Глава 1 За казавшимся высоким Суховым курганом: не далеко от станицы Глазуновской – на землю опустилось густое покрывало тумана, и оно закрыло своей кисеёю прибрежные овраги и камыши реки Медведица. После сильного пожара, случившегося в 1790 году, казачья станица переселилась с левого берега реки Медведицы, при озере Самородном, на правый берег. А своё название – Глазуновская: как утверждают местные краеведы - казачья станица Усть-Медведицкого округа Земли Войска Донского, получила от прозвища первого переселенца – некоего «Глазуна-ротозея». Но не только пожар послужил причиной бедственного положения местных казаков: тот год был особенно бедственным для станицы ещё и потому, что кроме пожара в Глазуновской свирепствовал также голод и эпидемия холеры. До рассвета оставалось совсем немного времени и на фоне неба с уже потускневшими звёздами. Со стороны реки станицу окружали густой лес и лугом, а с северо-запада её прикрывала высокая гора, и вот над нею уже стала проступать узенькая полоска восходящего солнца. Весенние заботы, связанные с пахотой и посевом зерновых культур, не позволяли долго зоревать «верховой» казачьей станице, поэтому из разных её дворов доносился скрип колодезных «журавлей» и мычание домашней скотины. Домочадцы Фадея Резона в это утро тоже рано проснулись: подбрасывая в огонь печи кизяки (высушенные коровьи «лепёшки») и ловко переставляя рогачом чугунки - у домашнего очага суетилась плотно сбитая хозяйка. Она уже успела к этому времени сходить в огород и нарвать для лапшевничка свежей зелени молодого укропа и петрушки. Стефания Петровна: супруга Фадея Филаретовича Резона - не захотела в такую рань будить своих казачат, поэтому из детской долгУшки (спальная комната) всё еще доносилось сопение малых ребятишек и глубокое дыхание вполне уже взрослых детей - Степана и Полины. - Стеша! – Сладко потягиваясь всем телом после короткого, но в тоже время глубокого и спокойного сна, окликнул жену сероглазый, со светлыми вихрами на голове, совсем ещё не старый казак, - Подымай, люба моя, Стяпана. Пущай чимчикует (быстро идёт) на баз и седлаить коней, да быков выво-дить! - Запрастити, Фадей Филаретович, и позвольтя мяне изуведать: куды ента вы собралися с-узранку? Чи вошь, у вас в заду зашаволилася?! - Ты мяне ишо поизмывайси, «гангрена»! Собирай, наскорях узелок со снЕдью, да ичиги мяне подай! Нам зарас не след кумечить справнай погоды: покамест чичер навовси не поднялсИ – мяне зябь сабейнаю поднымать надоть. - Дак-ну ты хучь поснедай с сынай, апосля и ехай с Богом! - У мяне, бОлечка, часу в припор (времени мало) Ментам зябь не подымим – земля заклокнет и мы тада быков загубим. А на кой ляд мяне енто надоть?! - Ато, ажежь, справнай ты маёвай! (Да, конечно, хозяйственный ты мой!) Зарас я наскорях собяру вам, чаво нЕбудь! «Верховые», да впрочем и «низовые» казАчки, в случае сборов мужей в казачьи лагеря, или хуже того – в случае войны, взваливали на свои женские плечи всю мужскую работу: пахали землю, косили косами траву для домашней скотины и сами убирали пшеницу. Ну, а когда мужья были в хуторах и станицах – жёны занимались домашним хозяйством, выращивали «хрукты городныя» (овощи) и заботились о детях и стариках. Семья Резонов была из числа середняков, которые занимались разведением строевых лошадей. У них, как и у большинства станичников, было больше десятка жеребцов и кобыл, которых они время от времени продавали на конных торгах. Помимо этого у Резонов имелась пара тягловых быков и больше сотни штук домашней птицы. Резоны не испытывали нужды ни в еде, ни в одежде: в этом им помогало то, что с 1584 года казаки стали нести «государеву службу» и получали денежное довольствие с прочим жа-лованьем. Но учитывая тот факт, что у Фадея со Стефанией подрастали три дочери и трое сыновей, то пришло время со-бирать приданное для старшей дочери Полины – а в нём не-хватало некоторых предметов обихода. Это вызывало серьёзную озабоченность у отца и матери. **** Красавица Поля унаследовала характерные черты, присущие казакам «верховцев», но гены матери: имевшей в венах кровь осетин - внесли в черты лица и внешности девушки некоторые коррективы, которые очень чётко подчёркивали азиатскую красоту Полины Резон. Помимо отличий во внешности большинства девушек станицы, Поля переняла у своей бабушки, по отцовской линии, ещё и искусство врачевания. Уже в тринадцатилетнем возрасте она знала о лечебных свойствах огня, воды, пепла, росы и полезность разноцветий лечебных трав. К тому же, Полина могла лечить станичников с помощью «заговоров» от ранений, болезней и даже не надолго отдалять смерть пожилых казаков при помощи старинных заклинаний. Зная, что старшая дочь стоит на пороге сватанья, Фадей пришёл к выводу, что без продажи лошадей и зерна – его семье не выкрутиться. А для того, чтобы за коней выручить как можно больше денег – их нужно будет отогнать на распродажу в южные области Войска Донского. Прогнав думки о приданом своих дочерей, отец натянул на ноги ичиги и шагнул к комнате детей. - Стяпан! Едрит твою гулюшку! Адним разом (быстро) бяжи на баз! Накой мяне надоть талдычить тябе одно и тож! - Да, не надобядь фитюлить, батяка! Я ж быков ишшо с надышняго вечОра накормил! А зарас воды им заплясну и вся недОлга! И конь табейнай уже осёдлан и дожидаитси кады ты выйдишь! - Ну, тады любочки, сына! Попей, покудава, молочка из глЕчика, а я тем часом быков вывяду с базу. **** Жизнь и быт казаков, за столетний промежуток времени, коренным образом изменились. Если в прошлые годы казакам решительно запрещалось пахать землю и сеять хлеб: потому как, дух войны господствовал во всём, и ослушников грабили и били до смерти, то в 1861 году, в вольной станице Глазуновской, зажиточные казаки уже высеивали до семидесяти пудов семян и имели до пятисот лошадей. А у «середняков», каковыми считалась семья Резон, имелось от десяти до пятидесяти скакунов. Лошади являлись ценным товаром, но продавать их в станице Усть-Медведицкой, где часто проходили торги, не имело смысла. Из-за перенасыщения торгов подобным товаром, который скапливался на «тычкАх», цена на лошадей опускалась вниз и конезаводчики не видели никакой выгоды продавать своих скакунов «задорма». Поэтому Фадей Резон решил гнать своих лошадей на продажу в Новочеркасск. Менее выгодным вариантом, но тоже весьма перспективным, являлась продажа лошадей в станицах Усть-Белокалитвинской или Каменской, где за статных жеребцов давали очень хорошую цену. Но продажа собственных лошадей была запланирована Фадеем на середину июня, а в данную пору он шагал за плугом и следил за равномерностью отвала пластов земли из-под лемеха. - Ты, сына, за ради Божи (пожалуйста), дЮжа не подгоняй быков, не рви им холки. Нам не к чяму фитюлить: два круга всяво осталося пройтить. Нам някудышнаи бычки без надобнастёв: разве что – на мясо их пушшать… - Паследак (всё) понятственно, батяка! Я буду аккуратнея с имЯ. Перед самым заходом солнца, на его багровом фоне со стороны степи показался силуэт скачушего во весь опор всадника. - Глянь-кась, батяня! Кажись к нам кто-сь скаче! - Ну, дакон (всё), Степаха, будя (хватит)! Пора нам ужО и честь знать. Да этна-ть, по всяму, до нас хтось скаче. К пахарям на взмыленном от быстрой скачки жеребце подъехал один из станичных табунщиков. - Здарова бывали, станичники! Бяда, у нас, Филаретович! Кто-сь угнал из обчественава табуна около сотни, а то и бОле, лошадей! Не иначе как – калмыки гребостнаи (противные) коников нашевских умыкнули! - Да, ты чаво, зальян (приятель), беляны объелси!? – Как ето «умыкнули»?! – Всплеснул руками, Фадей, - А когда жа?! А, иде жа вы были, старажельшыки хренавы?! - Запрасти за ради, Филаретович, не углядили. Дак-ну (но) зараз не об нас гутар: с калмыками шыбче надоть поквитатьси! Поскачу-ка я в станицу, да казаков подыму! Да и ты не мешкай: лошадей возвертать надобедь! - Стяпан! – Крепко затягивая подпругу под брюхом лошади, крикнул Фадей, - Сляди за иммушшыством – я до нашевскаго куреню! Зарас мамАню табейнаю пришлю на подмОгу! До-жидайси! Отец погнал намётом скакуна вслед за скачущим к станице табунщиком, а малолЕтка (семнадцатилетний) Степан, от отчаянья стукнул кулаком по рогам бычков и со слезами воскликнул: - У-у, ироды рогатыя! Возися тута с вами! Тама, зарас, калмыков валтузить быдуть, а я – здеся! «МалолЕтка» едва не плача стоял в поле с быками, а его отец, примчавшись в свой двор, не слазя с лошади крикнул супруге: - Стеша! Наскорях сюды! - Чаво случилася, Фадюша? - Выглянув из сарая, спросила Стефания. - Да ни чаво! Ташшы наскорях шашку да берданку! А сама – седлай коня и бяжи до сына. Мне с товарышшами в степь надо-ть спяшить: у нас коней из табуна скрали! - Да, што ты! – запричитала, Стеша, - Когда жа! - Ну, будя тябе, будя! Ишшо не извесна на што (сколько) на-шевских угнали! Дождавшись, когда жена принесёт шашку и ружьё Бердана N1, Резон помчался в хутор табунщиков. В волостной станице Глазуновской власть держал атаман Сухов, а в хуторе, где содержался станичный табун лошадей, верховодил атаман Филипп Витютнев. Узнав о хищении большого количества молодых коней, они созвали Круг и стали держать с казаками совет. Из общего числа угнанных лошадей, Фадей не досчитался трёх своих, одних из лучших скакунов немецких полукровок Ганноверской породы. Каждый из скакунов достигал роста в холке - в сто шестьдесят сантиметров, и имел обхват груди – до ста восьмидесяти сантиметров. - Ну, што, любезнаи мои зальяны (приятели)! – Сделав точный подсчёт угнанныы лошадям, спросил хорунжий Витютнев, - Сляды табуна вядуть за Медведицу к калмыцкому поселению. А посяму, сдазвольтя спытать (разрешите спросить) - за пачом мы должны тярпеть таки змывательства от калмы-ков?! Я так мюкаю, што будя нам тярпеть непотребство кал-мыцкое! - Будя – навзрезь натерпелися! Вяди нас, Филипп Кондратьич! – Заорали, казаки, - Будя, натярпелися, пора ужо калмы-кам задать красной юшки! (Пустить кровь из носа) - Ну, разом так – бярём когось из басурман в полОн и дозна-ёмси: куды вани наших кОней умыкнули. На-конь, казаки! Обмотав копыта коней мешковиной, казаки оседлали лошадей и поскакали на них к реке, по следу угнанного табуна. Переплыв реку Медведицу, пластуны захватили в Меченом буераке калмыка и стали его допрашивать: - Гутарь зарас же, нЕхристь немытая, куды вы девали нАшавских кОней!? - Мая мАла-мАла не понимай, о какой коняска сказала васа силдитая казака! – Запищал, пленёный калмычёнок, - Но мая мала-мала видел, как в том сталана убегал больсая табун ласадка. Если васа казака отпустит калмык – мая пливидёт васа табуна к самая станитса! - Ну, смотри, рОжа не вмытая! – пригрозил, Григорий Рубак, - Не сполнишь обещанье – споймаем и сделаем тябе «секим башкА»! У казаков было сомнение в честности обещаний отпущенного ими пленника, но устраивать погром калмыцкого улуса (обособленного кочевья) – не было достаточных оснований. Следы копыт табуна были на обоих берегах, но табунщики не могли быть уверены в том, что лошадей угнали именно калмыки, а не сами лошади отбилась от основного табуна, напу-ганные, к примеру, голодными волками, рыскающими по степи в поиске добычи. Поэтому казаки приняли решение ожидать мирной развязки дела. На другом берегу реки у границы с улусом, остались только разведчики, а основной казачий отряд – затаился на правой стороне реки, наводя остриё сабель и шашек до состояния бритвы. Они готовились к переправе через Медведицу по первому сигналу, посланному с противоположного берега. Пластуны (разведчики), даже в мирных условиях жизни никогда не теряли свою способность скрытно пробираться в становище неприятеля, и были всегда готовы первыми нанести удар противнику, который даже и не подозревал о присут-ствии казаков прямо у них под носом. И вот, с первыми лучами солнца, к реке подошла «шайка» калмыков. Увидев приближающуюся к берегу реки толпу приверженцев буддизма, «пластуны» тихо скрылись в густых зарослях камыша, отломали пустые камышовые трубочки и, держа их во рту, погрузились с головой под воду. Привыкшие к самым экстремальным ситуациям, казаки дышали через них, ничем не выдавая своего присутствия у берега реки. - Эй, урус-казак! – Крикнул станичникам, самый толстый калмык, - Ходи свой батыр на наса берег битса! - Каков «залог»? – Решив узнать условия поединка, крикнул в ответ, Филипп Витютнев. - НАса Азыд-батыр (калм.- буйный) победит васа казака - ставит одна ведлА водка, коня и одна цирвонца золатам, васа оделзыт велх – мы ставит два по один ведлА, два по один цирвонца и возласяим васа убизавсая табун коняска. - Ты поглянь, Петруня! – воскликнул, Иван Клягин,- Вани ишшо гутарють, будто бы нашевскаи кони «сами убизали». Вот жа нЕхристи, а! - Но «залог», Ваня, дюжа справнай – грех не спытать силу! – Раззадорился, Фадей. - Охолонь (остынь), Фадей Филаретович! - Урезонил бойцовский пыл Резона, хорунжий Витютнев, - Мы зарас им конфузию устроим. - Митька! А, ну, подь сюды! – Позвал к себе Филипп, не высокого, но довольно коренастого казака, - Тябе, Митрий, прИдется отстоять честь казачью! Дмитий Хухлын был ростом невелик, и вида неказистого, но силы в его руках было столько, что её хватало, чтобы двумя пальцами, без особых усилий, сплющить толстый медный пятак. И ради потехи, Митя подковы не разгибал: это было для него «пустяшным делом» - он ради зевак завязывал в узел холодный железный прут, толщиной с указательный палец взрослого мужчины и, выпив корец крепкого чихиря (вина), мог влезть под брЮхо мерина, поднять его на плечах и пронести с десяток метров. Станичники знали о его силе, а калмыки: завидя столь хилого «поединщика» - ради победы и получения «приза» в сотню лошадиных голов, выставили своего самого сильного «батыра». Казаки, выражали уважение к калмыкам за то, что их «заклад» всегда был богаче, поэтому первыми посылали своих бойцов на калмыцкий берег, а люди иной веры никогда этого не делали. Вот и в этот раз, Хухлын переплыл реку и пошёл навстречу калмыкам. Степняки дали ему время привести себя в порядок, подождали когда его тело обсохнет и… И выставили на бой своего самого сильного батыра, в котором были уверены, что он обязательно победит коренастого казака. Победителем считался тот, кто не только опрокинет соперника на землю, но и удержит его на спине, пока секунданты не досчитают до десяти. К общей картине внешности Дмитрия Хухлына, нужно добавить ещё один не маловажный штрих: его ладошки напоминали клешни крупного размера рака-омара. Ну, а калмык: «глыба мышц и мяса», носящая имя Азыдом - широко расставив руки, в раскарЯчку двинулся на щУпленького «чигу» (прозвище «верховых» казаков). В момент броска калмыка на своего соперника – Дмитрий ловко ушёл от захвата и, юркнул ему за спину и обхватил то, что когда-то называлось талией Азыда. Но гусиный жир, которым перед схваткой натёрли калмыка, не позволил провести крепкий захват, и соперник выскользнул из цепких объятий казака. Раз за разом казак пытался оторвать соперника от земли, но все его попытки заканчивались неудачей. И тут казаку пришло озарение: в условиях поединка не было оговорено, что мужчины не имеют права проводить болевые приемы, поэто-му изловчившись, Митя ухватил своими «клешнями» левое запястье Азыда и слегка сдавил его. В ту же секунду, не только «шайка» из калмыцкого улуса, но и казаки на другой стороне реки, услышали приглушённый хруст костей и душеразди- рающий вопль «батыра». Дмитрий, вроде бы, не сильно сдавил запястье, а косточки калмыка возьми да и поломайся. Ну, разве мало бывает «несчастных случаев», когда казаки развлекаются! А Хухлын, не забывая об условиях поединка, аккукратно лёг на корчившегося от боли соперника и громко сосчитал: «Авосьмя, девять и десять! Мой верх!». Тут же, как черти из табакерки, перед изумлёнными калмыками из камышей вынырнули восемь казачьих «пластунов» и с восторгом стали качать своего товарища. Калмыки, к чести своей, выполнили свой «залог»: перед закатом солнца, когда после выпитых двух вёдер водки во время празднования победы «добра над злом» казаки стали играть (петь) песни о горькой казачьей доле - в степи послыша-лось «гиканье» и топот копыт несущегося в свои загоны конского табуна. Степняки вернули казацких коней в хуторской табун. Угонщики чужих лошадей не гнушались кражей одной-двух лошадей, но сотню голов просто так не спрячешь: вот и вернули «чужое».
Глава 2 После того, как калмыки вернули украденное – жизнь в казачьей станице вошла в нормальное русло. Всё так же, как и десятки веков назад, несла свои светлые воды река Медведи-ца, скрытая от станицы густым лесом и зелёными лугами. Так же, с северо-запада от Глазуновской, шумели ветра над высокой горой, и у молодых казачат – всё так же захватывало дух, когда они с вершины пойменных террас смотрели на цветущее раздолье садов и огородов Ещё в старые времена, через станицу проходил Астраханский шлях, по которому шли на Русь орды кочевников-завоевателей, продвигались караваны торговцев «чуднЫм товаром», и с точки зрения вольных казаков, подыскивающих место для будущего поселения, ставить хутора и станицы у реки Медведицы было стратегически выгодно. В этом месте можно было и караваны «потрусить», и скрыться от преследователей за рекой в густом лесе. «Верховские» казаки ни обличием, ни образом жизни не были похожи на «низовых», живших южных областях Всевеликого Войска Донского. Глазуновцы, в частности, вели церковные службы по старообрядческим канонам и не признавали «реформу Никона», упрощающую прочтение молитв и позволяющую менее строго исполнять церковные обряды. Им это было не по душе, и они всеми силами противились ново-введениям. Но казаки-«раскольники» были в боях на удивление смелы и отважны, и являли собой дисциплинированных и исполнительных воинов. Они всегда приходили на помощь своим односУмам, независимо от их веры. И в отличие от «низовских» - их большие семьи были работящими и не терпя-щими праздность и лень. А что касается последней черты характера – так она, у казаков-старообрядцев, считалась большим грехом. В семье Фадея Резона, о чём хозяин не раз делился с друзьями, сущест- вовали три проблемы, нуждающиеся в экстренном решении; первая – «справить сына на службу», вторая – «довести яво до делу», и третья – выдать замуж, честь по чести, красавицу дочь. Полюшка и её брат Степан родились двойняшками, только «старшим»: в пять минут разницы - считался Степан, и по старшинству ему первому выпадало право засылать сватов к выбранному «товару». Но Поля, едва успевшая принять крещение, была «сговорена» её отцом Фадеем Филаретовичем в жены сыну Фёдора Боярскова. Резоном и его побратимом было решено, что не позднее семнадцатилетнего возраста - по осени справить свадьбу своих детей. Обе семьи были ровнями по достатку и это, с обеих сторон, не вызывало ни малейшего сомнений в правильности принятого решения. Но помимо церковных устоев и строгого почетания родителей, бытующего среди казаков-старообрядцев, у молодых парней и девушек были свои взгляды на жизнь, шедшие в разрез с желаниями старших казаков. Они, конечно же, слушались родителей: без благословения отца и матери - не начинали никакую работу и не принимали самостоятельного решения по наиболее важным вопросам: потому, что непочетание родителей – среди старообрядцев считалось большим грехом. Как правило, без согласия отца с матерью и родни не решались вопросы создания семьи, но как показывает время – молодёжь не всегда идёт по проторенному их предками пути. **** Младшему сыну, Илье Резону, исполнилось десять лет. Его, как и всех станичных казачат, отцы воспитывали в духе сильных и смелых воинов, а дед прививал во внуке чувство ответственности за семью, казачью честь и веру. Казачонок с раннего детства слушал разговоры родных и близких о походах, сражениях с иноверцами, рыскающими по степям в поисках добычи и, такие слова, как - «пуф» (стрелять) и «чуф» (ехать на жеребце), Илюша начал говорить раньше слов «отец» и «мать». С трёхлетнего возраста, Илюшка Резон уже умел сидеть в седле и управлять лошадью, а уже в восьми годам – мог запросто скакать по улицам родной станицы на лихом «дончакЕ». После работы по-хозяйству, мальчишка вспомнил о своей заначке, спрятанной на печи. В сенях, как и полагается, Илья снял с ног лапти и вошёл в курень. Не успел он и руку протянуть, к заветному сухарю, как за окном послышался басовитый голосок его друга, Григория Чекмарёва: - Илюха-а! Резо-он! АйдА в айдАнчики гулять (игра в бараньи кости), за палисад! - Да мяне, Гриня, ишшо вентери потрусить надоть! Вот ежли ты мяне подсобИшь, то удвох наскарь управимси и я буду слабоден. - Ну, дык давай поспешай, чаво телишьси?! Чимчикуем вместях! - Принялся подгонять друга, Чекмарёв, - Толькя тябе прИдется со мною дувАниться (делиться)! - Да, а чаво жа: тама рыбёхи завально (много) - усем хватя! – Заверил друга, Илья. Понимая пыль босыми ногами, и подпрыгивая как «стригунки» (молодые жеребята), казачата побежали к реке проверять самоловы. Бросив у берега «сапетку» (неглубокая корзина, сплетённая из краснотала), мальчишки с разбегу бросились в воду и, забыв о цели своего прибытия на реку, стали играть в «щучку». Над рекой стали слышны детские возгласы: «А, вот я зарас табя, пришшучу!» и «Да, ни пачём не спаймаишь!» - казачата ныряли под воду и старались прикоснуться до любой части тела догоняемого. - Ну, усё, Илюха! – Улыбаясь во весь рот и радуясь тому, что смог «защучить» друга, объявил, Гришутка, - Таперича твой чярёд «щучить»! - Ну, дяржися, пяскарь! – Предупредил, Илюшка, и кинулся вслед за другом, ловко нырнувшим под корневища чакана. Увлёкшись речной забавой, мальчишки забыли и про вентери, и про айданчики. И вспомнили они о деле лишь в тот момент, когда услышали грозный голос Фадея Филаретовича. - Илюша! Так-то ты сполняишь маёвай наказ! А, ну-ка, голубь мой, сизакрылай, вылазь из кащурей (водорослей): мяне с тобой погутарить бажаетси (хочется)! - ТАта, а можа не сбязательна (не обязательно)?! – Заранее почёсывая ягодицы, спросил с надеждой в интонации, Илья, - Мы зарас, с Ванькой, гамузом вентери потрусим и усё буде лЮбочки! Прости, за ради Божи! - Нараз – звиняю. – Пряча улыбку в светлых усах, «смилости-вился», Резон, - Но другим разом – всыплю вожжей по тому месту, откель ноги растуть! Подпрыгивая от переизбытка радостных эмоций, ребята схватили с земли сапетку и побежали к расставленным в воде самоловам. В вытащенных из воды на берег вентерях били хвостами увесистые судаки, темно-золотистые лини, три крупных щуки и более десятка не крупных ельцов. Вытрусив улов из ловушек, казачата сложили рыбу в корзину и, прикрыв её влажной ряской и сорванными листьями лопуха, потащили корзину в сторону станицы. Первые поселенцы, прибывшие в здешние места, были рады обилию разного вида зверья, но особое место, среди лесных и степных обитателей, конечно же, занимали медведи. Вот из-за наличия в здешних местах «Хозяина леса», первые поселенцы и назвали реку – Медведица. Мальчишкам, быстро бегущим ко двору Резонов, ещё не приходилось встретиться с медведями, но они торопились вручить улов Илюшкиной маме, с такой поспешностью - буд-то от самой реки, за ними, на самом деле, гнался косматый медведь. Их желание быстрее избавиться от ноши объяснялось тем, что им, до зуда в зАднице, не терпелось влиться в круг друзей, давно уже резвившихся на окраине станицы. Украдкой схватив из буфета краюху хлеба, Илюша посыпал её сверху солью и, выбежав из куреня, находу разломил её на две равные части. Одну из них он протянул Грише, ожидающему у плетня его двора и, не оборачиваясь, крикнул, матери: - Маманя! Я к сваёвым таварышшам, в «чехарду» гулять пабёг! - А как жа быть с бычками, «анчУтка» (чертёнок), кто жа их пригонить до бАзу?! - Да некады мяне, мамАня! Пушшяй Манькя их пригонить: ей всё одно делать неча! - Ах, ты ж злЫдень не умытай! Ты чаво эта перекидываешь на сястрицу сваёвые обязанности?! Машутке - всяво авосьмя (восемь) летов, куды жа ей за быками-то угнатьси?! Ну, погодь трошки, нЕслух окаяннай! Вот доложу тваяму батяке, што ты мяне не слухаишь – врАз камчатым («камчат» – плот-ная шёлковая ткань с узорами) здеишси (станешь)! Вспомнив поговорку: «У сечённого плёткой казака – всё до свадьбы заживёт!», и здраво рассудив, что ему до свадьбы ещё – ой-ой-ой как далеко, Стёпка, со смирением агнца, при-нял материнскую угрозу и…и махнув на неизбежное наказа-ние рукой - побежал с другом в сторону станичного палисада. Вволю «наездившись» друг на друге во время игры в «чехарду», компания подростков и молодых парней тут же: за оборонительным валом воздвигнутым руками казаков вокруг станицы - выставила самодельные мишени и одни с луками, другие с выклянченными у отцов и дедов старыми ружьями, стали соревноваться в меткости стрельбы. Илья Резон: то ли от природной зоркости, то ли от переданных отцом генов - дважды попадал стрелой в поставленную на ребро монету. За выигранное стрелковое состязание он, конечно, ни какого приза не получил, но читаемое в глазах «малолеток» (парни до семнадцати лет) уважение – было гораздо приятней любой ценной награды. Ребятишки занимались своим «нужным делом» почти до вечерней зари. Они продолжили бы «хороводиться» и дальше, но кроме игр – у них были свои обязанности по уходу за домашней живностью. И возвратившись в свой двор, и самое главное: совершенно забыв о предстоящем нелицеприятном разговоре с отцом – Илья приступил к чистке овечьего загона. Он вспомнил о материнской угрозе в тот момент, когда мама пришла доить корову. Но как только сынишка встретился с укоризненным взглядом мамы и скорбным выражении её лица – так, провинившийся «нахалёнок» сразу-же понял, что на этот раз буря отцовского негодования и масса строгих нравоучений пройдёт стороной, и без каких-либо значимых, для ягодиц Илюшки, последствий. Казаки-«малолетки» занимались своими мужскими делами, а молодые казачки – своими. Полина чтила казачьи устои и, как все дети в их семье, никогда не подходила к столу во время гуляния, приёма гостей, и даже в присутствии посторон-них, старалась не попадаться им на глаза. Детям не просто запрещалось сидеть за столом, но и находиться в комнате, где идёт застолье или разговор старших. **** Возраст молодой казачки подходил к той поре, когда можно было уже выходить замуж. В станице Глазуновской в то время ещё существовал обычай умыкания невесты: в случае несогласия родителей невесты на выдачу за неугодного им жениха. Но Полине это не грозило, потому как именно тех, кто ей нравился больше чем Михаил Боярсков, в станице она не находила. Так что, свадьба Полины и Михаила уверенно при-ближалась к её логическому завершению. В один из воскресных вечеров, управившись с домашними делами, Полина пошла с подругами на рундук (лестничная площадка, выходящая из дома на улицу). Подражая старшим «мамАням» (уважительное обращение к замужним женщинам-казачкам), они щелкали жаренные арбузные и тыквенные семечки, и пели задорные песни. Но завидя идущих в их сторону почтенных стариков, прервали песнопение и, за несколько метров до их приближения к девичьей «беседе» (гулянье), с почтением встали со своих мест. С поклоном попри-ветствовав стариков, они присели на лавки лишь тогда, когда казаки отошли от них на почтительное расстояние. - Вот жа стервозы акаяннаи! – Засмеялся в бороду, старик Клягин, - Ты, Матвей Гордеич, слухаишь аб чём они песни играють (поют песни)?! - А!? – Переспросил, слегка глуховатый, дед Капылов, - Чяво ты гутаришь, Аксён Филимонович?! - Да ни чаво, пень старый! Прочисть сваи ухи и слухай аб чём девьки песни играють! А, с рундука неслись озорные казачьи песни одна хлестче другой: … По двору ходила – ольХУ Я ломала… ОльХУ Я, ольХУ Я, ольХУ Я ломала…
И вслед за этой песней, молодые казачки, под одобритель-ные улыбки «мамАней», запели:
… У нашева барина, ды, у нашева бравова: так стаить, так стаить у няво, так стаить, так стаить у няво. И туды, сюды стаить, и отседава стаить: серай коник во дворе, ды, серай коник во дворе! У нашевай барыни, у нашевай справнаи: такмова, такмова у няё, такмова, такмова у няё. И туды, сюды лохмата, и отседава лохмата: Зелена грушица во садУ, зелена грушица во садУ!
А, чтобы «добить» уже до конца медленно удаляющихся в сторону мужской «беседы» стариков – озорницы запели:
- А аб ком ванИ, Аксюша, песню свою играють?! С чаво и хто аткель сорвалси? – Не расслышав текста песни, переспросил Матвей. - Хрен, сорвалси! - Крикнул в ухо другу, Клягин, - Пошшупай – не тваёвай потярялси?! - А-а, вот ты аб чём! Да мяне, Аксюша, толькя и осталася, как молОдок шупать: «Укатали сивку, крутыя горки»! У меня,тама, давно ужО ничаво не шавОлится! - Да шкандыбай ты уж шибче, «шавалун-глухопердя»! – Усмехнулся, Аксён Клягин. И состарившиеся, в былые времена, славные рубаки, опираясь на байдики (трость для опоры) продолжили свой путь к мужской «беседе». **** Морально-нравственные устои казаков неукоснительно следовали десяти заповедям: «Не убивай беззащитных, не кради, не блуди, трудись по совести, не завидуй другим и прощай обидчиков, заботься о своих детях и родителях, дорожи девичьим целомудрием и женской честью, помогай бедным, не обижай сирот и вдовиц и защищай от врагов Отчизну». Но в первую очередь – казак обязан ходить в церковь (или в молельный дом), соблюдать посты и очищать душу от грехов, молясь единому Богу и Иисусу Христу. И поговорка: «Если кому-то что-то можно, то нам нельзя – мы КАЗАКИ» - как нельзя лучше характеризует нравственность казаков. И не смотря на ограниченность в свободе общения и в поведении, казакам и казачкам не возбранялось употреблять крепкое словцо, особенно в песнях. По мере взросления парни и девушки позволяли себе некоторые вольности в общении. Полина, по воскресным вечерам, как и все «малолетки», приходила на казачьи игрища, и с ней, на правах «суженого», постоянно присутствовал Михаил Боярсков. Молодёжь на игрищах прыгала через пламя костра, поднимая подолами юбок и широкими штанами искры с головешек горящих ветвей, парни и девушки водила хороводы и, украдкой от родителей, пили хмельной мёд: от чего игры проходили на много веселее. Иногда молодые парочки влюблённых, под воздействием хмельного напитка и запаха духмяных трав, уединялись и миловались на террасах зелёных курганов. Михаил и Полина были не исключением: поддавшись влечению молодых сердец и любовным инстинктам, они незаметно от посторонних глаз, покинули веселившуюся компа-нию и направились к реке Медведице. Страстно прижав к груди «суженную», Боярсков: под трель голосистого соловья склонил свою голову к пухленьким губам Полины и тихо прошептал: - Любушка ты моя, цвяточек лазоревай! Вот, кадЫ в поле убярём пашаницу – зараз жа зашлю к тябе сватов! После этих слов, рука Михаила медленно поползла под кофточку Полины, и его ладонь нежно прикоснулась к упругим грудям молодой казачки. От прикосновения мужской руки к налитым молодым соком грудям – у девушки бешено заколотилось сердце, и она ощутила, как внизу живота запылал жар, пока ещё непозволительного желания близости. Впившись губами в уста Полины, Михаил ощутил под своей ладонью, как потвердели соски на груди девушки. Стараясь не испачкать зелёной травой кофточку суженной, парень аккуратно уложив возлюбленную на мягкую траву. После этого, Боярсков стал гладить пальцами её бёдра под юбкой и, дрожа всем телом, прикоснулся ладонью к её лону. Едва не теряя сознание от нахлынувших волн наслаждения, Полина прошептала пересохшими от страсти губами: - Да чаво-жа ты со мной деишь, гожай ты маёвай! Я жа жавая, а не статуя безчуйственная: не вводи меня в грех, каневитай ты маёвай (красивый ты мой), не позорь ты мою душу грешнаю! Вот, как обвенчаимси – тады я вся твоя! А зарас – охолонь! Будить любо, ежли мы вярнёмси на игрышша. - Прости, за ради Божи, Полюшкя! – Попросил прощения охрипшим от напряжения голосом, Михаил, - От духмянава запаха твоих волос и тела – мяне памарки отбило, и я охмелел дюжей чем от мёду хмяльнова! Христом божусь, жалочка маёвая, што до свадьбы не позволю сябе вольностёв в отношеньи к тябе – честь твою сохраню и не порушу! - Вот и любачки! – Набрав полную грудь воздуха, и медленно выдохнув, успокоилась, Полина Резон, - Мы ишшо накувыркаимси с тобой, у нас ишшо уся жизня поперЕде! Чимчикуем до поляны к рябятам и будем продолживать весялиться! Не кручиньси, Мишенькя: мы яшшо успеим натешиться друг дружкой! Каких-то особых чувств, Михаил к Полине не испытывал, но молодое тело требовало мужских утех. Но, не смотря на то, что Полина понимала желание суженного, она, всё-же, берегла свою девичью честь, и обуздала свои страстные желания. Юная пара, тесно прижавшись плечом к плечу, медленно пошла к виднеющемуся в саду костру. Вернувшись к своим друзьям, Михаил и Полина встали в хоровод и, взявшись за руки рядом стоящих станичников, начали ходить по кругу и «плести плетень». Кружась в хороводе, они пели: «Селезень, мой, селезень…» До «Троицких ссыпок» (донские общественные гулянья) оставалось шесть дней, но многие молодые казачки уже успе-ли «покумИлиться»: целовались через берёзовые венки, и на некоторое время, а зачастую и на всю жизнь - девушки становились подругами, а парни – побратимами.
Глава 3 На пшеничных полях колосья ещё не успели налиться зерном, и до уборки хлебов у Фадея Резона было ещё время. По-этому он решил поехать на станичный базар в станицу Усть-Белокалитвинскую, где у него жили побратимы - Гордей Балакин и Федот Аксёнов. С ними он не раз делил последнюю краюху хлеба и не единожды ходил в конные атаки на врага. Так что он не без основания считался им названным братом (побратимом). Не переставая думать о приданом старшей дочери, хозяин семьи встал с табурета, отложил шило, с помощью которого он подшивал чИрики (вид кожаной обуви) и вошёл в курень. Заглянув в долгУшку (спальня в казачьем доме), он увидел жену занятую распутыванием макары (нитки для вязания ры-боловных сетей) и, остановившись у притолоки двери, не говоря ни слова стал наблюдать за её действиями. - Стеша! Я там, на базУ, кочета припорол: ты б яво обшыпала, да из потрошков лапшевничка сгандабила, чёли! Ну да я, зарас я не аб ентом гутарю. Надоть мяне збираться в станицу Усть-Белокалитвинскую. Здеся за коняк деньгов дЮжа не вы-ручишь, а тама – маёваи побратушки спасоблють спродать жеребца за добрый куш! - А чаво жа, Фадей Филаретович, поезжай с Богом! – Поправив завеску (женский передник), не стала отговаривать мужа, Стефания, - В добрай час, Фадей Филаретович! Наша Полюшка, выспела ябланкай фкуснай – пора и свадьбу играть. Ты, хозяин маёвай, покудава собирёшьси, я ишшо успею и лапшевничка сварить, и в дорогу собяру всякава «хабур-чабура». Подметающая голиком (веником) детскую долгушку, Полина услышала разговор родителей и, бросив на мазаный пол веник, со страхом решилась вставить своё слово в их беседу: - Таточка, гожай ты маёвай (хороший ты мой)! Ну, возьми ты мяне, Христа ради, с собою! Мяне ужО почти осемнадцать, а я дальша нашей станицы Глазуновской – и свету белава не видала! - МамАня! – С мольбой посмотрев в сторону мамы, стала лас-титься к ней, Полина, - Ну, погутарь с батякой, заради Божи, што б он согласилси! - Да ты, дочиря, не лабуньси до мяне (не ласкайся ко мне)! Батяню, сваво сговаривай - он, тута, хозяин! - Ну, а чаво жа! Я не супротив! – Обняв бросившуюся ему на грудь свою любимицу, улыбнулся, отец, - Сабярай, вешшы, какИ тябе в дороге понадоблютси и, можа апосля Троицы, а можа и зараньша, поедем к маёвым побратимам. **** Путь от станицы Глазуновской до Усть-Белокалтвинской составлял триста сорок четыре вёрсты, а учитывая тот факт, что ехать до конечного пункта назначения отцу и дочери предстояло в телеге, запряжённой в пару лошадей: да ещё и с молодым жеребцом, привязанным налыгачОм к телеге - то на это дело Фадей рассчитывал затратить трое суток. Поездка упрощалась тем, что не нужно было заботиться о пище и ночлеге. В каждой станице на пути следования, у любого казака проживал или «сродственник», или «побратим». Да даже если и не находилось таковых, то любая семья не отказывала путникам в приюте. Казаки знали, что их везде встретят как дорогих гостей, накормят и обогреют. Оставив, «на хозяйстве» Степана: старшего сына – Фадей Резон отправился в дальнюю дорогу с молодым скакуном на продажу и, с упросившей «повидать свет», старшей дочерью, Полиной. Отцовское сердце, пожелавшее порадовать родную «красУню», даже не могло представить, чем обернётся это «весёлое путешествие» с далеко не с особо приятным для всей семьи (на первых порах) концом. Через двое суток, после обсуждения плана поездки и торговли, Фадей Резон запряг в телегу двух меринов трёхлеток, Стефания уложила в неё «гостинцы» для семей Синебрюхо-вых, Дейнекиных, Балакиных и Аксёновых, всплакнула (для порядку), и проводила супруга и дочь до самого палисада. Полина притаилась в телеге, как мышка в соломе, стараясь до поры до времени не привлекать к себе внимания, чтобы не спугнуть удачу. И лишь, когда крайние куреня станицы скрылись за горизонтом, она осмелилась подать голос: - А далече до Усть-Белокалитвинской, татачка! - Да ты, доня-ластушка, ишшо набьёшь бока покудава добярёмси до той станицы! Толькя мы не станем чимчиковать по потемкам: нонча бирюкОв (волки) в стяпи развелося богато, кАбы ненарватись на ихняю стаю! Мы попервах заскочим в слободу Селивановскую, тама заночуем, а сузранку - двинимси дальшей. Указанная слобода расположилась в окружении древних курганов с протекающей мимо неё речкой Берёзовой. И не смотря на то, что руками крестьян-переселенцев из Воронежской губернии, которых в своё время зазвал на свои земли казак Селиванов, была возведена противопаводковая насыпь – станицу Селивановскую каждый год заливало. Но после того, как сходил паводок - к концу мая слобода покрывалась буйной зеленью садов и улицы заполняли несметные полчища комаров. Двести сорок три версты от Глазуновской до Селивановской, отец с дочкой преодолели за шестнадцать часов. И вот, в вечернем сумраке, перед их взором возникли курганы и крайние курени слободы. Фадей Резон не один раз приходилось останавливаться у однополчанина на ночёвку, поэтому он уверенно направил кобылу к знакомому куреню, покрытому сухим чАканом. Во дворе, поправляя прохудившийся плетень, возился с кольями лУданый (беловласый, с такими же бровями и ресницами) бородатый казак. Услышав скрип телеги, он поднял голову и посмотрел в сторону источника шума. Вглядевшись в лица приезжим, мужчина расплылся в широкой улыбке, и хозяин дома, Пётр Игнатьевич Синебрюх, радостно воскликнул: - Фадюшка, брАтка мий! О цэ радость, так радость! Ну-кась, пидойдь до мэнэ: я тэбэ трошки абайму та почалОмкаю, «чига» ты мий, усатый! Казаки, относительно долго не видевшие друг друга, крепко обнялись и поцеловались. - Вот сколькя я тябя знаю, Петруня, столькя и дивлЮсь: спадобилась жа природа наградить табя такими бялёсами кудрями! И дажеть язык не поворачивается гутарить, што это это белай иней покрыл твоейную «кубЫшку»! - Да, воно вже и на твоём кумполе «инея» богато! – Усмех-нулся, побратим Резона. - А хтось у тэбэ, Фадей Хвиларетович, в телиге ховАеться: уж нэ «ясырка», часом?! (Кто у тебя в телеге прячется, не пленница?) - Да чаво ета вы, дядюшка Пятро Афиногенович, гутаритя?! Это жа я – Полькя Резон! Чи непризнАли?! Вы жа ишшо в позапозапрошним годе до нас заезжали! Не уж-то мяне не помнитя?! - Та звиткель ж мэни взнаты таку гарну дывчину! Я до Хвадею та к Стефании приизжав, колы ты, «стрэкоза», по хати ще голозада бИгала. А вот такУ нэвИсту – я нэ можу признаты! – С показным изумлением ответил, Пётр Синебрюх. - Да ты, Петькя, маёваю дочирю в край засмушшал! – Засмеялся, Фадей, - Давай ужО ставить лошадей до коновязи, покудава дОча не сгорела от смушшенья. Да вяди наскорях в курень, к хозяйке тваёвай: дочирю ей представлю. С той поры, когда казаки стали обзаводиться собственным хозяйством, разительным образом преобразились и их курени. Синебрюхи жили на речке Берёзовой ещё до того, как казаки - Василий Иванович Маньков и Иван Иванович Селиванов получили в здешних местах по тысячу двести гектаров земли, за верную службу Отечеству, и основали две слободы – Маньково-Берёзовскую, с хохлами из Малороссии и Запорожской Сечи, и Селива- новскую – с крестьянами Воронежской губернии. Семья Петра перебрались в данное селение, всего лишь, десять лет назад, а до этого жили в более «зажиточной» - слободе Маньково-Берёзовской. У многих хохлов, потомков запорожских казаков: таких, например, как у Петра Игнатьевича Синебрюха – были двухэтажные дома с «низами», где находилась комната без окон, но с небольшими отверстиями в стенах. Казаки называли эту комнату «холодной»: в нишах которой хранилось оружие, на глиняном полу лежали горы яблок и арбузов, а на верёвках – висели гроздья винограда, долго сохраняющие свою свежесть на сквозняке. Там же, в летнюю пору, остывал «узвар» (компот). Поднявшись по порожкам (широким ступеням) на балкон-галерею (балясы), Фадей, Полина и хозяин куреня прошли по узкому коридору в залу, где их уже поджидала Ольга Григорьевна - супружница-хозяйкя (жена) Петра Синебрюха, урождённая донская казачка. - Да, гастёчки ж вы дарагия! – С радостью запричитала, хозяйка, - Да как жа я вам дюжа радая! А сдазвольтя, Фадей Филаретич, сознакомитьси с вашай кундюбачкой! И чейная вы, голУба сизокрылая, будитя? - Подбоченившись и с напущенным на себя подчёркнутым уважением, поинтересовалась казачка? - Ды-к я жа, тётюшка Оличка, Полинькя, дочиря Резоновых! Чи не признали?! - Ну, хватэ вам трындычить, тараторки! – Остепенил женщин, Пётр, - Орлив (орлов) балачками нэ кормлють. Ты, Ольга ГригОривна, спочатку усады гостэй за стил, напои, нагодуй, а пОтим и розпрошуй про тэ, що тоби хочется! Фадей Резон, соблюдая казачьи традиции и устои, подойдя к порогу залы снял с головы фуражку, с околышем синего цвета, перекрестился на божницу (шкафчик с иконами - киот, в левом углу комнаты) и, склонив голову в приветствии, поздоровался с хозяйкой и её дочерью: - Здорова бывали, Ольга Григорьевна и Наташинькя! Как здоровие вашевское, не хвараитя? - Слава Богу, Фадей Филаретович, молитвами Христа нашива, живём - справна, чаво и вам жилаим! Сидайтя, за стол, да спробуйте то, што Он нам послал! **** Ещё за сутки до приезда гостей, Пётру об этом сообщил нАрочный (посыльный казак), который доставил хуторскому старшине войсковой приказ из станицы Усть-Медведицкой. Он встретил на пути к хутору, Резона и, конечно же, рассказал об этом, Синебрюху. Ну, а Пётр Игнатьевич, конечно-же знал, что друг не может не заехать к нему в гости. Поэтому «Бог послал» на стол хозяевам, столько пищи, что её хватило бы на полноценную свадьбу. Ольга Григорьевна вначале подала круглики (пироги с рУб-ленным мясом и перепёлками), затем, поочерёдно, филе разварной говядины, языки говяжьи и свиные приправленные солёными огурцами, затем - блюда из гуся и индейки. После холодных блюд, хозяйка со своей дочерью подали гостям на стол горячие щи, похлёбку из курицы с «сарацинским пшеном» (рисом) и изюмом, суп из свежей баранины, приправ-ленный морковью, «шурубарки» (бараньи или свиные уши) и другие не менее аппетитные блюда. Затем на стол выставили блюдо жаркого: запечённого молодого поросёнка с начинкой, часть рёбер дикой козы, ягнёнка с чесноком и наконец – пареное обычное пшено, приправленное сюзьмой (кислым мо-локом). Чтобы не обидеть хозяев, гости отведали, понемногу, каждого блюдо, но по казачьему обычаю – перед новым блюдом следовали тосты. Первым, на правах хозяина, провозгласил тост за здоровье гостей и родственников – Пётр, а затем каза-ки стали пить за здоровье атамана и…и, за каждого знакомого казака в отдельности. Несмотря на поговорку, приуроченную к порядку употребления хмельных напитков, гласящую о том, что: «Подавать можно, а неволить – нельзя» - донской казак, не смотря на то, что его не имели права принуждать пить каждую чарку, по собственному желанию старался, хотя бы пригубить её. И всё же, не смотря на то, что Резон иногда не опрокидывал в рот чарку вина - выпитое принесло «свои плоды»: к концу застолья – у него явственно стал заплетаться язык. - Суглядаю я, Пятруша, ты справна абзаводисси! (Я смотрю, ты богатеешь!) - Та, ни! В мэнэ нэ всэ так гарно, як хотИлось бы. Зараз мий промысел нэ богато учиняется! (У меня не всё хорошо, как хотелось бы: сейчас в моём промысле наблюдается спад). Но слава Божечке, моя семья нэ голодуе! А тому цэ, що У мэнэ, Фадюша, жынка добутна та гандаблива (проворная и рачительная): по-читай, шо из-за нэй, хозяйсьтьво и нэ в убытки! **** Долго сидели за столом казаки, поминая добрым словом окружного атамана станицы Усть-Медведицкой - есаула Захара Синюткина, спасшего, под турецкой крепостью Туртукай, будущего генералиссимуса Александра Васильевича Суворова. Вспоминали своих односумов и прочих казаков из 1-ой сотни Усть-Медведицкого полка, погибших под турецкими пулями. Слави- ли своих дедов, сложивших свои буйны головы в Азовской крепости, а женщины… Женщины, глядя на своих захмелевших мужчин, вели беседу о своих обновах, о судьбах знакомых подруг, познакомившихся со своими мужьями лишь перед самой свадьбой, и о горькой доле невесток - в их не простых взаимоотношениях со свёкрами-«снохачами». В некоторых казачьих семьях, где сыновей женили в молодых годах на более взрослых женщинах казачках, существо-вало «снохачество». Свёкры, чувствовавшие в себе ещё много «мужской силы», принуждали своих снох сожительствовать с ними, в то время, как их сыновья несли службу в «казачьих лагерях». И далеко не всем снохам это вынужденное сожи-тельство было в радость. В курене Петра Синебрюха свет не гас, пока казаков не развезло от чихиря, до состояния "Всё, я лягаю опочевать!". А спать легли они «рано»: в пять часов утра. А уже в восемь утра - Резон, выпив корец холодного «узвара», стал раскланиваться с семьёй односума, после чего – он усадил дочь в запряжённую кобылой телегу, и отправился в путь. - Покедавачки, братеня, и Вы – Ольга Григорьевна! У нас ишшо буде час найтица! (У нас ещё будет время встретиться!) Спаси Христос вам, за хлеб-соль! Можа будя у вас охотка – ждём вашенскую хвамилию в нашем курене! Покедавачки! - Допобачиння, Фадюша! Добраго шлЯху! Выйдэ час – встринэмось, як нЭбудь! Расставшись с семьёй Петра Игнатьевича Синебрюха, Фа-дей и Полина покинули станицу Селивановскую и направились по Аланскому шляху в сторону Маньково-Берёзовской слободы. **** В Усть-Белокалитвинску станицу, из станицы Глазуновской, можно было ехать через хутор Обливы и станицу Морозовскую, но по тому пути, который выбрал Фадей Резон, было на много ближе. Он решил ехать через Селивановскую и Маньково-Берёзовскую по причине того, что и в том, и в другом селении – жили сослуживцы по казачьей сотне, с которым Фадей Резон нёс службу во 1-ой сотне Усть-Медведицкого казачьего полка, и с кем он, как говорится: «съел, под Туртукаем, не один бочонок соли». Но встречу с товарищем, с которым он встретится через три часа, портили тяжёлые мысли о предстоящей продаже рысака. На Усть-Белокалитвинском «тычкЕ» (специальное место на базаре для торговли домашним скотом и лошадьми), чтобы выгодно продать лошадей нанимали казака-«бегуна», подыскивающего для закупщиков статных жеребцов. А они, как справедливо считал Резон, могли выгодно продать коня, но при этом, по мнению казака: «содрать три шкуры, за спамОгу (помощь в торговле)!». (продолжение следует)
Казаки
:MAГ Алексей Финский
Алексей Григорьевич Максименко (Финский)
Повесть
За казавшимся высоким Суховым курганом: не далеко от станицы Глазуновской – на землю опустилось густое покрывало тумана, и оно закрыло своей кисеёю прибрежные овраги и камыши реки Медведица.
После сильного пожара, случившегося в 1790 году, казачья станица
переселилась с левого берега реки Медведицы, при озере Самородном, на правый берег. А своё название – Глазуновская: как утверждают местные краеведы - казачья станица Усть-Медведицкого округа Земли Войска Донского, получила от прозвища первого переселенца – некоего «Глазуна-ротозея».
Но не только пожар послужил причиной бедственного положения местных казаков: тот год был особенно бедственным для станицы ещё и потому, что кроме пожара в Глазуновской свирепствовал также голод и эпидемия холеры.
До рассвета оставалось совсем немного времени и на фоне неба с уже потускневшими звёздами. Со стороны реки станицу окружали густой лес и лугом, а с северо-запада её прикрывала высокая гора, и вот над нею уже стала проступать узенькая полоска восходящего солнца.
Весенние заботы, связанные с пахотой и посевом зерновых культур, не позволяли долго зоревать «верховой» казачьей станице, поэтому из разных её дворов доносился скрип колодезных «журавлей» и мычание домашней скотины.
Домочадцы Фадея Резона в это утро тоже рано проснулись: подбрасывая в огонь печи кизяки (высушенные коровьи «лепёшки») и ловко переставляя рогачом чугунки - у домашнего очага суетилась плотно сбитая хозяйка. Она уже успела к этому времени сходить в огород и нарвать для лапшевничка свежей зелени молодого укропа и петрушки.
Стефания Петровна: супруга Фадея Филаретовича Резона - не захотела в такую рань будить своих казачат, поэтому из детской долгУшки (спальная комната) всё еще доносилось сопение малых ребятишек и глубокое дыхание вполне уже взрослых детей - Степана и Полины.
- Стеша! – Сладко потягиваясь всем телом после короткого, но в тоже время глубокого и спокойного сна, окликнул жену сероглазый, со светлыми вихрами на голове, совсем ещё не старый казак, - Подымай, люба моя, Стяпана. Пущай чимчикует (быстро идёт) на баз и седлаить коней, да быков выво-дить!
- Запрастити, Фадей Филаретович, и позвольтя мяне изуведать: куды ента вы собралися с-узранку? Чи вошь, у вас в заду зашаволилася?!
- Ты мяне ишо поизмывайси, «гангрена»! Собирай, наскорях узелок со снЕдью, да ичиги мяне подай! Нам зарас не след кумечить справнай погоды: покамест чичер навовси не поднялсИ – мяне зябь сабейнаю поднымать надоть.
- Дак-ну ты хучь поснедай с сынай, апосля и ехай с Богом!
- У мяне, бОлечка, часу в припор (времени мало) Ментам зябь не подымим – земля заклокнет и мы тада быков загубим. А на кой ляд мяне енто надоть?!
- Ато, ажежь, справнай ты маёвай! (Да, конечно, хозяйственный ты мой!) Зарас я наскорях собяру вам, чаво нЕбудь!
«Верховые», да впрочем и «низовые» казАчки, в случае сборов мужей в казачьи лагеря, или хуже того – в случае войны, взваливали на свои женские плечи всю мужскую работу: пахали землю, косили косами траву для домашней скотины и сами убирали пшеницу. Ну, а когда мужья были в хуторах и станицах – жёны занимались домашним хозяйством, выращивали «хрукты городныя» (овощи) и заботились о детях и стариках.
Семья Резонов была из числа середняков, которые занимались разведением строевых лошадей. У них, как и у большинства станичников, было больше десятка жеребцов и кобыл, которых они время от времени продавали на конных торгах. Помимо этого у Резонов имелась пара тягловых быков и больше сотни штук домашней птицы.
Резоны не испытывали нужды ни в еде, ни в одежде: в этом им помогало то, что с 1584 года казаки стали нести «государеву службу» и получали денежное довольствие с прочим жа-лованьем. Но учитывая тот факт, что у Фадея со Стефанией подрастали три дочери и трое сыновей, то пришло время со-бирать приданное для старшей дочери Полины – а в нём не-хватало некоторых предметов обихода. Это вызывало серьёзную озабоченность у отца и матери.
****
Красавица Поля унаследовала характерные черты, присущие казакам «верховцев», но гены матери: имевшей в венах кровь осетин - внесли в черты лица и внешности девушки некоторые коррективы, которые очень чётко подчёркивали азиатскую красоту Полины Резон. Помимо отличий во внешности большинства девушек станицы, Поля переняла у своей бабушки, по отцовской линии, ещё и искусство врачевания. Уже в тринадцатилетнем возрасте она знала о лечебных свойствах огня, воды, пепла, росы и полезность разноцветий лечебных трав. К тому же, Полина могла лечить станичников с помощью «заговоров» от ранений, болезней и даже не надолго отдалять смерть пожилых казаков при помощи старинных заклинаний.
Зная, что старшая дочь стоит на пороге сватанья, Фадей пришёл к выводу, что без продажи лошадей и зерна – его семье не выкрутиться. А для того, чтобы за коней выручить как можно больше денег – их нужно будет отогнать на распродажу в южные области Войска Донского.
Прогнав думки о приданом своих дочерей, отец натянул на ноги ичиги и шагнул к комнате детей.
- Стяпан! Едрит твою гулюшку! Адним разом (быстро) бяжи на баз! Накой мяне надоть талдычить тябе одно и тож!
- Да, не надобядь фитюлить, батяка! Я ж быков ишшо с надышняго вечОра накормил! А зарас воды им заплясну и вся недОлга! И конь табейнай уже осёдлан и дожидаитси кады ты выйдишь!
- Ну, тады любочки, сына! Попей, покудава, молочка из глЕчика, а я тем часом быков вывяду с базу.
****
Жизнь и быт казаков, за столетний промежуток времени, коренным образом изменились. Если в прошлые годы казакам решительно запрещалось пахать землю и сеять хлеб: потому как, дух войны господствовал во всём, и ослушников грабили и били до смерти, то в 1861 году, в вольной станице Глазуновской, зажиточные казаки уже высеивали до семидесяти пудов семян и имели до пятисот лошадей. А у «середняков», каковыми считалась семья Резон, имелось от десяти до пятидесяти скакунов.
Лошади являлись ценным товаром, но продавать их в станице Усть-Медведицкой, где часто проходили торги, не имело смысла. Из-за перенасыщения торгов подобным товаром, который скапливался на «тычкАх», цена на лошадей опускалась вниз и конезаводчики не видели никакой выгоды продавать своих скакунов «задорма». Поэтому Фадей Резон решил гнать своих лошадей на продажу в Новочеркасск. Менее выгодным вариантом, но тоже весьма перспективным, являлась продажа лошадей в станицах Усть-Белокалитвинской или Каменской, где за статных жеребцов давали очень хорошую цену. Но продажа собственных лошадей была запланирована Фадеем на середину июня, а в данную пору он шагал за плугом и следил за равномерностью отвала пластов земли из-под лемеха.
- Ты, сына, за ради Божи (пожалуйста), дЮжа не подгоняй быков, не рви им холки. Нам не к чяму фитюлить: два круга всяво осталося пройтить. Нам някудышнаи бычки без надобнастёв: разве что – на мясо их пушшать…
- Паследак (всё) понятственно, батяка! Я буду аккуратнея с имЯ.
Перед самым заходом солнца, на его багровом фоне со стороны степи показался силуэт скачушего во весь опор всадника.
- Глянь-кась, батяня! Кажись к нам кто-сь скаче!
- Ну, дакон (всё), Степаха, будя (хватит)! Пора нам ужО и честь знать. Да этна-ть, по всяму, до нас хтось скаче.
К пахарям на взмыленном от быстрой скачки жеребце подъехал один из станичных табунщиков.
- Здарова бывали, станичники! Бяда, у нас, Филаретович! Кто-сь угнал из обчественава табуна около сотни, а то и бОле, лошадей! Не иначе как – калмыки гребостнаи (противные) коников нашевских умыкнули!
- Да, ты чаво, зальян (приятель), беляны объелси!? – Как ето «умыкнули»?! – Всплеснул руками, Фадей, - А когда жа?! А, иде жа вы были, старажельшыки хренавы?!
- Запрасти за ради, Филаретович, не углядили. Дак-ну (но) зараз не об нас гутар: с калмыками шыбче надоть поквитатьси! Поскачу-ка я в станицу, да казаков подыму! Да и ты не мешкай: лошадей возвертать надобедь!
- Стяпан! – Крепко затягивая подпругу под брюхом лошади, крикнул Фадей, - Сляди за иммушшыством – я до нашевскаго куреню! Зарас мамАню табейнаю пришлю на подмОгу! До-жидайси!
Отец погнал намётом скакуна вслед за скачущим к станице табунщиком, а малолЕтка (семнадцатилетний) Степан, от отчаянья стукнул кулаком по рогам бычков и со слезами воскликнул:
- У-у, ироды рогатыя! Возися тута с вами! Тама, зарас, калмыков валтузить быдуть, а я – здеся!
«МалолЕтка» едва не плача стоял в поле с быками, а его отец, примчавшись в свой двор, не слазя с лошади крикнул супруге:
- Стеша! Наскорях сюды!
- Чаво случилася, Фадюша? - Выглянув из сарая, спросила Стефания.
- Да ни чаво! Ташшы наскорях шашку да берданку! А сама – седлай коня и бяжи до сына. Мне с товарышшами в степь надо-ть спяшить: у нас коней из табуна скрали!
- Да, што ты! – запричитала, Стеша, - Когда жа!
- Ну, будя тябе, будя! Ишшо не извесна на што (сколько) на-шевских угнали!
Дождавшись, когда жена принесёт шашку и ружьё Бердана N1, Резон помчался в хутор табунщиков.
В волостной станице Глазуновской власть держал атаман Сухов, а в хуторе, где содержался станичный табун лошадей, верховодил атаман Филипп Витютнев. Узнав о хищении большого количества молодых коней, они созвали Круг и стали держать с казаками совет.
Из общего числа угнанных лошадей, Фадей не досчитался трёх своих, одних из лучших скакунов немецких полукровок Ганноверской породы. Каждый из скакунов достигал роста в холке - в сто шестьдесят сантиметров, и имел обхват груди – до ста восьмидесяти сантиметров.
- Ну, што, любезнаи мои зальяны (приятели)! – Сделав точный подсчёт угнанныы лошадям, спросил хорунжий Витютнев, - Сляды табуна вядуть за Медведицу к калмыцкому поселению. А посяму, сдазвольтя спытать (разрешите спросить) - за пачом мы должны тярпеть таки змывательства от калмы-ков?! Я так мюкаю, што будя нам тярпеть непотребство кал-мыцкое!
- Будя – навзрезь натерпелися! Вяди нас, Филипп Кондратьич! – Заорали, казаки, - Будя, натярпелися, пора ужо калмы-кам задать красной юшки! (Пустить кровь из носа)
- Ну, разом так – бярём когось из басурман в полОн и дозна-ёмси: куды вани наших кОней умыкнули. На-конь, казаки!
Обмотав копыта коней мешковиной, казаки оседлали лошадей и поскакали на них к реке, по следу угнанного табуна. Переплыв реку Медведицу, пластуны захватили в Меченом буераке калмыка и стали его допрашивать:
- Гутарь зарас же, нЕхристь немытая, куды вы девали нАшавских кОней!?
- Мая мАла-мАла не понимай, о какой коняска сказала васа силдитая казака! – Запищал, пленёный калмычёнок, - Но мая мала-мала видел, как в том сталана убегал больсая табун ласадка. Если васа казака отпустит калмык – мая пливидёт васа табуна к самая станитса!
- Ну, смотри, рОжа не вмытая! – пригрозил, Григорий Рубак, - Не сполнишь обещанье – споймаем и сделаем тябе «секим башкА»!
У казаков было сомнение в честности обещаний отпущенного ими пленника, но устраивать погром калмыцкого улуса (обособленного кочевья) – не было достаточных оснований. Следы копыт табуна были на обоих берегах, но табунщики не могли быть уверены в том, что лошадей угнали именно калмыки, а не сами лошади отбилась от основного табуна, напу-ганные, к примеру, голодными волками, рыскающими по степи в поиске добычи. Поэтому казаки приняли решение ожидать мирной развязки дела.
На другом берегу реки у границы с улусом, остались только разведчики, а основной казачий отряд – затаился на правой стороне реки, наводя остриё сабель и шашек до состояния бритвы. Они готовились к переправе через Медведицу по первому сигналу, посланному с противоположного берега.
Пластуны (разведчики), даже в мирных условиях жизни никогда не теряли свою способность скрытно пробираться в становище неприятеля, и были всегда готовы первыми нанести удар противнику, который даже и не подозревал о присут-ствии казаков прямо у них под носом.
И вот, с первыми лучами солнца, к реке подошла «шайка» калмыков.
Увидев приближающуюся к берегу реки толпу приверженцев буддизма, «пластуны» тихо скрылись в густых зарослях камыша, отломали пустые камышовые трубочки и, держа их во рту, погрузились с головой под воду. Привыкшие к самым экстремальным ситуациям, казаки дышали через них, ничем не выдавая своего присутствия у берега реки.
- Эй, урус-казак! – Крикнул станичникам, самый толстый калмык, - Ходи свой батыр на наса берег битса!
- Каков «залог»? – Решив узнать условия поединка, крикнул в ответ, Филипп Витютнев.
- НАса Азыд-батыр (калм.- буйный) победит васа казака - ставит одна ведлА водка, коня и одна цирвонца золатам, васа оделзыт велх – мы ставит два по один ведлА, два по один цирвонца и возласяим васа убизавсая табун
коняска.
- Ты поглянь, Петруня! – воскликнул, Иван Клягин,- Вани ишшо гутарють, будто бы нашевскаи кони «сами убизали». Вот жа нЕхристи, а!
- Но «залог», Ваня, дюжа справнай – грех не спытать силу! – Раззадорился, Фадей.
- Охолонь (остынь), Фадей Филаретович! - Урезонил бойцовский пыл Резона, хорунжий Витютнев, - Мы зарас им конфузию устроим.
- Митька! А, ну, подь сюды! – Позвал к себе Филипп, не высокого, но довольно коренастого казака, - Тябе, Митрий, прИдется отстоять честь казачью!
Дмитий Хухлын был ростом невелик, и вида неказистого, но силы в его руках было столько, что её хватало, чтобы двумя пальцами, без особых усилий, сплющить толстый медный пятак. И ради потехи, Митя подковы не разгибал: это было для него «пустяшным делом» - он ради зевак завязывал в узел холодный железный прут, толщиной с указательный палец взрослого мужчины и, выпив корец крепкого чихиря (вина), мог влезть под брЮхо мерина, поднять его на плечах и пронести с десяток метров.
Станичники знали о его силе, а калмыки: завидя столь хилого «поединщика» - ради победы и получения «приза» в сотню лошадиных голов, выставили своего самого сильного «батыра». Казаки, выражали уважение к калмыкам за то, что их «заклад» всегда был богаче, поэтому первыми посылали своих бойцов на калмыцкий берег, а люди иной веры никогда этого не делали. Вот и в этот раз, Хухлын переплыл реку и пошёл навстречу калмыкам. Степняки дали ему время привести себя в порядок, подождали когда его тело обсохнет и… И выставили на бой своего самого сильного батыра, в котором были уверены, что он обязательно победит коренастого казака.
Победителем считался тот, кто не только опрокинет соперника на землю, но и удержит его на спине, пока секунданты не досчитают до десяти.
К общей картине внешности Дмитрия Хухлына, нужно добавить ещё один не маловажный штрих: его ладошки напоминали клешни крупного размера рака-омара. Ну, а калмык: «глыба мышц и мяса», носящая имя Азыдом - широко расставив руки, в раскарЯчку двинулся на щУпленького «чигу» (прозвище «верховых» казаков).
В момент броска калмыка на своего соперника – Дмитрий ловко ушёл от захвата и, юркнул ему за спину и обхватил то, что когда-то называлось талией Азыда. Но гусиный жир, которым перед схваткой натёрли калмыка, не позволил провести крепкий захват, и соперник выскользнул из цепких объятий казака.
Раз за разом казак пытался оторвать соперника от земли, но все его попытки заканчивались неудачей. И тут казаку пришло озарение: в условиях поединка не было оговорено, что мужчины не имеют права проводить болевые приемы, поэто-му изловчившись, Митя ухватил своими «клешнями» левое запястье Азыда и слегка сдавил его.
В ту же секунду, не только «шайка» из калмыцкого улуса, но и казаки на другой стороне реки, услышали приглушённый хруст костей и душеразди-
рающий вопль «батыра».
Дмитрий, вроде бы, не сильно сдавил запястье, а косточки калмыка возьми да и поломайся. Ну, разве мало бывает «несчастных случаев», когда казаки развлекаются! А Хухлын, не забывая об условиях поединка, аккукратно лёг на корчившегося от боли соперника и громко сосчитал: «Авосьмя, девять и десять! Мой верх!». Тут же, как черти из табакерки, перед изумлёнными калмыками из камышей вынырнули восемь казачьих «пластунов» и с восторгом стали качать своего товарища.
Калмыки, к чести своей, выполнили свой «залог»: перед закатом солнца, когда после выпитых двух вёдер водки во время празднования победы «добра над злом» казаки стали играть (петь) песни о горькой казачьей доле - в степи послыша-лось «гиканье» и топот копыт несущегося в свои загоны конского табуна. Степняки вернули казацких коней в хуторской табун.
Угонщики чужих лошадей не гнушались кражей одной-двух лошадей, но сотню голов просто так не спрячешь: вот и вернули «чужое».
Глава 2
После того, как калмыки вернули украденное – жизнь в казачьей станице вошла в нормальное русло. Всё так же, как и десятки веков назад, несла свои светлые воды река Медведи-ца, скрытая от станицы густым лесом и зелёными лугами. Так же, с северо-запада от Глазуновской, шумели ветра над высокой горой, и у молодых казачат – всё так же захватывало дух, когда они с вершины пойменных террас смотрели на цветущее раздолье садов и огородов
Ещё в старые времена, через станицу проходил Астраханский шлях, по которому шли на Русь орды кочевников-завоевателей, продвигались караваны торговцев «чуднЫм товаром», и с точки зрения вольных казаков, подыскивающих место для будущего поселения, ставить хутора и станицы у реки Медведицы было стратегически выгодно. В этом месте можно было и караваны «потрусить», и скрыться от преследователей за рекой в густом лесе.
«Верховские» казаки ни обличием, ни образом жизни не были похожи на «низовых», живших южных областях Всевеликого Войска Донского. Глазуновцы, в частности, вели церковные службы по старообрядческим канонам и не признавали «реформу Никона», упрощающую прочтение молитв и позволяющую менее строго исполнять церковные обряды. Им это было не по душе, и они всеми силами противились ново-введениям. Но казаки-«раскольники» были в боях на удивление смелы и отважны, и являли собой дисциплинированных и исполнительных воинов. Они всегда приходили на помощь своим односУмам, независимо от их веры. И в отличие от «низовских» - их большие семьи были работящими и не терпя-щими праздность и лень. А что касается последней черты характера – так она, у казаков-старообрядцев, считалась большим грехом.
В семье Фадея Резона, о чём хозяин не раз делился с друзьями, сущест- вовали три проблемы, нуждающиеся в экстренном решении; первая – «справить сына на службу», вторая – «довести яво до делу», и третья – выдать замуж, честь по чести, красавицу дочь.
Полюшка и её брат Степан родились двойняшками, только «старшим»: в пять минут разницы - считался Степан, и по старшинству ему первому выпадало право засылать сватов к выбранному «товару». Но Поля, едва успевшая принять крещение, была «сговорена» её отцом Фадеем Филаретовичем в жены сыну Фёдора Боярскова. Резоном и его побратимом было решено, что не позднее семнадцатилетнего возраста - по осени справить свадьбу своих детей.
Обе семьи были ровнями по достатку и это, с обеих сторон, не вызывало ни малейшего сомнений в правильности принятого решения. Но помимо церковных устоев и строгого почетания родителей, бытующего среди казаков-старообрядцев, у молодых парней и девушек были свои взгляды на жизнь, шедшие в разрез с желаниями старших казаков. Они, конечно же, слушались родителей: без благословения отца и матери - не начинали никакую работу и не принимали самостоятельного решения по наиболее важным вопросам: потому, что непочетание родителей – среди старообрядцев считалось большим грехом. Как правило, без согласия отца с матерью и родни не решались вопросы создания семьи, но как показывает время – молодёжь не всегда идёт по проторенному их предками пути.
****
Младшему сыну, Илье Резону, исполнилось десять лет. Его, как и всех станичных казачат, отцы воспитывали в духе сильных и смелых воинов, а дед прививал во внуке чувство ответственности за семью, казачью честь и веру. Казачонок с раннего детства слушал разговоры родных и близких о походах, сражениях с иноверцами, рыскающими по степям в поисках добычи и, такие слова, как - «пуф» (стрелять) и «чуф» (ехать на жеребце), Илюша начал говорить раньше слов «отец» и «мать». С трёхлетнего возраста, Илюшка Резон уже умел сидеть в седле и управлять лошадью, а уже в восьми годам – мог запросто скакать по улицам родной станицы на лихом «дончакЕ».
После работы по-хозяйству, мальчишка вспомнил о своей заначке, спрятанной на печи. В сенях, как и полагается, Илья снял с ног лапти и вошёл в курень. Не успел он и руку протянуть, к заветному сухарю, как за окном послышался басовитый голосок его друга, Григория Чекмарёва:
- Илюха-а! Резо-он! АйдА в айдАнчики гулять (игра в бараньи кости), за палисад!
- Да мяне, Гриня, ишшо вентери потрусить надоть! Вот ежли ты мяне подсобИшь, то удвох наскарь управимси и я буду слабоден.
- Ну, дык давай поспешай, чаво телишьси?! Чимчикуем вместях! - Принялся подгонять друга, Чекмарёв, - Толькя тябе прИдется со мною дувАниться (делиться)!
- Да, а чаво жа: тама рыбёхи завально (много) - усем хватя! – Заверил друга, Илья.
Понимая пыль босыми ногами, и подпрыгивая как «стригунки» (молодые жеребята), казачата побежали к реке проверять самоловы.
Бросив у берега «сапетку» (неглубокая корзина, сплетённая из краснотала), мальчишки с разбегу бросились в воду и, забыв о цели своего прибытия на реку, стали играть в «щучку». Над рекой стали слышны детские возгласы: «А, вот я зарас табя, пришшучу!» и «Да, ни пачём не спаймаишь!» - казачата ныряли под воду и старались прикоснуться до любой части тела догоняемого.
- Ну, усё, Илюха! – Улыбаясь во весь рот и радуясь тому, что смог «защучить» друга, объявил, Гришутка, - Таперича твой чярёд «щучить»!
- Ну, дяржися, пяскарь! – Предупредил, Илюшка, и кинулся вслед за другом, ловко нырнувшим под корневища чакана.
Увлёкшись речной забавой, мальчишки забыли и про вентери, и про айданчики. И вспомнили они о деле лишь в тот момент, когда услышали грозный голос Фадея Филаретовича.
- Илюша! Так-то ты сполняишь маёвай наказ! А, ну-ка, голубь мой, сизакрылай, вылазь из кащурей (водорослей): мяне с тобой погутарить бажаетси (хочется)!
- ТАта, а можа не сбязательна (не обязательно)?! – Заранее почёсывая ягодицы, спросил с надеждой в интонации, Илья, - Мы зарас, с Ванькой, гамузом вентери потрусим и усё буде лЮбочки! Прости, за ради Божи!
- Нараз – звиняю. – Пряча улыбку в светлых усах, «смилости-вился», Резон, - Но другим разом – всыплю вожжей по тому месту, откель ноги растуть!
Подпрыгивая от переизбытка радостных эмоций, ребята схватили с земли сапетку и побежали к расставленным в воде самоловам.
В вытащенных из воды на берег вентерях били хвостами увесистые судаки, темно-золотистые лини, три крупных щуки и более десятка не крупных ельцов. Вытрусив улов из ловушек, казачата сложили рыбу в корзину и, прикрыв её влажной ряской и сорванными листьями лопуха, потащили корзину в сторону станицы.
Первые поселенцы, прибывшие в здешние места, были рады обилию разного вида зверья, но особое место, среди лесных и степных обитателей, конечно же, занимали медведи. Вот из-за наличия в здешних местах «Хозяина леса», первые поселенцы и назвали реку – Медведица.
Мальчишкам, быстро бегущим ко двору Резонов, ещё не приходилось встретиться с медведями, но они торопились вручить улов Илюшкиной маме, с такой поспешностью - буд-то от самой реки, за ними, на самом деле, гнался косматый медведь.
Их желание быстрее избавиться от ноши объяснялось тем, что им, до зуда в зАднице, не терпелось влиться в круг друзей, давно уже резвившихся на окраине станицы.
Украдкой схватив из буфета краюху хлеба, Илюша посыпал её сверху солью и, выбежав из куреня, находу разломил её на две равные части. Одну из них он протянул Грише, ожидающему у плетня его двора и,
не оборачиваясь, крикнул, матери:
- Маманя! Я к сваёвым таварышшам, в «чехарду» гулять пабёг!
- А как жа быть с бычками, «анчУтка» (чертёнок), кто жа их пригонить до бАзу?!
- Да некады мяне, мамАня! Пушшяй Манькя их пригонить: ей всё одно делать неча!
- Ах, ты ж злЫдень не умытай! Ты чаво эта перекидываешь на сястрицу сваёвые обязанности?! Машутке - всяво авосьмя (восемь) летов, куды жа ей за быками-то угнатьси?! Ну, погодь трошки, нЕслух окаяннай! Вот доложу тваяму батяке, што ты мяне не слухаишь – врАз камчатым («камчат» – плот-ная шёлковая ткань с узорами) здеишси (станешь)!
Вспомнив поговорку: «У сечённого плёткой казака – всё до свадьбы заживёт!», и здраво рассудив, что ему до свадьбы ещё – ой-ой-ой как далеко, Стёпка, со смирением агнца, при-нял материнскую угрозу и…и махнув на неизбежное наказа-ние рукой - побежал с другом в сторону станичного палисада.
Вволю «наездившись» друг на друге во время игры в «чехарду», компания подростков и молодых парней тут же: за оборонительным валом воздвигнутым руками казаков вокруг станицы - выставила самодельные мишени и одни с луками, другие с выклянченными у отцов и дедов старыми ружьями, стали соревноваться в меткости стрельбы.
Илья Резон: то ли от природной зоркости, то ли от переданных отцом генов - дважды попадал стрелой в поставленную на ребро монету. За выигранное стрелковое состязание он, конечно, ни какого приза не получил, но читаемое в глазах «малолеток» (парни до семнадцати лет) уважение – было гораздо приятней любой ценной награды.
Ребятишки занимались своим «нужным делом» почти до вечерней зари. Они продолжили бы «хороводиться» и дальше, но кроме игр – у них были свои обязанности по уходу за домашней живностью. И возвратившись в свой двор, и самое главное: совершенно забыв о предстоящем нелицеприятном разговоре с отцом – Илья приступил к чистке овечьего загона.
Он вспомнил о материнской угрозе в тот момент, когда мама пришла доить корову. Но как только сынишка встретился с укоризненным взглядом мамы и скорбным выражении её лица – так, провинившийся «нахалёнок» сразу-же понял, что на этот раз буря отцовского негодования и масса строгих нравоучений пройдёт стороной, и без каких-либо значимых, для ягодиц Илюшки, последствий.
Казаки-«малолетки» занимались своими мужскими делами, а молодые казачки – своими. Полина чтила казачьи устои и, как все дети в их семье, никогда не подходила к столу во время гуляния, приёма гостей, и даже в присутствии посторон-них, старалась не попадаться им на глаза. Детям не просто запрещалось сидеть за столом, но и находиться в комнате, где идёт застолье или разговор старших.
****
Возраст молодой казачки подходил к той поре, когда можно было уже выходить замуж. В станице Глазуновской в то время ещё существовал обычай умыкания невесты: в случае несогласия родителей невесты на выдачу за неугодного им жениха. Но Полине это не грозило, потому как именно тех, кто ей нравился больше чем Михаил Боярсков, в станице она не находила. Так что, свадьба Полины и Михаила уверенно при-ближалась к её логическому завершению.
В один из воскресных вечеров, управившись с домашними делами, Полина пошла с подругами на рундук (лестничная площадка, выходящая из дома на улицу). Подражая старшим «мамАням» (уважительное обращение к замужним женщинам-казачкам), они щелкали жаренные арбузные и тыквенные семечки, и пели задорные песни. Но завидя идущих в их сторону почтенных стариков, прервали песнопение и, за несколько метров до их приближения к девичьей «беседе» (гулянье), с почтением встали со своих мест. С поклоном попри-ветствовав стариков, они присели на лавки лишь тогда, когда казаки отошли от них на почтительное расстояние.
- Вот жа стервозы акаяннаи! – Засмеялся в бороду, старик Клягин, - Ты, Матвей Гордеич, слухаишь аб чём они песни играють (поют песни)?!
- А!? – Переспросил, слегка глуховатый, дед Капылов, - Чяво ты гутаришь, Аксён Филимонович?!
- Да ни чаво, пень старый! Прочисть сваи ухи и слухай аб чём девьки песни играють!
А, с рундука неслись озорные казачьи песни одна хлестче другой:
… По двору ходила – ольХУ Я ломала…
ОльХУ Я, ольХУ Я, ольХУ Я ломала…
И вслед за этой песней, молодые казачки, под одобритель-ные улыбки «мамАней», запели:
… У нашева барина, ды, у нашева бравова:
так стаить, так стаить у няво,
так стаить, так стаить у няво.
И туды, сюды стаить, и отседава стаить:
серай коник во дворе, ды, серай коник во дворе!
У нашевай барыни, у нашевай справнаи:
такмова, такмова у няё, такмова, такмова у няё.
И туды, сюды лохмата, и отседава лохмата:
Зелена грушица во садУ, зелена грушица во садУ!
А, чтобы «добить» уже до конца медленно удаляющихся в сторону мужской «беседы» стариков – озорницы запели:
… Косил сено, старичок, косил сено, старичок.
Косил сено, старичок – хрен повесил на сучок!
Буйнай ветер поднялси, буйнай ветер поднялси,
Буйнай ветер поднялси – хрен с сучка оборвалси!
- А аб ком ванИ, Аксюша, песню свою играють?! С чаво и хто аткель сорвалси? – Не расслышав текста песни, переспросил Матвей.
- Хрен, сорвалси! - Крикнул в ухо другу, Клягин, - Пошшупай – не тваёвай потярялси?!
- А-а, вот ты аб чём! Да мяне, Аксюша, толькя и осталася, как молОдок шупать: «Укатали сивку, крутыя горки»! У меня,тама, давно ужО ничаво не шавОлится!
- Да шкандыбай ты уж шибче, «шавалун-глухопердя»! – Усмехнулся, Аксён Клягин.
И состарившиеся, в былые времена, славные рубаки, опираясь на байдики (трость для опоры) продолжили свой путь к мужской «беседе».
****
Морально-нравственные устои казаков неукоснительно следовали десяти заповедям: «Не убивай беззащитных, не кради, не блуди, трудись по совести, не завидуй другим и прощай обидчиков, заботься о своих детях и родителях, дорожи девичьим целомудрием и женской честью, помогай бедным, не обижай сирот и вдовиц и защищай от врагов Отчизну». Но в первую очередь – казак обязан ходить в церковь (или в молельный дом), соблюдать посты и очищать душу от грехов, молясь единому Богу и Иисусу Христу. И поговорка: «Если кому-то что-то можно, то нам нельзя – мы КАЗАКИ» - как нельзя лучше характеризует нравственность казаков. И не смотря на ограниченность в свободе общения и в поведении, казакам и казачкам не возбранялось употреблять крепкое словцо, особенно в песнях.
По мере взросления парни и девушки позволяли себе некоторые вольности в общении. Полина, по воскресным вечерам, как и все «малолетки», приходила на казачьи игрища, и с ней, на правах «суженого», постоянно присутствовал Михаил Боярсков.
Молодёжь на игрищах прыгала через пламя костра, поднимая подолами юбок и широкими штанами искры с головешек горящих ветвей, парни и девушки водила хороводы и, украдкой от родителей, пили хмельной мёд: от чего игры проходили на много веселее.
Иногда молодые парочки влюблённых, под воздействием хмельного напитка и запаха духмяных трав, уединялись и миловались на террасах зелёных курганов.
Михаил и Полина были не исключением: поддавшись влечению молодых сердец и любовным инстинктам, они незаметно от посторонних глаз, покинули веселившуюся компа-нию и направились к реке Медведице.
Страстно прижав к груди «суженную», Боярсков: под трель голосистого соловья склонил свою голову к пухленьким губам Полины и тихо прошептал:
- Любушка ты моя, цвяточек лазоревай! Вот, кадЫ в поле убярём пашаницу – зараз жа зашлю к тябе сватов!
После этих слов, рука Михаила медленно поползла под кофточку Полины, и его ладонь нежно прикоснулась к упругим грудям молодой казачки.
От прикосновения мужской руки к налитым молодым соком грудям – у девушки бешено заколотилось сердце, и она ощутила, как внизу живота запылал жар, пока ещё непозволительного желания близости. Впившись губами в уста Полины, Михаил ощутил под своей ладонью, как потвердели соски на груди девушки. Стараясь не испачкать зелёной травой кофточку суженной, парень аккуратно уложив возлюбленную на мягкую траву. После этого, Боярсков стал гладить пальцами её бёдра под юбкой и, дрожа всем телом, прикоснулся ладонью к её лону.
Едва не теряя сознание от нахлынувших волн наслаждения, Полина прошептала пересохшими от страсти губами:
- Да чаво-жа ты со мной деишь, гожай ты маёвай! Я жа жавая, а не статуя безчуйственная: не вводи меня в грех, каневитай ты маёвай (красивый ты мой), не позорь ты мою душу грешнаю! Вот, как обвенчаимси – тады я вся твоя! А зарас – охолонь! Будить любо, ежли мы вярнёмси на игрышша.
- Прости, за ради Божи, Полюшкя! – Попросил прощения охрипшим от напряжения голосом, Михаил, - От духмянава запаха твоих волос и тела – мяне памарки отбило, и я охмелел дюжей чем от мёду хмяльнова! Христом божусь, жалочка маёвая, што до свадьбы не позволю сябе вольностёв в отношеньи к тябе – честь твою сохраню и не порушу!
- Вот и любачки! – Набрав полную грудь воздуха, и медленно выдохнув, успокоилась, Полина Резон, - Мы ишшо накувыркаимси с тобой, у нас ишшо уся жизня поперЕде! Чимчикуем до поляны к рябятам и будем продолживать весялиться! Не кручиньси, Мишенькя: мы яшшо успеим натешиться друг дружкой!
Каких-то особых чувств, Михаил к Полине не испытывал, но молодое тело требовало мужских утех. Но, не смотря на то, что Полина понимала желание суженного, она, всё-же, берегла свою девичью честь, и обуздала свои страстные желания.
Юная пара, тесно прижавшись плечом к плечу, медленно пошла к
виднеющемуся в саду костру.
Вернувшись к своим друзьям, Михаил и Полина встали в хоровод и, взявшись за руки рядом стоящих станичников, начали ходить по кругу и «плести плетень». Кружась в хороводе, они пели: «Селезень, мой, селезень…»
До «Троицких ссыпок» (донские общественные гулянья) оставалось шесть дней, но многие молодые казачки уже успе-ли «покумИлиться»: целовались через берёзовые венки, и на некоторое время, а зачастую и на всю жизнь - девушки становились подругами, а парни – побратимами.
Глава 3
На пшеничных полях колосья ещё не успели налиться зерном, и до уборки хлебов у Фадея Резона было ещё время. По-этому он решил поехать на станичный базар в станицу Усть-Белокалитвинскую, где у него жили побратимы - Гордей Балакин и Федот Аксёнов. С ними он не раз делил последнюю краюху хлеба и не единожды ходил в конные атаки на врага. Так что он не без основания считался им названным братом (побратимом).
Не переставая думать о приданом старшей дочери, хозяин семьи встал с табурета, отложил шило, с помощью которого он подшивал чИрики (вид кожаной обуви) и вошёл в курень. Заглянув в долгУшку (спальня в казачьем доме), он увидел жену занятую распутыванием макары (нитки для вязания ры-боловных сетей) и, остановившись у притолоки двери, не говоря ни слова стал наблюдать за её действиями.
- Стеша! Я там, на базУ, кочета припорол: ты б яво обшыпала, да из потрошков лапшевничка сгандабила, чёли! Ну да я, зарас я не аб ентом гутарю. Надоть мяне збираться в станицу Усть-Белокалитвинскую. Здеся за коняк деньгов дЮжа не вы-ручишь, а тама – маёваи побратушки спасоблють спродать жеребца за добрый куш!
- А чаво жа, Фадей Филаретович, поезжай с Богом! – Поправив завеску (женский передник), не стала отговаривать мужа, Стефания, - В добрай час, Фадей Филаретович! Наша Полюшка, выспела ябланкай фкуснай – пора и свадьбу играть. Ты, хозяин маёвай, покудава собирёшьси, я ишшо успею и лапшевничка сварить, и в дорогу собяру всякава «хабур-чабура».
Подметающая голиком (веником) детскую долгушку, Полина услышала разговор родителей и, бросив на мазаный пол веник, со страхом решилась вставить своё слово в их беседу:
- Таточка, гожай ты маёвай (хороший ты мой)! Ну, возьми ты мяне, Христа ради, с собою! Мяне ужО почти осемнадцать, а я дальша нашей станицы Глазуновской – и свету белава не видала!
- МамАня! – С мольбой посмотрев в сторону мамы, стала лас-титься к ней, Полина, - Ну, погутарь с батякой, заради Божи, што б он согласилси!
- Да ты, дочиря, не лабуньси до мяне (не ласкайся ко мне)! Батяню, сваво сговаривай - он, тута, хозяин!
- Ну, а чаво жа! Я не супротив! – Обняв бросившуюся ему на грудь свою любимицу, улыбнулся, отец, - Сабярай, вешшы, какИ тябе в дороге понадоблютси и, можа апосля Троицы, а можа и зараньша, поедем к маёвым побратимам.
****
Путь от станицы Глазуновской до Усть-Белокалтвинской составлял триста сорок четыре вёрсты, а учитывая тот факт, что ехать до конечного пункта назначения отцу и дочери предстояло в телеге, запряжённой в пару лошадей: да ещё и с молодым жеребцом, привязанным налыгачОм к телеге - то на это дело Фадей рассчитывал затратить трое суток.
Поездка упрощалась тем, что не нужно было заботиться о пище и ночлеге. В каждой станице на пути следования, у любого казака проживал или «сродственник», или «побратим». Да даже если и не находилось таковых, то любая семья не отказывала путникам в приюте. Казаки знали, что их везде встретят как дорогих гостей, накормят и обогреют.
Оставив, «на хозяйстве» Степана: старшего сына – Фадей Резон отправился в дальнюю дорогу с молодым скакуном на продажу и, с упросившей «повидать свет», старшей дочерью, Полиной.
Отцовское сердце, пожелавшее порадовать родную «красУню», даже не могло представить, чем обернётся это «весёлое путешествие» с далеко не с особо приятным для всей семьи (на первых порах) концом.
Через двое суток, после обсуждения плана поездки и торговли, Фадей Резон запряг в телегу двух меринов трёхлеток, Стефания уложила в неё «гостинцы» для семей Синебрюхо-вых, Дейнекиных, Балакиных и Аксёновых, всплакнула (для порядку), и проводила супруга и дочь до самого палисада.
Полина притаилась в телеге, как мышка в соломе, стараясь до поры до времени не привлекать к себе внимания, чтобы не спугнуть удачу. И лишь, когда крайние куреня станицы скрылись за горизонтом, она осмелилась подать голос:
- А далече до Усть-Белокалитвинской, татачка!
- Да ты, доня-ластушка, ишшо набьёшь бока покудава добярёмси до той станицы! Толькя мы не станем чимчиковать по потемкам: нонча бирюкОв (волки) в стяпи развелося богато, кАбы ненарватись на ихняю стаю! Мы попервах заскочим в слободу Селивановскую, тама заночуем, а сузранку - двинимси дальшей.
Указанная слобода расположилась в окружении древних курганов с протекающей мимо неё речкой Берёзовой. И не смотря на то, что руками крестьян-переселенцев из Воронежской губернии, которых в своё время зазвал на свои земли казак Селиванов, была возведена противопаводковая насыпь – станицу Селивановскую каждый год заливало. Но после того, как сходил паводок - к концу мая слобода покрывалась буйной зеленью садов и улицы заполняли несметные полчища комаров.
Двести сорок три версты от Глазуновской до Селивановской, отец с дочкой преодолели за шестнадцать часов. И вот, в вечернем сумраке, перед их взором возникли курганы и крайние курени слободы.
Фадей Резон не один раз приходилось останавливаться у однополчанина на ночёвку, поэтому он уверенно направил кобылу к знакомому куреню, покрытому сухим чАканом. Во дворе, поправляя прохудившийся плетень, возился с кольями лУданый (беловласый, с такими же бровями и ресницами) бородатый казак.
Услышав скрип телеги, он поднял голову и посмотрел в сторону источника шума. Вглядевшись в лица приезжим, мужчина расплылся в широкой улыбке, и хозяин дома, Пётр Игнатьевич Синебрюх, радостно воскликнул:
- Фадюшка, брАтка мий! О цэ радость, так радость! Ну-кась, пидойдь до мэнэ: я тэбэ трошки абайму та почалОмкаю, «чига» ты мий, усатый!
Казаки, относительно долго не видевшие друг друга, крепко обнялись и поцеловались.
- Вот сколькя я тябя знаю, Петруня, столькя и дивлЮсь: спадобилась жа природа наградить табя такими бялёсами кудрями! И дажеть язык не поворачивается гутарить, што это это белай иней покрыл твоейную «кубЫшку»!
- Да, воно вже и на твоём кумполе «инея» богато! – Усмех-нулся, побратим Резона.
- А хтось у тэбэ, Фадей Хвиларетович, в телиге ховАеться: уж нэ «ясырка», часом?! (Кто у тебя в телеге прячется, не пленница?)
- Да чаво ета вы, дядюшка Пятро Афиногенович, гутаритя?! Это жа я – Полькя Резон! Чи непризнАли?! Вы жа ишшо в позапозапрошним годе до нас заезжали! Не уж-то мяне не помнитя?!
- Та звиткель ж мэни взнаты таку гарну дывчину! Я до Хвадею та к Стефании приизжав, колы ты, «стрэкоза», по хати ще голозада бИгала. А вот такУ нэвИсту – я нэ можу признаты! – С показным изумлением ответил, Пётр Синебрюх.
- Да ты, Петькя, маёваю дочирю в край засмушшал! – Засмеялся, Фадей, - Давай ужО ставить лошадей до коновязи, покудава дОча не сгорела от смушшенья. Да вяди наскорях в курень, к хозяйке тваёвай: дочирю ей представлю.
С той поры, когда казаки стали обзаводиться собственным хозяйством, разительным образом преобразились и их курени. Синебрюхи жили на речке Берёзовой ещё до того, как казаки - Василий Иванович Маньков и Иван Иванович Селиванов получили в здешних местах по тысячу двести гектаров земли, за верную службу Отечеству, и основали две слободы – Маньково-Берёзовскую, с хохлами из Малороссии и Запорожской Сечи, и Селива- новскую – с крестьянами Воронежской губернии.
Семья Петра перебрались в данное селение, всего лишь, десять лет назад, а до этого жили в более «зажиточной» - слободе Маньково-Берёзовской.
У многих хохлов, потомков запорожских казаков: таких, например, как у Петра Игнатьевича Синебрюха – были двухэтажные дома с «низами», где находилась комната без окон, но с небольшими отверстиями в стенах. Казаки называли эту комнату «холодной»: в нишах которой хранилось оружие, на глиняном полу лежали горы яблок и арбузов, а на верёвках – висели гроздья винограда, долго сохраняющие свою свежесть на сквозняке. Там же, в летнюю пору, остывал «узвар» (компот).
Поднявшись по порожкам (широким ступеням) на балкон-галерею (балясы), Фадей, Полина и хозяин куреня прошли по узкому коридору в залу, где их уже поджидала Ольга Григорьевна - супружница-хозяйкя (жена) Петра Синебрюха, урождённая донская казачка.
- Да, гастёчки ж вы дарагия! – С радостью запричитала, хозяйка, - Да как жа я вам дюжа радая! А сдазвольтя, Фадей Филаретич, сознакомитьси с вашай кундюбачкой! И чейная вы, голУба сизокрылая, будитя? - Подбоченившись и с напущенным на себя подчёркнутым уважением, поинтересовалась казачка?
- Ды-к я жа, тётюшка Оличка, Полинькя, дочиря Резоновых! Чи не признали?!
- Ну, хватэ вам трындычить, тараторки! – Остепенил женщин, Пётр, - Орлив (орлов) балачками нэ кормлють. Ты, Ольга ГригОривна, спочатку усады гостэй за стил, напои, нагодуй, а пОтим и розпрошуй про тэ, що тоби хочется!
Фадей Резон, соблюдая казачьи традиции и устои, подойдя к порогу залы снял с головы фуражку, с околышем синего цвета, перекрестился на божницу (шкафчик с иконами - киот, в левом углу комнаты) и, склонив голову в приветствии, поздоровался с хозяйкой и её дочерью:
- Здорова бывали, Ольга Григорьевна и Наташинькя! Как здоровие вашевское, не хвараитя?
- Слава Богу, Фадей Филаретович, молитвами Христа нашива, живём - справна, чаво и вам жилаим! Сидайтя, за стол, да спробуйте то, што Он нам послал!
****
Ещё за сутки до приезда гостей, Пётру об этом сообщил нАрочный (посыльный казак), который доставил хуторскому старшине войсковой приказ из станицы Усть-Медведицкой. Он встретил на пути к хутору, Резона и, конечно же, рассказал об этом, Синебрюху. Ну, а Пётр Игнатьевич, конечно-же знал, что друг не может не заехать к нему в гости. Поэтому «Бог послал» на стол хозяевам, столько пищи, что её хватило бы на полноценную свадьбу.
Ольга Григорьевна вначале подала круглики (пироги с рУб-ленным мясом и перепёлками), затем, поочерёдно, филе разварной говядины, языки говяжьи и свиные приправленные солёными огурцами, затем - блюда из гуся и индейки. После холодных блюд, хозяйка со своей дочерью подали гостям на стол горячие щи, похлёбку из курицы с «сарацинским пшеном» (рисом) и изюмом, суп из свежей баранины, приправ-ленный морковью, «шурубарки» (бараньи или свиные уши) и другие не менее аппетитные блюда. Затем на стол выставили блюдо жаркого: запечённого молодого поросёнка с начинкой, часть рёбер дикой козы, ягнёнка с чесноком и наконец – пареное обычное пшено, приправленное сюзьмой (кислым мо-локом).
Чтобы не обидеть хозяев, гости отведали, понемногу, каждого блюдо, но по казачьему обычаю – перед новым блюдом следовали тосты. Первым, на правах хозяина, провозгласил тост за здоровье гостей и родственников – Пётр, а затем каза-ки стали пить за здоровье атамана и…и, за каждого знакомого казака в отдельности.
Несмотря на поговорку, приуроченную к порядку употребления хмельных напитков, гласящую о том, что: «Подавать можно, а неволить – нельзя» - донской казак, не смотря на то, что его не имели права принуждать пить каждую чарку, по собственному желанию старался, хотя бы пригубить её. И всё же, не смотря на то, что Резон иногда не опрокидывал в рот чарку вина - выпитое принесло «свои плоды»: к концу застолья – у него явственно стал заплетаться язык.
- Суглядаю я, Пятруша, ты справна абзаводисси! (Я смотрю, ты богатеешь!)
- Та, ни! В мэнэ нэ всэ так гарно, як хотИлось бы. Зараз мий промысел нэ богато учиняется! (У меня не всё хорошо, как хотелось бы: сейчас в моём промысле наблюдается спад). Но слава Божечке, моя семья нэ голодуе! А тому цэ, що У мэнэ, Фадюша, жынка добутна та гандаблива (проворная и рачительная): по-читай, шо из-за нэй, хозяйсьтьво и нэ в убытки!
****
Долго сидели за столом казаки, поминая добрым словом окружного атамана станицы Усть-Медведицкой - есаула Захара Синюткина, спасшего, под турецкой крепостью Туртукай, будущего генералиссимуса Александра Васильевича Суворова. Вспоминали своих односумов и прочих казаков из 1-ой сотни Усть-Медведицкого полка, погибших под турецкими пулями. Слави-
ли своих дедов, сложивших свои буйны головы в Азовской крепости, а женщины… Женщины, глядя на своих захмелевших мужчин, вели беседу о своих обновах, о судьбах знакомых подруг, познакомившихся со своими мужьями лишь перед самой свадьбой, и о горькой доле невесток - в их не простых взаимоотношениях со свёкрами-«снохачами».
В некоторых казачьих семьях, где сыновей женили в молодых годах на более взрослых женщинах казачках, существо-вало «снохачество». Свёкры, чувствовавшие в себе ещё много «мужской силы», принуждали своих снох сожительствовать с ними, в то время, как их сыновья несли службу в «казачьих лагерях». И далеко не всем снохам это вынужденное сожи-тельство было в радость.
В курене Петра Синебрюха свет не гас, пока казаков не развезло от чихиря, до состояния "Всё, я лягаю опочевать!". А спать легли они «рано»: в пять часов утра. А уже в восемь утра - Резон, выпив корец холодного «узвара», стал раскланиваться с семьёй односума, после чего – он усадил дочь в запряжённую кобылой телегу, и отправился в путь.
- Покедавачки, братеня, и Вы – Ольга Григорьевна! У нас ишшо буде час найтица! (У нас ещё будет время встретиться!) Спаси Христос вам, за хлеб-соль! Можа будя у вас охотка – ждём вашенскую хвамилию в нашем курене! Покедавачки!
- Допобачиння, Фадюша! Добраго шлЯху! Выйдэ час – встринэмось, як нЭбудь!
Расставшись с семьёй Петра Игнатьевича Синебрюха, Фа-дей и Полина покинули станицу Селивановскую и направились по Аланскому шляху в сторону Маньково-Берёзовской слободы.
****
В Усть-Белокалитвинску станицу, из станицы Глазуновской, можно было ехать через хутор Обливы и станицу Морозовскую, но по тому пути, который выбрал Фадей Резон, было на много ближе. Он решил ехать через Селивановскую и Маньково-Берёзовскую по причине того, что и в том, и в другом селении – жили сослуживцы по казачьей сотне, с которым Фадей Резон нёс службу во 1-ой сотне Усть-Медведицкого казачьего полка, и с кем он, как говорится: «съел, под Туртукаем, не один бочонок соли». Но встречу с товарищем, с которым он встретится через три часа, портили тяжёлые мысли о предстоящей продаже рысака.
На Усть-Белокалитвинском «тычкЕ» (специальное место на базаре для торговли домашним скотом и лошадьми), чтобы выгодно продать лошадей нанимали казака-«бегуна», подыскивающего для закупщиков статных жеребцов. А они, как справедливо считал Резон, могли выгодно продать коня, но при этом, по мнению казака: «содрать три шкуры, за спамОгу (помощь в торговле)!».
(продолжение следует)