18 фев 2022
ЕВГЕНИЙ ГРИШКОВЕЦ.
" ДЕРЕВЬЯ НЕ БЫЛИ БОЛЬШИМИ."
(фрагмент)
Это очередной текст написанный мною ко дню рождения. Эссе. Или длинный тост. Как всегда — обращённый к детству.
Стоял сильный, сухой и даже удушливый своей лютостью мороз. Я вышел из гостиницы на набережную и смотрел на реку Томь под толстым льдом и снегом. Мёрзли даже глаза. Но я понял, что хочу постоять так, как можно дольше… Только стоя на родной земле и глядя на реку, с которой связаны самые сильные восторги детства, можно острее всего сами эти восторги вспомнить. Особенно зимой, в лютый мороз. И мне вспомнилось…
Страх, ужас и нестерпимая тяга к воде. Визг от рвущихся наружу всех чувств вместе, когда папа поднимал меня высоко-высоко, а потом окунал с головой в речное течение. Брызги, поджатые под себя до предела ножки, сжавшееся сердечко и жгучее желание, чтобы папа повторял и повторял всё это снова и снова. На реке Томи и ни на какой другой были совершены мною первые размашистые попытки проплыть хоть немного и, при этом дышать и даже что-то видеть и соображать. В этой реке водилась первая пойманная мною рыбка. С Томью связаны речные мифы, тайны, истории про утопленников… Именно она, её берега, повороты, отмели и косы, пляжи и крутые скалы с берёзками на кручах возникают в моём сознании при слове «река». Никакую другую реку я не хотел переплыть. А Томь хотел. Очень хотел! Страстно!
Какое-то время я даже был уверен, что смогу. Но так и не решился из опасений сильного течения, придурков на моторных лодках, таинственных водоворотов… Из-за сидящего глубоко в моей душе детского страха перед рекой, которую я увидел первой, и которая была до поры единственной, а стало быть, самой-самой.
Теперь-то я спокойно понимаю, что и не переплыву её никогда. Не потому что не смогу. А потому что это безответственно, никому не нужно, для этого необходимо, как минимум, летом приехать в Кемерово, заручиться присмотром друзей, нужно чтобы повезло с погодой, а ещё надо отыскать подходящее место… А то Томь сильно мелеет летом в последние годы, и её можно во многих местах практически перейти вброд…
Не буду я этого делать… Почему? Да попросту нельзя переплывать реку, которую не переплыл в детстве и юности, когда это стало бы достижением и подвигом, когда Томь-река была главной рекой на свете.
Страх, ужас и нестерпимая тяга к воде. Визг от рвущихся наружу всех чувств вместе, когда папа поднимал меня высоко-высоко, а потом окунал с головой в речное течение. Брызги, поджатые под себя до предела ножки, сжавшееся сердечко и жгучее желание, чтобы папа повторял и повторял всё это снова и снова. На реке Томи и ни на какой другой были совершены мною первые размашистые попытки проплыть хоть немного и, при этом дышать и даже что-то видеть и соображать. В этой реке водилась первая пойманная мною рыбка. С Томью связаны речные мифы, тайны, истории про утопленников… Именно она, её берега, повороты, отмели и косы, пляжи и крутые скалы с берёзками на кручах возникают в моём сознании при слове «река». Никакую другую реку я не хотел переплыть. А Томь хотел. Очень хотел! Страстно!
Какое-то время я даже был уверен, что смогу. Но так и не решился из опасений сильного течения, придурков на моторных лодках, таинственных водоворотов… Из-за сидящего глубоко в моей душе детского страха перед рекой, которую я увидел первой, и которая была до поры единственной, а стало быть, самой-самой.
Теперь-то я спокойно понимаю, что и не переплыву её никогда. Не потому что не смогу. А потому что это безответственно, никому не нужно, для этого необходимо, как минимум, летом приехать в Кемерово, заручиться присмотром друзей, нужно чтобы повезло с погодой, а ещё надо отыскать подходящее место… А то Томь сильно мелеет летом в последние годы, и её можно во многих местах практически перейти вброд…
Не буду я этого делать… Почему? Да попросту нельзя переплывать реку, которую не переплыл в детстве и юности, когда это стало бы достижением и подвигом, когда Томь-река была главной рекой на свете.
Помню, мне едва исполнилось одиннадцать лет, когда в июне летняя жара принялась в родных сибирских краях неожиданно дружно, и в Томи стало можно купаться довольно рано. Обычно мне мало доставалось летом речных радостей. Родители брали отпуск в июле, когда сибирское лето только вступало в полную силу, и мы уезжали в гарантированно тёплые края от ещё не прогревшейся Томи. А когда возвращались обратно, после Ильина дня, река наша текла уже тёмная, остывшая, непригодная для купания.
В начале летних каникул родители, хоть и не без тревоги, но отпускали меня на реку. Они работали, а мне нечего было делать в городе, из которого дети исчезали с первыми же более-менее тёплыми деньками летних каникул. Вот я и оказался жарким июньским утром на берегу Томи с удочкой, желанием порыбачить и покупаться.
Помню, вода была ещё студёная. В ней можно было коротко поплескаться, но не более того. Компании, в которой не терпеть холодную воду было бы стыдно, со мной в тот день не было. Так что я быстро окунулся и стал рыбачить. Рыбачить стал без особой надежды, так как пришёл не рано утром, и рыбаков по берегам реки не увидел. Это говорило об отсутствии клёва. Я оснастил свою нехитрую удочку, поймал бабочку, насадил её, бедную, на крючок, и почти сразу попался мне неожиданный, шустрый, дерзкий и очень яркий окунь. Небольшой. Меньше моей тогдашней ладони. Красивый. Полосатый, с алыми пёрышками, упругий, колючий, с острыми прозрачными глазками. Я был в восторге от него. Окунь был для меня редким трофеем. Обычно, попадались на мою простую удочку пескари, ерши да мелкие плотвички.
Для рыбы не взял я с собой на реку ни ведёрка, ни пакета. Я вообще на улов не рассчитывал. Быстро выкопал я для своего чудесного окуня ямку в прибрежной гальке, хорошую, глубокую, она тут же наполнилась водой, и пустил я свою рыбу в этот водоём. Окунь заметался в ямке, а потом замер, зависнув в воде, шевеля плавниками и жабрами. Я смотрел на него, как на огромную ценность, и чувствовал, как это оказывается радостно обладать живой рыбкой, прекраснее которой нет.
Мне конечно же страстно захотелось поймать ещё и ещё, чтобы снова ощутить трепет удочки, пережить восторг добычи и принести домой улов. Я долго и азартно рыбачил в тот день. Бегал по берегу за бабочками, ловил их для наживки и рыбачил. Но ни одной поклёвки, ни единого, даже маленького серого, ни на что не годного, ерша не попалось мне тогда. А окунь, пусть даже самый красивый, не был уловом, который можно было бы принести домой.
И тогда вспомнилось мне взбудоражевшее моё воображение задание из школьного учебника по русскому языку, которое дала нам учительница прошедшей зимой. Дала для короткого сочинения.
В учебнике было творческое задание в виде нескольких рисунков. Сейчас такие рисунки называют комиксами. На этих рисунках был изображён мальчик, который поймал рыбку. Мальчик нарисован был весьма условно, и рыбка тоже. Некая рыбка, похожая на карася и плотвичку одновременно. Мальчик тот, из учебника, лёг загорать и положил пойманную рыбу себе на грудь. На финальной картинке мальчик был изображён загоревшим, практически чёрным, очень весёлым и с чётким белым отпечатком пойманной рыбы на груди. Учительница предложила нам тогда написать короткий рассказ о том, что было изображено на картинках про мальчика и рыбку. Для начала надо было дать мальчику имя…
Помню, что долго думал над именем и, в итоге, назвал его Димой. Дима в моём рассказе пришёл на речку. Стоял прекрасный день. У Димы случилось великолепное настроение. Он выкупался. Потом стал рыбачить. Поймал прекрасную рыбку. И чтобы запомнить дивный день и сохранить память о рыбе, весёлый и умный Дима положил свой улов себе на грудь и стал так загорать. К вечеру он отлично загорел, и у него на коже остался чёткий след рыбы (словом «силуэт» я тогда ещё не пользовался). Так Дима сохранил память о своём прекрасном настроении, о рыбе и прожитом дне. В конце я подумал-подумал, да и приписал, что плюс ко всему отпечаток рыбы явился Диме отличным доказательством отцу и друзьям, что он действительно рыбу поймал, а не соврал об этом.
Само это задание и картинки в учебнике возбудили множество чувств во время урока. Зима стояла в самом разгаре, до лета было ещё далеко… Нестерпимо захотелось на реку, купаться, рыбачить и непременно сделать то, что умудрился сделать Дима. Уж больно ловко у него всё получилось. И загар, и силуэт рыбки.
Когда я понял, что больше, кроме одного окуня, ничего не поймаю, то решил осуществить Димин замысел. Солнце ещё висело в зените. Тогда я вернулся к ямке с моим чудесным окунем.
Моя аккуратная ямка, пока я, забыв обо всём, рыбачил, замылась и обмелела. Мой яркий шустрый окунь лежал на боку, очевидно, не живой. Его полоски побледнели и стали почти не видны, сам он весь как-то побелел, алые его плавнички стали едва розовыми, глаз его невидяще уставился в небо, и весь он окоченел, слегка подвернув под себя хвост. Я взял его в руку, он был твёрдый, не гибкий, скользкий, неприятный и… дохлый.
Сама мысль, что его можно положить себе на грудь, показалась омерзительной. У Димы на картинке рыбка приветливо улыбалась, казалось, была живой, даже когда лежала у Димы на груди, и можно было подумать, что после загара Дима взял рубку домой в качестве домашнего питомца. Мой окунь был совсем не такой.
К тому же, глядя на дохлого окуня я вспомнил свой жизненный опыт. Вспомнил, что загар никогда не бывает сразу чёрным, а наоборот, бывает жгучим, красным, до озноба и даже пузырей. Вспомнил, что бабушка всегда ворчит и мажет солнечные ожоги сметаной. Реальность сошла на меня. И открылось мне, что учебник может бессовестно лгать, и учительница тоже, что фантазии и мечты могут быть пустыми и несбыточными, и что жизнь – это жизнь. Тогда со мной случилось одно из первых открытий такого рода.
В начале летних каникул родители, хоть и не без тревоги, но отпускали меня на реку. Они работали, а мне нечего было делать в городе, из которого дети исчезали с первыми же более-менее тёплыми деньками летних каникул. Вот я и оказался жарким июньским утром на берегу Томи с удочкой, желанием порыбачить и покупаться.
Помню, вода была ещё студёная. В ней можно было коротко поплескаться, но не более того. Компании, в которой не терпеть холодную воду было бы стыдно, со мной в тот день не было. Так что я быстро окунулся и стал рыбачить. Рыбачить стал без особой надежды, так как пришёл не рано утром, и рыбаков по берегам реки не увидел. Это говорило об отсутствии клёва. Я оснастил свою нехитрую удочку, поймал бабочку, насадил её, бедную, на крючок, и почти сразу попался мне неожиданный, шустрый, дерзкий и очень яркий окунь. Небольшой. Меньше моей тогдашней ладони. Красивый. Полосатый, с алыми пёрышками, упругий, колючий, с острыми прозрачными глазками. Я был в восторге от него. Окунь был для меня редким трофеем. Обычно, попадались на мою простую удочку пескари, ерши да мелкие плотвички.
Для рыбы не взял я с собой на реку ни ведёрка, ни пакета. Я вообще на улов не рассчитывал. Быстро выкопал я для своего чудесного окуня ямку в прибрежной гальке, хорошую, глубокую, она тут же наполнилась водой, и пустил я свою рыбу в этот водоём. Окунь заметался в ямке, а потом замер, зависнув в воде, шевеля плавниками и жабрами. Я смотрел на него, как на огромную ценность, и чувствовал, как это оказывается радостно обладать живой рыбкой, прекраснее которой нет.
Мне конечно же страстно захотелось поймать ещё и ещё, чтобы снова ощутить трепет удочки, пережить восторг добычи и принести домой улов. Я долго и азартно рыбачил в тот день. Бегал по берегу за бабочками, ловил их для наживки и рыбачил. Но ни одной поклёвки, ни единого, даже маленького серого, ни на что не годного, ерша не попалось мне тогда. А окунь, пусть даже самый красивый, не был уловом, который можно было бы принести домой.
И тогда вспомнилось мне взбудоражевшее моё воображение задание из школьного учебника по русскому языку, которое дала нам учительница прошедшей зимой. Дала для короткого сочинения.
В учебнике было творческое задание в виде нескольких рисунков. Сейчас такие рисунки называют комиксами. На этих рисунках был изображён мальчик, который поймал рыбку. Мальчик нарисован был весьма условно, и рыбка тоже. Некая рыбка, похожая на карася и плотвичку одновременно. Мальчик тот, из учебника, лёг загорать и положил пойманную рыбу себе на грудь. На финальной картинке мальчик был изображён загоревшим, практически чёрным, очень весёлым и с чётким белым отпечатком пойманной рыбы на груди. Учительница предложила нам тогда написать короткий рассказ о том, что было изображено на картинках про мальчика и рыбку. Для начала надо было дать мальчику имя…
Помню, что долго думал над именем и, в итоге, назвал его Димой. Дима в моём рассказе пришёл на речку. Стоял прекрасный день. У Димы случилось великолепное настроение. Он выкупался. Потом стал рыбачить. Поймал прекрасную рыбку. И чтобы запомнить дивный день и сохранить память о рыбе, весёлый и умный Дима положил свой улов себе на грудь и стал так загорать. К вечеру он отлично загорел, и у него на коже остался чёткий след рыбы (словом «силуэт» я тогда ещё не пользовался). Так Дима сохранил память о своём прекрасном настроении, о рыбе и прожитом дне. В конце я подумал-подумал, да и приписал, что плюс ко всему отпечаток рыбы явился Диме отличным доказательством отцу и друзьям, что он действительно рыбу поймал, а не соврал об этом.
Само это задание и картинки в учебнике возбудили множество чувств во время урока. Зима стояла в самом разгаре, до лета было ещё далеко… Нестерпимо захотелось на реку, купаться, рыбачить и непременно сделать то, что умудрился сделать Дима. Уж больно ловко у него всё получилось. И загар, и силуэт рыбки.
Когда я понял, что больше, кроме одного окуня, ничего не поймаю, то решил осуществить Димин замысел. Солнце ещё висело в зените. Тогда я вернулся к ямке с моим чудесным окунем.
Моя аккуратная ямка, пока я, забыв обо всём, рыбачил, замылась и обмелела. Мой яркий шустрый окунь лежал на боку, очевидно, не живой. Его полоски побледнели и стали почти не видны, сам он весь как-то побелел, алые его плавнички стали едва розовыми, глаз его невидяще уставился в небо, и весь он окоченел, слегка подвернув под себя хвост. Я взял его в руку, он был твёрдый, не гибкий, скользкий, неприятный и… дохлый.
Сама мысль, что его можно положить себе на грудь, показалась омерзительной. У Димы на картинке рыбка приветливо улыбалась, казалось, была живой, даже когда лежала у Димы на груди, и можно было подумать, что после загара Дима взял рубку домой в качестве домашнего питомца. Мой окунь был совсем не такой.
К тому же, глядя на дохлого окуня я вспомнил свой жизненный опыт. Вспомнил, что загар никогда не бывает сразу чёрным, а наоборот, бывает жгучим, красным, до озноба и даже пузырей. Вспомнил, что бабушка всегда ворчит и мажет солнечные ожоги сметаной. Реальность сошла на меня. И открылось мне, что учебник может бессовестно лгать, и учительница тоже, что фантазии и мечты могут быть пустыми и несбыточными, и что жизнь – это жизнь. Тогда со мной случилось одно из первых открытий такого рода.
В свои одиннадцать лет я ещё не мог понять, почему папа не покупал мне сразу пять новых, появившихся в магазине игрушечных машинок, каких у меня не было, и которые мне нравились все до единой. Почему он купил мне только одну?… Почему он говорил, что велосипед надо заслужить?… Почему хороший перочинный нож мне ещё рано было покупать?… Я не мог понять, почему папа не покупает такие прекрасные вещи самому себе, а наоборот, может хотеть купить стиральную машинку, которая стоила дороже всего того, без чего мне казалась жизнь невозможной. А папа хотел то, без чего, по моему убеждению, прожить было легко.
Я тогда ещё не знал, что никогда не смогу бегать и играть в футбол, как одноклассник Мишка, который выступал за городскую детскую команду, не научусь играть на гитаре, как Эдик из параллельного класса, не смогу так же легко знакомиться с девочками, как одноклассник Игорь, который, к тому же, с очевидной лёгкостью учился только на «отлично» по всем предметам. Никогда не смогу многого… Мне тогда легко верилось, что я всё смогу, только надо выбрать время и немного постараться.
Мне тогда было невдомёк, что через какое-то время я буду сначала не без смущения, а потом с нежностью вспоминать свои мечты о том, чтобы со мной случилось чудо… Хотя бы один раз в жизни…
Чтобы я, например, оказался на решающем хоккейном матче, в котором наша сборная команда катастрофически проигрывала, а все ключевые игроки травмировались к третьему периоду… И вот я такой подошёл бы к тренеру и сказал бы: выпустите меня! Тренеру ничего не оставалось бы делать, и вот я бы, никому не известный, выехал бы на лёд в последние пять минут, забил бы пять… нет, семь шайб и исчез бы во время победного ликования бесследно, оставив о себе неизгладимые впечатления и историческую тайну.
Или так же, никому не известный, обогнал бы всех на легкоатлетических мировых соревнованиях, а потом ищи меня свищи. Или неожиданно на турнире обыграл бы всех гроссмейстеров. Или установил бы незыблемый рекорд в метании или прыжках…
Или вечером пошёл бы прогуляться в родном городе по страшному району Кирзавода, повстречал бы толпу лютых пацанов, которые непременно стали бы меня унижать и грабить, а я бы до последнего говорил с ними вежливо, а потом в прекрасном стиле уложил их всех и удалился неторопливой походкой.
Один единственный разок! Раз в жизни!
Но тогда, глядя на жалкого, мёртвого окуня, я не знал, что придёт время, когда литература Достоевского сначала перестанет быть мучительно непонятной, ненужной и невыносимой, а станет волнующей, потрясающей и необходимой… А потом жизнь сообщит и откроет то, что страдания и муки героев Достоевского – ещё не самое страшное, что может произойти не только в реальности, но и со мной лично.
Я не знал тогда, что смирюсь со многим. Не знал, что легче всего смирюсь с тем, что даже реку Томь не переплыву никогда… Что смогу спокойно думать о том, что кругосветного путешествия мне в жизни не видать… Да и до Новой Зеландии, скорее всего, не добраться.
Хотя, почему не добраться?! Вот только старшая дочь закончит университет и как-то определится, сын закончит школу, сходит в армию, младшая станет не такой младшей… Сделаем капитальный ремонт дома, приведу все дела в полный порядок, похожу в спортзал, сброшу килограмм семь-десять, побегаю регулярно… Починю зубы. Надо, чтобы все были здоровы, на счетах достаточно денег, чтобы вообще не думать об этом… И тогда – почему бы не в кругосветку? В кругосветном путешествии будет, кстати, и Новая Зеландия.
А что такое, в сущности, в наше время кругосветное путешествие? Это же не обязательно как Джеймс Кук или Беринг… Это же просто возможность на какое-то время отключить телефон. Это же просто время и деньги. Что я времени и денег не найду?
Река Томь пусть остаётся не переплытой…
А вот о Новой Зеландии думать вполне могу.
Я тогда ещё не знал, что никогда не смогу бегать и играть в футбол, как одноклассник Мишка, который выступал за городскую детскую команду, не научусь играть на гитаре, как Эдик из параллельного класса, не смогу так же легко знакомиться с девочками, как одноклассник Игорь, который, к тому же, с очевидной лёгкостью учился только на «отлично» по всем предметам. Никогда не смогу многого… Мне тогда легко верилось, что я всё смогу, только надо выбрать время и немного постараться.
Мне тогда было невдомёк, что через какое-то время я буду сначала не без смущения, а потом с нежностью вспоминать свои мечты о том, чтобы со мной случилось чудо… Хотя бы один раз в жизни…
Чтобы я, например, оказался на решающем хоккейном матче, в котором наша сборная команда катастрофически проигрывала, а все ключевые игроки травмировались к третьему периоду… И вот я такой подошёл бы к тренеру и сказал бы: выпустите меня! Тренеру ничего не оставалось бы делать, и вот я бы, никому не известный, выехал бы на лёд в последние пять минут, забил бы пять… нет, семь шайб и исчез бы во время победного ликования бесследно, оставив о себе неизгладимые впечатления и историческую тайну.
Или так же, никому не известный, обогнал бы всех на легкоатлетических мировых соревнованиях, а потом ищи меня свищи. Или неожиданно на турнире обыграл бы всех гроссмейстеров. Или установил бы незыблемый рекорд в метании или прыжках…
Или вечером пошёл бы прогуляться в родном городе по страшному району Кирзавода, повстречал бы толпу лютых пацанов, которые непременно стали бы меня унижать и грабить, а я бы до последнего говорил с ними вежливо, а потом в прекрасном стиле уложил их всех и удалился неторопливой походкой.
Один единственный разок! Раз в жизни!
Но тогда, глядя на жалкого, мёртвого окуня, я не знал, что придёт время, когда литература Достоевского сначала перестанет быть мучительно непонятной, ненужной и невыносимой, а станет волнующей, потрясающей и необходимой… А потом жизнь сообщит и откроет то, что страдания и муки героев Достоевского – ещё не самое страшное, что может произойти не только в реальности, но и со мной лично.
Я не знал тогда, что смирюсь со многим. Не знал, что легче всего смирюсь с тем, что даже реку Томь не переплыву никогда… Что смогу спокойно думать о том, что кругосветного путешествия мне в жизни не видать… Да и до Новой Зеландии, скорее всего, не добраться.
Хотя, почему не добраться?! Вот только старшая дочь закончит университет и как-то определится, сын закончит школу, сходит в армию, младшая станет не такой младшей… Сделаем капитальный ремонт дома, приведу все дела в полный порядок, похожу в спортзал, сброшу килограмм семь-десять, побегаю регулярно… Починю зубы. Надо, чтобы все были здоровы, на счетах достаточно денег, чтобы вообще не думать об этом… И тогда – почему бы не в кругосветку? В кругосветном путешествии будет, кстати, и Новая Зеландия.
А что такое, в сущности, в наше время кругосветное путешествие? Это же не обязательно как Джеймс Кук или Беринг… Это же просто возможность на какое-то время отключить телефон. Это же просто время и деньги. Что я времени и денег не найду?
Река Томь пусть остаётся не переплытой…
А вот о Новой Зеландии думать вполне могу.
Е. ГРИШКОВЕЦ.
О ПИТЕРСКОЙ ШКОЛЕ.
(фрагменты)
А сейчас хочу рассказать про посещение своего ленинградского двора и своей первой школы…
Дом, в котором мои родители и я снимали малюсенькую однокомнатную квартиру с 1973 по 1976 год, имеет адрес, который запоминается легко и сразу: Институтский проспект, дом номер 1. Это Выборгская сторона. Через дорогу от нашего дома начинался парк Лесотехнической академии. Номер школы, в которую я пошёл, тоже было запомнить нетрудно. Я пошёл в школу в 1974 году, номер школы – школа №74 г. Ленинграда. Теперь это 74-я гимназия города Санкт-Петербурга.
Я приехал 20-го февраля около трёх часов дня к дому номер 1 по Институтскому проспекту и вошёл во двор… Я не был в этом дворе 37 лет… И я сразу всё узнал, всё вспомнил, всё нашёл.
Я не случайно выбрал именно это время для посещения… Именно конец февраля. Я хорошо помню конец февраля того своего возраста, потому что 17-го у меня день рождения, а день рождения так или иначе запоминается. Погода в этот раз была точно такая же, как и в мою бытность: хмурая, неуютная, с потяжелевшим уже снегом.
Я много раз бывал в тех местах, которые мне памятны, которые связаны с моим детством или с моей юностью. У меня есть несколько дворов детства. Когда я возвращался туда, я находил большие изменения.
Я привык встречать на прежних местах либо сильные изменения и новшества, либо руины и забвение.
Но приехав в питерский дворик на Институтстком проспекте, и дойдя из него до школы, я впервые столкнулся с совершенно другим… Ничего не изменилось!!! Совсем! Новые дома, которые выросли вместо клубка гаражей или пустырей – не в счёт. То, что на гастрономе в соседнем доме, куда я часто бегал за хлебом и молоком, теперь вывеска «Супермаркет» — это тоже не в счёт. Не изменилось другое…
(продолжение)
Деревья, которые я помню, не показались мне теперь меньше. Дом как был светло-серый, так и остался светло-серым. Он не потемнел, не пошёл пятнами, не дал трещин, не осел. Он такой же. Он не показался мне больше или меньше. Двор не показался мне меньше ли просторней. Два островка кустов сирени – на прежних местах. В глубине одного у нас был штаб и шалаш. Штаб на месте. Шалаш, видимо, будет летом. Кустов не стало больше или меньше, железная ограда вокруг палисадников вдоль дома та же и покрашена, кажется, теми же красками.
В соседнем дворе, за переулком, в том самом дворе, через который я ходил в школу, на прежнем месте большое круглое углубление в земле. Нам говорили, что это — огромная воронка от немецкой авиабомбы. Углубление идеально круглое. На дне этого углубления-воронки – маленький, гнилой водоём, в котором мы ловили тритонов и пускали по нему самодельные парусники. Зимой эта вода покрывалась льдом, и получался маленький каток, пока не выпадал снег. Со всего околотка к этой воронке сходились дети, чтобы кататься с её склонов на санках.
Воронка на месте. Горка на месте. Дети на месте. Правда, я был днём, и их было совсем мало. Но к вечеру их точно должно было собраться много, потому что склоны укатаны большим количеством санок и поп. Мало того, когда я подходил к горке, с неё уводили мальчика, который тянул за верёвку санки «Чук и Гек» в точности такие же, какие были у меня.
Их мне подарили родители на новый 1976 год. Это была моя мечта – санки с рулём. Такие санки были у детей из, что называется, обеспеченных семей. Но мои родители, аспирант(папа) и молодой специалист(мама), купили мне их. Мне кажется, что ничего ценнее я в жизни своей в подарок не получал… Деревья, между которыми шла тропинка в школу, все на своих местах, ни одно не сломано, ни одно не сгнило. Они стоят всё под тем же углом и, кажется, не выросли даже на сантиметр. В школе и вокруг неё всё прежнее. Сменилась только табличка. И дети во дворе играют и бегают также. Только теперь они одеты ярче, и у них вместо ранцев и портфелей цветные и гораздо более весомые рюкзаки.
Я был потрясён! Я впервые в жизни так остро увидел скоротечность жизни. 37 лет! Моя жизнь, в которой так много всего произошло… для нашей страны сменились эпохи!!! А здесь ничего не изменилось!
Я был готов увидеть любые изменения. Изменения в любую сторону. Но не был готов увидеть отсутствие изменений (как я уже сказал, новые строения и вывески не в счёт).
И то, что я это помню, совершенно не значит, что у меня какая-то особенная память или что мне это каким-то особенным образом дорого. Просто, детство имеет такое свойство, в детстве нет незначительных или второстепенных вещей и событий. И это самый правильный подход к жизни.
Я сфотографировал что-то. Понимаю, что эти фотографии никому, кроме меня, ничего не скажут. Но, когда в спектакле «Как я съел собаку» я говорю про тоску мальчика, который один слоняется по двору, а остальных друзей загнали, когда этот мальчик с грустью смотрит на окна домов, за которыми сейчас его друзья, но которых уже сегодня не выпустят… Когда я говорю про дорогу в школу и свет из школьных окон, для меня это — именно эта тропинка, окна именно этих пятиэтажек и это та самая школа.
Ваш Гришковец.
Я видел как в Швейцарии по улицам ходят очень, очень, очень пожилые люди – им лет под сто, а может быть, кому-то за сто. И вот идёт такая старушка, и она такая одинокая, совсем-совсем одинокая, и её ведёт под руку какая-то филиппинка-няня. Но она же её не любит, у неё такой заработок. А дочери этой старушки тоже уже 70 лет, и она думает, ну когда ты уж преставишься, чтоб мне хоть немножечко воспользоваться твоим наследством. А внучка, которой уже 40-45, ждёт, «когда же вы обе уже того». И кажется, что эта бабушка столетняя просто забыла умереть, хотя это прекрасно, что они там так долго живут.
Но вот я вспоминаю другую бабушку… В сибирской деревне знал я тётку одну, она раньше работала почтальонкой, умела играть на гармошке и пела.
Жизнь у неё такая была, что у неё два зуба осталось, а поет она свои частушки так, что её на все застолья и свадьбы и по своей, и по соседним деревням звали.
Муж у неё уж помер, дети разъехались, она одна давно… стакан водки выпила – и поет и пляшет. И все её обожали. А потом она после чего-то дня рождения или свадьбы зимой шла домой и, не дойдя до дома немножко, присела в сугроб, да и замёрзла насмерть. И вся деревня её страшно оплакивала, все горевали, потому что её страшно любили.
Вот чья жизнь лучше, я, честно говоря, не знаю. И в этом смысле мне тех швейцарских бабушек, аккуратно одетых, с бриллиантами на пальцах, с прислугой… мне их жалко как-то. Все-то у них было, но чего-то они недочувствовали. Ни разу за всю жизнь не спели, не сплясали так.
(Е. Гришковец. Из интервью.)