Кошка пропала из спальни на неделю — вернулась с уликой из подвала
В спальне осталась вмятина на пледе, аккуратная, как печать на мягком воске. Вот здесь она спала — прямо поперёк подушки, мордой в занавеску, хвостом в мой рукав. И вот здесь её не было уже неделю. Мы сидели на краю кровати и молчали, потому что молчание — единственное, что делает комнату слышной: слышно часы, как они пересчитывают надежду; слышно батарею, как она шепчет «я работаю»; слышно коридор, как он иногда дышит чужими шагами. Хозяйку зовут Марина, у неё глаза «я людей люблю, но у людей бывают ремонты». Муж — Кирилл, текущий ремонт. Кошку зовут Нора. Серая, уверенная, из тех, кто кладёт лапу на книгу и считает, что это и есть чтение.
— Она пропала из спальни, — спокойно сказала Марина, — не из квартиры. Мы двери проверили, окна тоже. В спальне форточка закрыта, решётка на вентиляции целая… ну, я так думала. Я думала, что она обиделась и ушла жить в ванну. Но в ванной её тоже нет.
Ванная, кстати, была в идеальном порядке. Это всегда настораживает. Когда у людей всё в идеальном порядке, кошки предпочитают работать с хаосом — хотя бы чуть-чуть. Я прошёлся носом по периметру, как собака, которую выдали в кредит. Снизу от кровати пахло пылью и чем-то сладким, как от советского шкафа с конфетами «коровка». У плинтуса возле радиатора стояла маленькая белая крошка штукатурки, отдельно, как забытое слово. На решётке вентиляции — новая царапина, тонкая, как нота карандашом. На тюлевой занавеске — одно торчащее волокно, на уровне кошачьего плеча. Я аккуратно тронул решётку — нижний саморез держал, верхний подался. Звук был такой, как когда люди говорят «я в порядке» и отводят глаза.
— Дайте отвёртку, — тихо сказал я. Кирилл принёс сразу две, потому что мужчины делятся на «на всякий случай» и «а есть потоньше». Решётка снялась как-то слишком легко, словно радовалась вниманию. За ней — тёмный, пахучий горло дома: вентиляционный канал, не аварийный, но честный. Тепло, пыль, изоляция, кошачья шерсть на кромке, как автомобили оставляют краску на воротах. Шерсть была Норина — длинная, с серебром. Я провёл пальцем по откосу, на палец прилипла белая пыль с глиной. Под потолком — тонкая полочка, на которую кошка могла опереться задом, а передом — шагнуть в темноту. Не то чтобы я обрадовался, но загадка с этим звуком щёлкнула, как замок, который давно потерял ключ.
— Она ушла вниз, — сказал я. — Не «на улицу», а «в дом». Дом — это не только ваши стены. Дом — это шахты, люки, лестницы, запахи в подвале, тёплые трубы. Если бы она ушла «в ванну», вы бы давно нашли её взгляд. А здесь — вторая география.
Марина кивнула так, что стало ясно: она не из тех, кто закатывает глаза на вторую географию. Она из тех, кто распечатает карту на А4 и аккуратно подпишет фломастером «здесь живут трубы». Мы с Кириллом сняли ещё одну декоративную планку, под ней обнаружился щель-щель — не преступление века, а недоделка мастера, который спешил к обеду. Кошке этой щели хватило с запасом.
— Почему именно сейчас? — спросил Кирилл. — Ей же семь лет, она у нас домоседка. Куда ей в шахту?
— У вас сегодня какой день ремонта? — спросил я.
— Десятый.
— На восьмой обычно кошки заводят себе второй адрес. Не потому что «не любят», а потому что «нужно, чтобы было где тихо, когда вы технологически громки». Если в спальне на прошлой неделе раз в два часа падала линейка, у кошки тоже есть нервы.
Они не спорили. Спорить уставшими людьми — неблагодарное дело. Мы поставили решётку обратно, но без верхнего самореза, чтобы у нас оставалась дверь для кошки — домой. На пол у решётки положили Норину наволочку, такую, которая пахнет «мы читали вместе». На ночь договорились оставить спальню открытой, кухню — не запирать, входную — на цепочку. Марина опустила голову, как в молитве. Кирилл сказал: «Хорошо». Я сказал: «Ждём». Никаких шаманов. Дом сам всё делает, если перестать мешать.
Первую ночь Нора не пришла. Наутро наволочка была пустой, разве что пылинки на ней расположились приятнее. Во вторую ночь я услышал за решёткой очень внятную скорость: кто-то пробежал, остановился, понюхал, ушёл. В третью — в четыре утра — коридор сказал «тихо, тихо» и успокоился. В четвертую Кирилл шепнул из темноты: «Она тут», — но это был его сон. На пятый день Марина приложила к решётке ладонь и просто посидела так. Я не просил. Люди сами знают, где у них тёплая сторона.
На седьмое утро в коридоре что-то сопнуло, как новый ботинок на паркете, и Нора вошла в спальню. Не театрально — как люди возвращаются с работы: слегка помята, довольна собой и ненавязчиво чужими приключениями. Она не похудела, мягкая, как всегда; усы у неё были слегка белесые, как будто их окунали в известь; лапы пахли железной пылью и чем-то тёплым, подваловым. Во рту она держала бечёвку. На бечёвке — свинцовая пломба, круглая, с цифрой, продавленной штампом. Цифра была «14». Пломба звякнула о паркет, Нора положила её рядом с наволочкой, села и внимательно посмотрела на нас: «Умницы, догадайтесь».
Мы не кричали «нашлась!». Марина просто села на пол и положила ладони кошке на бока. Нора тихо вздохнула и упала боком, как падают те, кому не надо ничего объяснять. Кирилл покрутил пломбу в пальцах. На ней, кроме «14», было слово «ПОДВАЛ» и кусочек серого воска, которым её когда-то прищемляли к проволоке. Я понюхал свинец — пахло металлом и чужим карманом. Нора гордо жмурилась, и было ясно: это не мусорная находка. Это принесённая мысль.
— Четырнадцатая дверь в подвале, — сказал Кирилл и посмотрел так, будто он только что догадался, зачем людям числительные. — Там же у нас кладовки.
— И ещё там же у вас живёт дом, — сказал я. — Пойдёмте.
Подвал встретил нас тем, чем всегда встречают подвал: сердитым запахом мокрого картона, абрикосовой косточкой мышиного шороха и тем ровным гудом, от которого непривычным хочется стать лучше. Длинный коридор, лампочки, у одной мигает; трубы, на них белая скорлупа; таблички с цифрами и буковками, нарисованные маркером, как будто их рисовал один человек всю жизнь. Дверь с номером «14» была опломбирована тонкой проволокой, конец проволоки был пуст — свинец исчез. Я держал его в кармане, и он почему-то казался тёплым. На пороге кто-то побывал: крошки извести на цементе, прямоугольный след от коробки, полоска из валяной пыли, в которой виден отпечаток кошачьей лапы — такой же маленький, как «всё будет хорошо».
— Мы же не можем просто открыть, — тревожно сказала Марина. — А вдруг там чужая кладовка?
Чужое — это когда люди не договорились. Дальше мы делали всё правильно и скучно: Кирилл позвонил в диспетчерскую, объяснил, что «найдена пломба с номером 14»; дежурная голосом «я не первый день живу» сказала «выезжаем»; минут через двадцать пришёл слесарь Радик — тот самый, с руками, ними иногда мне хочется пожать руку повыше локтя за то, что они чинят мир без шума. Радик поглядел на нас, поглядел на дырявую пломбу, погладил проволоку, как врача гладят по белому халату, и спокойно вскрыл дверь. Внутри пахло сыростью и… валерьянкой. Не той аптечной, от которой люди становились романтичнее, а настоящей, плотной, как знание, что «с этой стороны дома тепло». В углу на деревянном поддоне лежала старая куртка; рядом — пластиковая миска, пустая; баночка без крышки с чем-то коричневым на дне; газетный свёрток; и тонкая, дрожащая тень, которую мозг сразу звал «живёт».
— Тихо, — сказала Марина, хотя никто и не думал шуметь. Мы пригнулись, как дети под стол. Из-за поддона вышла полосатая кошка. Узкая, как лента, с глазами «я работаю». За ней — два комка, в которые вошла и шерсть, и ночь. Котята. Не новорожденные — месяц-полтора, но ещё «на ручном молоке». Полосатая смотрела прямо, не угрожая и не прося. Про таких говорят «держит фронт». Я увидел на её шее бечёвку, кусочек, такой же, как Норин, только без свинца; видимо, когда-то пломба цеплялась за эту верёвку, потом отломилась и поехала в «спальню к друзьям».
— У нас травили крыс весной, — тихо сказал Радик. — Кладовку, наверное, кто-то оставил открытой, кошка зашла… Потом пришли, запломбировали. А тут — жизнь. И валерьянку, вон, кто-то банку оставил, может, когда-то кто мазал сапоги… она же держит запах годами. Они не голодали — мышиные дорожки тут, хм… целая федерация.
— Она их туда и таскала, — сказала Марина. — А потом закрыли. И Нора… — Марина посмотрела на меня так, будто я действительно понимаю, что у кошек в голове. — Нора пришла к нам и положила эту железку на подушку, как письмо.
Я кивнул. Кошки не умеют писать. Но они умеют приносить слова в виде предметов. Пломба — это слово «вот». И ещё слово «открой». И ещё слово «там».
Мы не расставались с совестью: позвонили в домком, спросили, чья официально «14-я»; оказалась пустая, без хозяев, «на балансе». С полосатой договорились просто: Марина принесла переноску, поставила на пол и ничего не сказала. Тишина — самый убедительный язык. Полосатая раскатила уши, понюхала воздух, зашла в переноску первой, как капитан садится в лодку, а котята, обругав в нос всё на свете, защёлкнули по пластмассе, как пуговицы. Радик закрыл дверь, повесил новую пломбу. Новую я понюхал — она пахла только Радиком, и это был самый приличный запах из возможных.
Дома мы сделали вид, что у нас ничего особенного. Просто открыли дверь в коридор, поставили на полу миску с тёплой водой, вторую — с той самой скучной едой, которую вчера никто не уважал. Полосатая вышла из переноски, оглядела наш мир, как человек, которого попросили подежурить на ресепшене, и ушла в спальню. Котята за ней неторопливо, как трамваи. Нора посмотрела, как смотрят хозяйки — с уважением к чужому графику — и легла на пороге, как рамка: «проходи». Вмятина на пледе снова заняла своё место, только была теперь с поправкой на троих.
— Мы… мы их оставим? — спросил Кирилл шёпотом, словно об этом лучше говорить в музейной тишине.
— Не «оставим», — сказал я. — Они на время. Вы — пункт. Можно будет отдать в хорошие руки, если вы не захотите пополнять коллектив. Но первые сутки — здесь. Дома лучше заживляет, чем подвал. Даже если дом с ремонтом.
Первые сутки случились сразу. Они занялись своими делами: полосатая подтянула котят на плед, Нора легла ровно в дверцу, Марина с Кириллом пошли за второй миской, я пошёл на кухню заварить чай «как будто мы не на работе». На столе в миске осталась лежать свинцовая пломба «14». Марина положила её рядом с сахарницей. Так иногда люди кладут письма, чтобы не забыть ответить.
Нора вечером пришла ко мне и положила лапу на колено. Пальцы у кошек — из нервов, у нас — тоже. Я погладил её, и она сделала свой редкий, почти не слышный, рикошетный «ррр». Полосатая тем временем отложила одного котёнка в сторону и вышла в коридор, как человек, который решает вопрос. Она подошла к вентиляционной решётке, нюхнула её снизу вверх, посмотрела на меня и Марину. Мы сняли решётку, снова, без верхнего самореза, оставили щёлку — не лаз, а память о лазе. Полосатая посмотрела ещё раз и ушла обратно к детям. Я пережил редкий момент доверия — когда тебя взяли в соавторы мироустройства, а не в монтажники.
Через день пришёл Радик и тихо спросил у Марины: «А вам кошка-то не лишняя?» Марина засмеялась: «Мы лишнее от себя не отпускаем». Радик поставил новый, нормальный, сетчатый, человеческий воздуховод, который открывается с нашей стороны, а с подвала — нет. Дом вздохнул безднавно, как будто у него тоже пересобрали сомнения.
Мы искали полосатой дом. Не «разместили объявление» — Марина позвонила соседке по институту, та — двоюродной, двоюродная — тёте Ларисе, у которой маленький частный музей «котики и печенье в одной квартире». Тётя Лариса пришла, осмотрела всё своим библиотечным взглядом и сказала: «Этой — ко мне. И пломбу — тоже оставьте на память». Пломбу не отдали. Она стала у нас как у иконки — не молиться, а помнить.
Кирилл позже признался: «У меня неделю было чувство, что я плохой. Как будто я закрыл дверь, когда она там…» Он не договорил. Я сказал: «Плохие люди редко умеют так формулировать. Вы — усталые. Усталость делает двери. Кошки делают окна». Марина улыбнулась так, как улыбаются только люди, умеющие подпирать окна книгой, а не табуретом.
В ту последнюю ночь перед тем, как полосатая переедет к тёте Ларисе, они все втроём улеглись на том самом пледе: Нора, полосатая, два комка, которые считали, что мир — это звук молока в животе. Я сидел в кухне, и чай в кружке наконец перестал быть чайником — стал питьём. На столе лежала пломба «14». Я её снова понюхал. Теперь она пахла сахарницей.
— Смешно, — сказал Кирилл. — Мы её потом куда положим? В ящик? На комод?
— На книжную полку, — сказала Марина. — Между «Старухой Изергиль» и «Где живут вещи». Чтобы в следующий раз, когда мир начнёт дрожать, сразу вспомнить: у кошек всегда есть второй адрес. И если исчезла — это не «предала», это «устала от ваших дюбелей». Надо просто не закрыть ей обратный путь.
— Пожалуй, — сказал я. — А ещё — запомнить одну простую штуку: когда кошка приносит домой ерунду, это, возможно, не ерунда. Это слово. Иногда из свинца с цифрой.
Полосатую мы отвезли на следующее утро. Тётя Лариса встретила нас у двери, как встречают долгожданную родню, которой никто не обещал, но все хотели. В её квартире пахло тёплым хлебом и книжной пылью — идеальный запах для любой полосатой, которая держала фронт. Котята сразу нашли под батареей место для «мы здесь», полосатая прошла круг и села посреди ковра, как капитан, который довёз пассажиров до станции «Дом».
Мы вернулись, и Нора снова легла в свою вмятину на пледе. Решётка в спальне мягко блестела новой сеткой. Марина положила пломбу на полочку, где у них честно лежат «важные глупости». Кирилл вбил верхний саморез — но не сильно; он теперь умеет оставлять миру лаз на случай вдруг. Дом больше не шуршал тревогой. Он просто жил. За стенкой гудели чьи-то стиральные машины, в коридоре пахло утренней газетой, в подвале очень тихо шевелилась вечность.
Спать я в ту ночь лёг чуть позже, чем прилично. Перед уходом Нора подошла к решётке — новенькой — ткнула её носом, как будто сказала «учли», и ушла в свою вмятину. Марина на кухне налила в кружки чаю и улыбнулась:
— Если честно, я всегда боялась подвала. А теперь у нас есть… как ты сказал? Вторая география. И она — не страшная. Там просто ещё одна дверь, которую иногда надо открыть.
— И вовремя закрыть, — сказал Кирилл.
Мы посидели и помолчали. Иногда лучший послесловие — это ничего не объяснять, а просто убрать отвёртку в ящик. Я уже уходил, когда Марина догнала меня в коридоре и сунула в руку маленький бумажный пакет. Внутри — сухари для чая и та самая пломба, только не настоящая, а шоколадная, на бечёвке. На ней тоже было «14». Я засмеялся.
— Это чтобы ты не забывал, — сказала Марина. — Что кошки пишут нам письма железом. А мы им — шоколадом.
Я не забываю. Если в доме пропадает кошка из спальни — она, возможно, на работе. Если возвращается с уликой — не ругайте и не трогайте зубы. Спросите, где «там». И идите вместе. Дом — не только ваши стены. Дом — это ещё и те места, где никто не говорит «я в порядке» и отводит глаза. Там, внизу, отличные собеседники: трубы, воздух и кошки. Они редко врут. Только шепчут. И иногда — оставляют свинец на вашем столе, чтобы вы вспомнили, как называется ваша часть мира: «открыть».
ОНИ УХОДЯТ ПО РАДУГЕ
Кошка пропала из спальни на неделю — вернулась с уликой из подвала
В спальне осталась вмятина на пледе, аккуратная, как печать на мягком воске. Вот здесь она спала — прямо поперёк подушки, мордой в занавеску, хвостом в мой рукав. И вот здесь её не было уже неделю. Мы сидели на краю кровати и молчали, потому что молчание — единственное, что делает комнату слышной: слышно часы, как они пересчитывают надежду; слышно батарею, как она шепчет «я работаю»; слышно коридор, как он иногда дышит чужими шагами. Хозяйку зовут Марина, у неё глаза «я людей люблю, но у людей бывают ремонты». Муж — Кирилл, текущий ремонт. Кошку зовут Нора. Серая, уверенная, из тех, кто кладёт лапу на книгу и считает, что это и есть чтение.
— Она пропала из спальни, — спокойно сказала Марина, — не из квартиры. Мы двери проверили, окна тоже. В спальне форточка закрыта, решётка на вентиляции целая… ну, я так думала. Я думала, что она обиделась и ушла жить в ванну. Но в ванной её тоже нет.
Ванная, кстати, была в идеальном порядке. Это всегда настораживает. Когда у людей всё в идеальном порядке, кошки предпочитают работать с хаосом — хотя бы чуть-чуть. Я прошёлся носом по периметру, как собака, которую выдали в кредит. Снизу от кровати пахло пылью и чем-то сладким, как от советского шкафа с конфетами «коровка». У плинтуса возле радиатора стояла маленькая белая крошка штукатурки, отдельно, как забытое слово. На решётке вентиляции — новая царапина, тонкая, как нота карандашом. На тюлевой занавеске — одно торчащее волокно, на уровне кошачьего плеча. Я аккуратно тронул решётку — нижний саморез держал, верхний подался. Звук был такой, как когда люди говорят «я в порядке» и отводят глаза.
— Дайте отвёртку, — тихо сказал я. Кирилл принёс сразу две, потому что мужчины делятся на «на всякий случай» и «а есть потоньше». Решётка снялась как-то слишком легко, словно радовалась вниманию. За ней — тёмный, пахучий горло дома: вентиляционный канал, не аварийный, но честный. Тепло, пыль, изоляция, кошачья шерсть на кромке, как автомобили оставляют краску на воротах. Шерсть была Норина — длинная, с серебром. Я провёл пальцем по откосу, на палец прилипла белая пыль с глиной. Под потолком — тонкая полочка, на которую кошка могла опереться задом, а передом — шагнуть в темноту. Не то чтобы я обрадовался, но загадка с этим звуком щёлкнула, как замок, который давно потерял ключ.
— Она ушла вниз, — сказал я. — Не «на улицу», а «в дом». Дом — это не только ваши стены. Дом — это шахты, люки, лестницы, запахи в подвале, тёплые трубы. Если бы она ушла «в ванну», вы бы давно нашли её взгляд. А здесь — вторая география.
Марина кивнула так, что стало ясно: она не из тех, кто закатывает глаза на вторую географию. Она из тех, кто распечатает карту на А4 и аккуратно подпишет фломастером «здесь живут трубы». Мы с Кириллом сняли ещё одну декоративную планку, под ней обнаружился щель-щель — не преступление века, а недоделка мастера, который спешил к обеду. Кошке этой щели хватило с запасом.
— Почему именно сейчас? — спросил Кирилл. — Ей же семь лет, она у нас домоседка. Куда ей в шахту?
— У вас сегодня какой день ремонта? — спросил я.
— Десятый.
— На восьмой обычно кошки заводят себе второй адрес. Не потому что «не любят», а потому что «нужно, чтобы было где тихо, когда вы технологически громки». Если в спальне на прошлой неделе раз в два часа падала линейка, у кошки тоже есть нервы.
Они не спорили. Спорить уставшими людьми — неблагодарное дело. Мы поставили решётку обратно, но без верхнего самореза, чтобы у нас оставалась дверь для кошки — домой. На пол у решётки положили Норину наволочку, такую, которая пахнет «мы читали вместе». На ночь договорились оставить спальню открытой, кухню — не запирать, входную — на цепочку. Марина опустила голову, как в молитве. Кирилл сказал: «Хорошо». Я сказал: «Ждём». Никаких шаманов. Дом сам всё делает, если перестать мешать.
Первую ночь Нора не пришла. Наутро наволочка была пустой, разве что пылинки на ней расположились приятнее. Во вторую ночь я услышал за решёткой очень внятную скорость: кто-то пробежал, остановился, понюхал, ушёл. В третью — в четыре утра — коридор сказал «тихо, тихо» и успокоился. В четвертую Кирилл шепнул из темноты: «Она тут», — но это был его сон. На пятый день Марина приложила к решётке ладонь и просто посидела так. Я не просил. Люди сами знают, где у них тёплая сторона.
На седьмое утро в коридоре что-то сопнуло, как новый ботинок на паркете, и Нора вошла в спальню. Не театрально — как люди возвращаются с работы: слегка помята, довольна собой и ненавязчиво чужими приключениями. Она не похудела, мягкая, как всегда; усы у неё были слегка белесые, как будто их окунали в известь; лапы пахли железной пылью и чем-то тёплым, подваловым. Во рту она держала бечёвку. На бечёвке — свинцовая пломба, круглая, с цифрой, продавленной штампом. Цифра была «14». Пломба звякнула о паркет, Нора положила её рядом с наволочкой, села и внимательно посмотрела на нас: «Умницы, догадайтесь».
Мы не кричали «нашлась!». Марина просто села на пол и положила ладони кошке на бока. Нора тихо вздохнула и упала боком, как падают те, кому не надо ничего объяснять. Кирилл покрутил пломбу в пальцах. На ней, кроме «14», было слово «ПОДВАЛ» и кусочек серого воска, которым её когда-то прищемляли к проволоке. Я понюхал свинец — пахло металлом и чужим карманом. Нора гордо жмурилась, и было ясно: это не мусорная находка. Это принесённая мысль.
— Четырнадцатая дверь в подвале, — сказал Кирилл и посмотрел так, будто он только что догадался, зачем людям числительные. — Там же у нас кладовки.
— И ещё там же у вас живёт дом, — сказал я. — Пойдёмте.
Подвал встретил нас тем, чем всегда встречают подвал: сердитым запахом мокрого картона, абрикосовой косточкой мышиного шороха и тем ровным гудом, от которого непривычным хочется стать лучше. Длинный коридор, лампочки, у одной мигает; трубы, на них белая скорлупа; таблички с цифрами и буковками, нарисованные маркером, как будто их рисовал один человек всю жизнь. Дверь с номером «14» была опломбирована тонкой проволокой, конец проволоки был пуст — свинец исчез. Я держал его в кармане, и он почему-то казался тёплым. На пороге кто-то побывал: крошки извести на цементе, прямоугольный след от коробки, полоска из валяной пыли, в которой виден отпечаток кошачьей лапы — такой же маленький, как «всё будет хорошо».
— Мы же не можем просто открыть, — тревожно сказала Марина. — А вдруг там чужая кладовка?
Чужое — это когда люди не договорились. Дальше мы делали всё правильно и скучно: Кирилл позвонил в диспетчерскую, объяснил, что «найдена пломба с номером 14»; дежурная голосом «я не первый день живу» сказала «выезжаем»; минут через двадцать пришёл слесарь Радик — тот самый, с руками, ними иногда мне хочется пожать руку повыше локтя за то, что они чинят мир без шума. Радик поглядел на нас, поглядел на дырявую пломбу, погладил проволоку, как врача гладят по белому халату, и спокойно вскрыл дверь. Внутри пахло сыростью и… валерьянкой. Не той аптечной, от которой люди становились романтичнее, а настоящей, плотной, как знание, что «с этой стороны дома тепло». В углу на деревянном поддоне лежала старая куртка; рядом — пластиковая миска, пустая; баночка без крышки с чем-то коричневым на дне; газетный свёрток; и тонкая, дрожащая тень, которую мозг сразу звал «живёт».
— Тихо, — сказала Марина, хотя никто и не думал шуметь. Мы пригнулись, как дети под стол. Из-за поддона вышла полосатая кошка. Узкая, как лента, с глазами «я работаю». За ней — два комка, в которые вошла и шерсть, и ночь. Котята. Не новорожденные — месяц-полтора, но ещё «на ручном молоке». Полосатая смотрела прямо, не угрожая и не прося. Про таких говорят «держит фронт». Я увидел на её шее бечёвку, кусочек, такой же, как Норин, только без свинца; видимо, когда-то пломба цеплялась за эту верёвку, потом отломилась и поехала в «спальню к друзьям».
— У нас травили крыс весной, — тихо сказал Радик. — Кладовку, наверное, кто-то оставил открытой, кошка зашла… Потом пришли, запломбировали. А тут — жизнь. И валерьянку, вон, кто-то банку оставил, может, когда-то кто мазал сапоги… она же держит запах годами. Они не голодали — мышиные дорожки тут, хм… целая федерация.
— Она их туда и таскала, — сказала Марина. — А потом закрыли. И Нора… — Марина посмотрела на меня так, будто я действительно понимаю, что у кошек в голове. — Нора пришла к нам и положила эту железку на подушку, как письмо.
Я кивнул. Кошки не умеют писать. Но они умеют приносить слова в виде предметов. Пломба — это слово «вот». И ещё слово «открой». И ещё слово «там».
Мы не расставались с совестью: позвонили в домком, спросили, чья официально «14-я»; оказалась пустая, без хозяев, «на балансе». С полосатой договорились просто: Марина принесла переноску, поставила на пол и ничего не сказала. Тишина — самый убедительный язык. Полосатая раскатила уши, понюхала воздух, зашла в переноску первой, как капитан садится в лодку, а котята, обругав в нос всё на свете, защёлкнули по пластмассе, как пуговицы. Радик закрыл дверь, повесил новую пломбу. Новую я понюхал — она пахла только Радиком, и это был самый приличный запах из возможных.
Дома мы сделали вид, что у нас ничего особенного. Просто открыли дверь в коридор, поставили на полу миску с тёплой водой, вторую — с той самой скучной едой, которую вчера никто не уважал. Полосатая вышла из переноски, оглядела наш мир, как человек, которого попросили подежурить на ресепшене, и ушла в спальню. Котята за ней неторопливо, как трамваи. Нора посмотрела, как смотрят хозяйки — с уважением к чужому графику — и легла на пороге, как рамка: «проходи». Вмятина на пледе снова заняла своё место, только была теперь с поправкой на троих.
— Мы… мы их оставим? — спросил Кирилл шёпотом, словно об этом лучше говорить в музейной тишине.
— Не «оставим», — сказал я. — Они на время. Вы — пункт. Можно будет отдать в хорошие руки, если вы не захотите пополнять коллектив. Но первые сутки — здесь. Дома лучше заживляет, чем подвал. Даже если дом с ремонтом.
Первые сутки случились сразу. Они занялись своими делами: полосатая подтянула котят на плед, Нора легла ровно в дверцу, Марина с Кириллом пошли за второй миской, я пошёл на кухню заварить чай «как будто мы не на работе». На столе в миске осталась лежать свинцовая пломба «14». Марина положила её рядом с сахарницей. Так иногда люди кладут письма, чтобы не забыть ответить.
Нора вечером пришла ко мне и положила лапу на колено. Пальцы у кошек — из нервов, у нас — тоже. Я погладил её, и она сделала свой редкий, почти не слышный, рикошетный «ррр». Полосатая тем временем отложила одного котёнка в сторону и вышла в коридор, как человек, который решает вопрос. Она подошла к вентиляционной решётке, нюхнула её снизу вверх, посмотрела на меня и Марину. Мы сняли решётку, снова, без верхнего самореза, оставили щёлку — не лаз, а память о лазе. Полосатая посмотрела ещё раз и ушла обратно к детям. Я пережил редкий момент доверия — когда тебя взяли в соавторы мироустройства, а не в монтажники.
Через день пришёл Радик и тихо спросил у Марины: «А вам кошка-то не лишняя?» Марина засмеялась: «Мы лишнее от себя не отпускаем». Радик поставил новый, нормальный, сетчатый, человеческий воздуховод, который открывается с нашей стороны, а с подвала — нет. Дом вздохнул безднавно, как будто у него тоже пересобрали сомнения.
Мы искали полосатой дом. Не «разместили объявление» — Марина позвонила соседке по институту, та — двоюродной, двоюродная — тёте Ларисе, у которой маленький частный музей «котики и печенье в одной квартире». Тётя Лариса пришла, осмотрела всё своим библиотечным взглядом и сказала: «Этой — ко мне. И пломбу — тоже оставьте на память». Пломбу не отдали. Она стала у нас как у иконки — не молиться, а помнить.
Кирилл позже признался: «У меня неделю было чувство, что я плохой. Как будто я закрыл дверь, когда она там…» Он не договорил. Я сказал: «Плохие люди редко умеют так формулировать. Вы — усталые. Усталость делает двери. Кошки делают окна». Марина улыбнулась так, как улыбаются только люди, умеющие подпирать окна книгой, а не табуретом.
В ту последнюю ночь перед тем, как полосатая переедет к тёте Ларисе, они все втроём улеглись на том самом пледе: Нора, полосатая, два комка, которые считали, что мир — это звук молока в животе. Я сидел в кухне, и чай в кружке наконец перестал быть чайником — стал питьём. На столе лежала пломба «14». Я её снова понюхал. Теперь она пахла сахарницей.
— Смешно, — сказал Кирилл. — Мы её потом куда положим? В ящик? На комод?
— На книжную полку, — сказала Марина. — Между «Старухой Изергиль» и «Где живут вещи». Чтобы в следующий раз, когда мир начнёт дрожать, сразу вспомнить: у кошек всегда есть второй адрес. И если исчезла — это не «предала», это «устала от ваших дюбелей». Надо просто не закрыть ей обратный путь.
— Пожалуй, — сказал я. — А ещё — запомнить одну простую штуку: когда кошка приносит домой ерунду, это, возможно, не ерунда. Это слово. Иногда из свинца с цифрой.
Полосатую мы отвезли на следующее утро. Тётя Лариса встретила нас у двери, как встречают долгожданную родню, которой никто не обещал, но все хотели. В её квартире пахло тёплым хлебом и книжной пылью — идеальный запах для любой полосатой, которая держала фронт. Котята сразу нашли под батареей место для «мы здесь», полосатая прошла круг и села посреди ковра, как капитан, который довёз пассажиров до станции «Дом».
Мы вернулись, и Нора снова легла в свою вмятину на пледе. Решётка в спальне мягко блестела новой сеткой. Марина положила пломбу на полочку, где у них честно лежат «важные глупости». Кирилл вбил верхний саморез — но не сильно; он теперь умеет оставлять миру лаз на случай вдруг. Дом больше не шуршал тревогой. Он просто жил. За стенкой гудели чьи-то стиральные машины, в коридоре пахло утренней газетой, в подвале очень тихо шевелилась вечность.
Спать я в ту ночь лёг чуть позже, чем прилично. Перед уходом Нора подошла к решётке — новенькой — ткнула её носом, как будто сказала «учли», и ушла в свою вмятину. Марина на кухне налила в кружки чаю и улыбнулась:
— Если честно, я всегда боялась подвала. А теперь у нас есть… как ты сказал? Вторая география. И она — не страшная. Там просто ещё одна дверь, которую иногда надо открыть.
— И вовремя закрыть, — сказал Кирилл.
Мы посидели и помолчали. Иногда лучший послесловие — это ничего не объяснять, а просто убрать отвёртку в ящик. Я уже уходил, когда Марина догнала меня в коридоре и сунула в руку маленький бумажный пакет. Внутри — сухари для чая и та самая пломба, только не настоящая, а шоколадная, на бечёвке. На ней тоже было «14». Я засмеялся.
— Это чтобы ты не забывал, — сказала Марина. — Что кошки пишут нам письма железом. А мы им — шоколадом.
Я не забываю. Если в доме пропадает кошка из спальни — она, возможно, на работе. Если возвращается с уликой — не ругайте и не трогайте зубы. Спросите, где «там». И идите вместе. Дом — не только ваши стены. Дом — это ещё и те места, где никто не говорит «я в порядке» и отводит глаза. Там, внизу, отличные собеседники: трубы, воздух и кошки. Они редко врут. Только шепчут. И иногда — оставляют свинец на вашем столе, чтобы вы вспомнили, как называется ваша часть мира: «открыть».
Пётр Фролов | Ветеринар