улицы меж покосившихся деревянных столбов, сидят в два ряда ласточки, крутят головами. Через лужайку пролегла тропа от двора Ниязовых к склону горы и вниз. По ту сторону балки стоит под плакучей берёзой у избы скульптора красная легковая машина.
Художник с женой берутся за кофе и поглядывают в окно, думая о Нине Вдовиной. Нина не показывается на улице с тех пор, как ездила хоронить единственного своего ребёнка. С приливом тревоги вспоминают Ниязовы и собственного сына, тоже единственного, давно взрослого. Несмотря на взрослость, учёность и занятость серьёзной работой – не в области искусства, как отец с матерью, а в области медицинской науки, – сын гоняет на своей «иномарке» с большой скоростью. Родители боятся с ним ездить, но его жена и дети юношеского возраста привыкли к его лихачеству.
Вдруг из-под горы показывается женщина в чёрном платке и чёрном платье, по первому взгляду – сгорбленная старуха. Поднявшись на лужайку и постояв, чтобы успокоить дыхание, она идёт к избе Ниязовых. Старуха похожа на сумасшедшую. Лицо у неё бледное, искажённое душевными муками, глаза в тёмных кругах. Художник и его жена приглядываются к ней, но даже солнечный локон, выбившийся из-под её мрачного платка, не сразу наводит Ниязовых на мысль, что к ним идёт Нина Вдовина.
Они встают из-за стола и спешат к порогу. Нина приближается, глядит на пожилых супругов широко раскрытыми сухими блестящими глазами, но, взойдя на крыльцо, давится перед ними спазмами и плачет навзрыд, заслоняя глаза руками. Ниязов бережно, жалостно обнимает её. Ткнувшись лицом в его грудь, женщина плачет горше, с подвываниями. Надежда Сергеевна берёт её сзади за плечи, и Нина отворачивается от художника и припадает к ней.
— Пойдёмте, голубушка, в избу, – говорит Надежда Сергеевна. – Давайте я вас кофе напою или, если хотите, чаем.
— Нет, нет! – отвечает Нина и нервно отмахивается. – Ничего не надо! Можно я увас побуду?..
— Конечно, милая! Будьте, сколько вам надо!
Ниязова ведёт её, поддерживая, как больную, за плечи, усаживает на стул и садится рядом. Живописец тоже возвращается в избу.
— Как тяжело! Как больно! Куда пойти?.. – бормочет Нина, не переставая плакать, глядя мимо хозяев дома. – Это мне наказание за грехи! Я знаю! Для чего теперь жить?..
Ниязовы – люди не слишком воцерквлённые, но православные. Они хотели бы сказать Нине, что бросаться намёками о нежелании жить на белом свете есть истинный смертный грех; но оба понимают, что ничего такого убитой горем женщине не надо говорить.
Надежда Сергеевна встаёт, находит в аптечке на полке пузырёк валерьянки и капает из него в рюмку, вслух отсчитывая капли.
— Нате-ка, выпейте, – говорит она, разбавив капли водой.
Нина, зажмурившись, глотает валерьянку, поднимается на ноги и молча быстро идёт к выходу.
— Куда же вы? – восклицает жена художника, но уже слышит, как открывается и захлопывается наружная дверь, звякнув запорным крючком, и как Нина сходит по ступенькам с крыльца.
— Мечется. Не может найти себе места, – говорит Ниязов.
Он торопится пойти за Ниной и, почти догнав её на лужайке перед спуском с горы, кричит:
— Постойте! Если нужно, чтобы я проводил вас домой, то я провожу! Пойдёмте вместе!
Она часто дышит и бросает, не останавливаясь, не оборачиваясь, надрывными нотами выражая больше, чем словами:
— Нет! Ничего не нужно! Я сама виновата! Простите! И у вашей жены прошу прощения!..
— Да ни в чём вы не виноваты! Нет на вас ни каких грехов!
Нина молчит и быстро спускается под гору...
Ещё раз она приходит к Ниязовым через год, робко топчется на крыльце перед дверью, стеснённо улыбается, кланяется и говорит тихим ласковым голосом, протягивая хозяевам избы, вышедшим её встретить, круглую ивняковую корзинку с куриными яйцами:
— Возьмите, пожалуйста! Это деревенские, двухжелтковые, мои курочки такие несут! Помяните Диму, рано ушедшего из жизни! У меня к вам большая просьба: как будете в Москве, закажите в церкви молебен за упокой Диминой души и поставьте свечку!
— Что же вы не заходите? Заходите! Не стесняйтесь! – зовут Ниязовы. – Мы вам очень рады!
— Я не могу. Мне некогда. До свидания!
Она пятится, отступает от художника и его жены, продолжая стеснённо улыбаться, потом машет на прощание рукой, поворачивается и уходит.
Сегодня она кажется Ниязовым опять прекрасной женщиной, но это уже не та красавица, что была до испытанного ею потрясения. Что-то в Нине появилось особенное, мягкое, кроткое, её краса светится новым, благостным светом. Они не пытаются окликнуть её и вернуть, оба даже рады, что Нина сразу их покидает, так как боятся, что умиротворённость в ней на их глазах исчезнет, благостный свет погаснет и всколыхнётся чёрная тоска. Поминальный Нинин дар супруги уносят в избу; а осенью, вернувшись в Москву, они идут в храм и выполняют всё, о чём просила Нина.
Как и прежде, она всякое утро ездит на работу, но в простой неброской одежде. Односельчанам мало её обыденной приветливости. Собираясь на автобусной остановке, они с сожалением говорят о том, что не видят больше Нину нарядной, цветущей, весёлой, солнечной.
Ниязов по утрам уходит на этюды, но нередко оказывается у горной дороги, которой Нина Вдовина в нужное время идёт к шоссе. У него потребность смотреть на неё. Он уже мысленно пишет другой образ этой женщины: портрет красавицы, обновлённой через страдание.
ЛИТЕРАТУРА. XXI век. МИРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА.
:Тамара Шикова (Коротеева)
Из библиотеки современного рассказа
Альберт КАРЫШЕВ (Владимир)
КРАСА НЕНАГЛЯДНАЯ
(Рассказ)
Два порядка изб Нагорной улицы разделяет каменистая балка. С этой её стороны дома стоят на плоскогорье, а с другой восходят по крутому склону. Там, по склону, мимо изб пролегает грунтовая дорога; машины по ней только спускаются, сильно тормозя, от асфальтовой ветки шоссе в низинную часть деревни, выезжают же они на шоссе длинным кружным путём. На плоскогорье в самом конце порядка, близко к краю высокого холма стоит избушка Ниязова. Нынче Ниязов, заперев избушку на амбарный замок, шагает узкой тропкой к шоссе, ступая по траве осмотрительно, чтобы поменьше намочить в утренней обильной росе чёрные полуботинки.
Горной дорогой тоже кто-то движется. Люди идут к автобусу. Уклон горы по ту сторону балки делается меньше и возле одного из дворов, обросшего сиреневыми кустами, совсем исчезает. Тропинка с Ниязовым вливается в грунтовую дорогу, и он Степан Гордеевич, художник из Москвы, летом давно обитающий в этих живописных местах Владимировщины, скоро подходит к автобусной остановке.
Тут уже собрались несколько односельчан художника: деревенские люди и, как он, дачники. Одни из них едут по делам в Муром, Владимир или – через Владимир – в Москву (например, Ниязов направляется по делам в столицу), а кто-то отъезжает всего за десяток километров на работу в большой посёлок, расположенный вдоль главного шоссе, по обе его стороны. Ниязов коротко приветствует односельчан. Они коротко ему отвечают. Все ждут маршрутного автобуса, глядя в даль асфальтовой ветки, в перспективе бегущей сквозь лес под гору и взлетающей на другую. Художник смотрит по сторонам. Множество раз он видел и эти холмистые поля, прежде пахотные, но уже двадцать лет зарастающие бурьяном и лесом, и густые леса за полями, и болотце вблизи остановки за придорожной канавой, обросшее осокой, обжитое лягушками, крякающими, как утки, и голубое небо с рассыпанными по нему птичьими перьями, и солнце, разгорающееся над неровной кромкой леса, во все стороны сыпля искры, и синие пирамидальные соцветия люпина в траве по краю поля, и птиц, с младенческими криками проносящихся над головой, и свою деревню, малой частью выстроенную наверху, а большей в низине; но он, живописец, каждый раз знакомые предметы видит иначе, дополняя или видоизменяя их реальные образы художественной фантазией. Например, серая блестящая корка асфальта кажется ему сегодня чудовищной змеиной кожей, расстеленной по дороге, а в прошлый раз виделась она ему штукой люстрина, раскатанной от пункта А до пункта Б.
Вдруг слышится немолодой женский голос, выговаривающий слова с подъёмом, но неторопливо и основательно, как по слогам:
— А вон и Нина идёт!
И все, словно по команде, обращают взоры в ту сторону, откуда идёт Нина, и слышатся разные довольные голоса, женские и, меньше, мужские:
— Да, она!
— Выступает, будто пава!
— Не идёт, а пишет!..
Она показывается из-под горы, направляясь к автобусной остановке из низины деревни. Сперва видна женская голова с пышными волосами цвета сосновой стружки, дальше – вытянутая «балетная» шея, горделиво расправленные плечи; талия не то, чтобы слишком тонкая, но очень заметная рядом с плавно очерченными бёдрами. И вот Нина в полный рост предстаёт перед наблюдателями. Она высока, стройна, одета в длинное облегающее нарядное платье, лиловое с крупными жёлтыми цветами. Поступь этой женщины естественна, величава. Нина подходит к остановке, приветливо говорит «здравствуйте», и для тех, кто на неё смотрит, её краса вблизи пополняется благородно загорелым миловидным лицом и рельефным бюстом, на котором художник Ниязов невольно задерживает взгляд. В лице Нины есть особинка: так называемый «обратный прикус». Особинка оттеняет миловидность лица выражением девичьей непосредственности. Мягкие черты, прелестного очертания губы, подкрашенные перламутровой помадой; длинные ресницы, тёмные брови вразлёт, а глаза умные и ласковые, серые с голубизной... Детскость и зрелая женственность, непорочность и чувственность – эти противоположности натуры вместе отразились в удивительном образе не девушки-красавицы, а женщины лет под сорок. «Необыкновенно хороша! – думает художник. – Таких не бывает!» Нину он тоже знает давно и видит нередко, но всегда восхищается её внешностью. «Нелегко поверить, что она с рождения живёт в деревне, – говорит себе Ниязов. – А ещё труднее понять то, почему она ездит на работу неизменно в царственном обличье, хотя трудится, я слышал, мастером дорожного строительства».
— Ну, раз Нина подошла, значит, и автобус вот-вот прибудет! – говорит ещё какая-то её односельчанка.
Это правда. Обычно красавица успевает «прямо к автобусу», курсирующему от деревни к деревне по расписанию – такое острое у неё чувство времени. И судя по тому, как хорошо люди смотрят на Нину и как сердечно о ней отзываются, они любят, ценят землячку, и женщины не завидуют её привлекательности чёрной завистью. Она у местных ещё и выборный староста деревни.
«Да, это не пластмассовая красотка с обложки глянцевого журнала, при всём народе показывающая свои цыплячьи ляжки и коровьи груди, а настоящая пленительная женщина!» – опять говорит себе Ниязов. Но местный автобус подходит к остановке. Односельчане, теснясь, устраиваются в небольшом салоне, уже наполовину занятом пассажирами, и додумывает художник о Нине в дороге.
Спустя несколько дней, вернувшись из Москвы, он встречает её вечером в деревне – идёт с вёдрами от колонки на центральной улице в нижней части поселения и, пройдя левой стороной ряд домов с дворами, палисадниками и лавочками у заборов, приблизившись к усадьбе Вдовиных (такова фамилия Нины по мужу), вдруг слышит знакомый высокий голосок:
— Цып-цып-цып!..
А потом и видит за сварной решёткой прекрасную хозяйку.
Ниязов ставит на землю едва не всклень налитые вёдра (любит носить такие полные, стараясь не расплескать ни капли), сворачивает с тропинки, подходит к невысокому стальному забору с дверцей, выкрашенному зелёной краской, берётся за прутья ограды и смотрит в зелёный, без единой соринки двор. Хозяйка вскидывает на него глаза.
— Здравствуйте, Нина, – произносит он. – А отчества вашего, простите, я не знаю.
— Алексеевна, – отвечает она, несколько растерявшись, опустив глаза и снова подняв. – Можно просто по имени. Здравствуйте, Степан Гордеевич. У вас отчество редкое, нетрудно запомнить.
— Да, – соглашается Ниязов. – Гордеев и Гордеевичей у нас почему-то мало.
— Подглядываете, как потчую курочек? – спрашивает Нина.
— Просто шёл мимо и увидел вас. Дай, думаю, поздороваюсь...
На этом их беседа спотыкается. Больше через забор говорить как будто не о чем и неловко, а во двор хозяйка не зовёт. Она продолжает сыпать пшено из пластиковой плошки на голую утоптанную землю – залысок в курчавой мураве возле сарая. Голосок её возносится к небу: «Цып-цып-цып...», – и куры с истеричным кудахтаньем, хлопая крыльями, толкаясь и сбивая одна другую с ног, бросаются на корм, а рыже-красно-чёрный петух, с просинью в смоляных перьях, украсивших хвост, косится на своих наложниц, как на полоумных, и, сохраняя петушиное достоинство, клюёт зёрнышки, отлетевшие в сторону. Ниязов хочет отойти от забора, но что-то его не пускает. Он оглядывает двор, видит на заднем плане огород, отделённый от двора частоколом, но потом смотрит только на Нину, одетую в очень простое ношеное платье до колен, обутую в тапочки на босу ногу, без косметики на лице, с иной причёской, в которой густые белокурые волосы не рассыпаны по плечам, а закручены на затылке в спираль. В будничном виде она красива по-своему, и не меньше, чем в праздничном, даже более мила. Но вдруг художник спохватывается, что Нина замужем, и её супруг, возможно, наблюдает в окно и злится. «Может, и соседи уже любопытствуют, зачем я торчу у забора, уставившись на хозяйку», – думает он и отпускает прутья ограды. Подняв глаза к небу и вздыхая, Ниязов не к месту произносит:
— Эх, дождичка бы! И грибы бы в лесу наросли, и овощи на грядках ожили! До свидания, Нина Алексеевна!
И, не забыв вёдра, идёт дальше.
— До свидания, – озадаченно говорит она и провожает его взглядом.
Художник минует её аккуратный дом, обшитый тёсом, выкрашенный голубой краской, с резными наличниками на трёх фасадных окнах, и, не ощущая тяжести ноши, какой-то силой возносится по тропке к себе на верх горы. Он сознаёт, что сморозил глупость о необходимости дождя: погода стоит вовсе не засушливая, – но почему-то не огорчается, а радуется.
Проходит ещё несколько дней. Ниязов думает о Нине Вдовиной, и его сердце сладко томится, как в пору первой влюблённости. А тут ещё по другую сторону балки однажды под вечер в кустах сирени запевает соловей, и такими головокружительными разражается он дробями, трелями, щелчками и раскатами, такие берёт высокие ноты, что художник диву даётся. Прислушиваясь к соловьиному концерту, он пробует уловить в своей памяти давние неясные, очень приятные мгновения, связанные, может быть, с пением соловья, и думает, потирая ладонью щёку: «С чего он, дурачок, распелся?.. А почему бы и не распеться соловью? Они тут заливаются не впервой. Что за детские глупости лезут мне в голову?»
Как-то раз, ближе к ночи, задёрнув оконные занавески в своей избе, Ниязов садится почитать при свете настольной лампы роман американского писателя Скотта Фицджеральда; но вдруг слышит стук в дверь, идёт к порогу и отодвигает щеколду. За дверью он видит Нину. С тёмной улицы переступив порог, женщина в нарядной одежде и туфлях на высоком каблуке заходит к нему в освещённые сени. Лицо её припухло, омрачилось и утратило редкую красоту, в глазах блестят слёзы, бальное платье помято.
— Что с вами? – спрашивает Ниязов. – Какая беда?
— Я прошлую ночь дома не ночевала.
Она отводит глаза и по-детски шмыгает носом.
— Да? А где же ночевали?
— На работе. У одного из наших мастеров был день рождения. Ну, мы и загуляли в вагончике до утра, а сегодня продолжили...
— И что теперь?
Он сознаёт, что говорит пустые слова, но наполненные смыслом ему в голову не приходят.
— Теперь боюсь домой идти. Муж поколотит, а то и убьёт.
Вместе молчат. Он приглашает её в комнату, подаёт стул, сам садится и вопросительно смотрит на Нину.
— Не могли бы вы пойти к нам со мной? Ну... на тот случай, если муж станет драться, – произносит она. – И не могли бы сказать, что я гостила у вас?
Художник ошеломлён такой просьбой. Он медленно подбирает ответ, уставясь себе в колени и пожимая плечами:
— Как же я пойду с вами, Нина Алексеевна? Что ваш муж подумает, увидев нас вдвоём в позднее время? Да ещё если скажете, что ночевали у меня, а я подтвержу.
— Он ничего плохого не подумает, – говорит Нина. – Ему плохое в голову не придёт. Все в деревне много лет знают вас за хорошего серьёзного человека. Что может быть между мной и вами особенного?.. К тому же Витя, муж, помнит, что вы тут живёте с супругой.
— Да нет у меня супруги! – восклицает Ниязов, вскинув голову. – Нету! Где вы её видите?
Он разводит руками и озирается по сторонам.
— Где же она? В Москву поехала?
— Не в Москву. В Новосибирск к сестре. Сбежала от меня.
— Как? Насовсем?
— Не знаю. Не хочу об этом говорить. Не расспрашивайте.
С минуту опять молчат. Потом Нина произносит, вставая со стула:
— Извините, Степан Гордеевич. Я всё поняла. Вы правы. До свидания.
— А почему вы обратились ко мне? – спрашивает он.
— Ноги сами принесли. – Она сдержанно улыбается. – Ни к кому из местных нельзя с таким разговором подойти – сами понимаете: разнесут по деревне. А вы не разнесёте. И вы... расположены ко мне, я так посчитала. Кроме того, думаю, жена всё время при вас, так что никто дурного не заподозрит, если увидит, как иду к вашему дому. Не знала, что жена у вас уехала. Ну, ещё раз всего хорошего.
Нина коротко кланяется и поворачивается к двери.
— Подождите. – Художник тоже встаёт со стула. Скинув шлёпанцы, он берётся за старые ботинки со шнурками, поставленные у русской печки. – Пойдёмте вместе.
Женщина смотрит на него удивлённо и благодарно.
Они выходят из дома. Ночь лунная, звёздная; на свежем воздухе ещё так тепло, что один не зябнет в футболке, другая в тонком платье. В кустах сирени попискивает сонная птаха. Перед спуском с крутой горы Нина снимает туфли. Ниязов подаёт ей руку. До самой низины она идёт босиком, а дальше опять семенит в туфлях. Внизу посреди улицы ярко сияет на столбе большой фонарь. Кругом ни души. Где-то в направлении реки брешут две собаки: шавка заливается тонким злобным лаем, а солидный пёс ведёт свою партию ленивым хриплым гавканьем. От реки, призрачно белея, ползёт слоистый туман. Случайной паре делается от него зябко, но пара уже приближается к дому Вдовиных. В окнах дома горит свет, сквозь тюлевые занавески не видно никакого движения, створки окон закрыты, но за ними слышится музыка. Нина просовывает руку сквозь решётку ограды, отодвигает шпингалет и, отворив калитку, первой проходит во двор. Они осторожно поднимаются по слабо скрипящим деревянным ступенькам на крыльцо. Ниязов до крайности напряжён, Нина трусит, ёжится, оглядывается на него. Они проходят в горницу. Слышен сдавленный храп. Мертвецки пьяный Витя лежит на обтянутом тканью диване вниз животом, но голову повернул на бок, щека его смялась, от этого раздвинулись губы и рот открылся, как у мороженой рыбы. Он по пояс гол, но улёгся в ботинках с песком на подошвах, одна рука протянута вдоль туловища вверх ладонью, вторая закинута за лысую голову. На буром лице мужика видна русая щетина. В горнице стоит густой винный дух. В углу на тумбочке работает телевизор.
Нина выключает телевизор и, двигаясь бесшумно, спешит открыть окно.
— Всё в порядке! – шепчет она художнику. – Он теперь до утра не проснётся! Идите домой!
Ниязову тяжело видеть безобразную сторону чужой семейной жизни. Кивнув Нине, он пятится и быстро уходит.
На следующий день красавица, не заходя после работы к себе домой, неожиданно является к нему. Она снова в ослепительном образе, благоухает тонкими духами. Он радостно удивлён.
— Спасибо, что проводили вчера! – говорит Нина с порога. – Я забыла вас поблагодарить.
— Не стоит благодарности, – отвечает Ниязов. – Помочь вам всё равно не пришлось. И слава Богу. Ну, как дела? Судя по вашему жизнерадостному настроению, всё у вас закончилось хорошо.
— Да. Муж ничего не мог вспомнить, ни о чём не догадался. Он третий день до чёртиков набирается с приятелями и потерял счёт времени. (Художнику режет слух «до чёртиков набирается», и он хочет сказать Нине о том, что ей не идут грубые выражения, но не говорит.) Утром сегодня я его поругала, мол, как ни приду, ты пьяный. Пол у тебя затоптан, в кухне объедки и окурки, а на диване лежишь в грязных ботинках. Пришлось выкручиваться. Мне было совестно оттого, что дома не ночевала, а соврала ему, что он уснул к моему приходу.
— И часто ваш супруг так крепко выпивает?
— Когда как. Виктор пьёт запойно. Может месяц не притрагиваться к спиртному, но если начал, то с месяц не остановится. Будет пропивать всё, что под руку попадёт. Я к этому привыкла. У него новый чёрный запой. На человека стал непохож. Ну, вы видели...
— Да, невесёлое обстоятельство, – серьёзно говорит художник. – Трудно вам живётся. Я иногда встречал вашего мужа... в непотребном состоянии, как раньше выражались, но думал, что просто выпил человек лишнего, чего не бывает. Заходите в избу, пожалуйста. А детей у вас разве нет?
— У нас есть сын, Дима. Он во Владимире в школе милиции учится, – говорит она с любовью и гордостью, со счастливым блеском в глазах. – Прекрасный мальчик! Учится на пятёрки и четвёрки! Родителей уважает, но отца бранит за пьянство, и отец, представляете, не огрызается, слушает его. Мы к Диме во Владимир ездим, а он к нам. Правда, нечасто гостит. У него там с товарищами свои дела. Я не корю, хочу, чтобы зацепился за город. Не найдёт здесь сынок работу по специальности и по душе... А как приезжает, то столько дел они с отцом в доме переделают: и крышу починят, и дымоход почистят, и забор поправят, и дров напилят-наколят! Вот какой у нас сын! Радость наша! Вы видели его?
— Может быть, видел, да не знал, что это ваш сын.
— Ну что вы! Он такой пригожий, заметный! Курсантская форма ему очень к лицу!..
Нина оглядывает комнату. Вчера в расстроенных чувствах ей было не до того. Есть в избе Ниязовых ещё веранда, но комната единственная, очень просторная она. Из мебели в ней стоят полутораспальная кровать, посудный шкаф, комод, стол, три стула и кустарная табуретка. Немало места занимает печь с лежанкой. Комната озарена вечерним солнцем, так пронзительно светящим на исходе дня, что художник задёрнул на окнах белые занавески. При затенении острее глядит на смертных Николай угодник из правого угла под потолком, а живописные работы Ниязова кажутся загадочными, таящими какие-то секреты. Его малоформатные полотна, писанные маслом на фанерках, обтянутых холстом, развешены по стенам, оклееным обоями, и стоят на полу у стен. Тут сплошь пейзажи: лес, река, холмистые поля, улицы деревни. Отдельные места, изображённые на них, женщина радостно узнаёт.
— Как много вы всего нарисовали! – удивляется она. – Прямо музей своего имени устроили в доме! Недаром ходите с ящичком на плече по горам, по долам!
— С этюдником, – уточняет Ниязов.
— Ну да, с этюдником. Не обижайтесь, но вас некоторые деревенские считают не от мира сего.
Он усмехается.
— Не сомневаюсь. Чем больше хожу с ящичком, тем увереннее люди считают меня чудиком. Я не только по горам и долам хожу, но и по городским улицам, и там тоже я, как все бродячие художники, кому-то вижусь человеком странным. В Москве в мастерской у меня полно всякой живописной всячины. Есть настоящие картины, участвовшие в выставках. Я не новомодный художник, но кое-что и продаю, и сдаю в музеи.
— Эти разве не настоящие картины?
— Не всё, что вы видите, – картины. В большинстве это этюды, черновики.
Посреди комнаты стоит самодельный деревянный станок с какой-то работой художника, закрытой тканью. Пройдя по периметру стен, Нина подходит к станку.
— А это что у вас?
— Очередные упражнения в живописи.
— Можно посмотреть?
— Смотрите.
Она снимает со станка белое покрывало и сперва глядит на картину молча, неподвижно, но с подвытянувшимся лицом, потом ойкает и всплёскивает руками.
— Так ведь это же я!
— Да. Вы так красивы, что не можете не быть изображённой на картине. Ваш образ просится на холст. Пишу его по памяти.
— А зачем вам надо меня изображать? Кто я такая?
— Просто потому, что вы дивно хороши. Бог наделил вас особенной внешностью, чтобы люди смотрели и радовались. Одна ваша односельчанка так и сказала на автобусной остановке: как увижу Нину Вдовину, сразу на сердце делается веселее. Словно день не будничный, а праздничный.
— Кто же это сказал?
— По имени и фамилии не знаю. Она потом добавила, что у вас золотая душа, что вы всегда поможете, если к вам обратиться за помощью.
— Ну, вы это придумали.
— Нет, говорю правду. Вы ведь староста деревни?
— Да, односельчане меня выбрали.
— И что вы, как староста, исполняете?
— Слежу за порядком. Прошу жителей вовремя платить налоги и коммунальные услуги оплачивать – у нас это, в основном: подача электроэнергии. Водяная колонка иногда ломается, слесаря вызываю. Уличный телефон в деревне пробила.
— Вон сколько у вас забот! Но, наверно, вы ещё что-то такое для людей делаете, что они не могут вас не любить.
Нина пожимает плечами.
— Дивно хороша... – грустно повторяет она за художником, покачивая белокурой головой и продолжая глядеть на свой портрет, ещё не завершённый. – Дивно хороша... Кому нужна моя красота? Разве только тем, кто на неё издали любуется?
Подождав, не раскроет ли она душу до конца, художник спрашивает:
— А что, муж в самом деле вас бьёт?
— Пьяного я его, знаете ли, боюсь: глаза как у зверя, налиты кровью, и рычит, и зубами скрежещет. Пока не упадёт замертво, то может и ударить, если ему поперечить. Такое случалось. А рука у него как дубина. Трезвый спокойный, благожелательный, добродушный, а если напьётся...
Нина снова обращается к своему портрету и спрашивает Ниязова:
— А почему вы сделали меня рыжей?
Он встаёт рядом с ней у мольберта и объясняет:
— Ваш портрет в стадии работы. И пока на нём цвет не волос, а грунта, и не рыжий он, а жёлтый. Смешаю краски и напишу по грунту ваши волосы, а светлая желтизна будет оттенять их цвет. Он, я думаю, ненатуральный. Верно? Не смущайтесь. Это прекрасно, что вы подобрали для себя такой цвет волос, который вам к лицу. Вы его очень искусно поддерживаете.
— Да ничего я не подбирала и не поддерживаю! – восклицает Нина. – У меня от рождения белокурые волосы! Наверно, кто-то из дальних предков был такой светлокудрый! Представьте, как бы я мучилась, если бы непрерывно красила свою копну! Вы должны помнить меня девчонкой. Мне исполнилось лет пятнадцать, когда вы с женой впервые сюда приехали, и волосы у меня росли такого же кремового цвета, очень редкого, говорят. А вы были темноволосый, но с тех пор поседели...
— Тогда совсем поразительно! Я это о ваших, а не о своих волосах. Крашеной голове Мэрилин Монро далеко до вашей натуральной!
Нина смеётся, потом говорит:
— И вы были ещё очень стройный, а теперь сутулитесь. Часто ходите хмурый, смотрите вниз и все о чём-то думаете. Мне вас бывает жалко... Значит, вас интересует моя красота, и вы даже взялись меня рисовать, по памяти... Зачем же по памяти? – Она поворачивается к художнику лицом и, загадочно улыбаясь, смотрит ему в глаза. – Рисуйте портрет с меня живой! Вот я вся перед вами!
Женщина стоит так близко, что едва не соприкасается с ним. Близко её губы, подкрашенные блестящей перламутровой краской, и широко раскрытые серо-голубые глаза, в которых ему видится лукавство. Он всматривается в ровно загорелое лицо гостьи и удивляется тому, как свежа на нём кожа, хотя вблизи видны на коже и тонкие возрастные изломы, отходящие от углов губ и глаз. Её бюст, её локоны уже касаются его. Красавица чего-то ждёт и сдерживает взволнованное дыхание. Ниязов ловит себя на том, что пожирает Нину глазами и трепещет, как юноша, который впервые может обнять женщину; но он берёт себя в руки, отстраняется от неё и пробует отвечать обыденным голосом:
— Спасибо. Буду рад, если попозируете. Но сейчас я не готов к этой работе, устал. И свет слишком яркий, какой-то ядовитый, режет глаза. А скоро солнце зайдёт, и быстро стемнеет.
— Хорошо, – говорит Нина, опустив голову. – Если вам надо, чтобы я попозировала, то я приду в другой раз. В субботу или воскресенье. И утром, чтобы свет был хороший. Вас такое время устроит?
— Да.
В ожидании её он снова думает о ней и, надев соломенную шляпу, повесив на плечо этюдник, ходит через деревню на реку. Однажды, застигнутый усиливающимся дождём, Ниязов спешит домой и вдруг видит человека в полосатой майке, переползающего с одной стороны улицы на другую. Кроме Ниязова и ползущего по сырой земле мужчины никого на улице нет – местные жители и дачники разбежались по домам. Куры и гуси жмутся от дождя к избам и сараям. Собачка, проскакав галопом по деревне, кидается в свой двор и прячется в будку. А человек ползёт, на боку, подтягиваясь одной рукой, а другую вскидывая, словно прося о помощи. Он похож на тяжело раненного, который напрягает последние силы в борьбе за жизнь.
Художник подходит и видит мужа Нины. Вдовин обращает к нему не бурое лицо, как показалось художнику в прошлый раз, а синюшное, отёчное, со студенистыми щеками и подглазниками. Прямые энергичные стрелы дождя, осколки которых отскакивают от земли, быстро вымачивают всё вокруг. Избы темнеют. Жёлтая песчаная дорога делается серой. Купы кряжистых уличных вязов кажутся разбухшими, листья на них блестят. Лысина Виктора Вдовина тоже блестит. Глаза его мутны, бессмысленны. Он слизывает струи, текущие по губам, и пытается что-то сказать, протягивая руку.
— Э... Э... ****... Му... – слышит художник и сперва говорит словами родной бабушки, ныне покойной, жалостливо осуждавшей пропоиц, встречавшихся ей на пути:
— Упился, касатик! Пьяней вина лежишь! – потом спрашивает: – Помочь, что ли? Отвести до лавочки?
— Э... Дай... – что-то невнятное мучительно вытягивает из себя пьяный в стельку человек и кивает.
Ниязов перекидывает ремень этюдника через голову, чтобы высвободить руку, придерживающую ремень на плече, берёт Вдовина в охапку и пробует поставить на ноги. Муж Нины грузен, тяжёл; он выскальзывает из рук художника, как намыленный, и снова падает на дорогу. Майка его задралась выше пупа, из-за пояса брюк вывалился волосатый живот.
На той стороне улицы, откуда Вдовин ползёт, на линии его движения, из калитки в дощатом заборе показывается другой пьяный человек, в трусах и кирзовых сапогах, худосочный, с узким чубом, который падает ему на лоб, как запорожский оселедец. Он исполняет под дождём несколько танцевальных движений: два шага вперёд, два назад и два в сторону, – после чего хриплым голосом орёт под шум ливня:
— Витёк! Друг мой милый! Я иду! Полундра!
Следом за ним на улицу выскакивает толстая женщина с палкой, хватает мужчину за руку и тянет назад в калитку. Он напрасно сопротивляется – она сильнее.
Художник ещё несколько раз пробует поднять мужа Нины, поскальзывается и сам едва не падает на землю. Кое-как он придаёт ему вертикальное положение, держит его, оседающего, под мышки, и, подталкивая коленом под мокрый зад, вывоженный в песке, направляет к ближайшей скамье. Посадив Вдовина на скамью и привалив спиной к забору, он говорит:
— Сейчас отдышусь и поведу вас домой.
Вдовин дважды кивает, доставая грудь подбородком, и, кривя губы, обмётанные сиреневыми корками, снова пытается составить из звуков слова; но разобрать уже можно:
— Мужик, дай закурить.
— Я не курю, – говорит Ниязов. – И как бы вы смогли курить под таким ливнем? Ваше курево сразу бы намокло и развалилось.
Он присаживается рядом, отдыхает, потом кладёт руку пьяного себе на плечи, с трудом поднимает его со скамьи и ведёт, качаясь с ним вместе, к дому Вдовиных. Нина на работе. Где ключ от избы, художник не спрашивает. Он оставляет хозяина сидящим на ступеньке у порога, под навесом крыльца и спешит к себе.
Пару дней он живёт под неслабеющим тяжёлым впечатлением от возни с пьяным мужем Нины и воображает, как даёт её мужу пощёчину в наказание за обиды, причинённые красавице-жене. В субботу утром Нина приходит к художнику. Без лишних слов он сажает её на стул так, как ему удобно писать её портрет, просит поменьше шевелиться и берётся за работу.
— Не хмурьтесь. Постарайтесь выглядеть приветливее. Вижу, настроение у вас не на высоте.
Она старается, но вскоре машет рукой.
— Не выходит у меня выглядеть приветливей.
— Хорошо, не надо стараться, – говорит Ниязов. – А то будет приветливость показная. Посидите спокойно, подумайте о приятном. Когда отойдёте от печальных мыслей, тогда и начнём.
— Пока поднималась к вам, – рассказывает Нина, хмыкая в согнутый палец, – по той стороне улицы некоторые деревенские шли с корзинками в сторону шоссе. Видно, собрались по грибы в лес, который через дорогу. Оглядываются на меня... Куда это, мол, она топает в выходной день опять такая разнаряженная?
— Ну и что?
— Ничего. Я им помахала. Они мне тоже.
— Значит, всё же беспокоитесь за свою репутацию?
— Не очень.
— Для чего же заговорили о том, что вас видели, когда вы шли ко мне?
— Просто так. Для разговора. У вас на горе домов мало, и живут в них семейные люди, все в годах и очень важные. Стало быть, подозрения в любовных изменах отпадают.
— Да, – сказал Ниязов, прохаживаясь и потирая руки, – ближайшие мои соседи люди интересные, не столько важные, сколько серьёзные. Как-то подобрались один к одному. Рядом живёт известный писатель, а за его избой домик эстрадного певца. На той стороне оврага обитают профессор, доктор филологических наук, и скульптор: этот всё белую глину откуда-то таскает домой, а на подворье у него лежат глыбы известняка.
— Знаю я всю вашу интеллигенцию, – говорит натурщица и неожиданно спрашивает:- А почему от вас жена уехала?
— Вспылила, – отвечает Ниязов. – Попробуй не вспылить, когда муж – упёртый – так молодёжь нынче выражается – живописец, и целыми днями он где-то бродит с этюдником, а возвратясь домой, снова хватается за кисть. А ей ведь и пообщаться со мной хочется, и повеселиться вместе, и в гости к кому-нибудь сходить. И так всю жизнь. Вообще-то жена моя Надежда Сергеевна терпеливая женщина, но иногда терпение её лопается, особенно если брякну сгоряча что-нибудь сердитое. Она не впервой уезжает.
— В этом вы, получается, виноваты?
— Чаще всего я. У меня характер нелёгкий.
— Она у вас хорошая женщина, – говорит Нина. – Я знаю. Умная и уважительная. Вернётся, я думаю.
— Вернётся, – вторит ей Ниязов, размышляя о другом. – Ага, вот так сидите, пожалуйста, и не двигайтесь! Говорить можно. Расскажите что-нибудь о себе.
Он с минуту рассматривает женщину, протянув к ней руку, в которой держит кисть, и принимается писать портрет.
— Что про себя рассказать? – Нина в раздумьях заводит глаза. – Родилась и выросла в деревне. Училась в Муроме в техникуме по специальности «мастер дорожного строительства»; по этой специальности работаю до сих пор. Вот и вся моя биография.
— Вы очень красиво одеваетесь на работу, – замечает Ниязов. – Словно на бал. Да ещё на какую работу: дороги мостить! Это что: эпатаж? Восстание против обычая одеваться на работу буднично? Стремление всегда и всюду нарядом подчёркивать свою красоту?
— Разве плохо то, что я красиво одеваюсь?
— Что вы! Чудесно!
— Значит, правильно я делаю. Люди привыкли видеть меня нарядной, и я не должна их разочаровывать. Хочу себе и другим всегда казаться счастливой, праздничной. Гардероб у меня неплохой, напокупала себе тряпок. А в конторе переодеваюсь в спецовку и езжу по объектам. Да, я – прораб. Мы, в основном, ремонтируем.
— Вы – прораб! Командуете мужчинами, мостящими дороги! Представляю, как вам трудно среди них, такой красивой женщине!
— Мне среди них не трудно. И много командовать мужчинами не приходится, они всё сами исполняют хорошо. Рабочие ни разу меня не обидели, матом при мне почти не ругаются. К сожалению, дороги мостят и женщины.
— Да, к сожалению... Не шевелитесь, не шевелитесь!..
Художник делает рукой предупреждающее движение.
Минут на десять они умолкают. Ниязов сосредоточенно пишет, вглядываясь в натурщицу, словно считывая что-то с её посветлевшего лица. Смешивая на палитре краски, он спрашивает:
— С мужем вы, простите за любопытство, давно живёте?
— Уж скоро двадцать лет.
— Каким же образом поженились? И почему пошли за пьяницу? Поскольку, Нина Алексеевна, я нечаянно соприкоснулся с одной из сторон вашей семейной жизни, то и задаю вам, может быть, неудобные вопросы. Если не желаете, не отвечайте.
— Нет, почему... Мы познакомились ещё в техникуме. Я вышла за него по любви. Витя тоже деревенский. Я перетянула его в нашу деревню, где у меня жива была мать. Мы с ним долго работали в одном ДРСУ... Да разве он всегда пьянствовал? Это уже потом. Ну, выпивал в молодости по праздникам... Статный был, свежий, курчавый, красивый. Сынок наш милый Дима – в отца. И всё муж умел и любил делать. Сейчас тоже всё делает, когда трезвый. Почему стал пьянствовать? Постепенно это назревало. Сперва где-то случайно перебирал лишку с друзьями-приятелями, потом пустился в многодневные загулы. Тут можно винить всё, что угодно: и смутное время, и свою широкую душу, неспособную приятелям отказать, и деревенскую скуку, но и в собственной глупости надо признаваться. Сколько я сил приложила, чтобы он бросил пить! И лаской действовала, и плакала, и ругалась, и в психбольницу возила мужа! Всё напрасно! А теперь уж, думаю, и бесполезно из него нормального человека делать. Из прорабов его выгнали. Сидит в деревне, занимается домашним хозяйством. Куры у нас, кролики, поросёнок, огород...
— По-моему, вы одна хозяйством занимаетесь, – говорит Ниязов, водя кистью по холсту. – У вас дворик такой чистенький – явно женские руки его прибирают. И, как ни пройду мимо, вижу вас во дворе. «Цып-цып-цып!» – «Хрю-хрю-хрю!»
Нина смущённо смеется.
Художник и натурщица трудятся час, другой. Лучи солнца, проницающие низкое окно с широким подоконником, становятся ярче и теплее. Тени, плавно меняя форму, сдвигаются с места. На оконном стекле, погудывая, бьётся оса. Женщина непроизвольно зевает, показывая ровные белые крепкие зубы, и, испуганно глянув на художника, прикрывает рот ладонью.
— Что-то устала. Извините, можно отдохнуть?
— Хорошо.
Ниязов кладёт палитру с кистью на табуретку и идёт в сени, чистит руки тряпочкой, смоченной в ацетоне, потом моет под рукомойником с подкидывающимся штырьком. Нина выходит на крыльцо и смотрит во двор.
— У вас хороший огород. – Она оборачивается на распахнутую дверь избы, чтобы художник слышал. – Как у настоящих сельских жителей. Лук, чеснок, морковка – всё ровное, весёлое, держится прямо. Картошка большая выросла, а колорадских жуков не видно. Значит, собираете, хоть, наверно, вам и противно. Химией-то, я думаю, вы не пользуетесь?.. Молодцы. Не только картины рисуете.
Ниязов тоже выходит на крыльцо и становится рядом с гостьей у перил. Он хочет сказать ей, что огородом занимается жена, но Нина говорит уже совсем о другом и изменённым, ласкательным голосом:
— Хотите, обед вам приготовлю? Без жены вы, мне кажется, и едите как попало. Всё, поди, о художестве своём думаете.
— А ваш муж? Он ведь, наверно, тоже хочет есть и дожидается вас?
— Ну что вы сейчас о моём муже! – Нина мрачнеет, огорчается, волнение в ней усиливается, достигая надрыва. – Вы же знаете о его состоянии; он в нём неизвестно сколько дней ещё пробудет! Ни обед ему не нужен, ни хозяйство, ни сама жена! Я ему не нужна! Слышите? Он меня под пьяную руку из дома гонит! А вы говорите: ждёт!..
Она всхлипывает, вздрагивает и, опустив голову, поворачивается в одну сторону и в другую, словно что-то потеряла ценное на настиле крыльца. Художник идет в избу, приносит Нине стакан воды и носовой платок. Нина пьёт воду, благодарит, а платок достает собственный, маленький, кружевной – из рукава нарядного платья – и вытирает им губы и глаза.
Она затихает возле Ниязова, только слегка шмыгает носом. Художник, как ребёнку, проводит ей ладонью по сказочным волосам и заглядывает в заплаканное лицо. Глаза женщины широко раскрываются, и что-то особенное таят они в глубине взгляда, что-то жгучее и влекущее художника. Она колеблется, стыдится, решается и спрашивает, понижая дрожащий голос почти до шёпота:
— Хотите, на ночь с вами останусь? К утру уйду...
Ниязов будто ждал этого вопроса: нет в его поведении явных признаков того, что он удивляется ему. Но отвечает он не сразу – сперва молча ходит по крыльцу, потирая лоб ладонью.
— А дальше что? Муки совести, боязнь огласки и, как результат взаимного сожаления об ошибке, растущая неприязнь друг к другу и желание подальше друг от друга спрятаться? Зачем всё это?.. Я много вас старше и хорошо понимаю то, о чем сейчас говорю. Вы очень привлекательны. Несомненно, многие мужчины при виде вас теряют головы; и мне порой кажется, что я свою тоже теряю, хоть и седа уже моя голова. Но всё-таки мой разум от случайной любви мутится не до конца. Не тот возраст, не тот темперамент, в любовники я не гожусь. А главное, во мне давно утвердилось неприятие... греха, так я с детства воспитан. Рассказываю это не в укор вам, не пытаюсь отчитать вас, как ветреную девочку. Вы мне, повторяю, очень нравитесь... На сегодня давайте закончим писать портрет. Оба устали. Выберем время и продолжим. А обед я себе сам приготовлю. Спасибо за позирование и заботу.
— Вот и вам не нужна... – приниженно шепчет Нина. – А мне нужна только ласка...
И уходит, согнувшись.
Больше она не приходит. Ниязов напрасно ждёт её, тревожится и думает: «Я сказал ей не то, что надо было, или не так сказал, как следовало. Слишком много вложил в слова назидательности и благоразумия».
Чтобы увидеть Нину и поговорить с ней, художник чаще, чем надо, спускается с горы за водой. Все вёдра в доме, все канистры и даже стиральный бак наполнил он, а теперь льёт питьевую воду в бочки под дождевыми стоками, пустеющие от дождя к дождю; но когда прелестница встречается ему на улице или показывается у себя во дворе, она уходит от разговоров, лишь скромно отвечает на его приветствия. Однажды он, к большому своему неудовольствию, видит её мужа – тот косит перед палисадником разросшуюся траву. Заметив художника, Вдовин ставит косу у забора, лезвием вверх, и с суровым видом, грозно сощурив глаза, шагает от лужка к тропинке, Ниязову наперерез. У живописца мелькает опасение, что муж Нины собирается его побить, но Вдовин протягивает ему руку. Ниязов подаёт свою и в крепком пожатии ощущает жестяную ладонь сильного натруженного мужчины. Вдовин трезв, побрит, одет в чистую футболку и атласные шаровары с белыми полосками по бокам, на голове кепка, на ногах кроссовки. Лицо его менее одутловато, чем когда он полз по земле, и не синюшно, глаза в припухших глазницах живые, ясные.
— Это ты меня волок под дождём?
— Я. А что?
— Ничего. Спасибо, что убрал с дороги. Подмышки только долго болели, так ты постарался. Здорово я тогда на грудь принял, полз домой на бровях. Ты опусти вёдра, не спеши, давай покурим, потолкуем. Мы с тобой ещё ни разу не толковали. Я тебя плохо знаю.
Муж Нины закуривает. Художник от сигареты отмахивается.
— Мне нужно домой, – говорит Ниязов, но ставит вёдра на землю. – Вы, я знаю, то и дело на грудь принимаете. Зря так сильно пьёте. Жену обижаете, красоту и жизнь её губите, себя самого гробите.
— Откуда знаешь, что я крепко пью? Видишь – трезвый.
— Трезвым вижу вас редко, а пьяным часто, потому и знаю.
— Это правда, – говорит он угрюмо. – Виноват я перед женой. Кляну себя, даю зарок бросить пить, да не замечаю, как схожу с катушек. Может, ты какой способ знаешь?.. А Нинка – человек! Таких, как она, больше нет на свете! Я за неё кому хочешь башку оторву!..
— Тогда встряхнитесь, осчастливьте её, – вставляет художник. – И себя порадуйте великим подвигом. Не забывайте, какой клад у вас в руках. Берегите жену.
— Сволочь я! – Вдовин глядит в сторону и трясёт головой. – Ещё какая сволочь! И Нинки не достоин! – Но неожиданно он исподлобья взглядывает на Ниязова и заключает неприветливо: – Ладно. Что я тут перед тобой исповедуюсь? Поп ты, что ли? Бывай здоров. Топай дальше. Наша с Ниной жизнь – не твоя забота. Извиняй, конечно.
«Почему он вдруг заговорил со мной неприязненно? Похоже, злится за что-то. Неужели прослышал, что Нина бывала у меня, и приревновал? Вот тебе и «добродушный, когда трезвый», как она о нём рассказывала», – думает Ниязов, поднимаясь с вёдрами в гору, и смутными подозрениями и предчувствиями вконец портит себе настроение.
Но портрет Нины он пишет дальше, вновь по памяти, с головой уходит в эту работу и приближает её к завершению. Ниязов настолько ясно представляет себе образ красавицы, так он врезался художнику в зрительную, чувственную, умственную память, что воочию видеть натурщицу ему необязательно.
К концу лета в деревню возвращается его супруга Надежда Сергеевна. Она не уведомляет мужа о приезде и в одиночестве идёт по тропинке от автобусной остановки к избе, почтенная женщина, для своего возраста моложавая , неплохо сложенная и подвижная, в летнем пёстром брючном костюме и соломенной шляпке, в руке хозяйственная сумка с продуктами, на плече кожаная дамская сумочка. Войдя в калитку, она останавливается и бегло осматривает огород, за которым почти единолично ухаживает, потом спешит укрыться от полуденного зноя в прохладной избе, где Ниязов стоит перед мольбертом, дописывая портрет Нины.
После удивлённо-радостных восклицаний и некоторых, уже лёгких и миролюбивых взаимных упрёков Надежда Сергеевна обращает внимание на новую работу мужа.
— Вот так сюрприз! – произносит она, опытный искусствовед, много лет проработавшая в журнале «Палитра» и до сих пор, уйдя на пенсию, время от времени печатающая в этом журнале статьи. – Ты никогда не писал ничего подобного!
— Я вообще не портретист, – отвечает Ниязов.
— Не портретист, но создал такую прелесть, что впору в Третьяковке выставлять! – Жена отходит от полотна и вновь к нему приближается. С увлечённостью знатока она спешит высказаться о работе мужа подробнее. – Это я тебе, дорогой мой, говорю очень серьёзно! Ты, Стёпа, превзошел самого себя, по-моему даже открыл что-то новое в соотношениях тени и света! На портрете, собственно, и нет тени, только свет. Женщина купается в потоке солнечных лучей, а её распущенные волосы, словно летящие по ветру, составляют с лучами одно целое. Очень здорово ты все это придумал и исполнил!.. А как хороша! И сказочна и реалистична! Прекрасные своеобычные черты! И царственность в лице, и доброта, и какая-то ребячья наивинка! Глаза очень выразительные! Смотрят зрителю в душу! Лепной нос, чувственные губы! И этот пикантный «обратный прикус»! Всё, всё тебе удалось! Я в восторге! Лицо, конечно, узнаваемое. Я эту красотку, живущую под горой, хорошо знаю.
— Она не красотка, а красавица. Красотки стоят под фонарями или тусуются на гламурных сборищах.
— Да, ты прав, Слово вульгарное... Она, что, бывала здесь? Позировала тебе?
— Лишь однажды. И ещё два раза приходила по другим поводам.
— Как же ты с ней вдруг сблизился? Почему раньше не сближался?
— Не знаю. В один миг всё получилось.
— Ну, до адюльтера у вас, думаю, не дошло, я тебя знаю, а до влюблённости – вероятно. Вон с какой юношеской страстью ты написал её портрет! Это увлечение явно пошло тебе на пользу, придало сил, омолодило творчество. Я, конечно, немного ревную, но рада, что ты испытал взрыв вдохновения.
— Спасибо.
Ниязов целует жену в щёку.
— И вот что удивительно: сельская женщина так утончённо красива! – размышляет Надежда Сергеевна, отступая от картины и присаживаясь на стул. – Что ни говори, а жизнь в деревне, тяжёлый труд на земле, под палящим солнцем, под дождём не делают женщину стройной, изящной, гладкокожей.
— К тому же Нина работает мастером дорожного строительства, – подсказывает муж. – Она ездит на работу в праздничных нарядах – привыкла показываться людям в лучшем виде.
— Прекрасная Елена – мастер дорожного строительства? Это совсем обескураживает! Откуда же в её внешности столько благородства, откуда грация и изысканные манеры?..
— У неё и душа благородна, не только внешность.
— Вот как? Ты и душу постиг? Впрочем, ты выразил это в портрете... А откуда отменный вкус? Я видела твою Нину нарядной, в косметике, во всей красе, и скажу тебе: не всякая городская модница так умело подбирает себе одежду и наводит макияж. И интересно, каким образом она ухитряется выглядеть такой молодой, свежей и обольстительной? Ведьма она, что ли?
— Нет, не ведьма, – говорит Ниязов. – Эта шутка к ней не подходит...
На другой день рано утром он собирается в посёлок за холстиной для своих полотен. Намерение супруга кажется Надежде Сергеевне естественным; но кроме открытой приземлённой цели поездки есть у него тайная романтическая: он скучает по Нине Вдовиной и хочет на автобусной остановке близко подойти к женщине, избегающей встречи с ним.
В белой рубахе с закатанными рукавами, в наглаженных брюках и начищенных ботинках, в тёмных очках, но с незащищённой от солнца седой головой, стриженной коротко, как у солдата, он идёт тропинкой к шоссе. На остановке собираются люди. Ему кажется, что знакомые глядят на него слишком пристально и с любопытством. Их взгляды стесняют художника и настораживают, но лишь только одна из женщин непринуждённо интересуется: «Вы тоже, Степан Гордеич, в посёлок собрались?» – Ниязов убеждается, что смотрят на него односельчане так же, как раньше смотрели: просто, приветливо и уважительно.
— Да, – отвечает он. – В промтоварный магазин.
Раннее солнце играет. Воздух неподвижен. Так ненормально тепло с утра, что художник видит облачко нагретого воздуха, словно бьющего из асфальта ключом; облачко,кажется ему, превращается в стекловидную массу. Леса стоят как неживые, и поля замерли со всеми своими травами и кустарниками. Птицы затихли, присмирели, летают редко, низко и стремительно; но лягушки в болотце снова квакают, вразнобой, голосами диких уток. Небо над головой ясное, пустое; но на горизонте видны нагромождения туч, похожих на горы со снежными вершинами. Люди щурятся от яркого света и не очень охотно общаются друг с другом. Душно сегодня с утра, томно, не хочется разговаривать.
— Наверно, гроза будет, – произносит бородатый мужчина в бейсболке и очках, местный житель; курит и поднимает глаза к небу.
«Сейчас подойдёт автобус», – отмечает Ниязов по наручным часам и смотрит в сторону деревни.
Тут, словно в сказке, и возникает Нина, в полный рост поднимаясь из-под горы. Она в новом наряде, шёлковом голубом с большими красными розами, опять длинном (любит длинные платья бального фасона). Волосы её над ухом тоже украшает красный цветок. В выражении её светлого лица нет ни тени печали, душевной усталости, тревоги. Все смотрят, ждут Нину, а пожилая женщина, несколько минут назад обращавшаяся к Ниязову с вопросом, говорит, стоя рядом с ним:
— Вон она, лапушка!
Красивой свободной походкой Нина приближается к односельчанам и с улыбкой приветствует их, раскланиваясь направо и налево, но ни взглядом, ни словом не выделяя Ниязова из всех, не подчёркивая своё близкое знакомство с ним. А он уже колеблется, не смеет подойти к красавице на людях, только смотрит на неё со стороны, безуспешно привлекая её взгляд. В автобусе художник устраивается далеко от Нины: она где-то впереди, а он на последнем сиденье. Она всю дорогу болтает со знакомыми женщинами – он, отвернувшись от соседа, задумчиво смотрит в окно. В конце пути они расходятся в разные стороны. Ниязов оборачивается ей вслед, и Нина тоже оборачивается вслед ему...
Два года они держатся на расстоянии друг от друга, лишь при случае здороваются, а иногда и коротко разговаривают: о погоде, урожае ягод и грибов, о настроении и самочувствии. Портрет Нины Вдовиной художник давно отвёз в Москву, чтобы какие-нибудь местные кумушки не узнали про него и не понесли по деревне сплетни об авторе портрета и о Нине. Постепенно Ниязов отвыкает от этой женщины, освобождается от её исключительного обаяния. Так иные живописцы по завершении картины и прошествии времени делаются холодны к прекрасной натурщице, к которой проявляли жгучий интерес, которую, им казалось, они любили.
Спустя два года Ниязовы слышат в деревне о том, что в семье Нины Вдовиной произошло несчастье: их сын Дима, уже офицер милиции, где-то погиб в автомобильной катастрофе. Художник и его жена опечалены. Они не знают, как им следует поступить: кинуться успокаивать бедную женщину – всё же Ниязов в творческом порыве был привязан к ней, как к близкому человеку – или не вмешиваться, не растравлять ей горе своим участием.
Они сидят в избе у окна, поставили на стол кофейник, чашки и сгущённое молоко, но к кофе пока не притрагиваются. Надежда Сергеевна говорит:
— Лучше её сейчас не трогать. Наверно, и соседи не лезут к бедняжке с сочувствием, дают ей выплакаться без посторонних. Когда немного успокоится, выразим твоей Нине соболезнование; а помочь ей никто не сможет.
— Разве она успокоится?
Художник отрицательно покачивает головой.
За окном к избе подступает зелёная лужайка, в траве видны полевые цветы. Над цветами зависают шмели и вьются бабочки. На электрических проводах, натянутых вдоль улицы меж покосившихся деревянных столбов, сидят в два ряда ласточки, крутят головами. Через лужайку пролегла тропа от двора Ниязовых к склону горы и вниз. По ту сторону балки стоит под плакучей берёзой у избы скульптора красная легковая машина.
Художник с женой берутся за кофе и поглядывают в окно, думая о Нине Вдовиной. Нина не показывается на улице с тех пор, как ездила хоронить единственного своего ребёнка. С приливом тревоги вспоминают Ниязовы и собственного сына, тоже единственного, давно взрослого. Несмотря на взрослость, учёность и занятость серьёзной работой – не в области искусства, как отец с матерью, а в области медицинской науки, – сын гоняет на своей «иномарке» с большой скоростью. Родители боятся с ним ездить, но его жена и дети юношеского возраста привыкли к его лихачеству.
Вдруг из-под горы показывается женщина в чёрном платке и чёрном платье, по первому взгляду – сгорбленная старуха. Поднявшись на лужайку и постояв, чтобы успокоить дыхание, она идёт к избе Ниязовых. Старуха похожа на сумасшедшую. Лицо у неё бледное, искажённое душевными муками, глаза в тёмных кругах. Художник и его жена приглядываются к ней, но даже солнечный локон, выбившийся из-под её мрачного платка, не сразу наводит Ниязовых на мысль, что к ним идёт Нина Вдовина.
Они встают из-за стола и спешат к порогу. Нина приближается, глядит на пожилых супругов широко раскрытыми сухими блестящими глазами, но, взойдя на крыльцо, давится перед ними спазмами и плачет навзрыд, заслоняя глаза руками. Ниязов бережно, жалостно обнимает её. Ткнувшись лицом в его грудь, женщина плачет горше, с подвываниями. Надежда Сергеевна берёт её сзади за плечи, и Нина отворачивается от художника и припадает к ней.
— Пойдёмте, голубушка, в избу, – говорит Надежда Сергеевна. – Давайте я вас кофе напою или, если хотите, чаем.
— Нет, нет! – отвечает Нина и нервно отмахивается. – Ничего не надо! Можно я увас побуду?..
— Конечно, милая! Будьте, сколько вам надо!
Ниязова ведёт её, поддерживая, как больную, за плечи, усаживает на стул и садится рядом. Живописец тоже возвращается в избу.
— Как тяжело! Как больно! Куда пойти?.. – бормочет Нина, не переставая плакать, глядя мимо хозяев дома. – Это мне наказание за грехи! Я знаю! Для чего теперь жить?..
Ниязовы – люди не слишком воцерквлённые, но православные. Они хотели бы сказать Нине, что бросаться намёками о нежелании жить на белом свете есть истинный смертный грех; но оба понимают, что ничего такого убитой горем женщине не надо говорить.
Надежда Сергеевна встаёт, находит в аптечке на полке пузырёк валерьянки и капает из него в рюмку, вслух отсчитывая капли.
— Нате-ка, выпейте, – говорит она, разбавив капли водой.
Нина, зажмурившись, глотает валерьянку, поднимается на ноги и молча быстро идёт к выходу.
— Куда же вы? – восклицает жена художника, но уже слышит, как открывается и захлопывается наружная дверь, звякнув запорным крючком, и как Нина сходит по ступенькам с крыльца.
— Мечется. Не может найти себе места, – говорит Ниязов.
Он торопится пойти за Ниной и, почти догнав её на лужайке перед спуском с горы, кричит:
— Постойте! Если нужно, чтобы я проводил вас домой, то я провожу! Пойдёмте вместе!
Она часто дышит и бросает, не останавливаясь, не оборачиваясь, надрывными нотами выражая больше, чем словами:
— Нет! Ничего не нужно! Я сама виновата! Простите! И у вашей жены прошу прощения!..
— Да ни в чём вы не виноваты! Нет на вас ни каких грехов!
Нина молчит и быстро спускается под гору...
Ещё раз она приходит к Ниязовым через год, робко топчется на крыльце перед дверью, стеснённо улыбается, кланяется и говорит тихим ласковым голосом, протягивая хозяевам избы, вышедшим её встретить, круглую ивняковую корзинку с куриными яйцами:
— Возьмите, пожалуйста! Это деревенские, двухжелтковые, мои курочки такие несут! Помяните Диму, рано ушедшего из жизни! У меня к вам большая просьба: как будете в Москве, закажите в церкви молебен за упокой Диминой души и поставьте свечку!
— Что же вы не заходите? Заходите! Не стесняйтесь! – зовут Ниязовы. – Мы вам очень рады!
— Я не могу. Мне некогда. До свидания!
Она пятится, отступает от художника и его жены, продолжая стеснённо улыбаться, потом машет на прощание рукой, поворачивается и уходит.
Сегодня она кажется Ниязовым опять прекрасной женщиной, но это уже не та красавица, что была до испытанного ею потрясения. Что-то в Нине появилось особенное, мягкое, кроткое, её краса светится новым, благостным светом. Они не пытаются окликнуть её и вернуть, оба даже рады, что Нина сразу их покидает, так как боятся, что умиротворённость в ней на их глазах исчезнет, благостный свет погаснет и всколыхнётся чёрная тоска. Поминальный Нинин дар супруги уносят в избу; а осенью, вернувшись в Москву, они идут в храм и выполняют всё, о чём просила Нина.
Как и прежде, она всякое утро ездит на работу, но в простой неброской одежде. Односельчанам мало её обыденной приветливости. Собираясь на автобусной остановке, они с сожалением говорят о том, что не видят больше Нину нарядной, цветущей, весёлой, солнечной.
Ниязов по утрам уходит на этюды, но нередко оказывается у горной дороги, которой Нина Вдовина в нужное время идёт к шоссе. У него потребность смотреть на неё. Он уже мысленно пишет другой образ этой женщины: портрет красавицы, обновлённой через страдание.