"ИЛИ ОДЕНЕШЬ ПО МНЕ ТРАУР" - книга о Манузле Бенитесе( Эль Кордобесе), друге Рафаэля.

"Не плачь, Анхелита. Сегодня я куплю тебе дом, или ты наденешь по мне траур». Мануэль Бенитес «Эль Кордобес» своей сестре в день его первой схватки с боевыми быками Испании.
Дорогие рафаэлисты, предлагаю вам прочесть первую главу книги , а далее, если будет интересно, сможете, пройдя по ссылке, прочесть все повествование. Вам, любящим Рафаэля и Испанию должна быть интересна тема. http://raphaelplanetadigan.mybb2.ru/viewtopic.php?t=1542 ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мадрид: МАЙСКОЕ УТРО. «Ite, missa est — идите, месса окончена». На мгновение слова священника, казалось, увязли в густых тенях церкви, повиснув в сыром воздухе, как струйка дыма из качающегося кадила. Потом от группы женщин в черных шалях, склонившихся перед ним в полумраке, донесся еле слышный ответ, завершающий мессу хор, бормочущий: «Deo gratias». На этих словах дон Хуан Эспиноса Кармона повернул свое тучное тело назад, к алтарю за его спиной, и преклонил колена перед дверью, ведущей в дарохранительницу. Потом движениями, ставшими за треть столетия привычкой, он начал другой ритуал, ничем не связанный с мессой, которую он только что отслужил. Вот уже тридцать лет он исполнял этот ритуал каждый четверг и каждое воскресенья с марта по октябрь и каждый день в течение второй половины мая, когда в Мадриде праздновалась feria Сан Исидро, его патрона. Он взял две освященные гостии и положил в серебряный футляр размером с карманные часы. Защелкнув футляр, он достал из дарохранительницы хрустальный фиал со святым елеем. Последним движением запер оба эти предмета в маленькую черную кожаную сумку, куда уже раньше он положил пурпурную епитрахиль и клочок ваты. Мгновением позже дон Хуан склонил колени в молитве перед потрескивающим каноном со свечами в лампадах, зажженными кем-то из тех женщин в черных шалях, перед которыми он только что служил мессу. Над этими свечами, ловя их трепещущие янтарные блики, виднелось бледное гипсовое лицо Пресвятой Девы де Ковадонга, стоявшей в своей темной нише. Как он поступал уже тридцать лет подряд в такие утра как это, дон Хуан обратил сегодня к Деве специальную молитву, прося, чтоб в предстоящие часы ему бы не пришлось использовать святые дары, запертые в его маленькой сумке. Закончив молитву, он встал, перекрестился и решительным шагом вышел на улицу. Там он свернул налево и направился в сторону мавританских арок другого храма, возвышавшегося перед ним в солнечном свете на расстоянии полукилометра. Это была мадридская Пласа де торос, арена для боя быков в столице Испании, храм искусства столь же древнего и столь же испанского, как и та Дева, перед которой он только что преклонял колена. Дон Хуан был капелланом Арены. Он начал свою уникальную службу, будучи молодым священником, совершенно безразличным к многоразличным тонкостям корриды. Теперь он был уже пожилым человеком, и обхват его талии, заставлявший расстегивать две пуговицы на рясе, служил наглядным подтверждением его возраста. За те тридцать лет, что дон Хуан исполнял свои обязанности, он превратился в страстного aficionado, и не одну рясу протер он о бетонные скамьи Арены, наблюдая уже третье поколение матадоров, парадом проходящих перед квадратной оправой его очков. Прелести необычной должности дона Хуана имели все же свою цену, и его склоненная фигура на бетонных рядах Арены являла собой не только умиротворяющий символ. Четырежды за эту треть века масло гранадских олив, освящаемое доном Хуаном ежегодно в Святой Четверг, давало утешение последним мгновениям жизни человека, умиравшего молодым в своем traje de luces, парадном костюме тореро. Сейчас, когда он спешил под теплым майским солнцем к Арене, он мог нащупать в складках мантии, в черном полотняном мешочке размером с большой палец, доказательство своих полномочий. Это был ключ от дарохранительницы в часовне Арены, куда в самом скором времени он переложит содержимое своей кожаной сумки. Вокруг ключа был обернут листок красной с желтым бумаги. Это был сезонный пропуск дона Хуана на большую мадридскую Арену для боя быков, Plaza Monumental, известную в народе как Лас Вентас, и этим майским утром то был самый драгоценный документ, каким только мог владеть испанец. Ровно через десять часов официальная печать и подпись на клочке бумаги обеспечат дону Хуану доступ к зрелищу, на которое испанцам придется прорываться с боем. Это будет официальное подтверждение возведения в ранг matador de toros одного кривоногого андалузского сироты. Со времен последних судорожных конвульсий Гражданской войны не случалось в Испании события, которое с такой же силой приковало бы внимание всего испанского народа, как это. Если же обратиться к недавней истории fiesta brava, ее поклонникам пришлось бы вернуться на семнадцать лет назад, в тот трагический августовский день, когда последний их величайший идол, Мануэль Родригес «Манолете», пал от рогов быка, выращенного на финке Миура, в провинциальном городе Линаресе, поразив соотечественников своей смертью так, как ему никогда не случалось поразить их при жизни. Ни один матадор Новых времен не вызывал такого неистовства, столь массовой истерии или столь яростной полемики, какие сопутствовали внезапной славе молодого человека, чье искусство дон Хуан должен был сегодня впервые увидеть воочию. Он пришел ниоткуда. Всего лишь за пять лет до этого майского утра единственным местом, где можно было найти его имя, были архивы полудюжины тюрем да списки малолетних преступников в отделении Гражданской гвардии его родного города. Теперь же, в преддверии важнейшей корриды за всю его карьеру, имя его было почти так же хорошо известно в стране, как и имя человека, олицетворяющего Новую Испанию, самогó каудильо, генералиссимуса Франсиско Франко. Это было имя Мануэля Бенитеса «Эль Кордобеса», и молодому человеку, носившему это имя, в тот день 20 мая 1964 года едва исполнилось двадцать восемь лет. Мадрид, казалось, звенел от азарта, который возбудила в нем коррида. Рекламные щиты на бортах двухэтажных городских автобусов украшала огромная фотография матадора с призывом пить вино «El Cordobés». Его портретами были заклеены все газетные киоски в столице. Продавцы Испанской Национальной лотереи взывали к его имени, дабы придать своим билетам в то утро дополнительный кусочек удачи. Однообразие серых стен на пути святого отца к Лас Вентас оживляли пестрые пятна афиш предстоящей корриды; их черные, золотые и алые краски сулили, как это делалось поколениями, «шесть отличнейших toros ровно в шесть часов пополудни, с дозволения погоды и властей». К каждой афише было приклеено краткое объявление, всего в три слова, подводящее итог ажиотажу, поднятому предстоящей корридой, и напомнившее настоятелю церкви Пресвятой Девы де Ковадонга, продолжавшему свой путь, об особой привилегии, которой он воспользуется всего лишь через несколько часов. «No hay billetas», было сказано в объявлении: «Билетов нет». Эта фраза, которую добрый пастырь мог наблюдать с горделивым удовлетворением, была не вполне точна. Некоторое количество билетов, а именно двадцать три сотни, ровным счетом 10% от общего количества, согласно испанским законам были придержаны для продажи именно сегодня, утром в день корриды. Чтобы добыть их, тысячи испанцев разгоряченной толпой запрудили двухсотметровую аллею под названием Калье де ла Виктория, всего в нескольких шагах от Пуэрта дель Соль, исторического сердца Мадрида и географического центра всей Испании. Их тяжелая масса угрожающе наваливалась на стеклянные витрины кафе — часть из них не больше газетных киосков, обрамлявших аллею. На каждой витрине белилами была выведена реклама коронных блюд: кальмар, приготовленный в собственном соку, угриная молодь, кровяная колбаса толщиной с мужскую руку, маринованный рубец. Это не были, впрочем, какие-то особые деликатесы, выделявшие эти кафе из сотен таких же по всему Мадриду; их отличие состояло в цельности их оформления. Стены, фасады и даже потолки каждого кафе на Калье де ла Виктория были сплошь заклеены афишами корриды, картинами и фотографиями, напоминавшими о той единственной и всепоглощающей страсти, которая объединяла их завсегдатаев. С их тяжелым духом несвежего пива и прокисшего вина, с их заплеванными опилками на полу, где валялись шелуха от креветок и сигарные огрызки, эти кафе представляли собой живописные торговые ряды мира корриды. А в доме № 9 на Калье де ла Виктория, под засиженным мухами оранжево-голубым навесом находилось то, что делало эту смердящую аллею столицей корриды и притягивало нетерпеливую толпу к своему грубому каменному порогу. Это была контора арены Лас Вентас. Сегодняшняя коррида представляла для правления арены финансовый водопад беспрецедентных размеров. Помимо брóни, каждое место на рядах было продано, да не как отдельный билет, а, — для тех, кто готов был платить, — как полный абонемент на все шестнадцать коррид, которые должны были состояться за две недели праздника Святого Исидро. В таком масштабе администраторы Лас Вентас, спасибо Эль Кордобесу, смогли распродать все корриды Сан Исидро впервые в истории. Удача улыбнулась, и им в руки свалилось богатство, с лихвой превышающее два с половиной миллиона долларов. Чтобы справиться с нетерпеливой толпой, которая билась за немногие оставшиеся билеты, полиция вынуждена была перекрыть движение на Калье де ла Виктория еще в полночь. Тысячи мадриленьос провели эту ночь, прикорнув в подъездах или взбадривая себя кофе с коньяком, дожидаясь семи часов — срока, когда полиция должна объявить о начале формирования очереди. Конторские служащие в лоснящихся костюмах и поношенных галстуках спали рядом с фабричными рабочими в вельветовых штанах. Спекулянты, в предвкушении барыша, который они смогут сделать на перепродаже каждого добытого билета, дрались за место на тротуаре с пылкими aficionados. Бизнесмены, генералы и правительственные чиновники отправляли рассыльных и шоферов нести ночное дежурство на улице. На рассвете новый отряд полиции присоединился к тем, кто уже стоял на аллее, хотя городским властям никогда еще не приходилось направлять больше чем трех полисменов для контроля продажи билетов на Калье де ла Виктория. Теперь же, с первым чистым аккордом, отбивавшим семь с колоколен множества мадридских церквей, два десятка полицейских начали оттеснять толпу, пробиваясь к оранжево-голубому навесу кассы Лас Вентас, чтобы освободить место для очереди. Двумя лестничными пролетами выше осаждаемого окошка кассы человек раздвинул бежевые хлопчатобумажные шторы и с нескрываемым воодушевлением принялся разглядывать толпу. Стального цвета жилет его костюма был усыпан пеплом от сигареты, которую он крепко зажал губами. На лице сквозь загар проступали веснушки, а его очертания скрывали баки, свисавшие с челюстей на манер петушиного гребня. Никакая вспышка бешеной страсти к корриде, так называемой afición, не заставила бы его присоединиться к толпе, набухавшей под его окном. Он был юрист по образованию, человек, предпочитающий проводить воскресенья за прополкой своего загородного сада вместо того, чтобы смотреть корриду, мягкий гуманист, которого передергивало при виде крови. И тем не менее нетерпеливая толпа, кружащая по Калье де ла Виктория, означала персональный триумф дона Ливинио Стуйка. Дон Ливинио был антрепренером мадридской Пласа де торос. Из своего офиса он управлял не только первой ареной мира, но и сетью других арен, двумя ранчо, где выращивали быков, и целой «конюшней» тореро. Почти каждая третья коррида в Испании зарождалась в его кабинете, и гигантский объем операций, которые вел этот тихий человек, содрогавшийся всякий раз при виде бычьей крови, обагрившей песок одной из одиннадцати принадлежащих ему арен, делал из него самого главного импресарио самого испанского из всех зрелищ — корриды. Ничто в предыдущей жизни дона Ливинио не предвещало, что он войдет в эту странную профессию — импресарио корриды. Он был наследником другого непременного атрибута Испании, Королевской Фабрики Гобеленов, Fábrica Real de Tapices, основанной его фламандскими предками, призванными Филипом V в Мадрид в 1721 году. Изысканные плоды трудов этой фабрики висят сейчас в залах приемов и в гостиных Эскориала, Прадо и всех остальных величественных дворцов Испании. На этой семейной фабрике, пропахшей шерстью и краской, юный дон Ливинио впервые соприкоснулся с корридой. Долгими часами в детстве рассматривал он фамильную коллекцию гобеленов, посвященных тавромахии, которые соткали его предки по картонам, изготовленным для них великим Гойей. Но на этом его страсть к корриде закончилась, и юный дон Ливинио посвятил себя праву. Однажды зимним утром 1941 года двое друзей обратились к молодому юристу. Они попросили его заняться от их имени дышащим на ладан хозяйством мадридской Пласа де торос. Это было заведение, которое Стуйк посещал в крайне редких случаях, если только какая-нибудь экстраординарная коррида смогла выманить его из тишины и спокойствия загородного дома. Это была «временная» работа, но Стуйк знал, что «в Испании только временное длится долго; то, что навсегда, быстро проходит». Он согласился, и сейчас, двадцать три года спустя, все еще «временно» занимая свою должность, продолжал управлять самой важной ареной мира со всей строгостью своего юридического ума. За прошедшие годы этот невероятный импресарио поставил больше двадцати пяти тысяч боев и отправил более пятнадцати тысяч благородных быков, чьи страдания так ранили его, умирать под ударами шпаг двух поколений испанских матадоров. Он привез Манолете в Мадрид, и помогал организовать знаменитый бой mano a mano Антонио Ордоньеса и Луиса Мигеля Гонсалеса по прозвищу «Домингин». Но в это майское утро он вынужден был признать, что никогда еще за эти годы ни одно представление, которому он покровительствовал, не давало повода такому энтузиазму и эмоциям, какие возбуждал этот странный боец с быками и традициями, которого звали Эль Кордобес. Дон Ливинио не смог бы объяснить феномен успеха этого андалузского недоучки. Но его это и не волновало. Коммерческой душе дона Ливинио вполне хватало самого факта его существования. Вместе с еще тремя — осторожным банкиром из Севильи, восьмидесятилетним циником из Барселоны и бывшим ковбоем из Сан-Себастьяна он правил корридой. Эта четверка испанских принцев fiesta brava совместно царствовала над всеми мало-мальски значимыми аренами в Испании. Тореро, их менеджеры, заводчики быков, критики и aficionados — все подчинялись их индивидуальным или коллективным капризам. Вот уже почти два десятилетия действо, которым они руководили, пребывало в упадке. Испания, как шептались многие, потеряла свою страсть к бою быков. К корриде подкралась усталость. Безразличная молодежь потянулась к другим занятиям. После смерти Манолете ни один матадор не мог гальванизировать толпу и одним лишь фактом своего участия в корриде гарантировать появление той самой фразы, которой были заклеены в то утро рекламные щиты в Мадриде: «Билетов нет». Но потом случились две вещи. В Испанию пришло телевидение. И почти одновременно с ним из Андалусии явился новый Мессия с мулетой, этот нескладный юнец, который и вызвал бедлам под окнами дона Ливинио. С нечесаными волосами, ангельской улыбкой и дьявольской отвагой, он потряс мир fiesta brava до самого основания. Его необработанный, идущий от природы стиль, его почти презрительная храбрость порождали любые эмоции кроме равнодушия и, став известными по всей Испании благодаря телевидению, подняли такую волну массовой истерии, какой не вырастало прежде вокруг матадора. Он посшибал паутину с корриды и, к бескорыстному наслаждению дона Ливинио и трех его коллег, он принес в кассы испанских арен беспрецедентный вал спроса, отчаянные драки за билеты, последним подтверждением чего явились толпы за стеной конторы Лас Вентас. Впервые дон Ливинио встретил будущего идола Испании у ворот своей арены промозглым утром в конце 1950-х. Он показался Стуйку «еще одним голодным парнишкой из Андалусии, с немытой физиономией, выпрашивающим возможность поучаствовать в корриде». Дон Ливинио наблюдал такие лица сотнями каждый год. Они роились вокруг его конторы, его дома, его машины, его арен, и все их обладатели молили об одном и том же — дать им oportunidad, шанс сразиться с быком. Это было напрасное занятие. На аренах дона Ливинио шансов не раздавали. Все места в его программах были предназначены для матадоров с подтвержденной квалификацией, а не для голодных пацанов, которые были равно способны как выпрыгнуть с арены от испуга, так и убить быка. Дон Ливинио повернулся к парню, стоящему перед ним, и небрежным щелчком большого пальца кинул ему дуро, монетку в пять песет. К удивлению Стуйка, тот подобрал монету и швырнул ему обратно. «Мне не нужна ваша милостыня, — выкрикнул он. — Мне нужен oportunidad». Пока Стуйк приходил в себя от изумления, парень сердито ткнул рукой в направлении трибун Лас Вентас, безмолвных и пустых под зимним солнцем. «Черт бы вас побрал! — закричал он. — Однажды вы заполните эту арену благодаря мне!» Импресарио расхохотался, глядя на его претенциозный и патетический жест. И вот теперь, пять лет спустя, старое пророчество сбывалось на глазах. Через несколько часов ворота Лас Вентас откроются перед табачного цвета с золотой отделкой парадным костюмом того парнишки с чумазым лицом; человек, чью милостыню он тогда с презрением отверг, три месяца потратил в попытках заполучить Эль Кордобеса обратно на свою арену, на сей раз в качестве главного аттракциона самого значительного праздника в сезоне испанской корриды. Всего лишь месяц назад Стуйк утрясал последние детали боя вместе с сегодняшним менеджером этого парня, которого он когда-то завернул от ворот Лас Вентас. По традиции, принятой в мире корриды, окончательные подробности соглашения никогда не фиксируются ни в каком официальном документе. Вместо этого Стуйк занес их в свой блокнот с красной пластиковой обложкой, где хранились все записи о его многомиллионной империи. Там было три графы: дата боя, ранчо, откуда привезут быков, и гонорар матадора. За каких-нибудь тридцать минут, достаточных для тореро, чтобы отправить двух быков на тот свет, этому молодому человеку, отвергнувшему когда-то милостыню дона Ливинио, обещан был миллион песет, 16 000 долларов, самая большая сумма, которую когда-либо выплачивали матадору. Меньше часа ушло на то, чтобы продать двадцать три сотни билетов, придержанных согласно закону. Как только продажа закончилась, Калье де ла Виктория превратилась в гигантский черный рынок. Перекупщики, понизив голос и шаря глазами по лицам в толпе в поисках потенциальных клиентов или же полицейских в штатском, пожинали плоды ночного бдения в очереди за билетами. Вскоре цены взлетели до пятнадцати номиналов. За barrera de sombra, места в первом ряду в тени, просили от двухсот пятидесяти до трехсот долларов — сумма бóльшая, чем многие испанцы видели за год. Работяги закладывали свои часы ради плохонького места на самом верху с солнечной стороны Лас Вентас; банковские служащие жертвовали трехмесячное жалование за сносное место в тени. Когда барыги сбыли свой товар, аллею заполонил рой возбужденных и торжественных людей, чьи жизни целиком были посвящены корриде, профессиональных aficionados, занятых сейчас тем единственным, что почиталось ими выше, чем быки, — спором. Все в неизменных пиджаках и галстуках, несмотря на жару; панамы надвинуты на лоб, чтобы прикрыться от горячих лучей солнца, затопивших улицу; они бродили из бара в бар в поисках благодарной аудитории, такие же суровые и насупленные, как профессиональные плакальщики на поминках по какому-нибудь ирландскому политику. «Залом благородных собраний» для них служила «Алемана», немецкий пивной бар на площади Санта Ана, прохладный дворец, отделанный деревянными панелями из темного ореха. Там, в окружении груд розовых креветок и красновато-коричневых ломтей вяленого тунца, собиралась элита afición, настоящие аристократы корриды. Завершившие карьеру матадоры, богатые заводчики быков, видные критики корриды; они с ленцой неспешно потягивали свое пиво и, как десятки лет назад, нахваливали матадоров прошлого, с презрением поминали сегодняшних, а будущие виделись им совсем безнадежными. Враги любых революций, пусть даже и в тавромахии, они остались безразличны к успеху нечесаного андалузского сироты. Он пренебрег канонами искусства, которое было для них свято, и они отвечали ему тем же. Он подменил шарлатанством грацию, утверждали они, умение — слепой отвагой, а благородство — вульгарным возбуждением эмоций. Они отмахивались от него, как от случайного клоуна, очередной мимолетной ошибки природы, какие то и дело, каждые лет десять, рождал их мир fiesta brava. С мрачной регулярностью они предсказывали его скорое и заслуженное падение в ту же безвестность, откуда он совсем недавно всплыл. Однако для благородных и сдержанных господ из «Алеманы» Эль Кордобес был не только матадором, чье искусство они порицали. С его нестрижеными волосами, с его презрительным смехом, с пренебрежением к строгому ритуалу корриды, он, казалось, объединил в себе многие современные течения, набиравшие силу в народе и особенно у молодежи, — течения, с которыми эти люди не только не желали мириться, но отказывались их понимать. Страсти, которые он пробуждал, считали они, рождались у масс, несведущих в технике корриды; толпа реагирует прежде всего на харизму идола, а не на движения артиста. Казалось, он воплотил в корриде стремительный взлет массовых ценностей, ощутимый во всех областях испанской жизни и угрожающий обрушить однажды в пучину вульгарности, посредственности — и демократии, — форпостом борьбы с которыми они себя так долго полагали, — столь дорогие им изящные и строгие стандарты испанского общества. Однако презрение не помешало им всем в это майское утро размахивать билетами на корриду с участием юноши, чье искусство они осуждали. В четверти мили от «Алеманы», на тротуаре, ведущем к станции метро «Севилья», находилось другое, куда менее привлекательное приложение к корриде, уличная ярмарка голодных и безденежных тореро. Здесь собирались неудачники и безработные мира корриды: матадоры, слишком старые, неуклюжие и бездарные, чтобы выйти на бой; люди, на каких-то далеких аренах испытавшие болезненный приступ дикого страха и потратившие остаток жизни на то, чтобы изгнать его, путешествуя под язвительные насмешки от арены к арене, чтобы в конце концов оказаться на этой ярмарке, у последней черты; каждый старался скрыть свой фатальный изъян под плащом гордости, все еще веря, что когда-нибудь, как-нибудь, но случится вдруг невозможное и его ноги, привычные к бегству, встанут как вкопанные перед атакой быка; бандерильеро с опухшими ногами, растолстевшие с тех пор, как оставили дома свои железные дротики, но грезящие в дымном мареве бесконечных сигарет о пленительных посулах своей юности; пикадоры, побежденные возрастом и алкоголем. Умеряя свое отчаяние воспоминаниями о минувшем, они ждали какого-то чуда, которое снова откроет для них дорогу к тем потерянным дням, полным сияния и триумфа. Напрасные надежды, ибо единственное чудо, какое сулил этот тротуар, была случайная милость ценой в стопесетовую банкноту, которую сунет на ходу в руку гордого тореро кто-нибудь из знакомых, да безымянные подаяния, позволявшие пережить еще один голодный день. Самыми жалкими из всех были maletillas, неприкаянные подмастерья корриды, бродящие по дорогам в стоптанных теннисных туфлях и голубых джинсах, уместив все свое достояние в заплечный мешок. Вырванные из далеких родных деревень голодом или амбициями, они умоляли теперь о счастье принести свой живот на песчаный алтарь испанских арен. Горизонт их надежд был весьма и весьма ограничен. Иногда третьесортный матадор заходил сюда, чтобы заменить раненого бандерильеро или сколотить импровизированную квадрилью. Заглядывали на эту ярмарку и представители деревенских импресарио в поисках юнца, желающего убить несколько быков за билет на автобус и горстку песет во имя местной Мадонны. Единственная честь, которую они предлагали, это был шанс сразиться с быком на plaza de mala muerte, «месте дурной смерти», в богом забытом селении без лазарета или пенициллина, где единственным утешением для раненого тореро служили мозолистые руки деревенской повитухи или шелест латинских молитв приходского священника. Сегодня, в отличие от завсегдатаев «Алеманы», здешний люд был охвачен особым волнением. Они знали то, чего сильные мира сего в «Алемане» предпочитали не знать: любовь к искусству может привести человека к кассе арены, но на песок его приводит голод. Эль Кордобес, стоявший в это утро на вершине всего, о чем только может мечтать тореро, был одним из них. Он был выходец с этого тротуара и еще дюжины таких же, разбросанных по всей Испании. Он прошел через те же надежды, унижение и голод, что и они. Для искалеченных, покрытых шрамами мужчин и молчаливых бескровных мальчиков возле метро «Севилья» успех Эль Кордобеса был тем чудом, к которому они стремились, мечтой, за которой они шли и шли, вопреки всему, в затерянные поселки на «место дурной смерти».