Москва *** я люблю твои сплетни, провинция - беспощадный и праведный суд, здесь с дотошностью медицинскою без анализа все узнают, кто с кем был, кто развелся, кто судится, кто сгорел в алкогольном чаду - знает все моя тихая улица, видя, с кем я под ручку иду. чем живешь ты, моя ненасытная - между тихих и старых дворов, с чьей же жизни, моя любопытная ты сдираешь заветный покров? мы и так за прозрачными ставнями как на сцене театра живем - и от двери с засовами ржавыми уходя, ключ под коврик кладём ... *** Торопец сонный, день базарный, торгуют всем, что стоит денег, товар, как перебор гитарный, ждёт знатока и прячет ценник, торгуют нервно и упрямо, морковь лежит пучками, рдеет, подобно рижскому бальзаму меня домашний квас согреет, в мундирах серых спит картошка, зеленый лук - Дали с усами, редиска, яркая, как брошка, соседствует с ведром с цветами, есть клюква - северным гранатом, и желтых яблок бок лучистый, великолепие томатов, петух, покуда голосистый, прожилки розовые сала, укропа зонтик, тень петрушки - а мне базара в жизни - мало, гороха много в погремушке, гуляй, мой тихий, сонный город, трать деньги не жалея, вволю, трава скучает под забором, и старый дуб роняет - желудь ... ДЕД и НАЙДА Зима прихватила быстро. На Михайлу и снег выпал, всамделишный. Весь ноябрь слякотно было, баба, ворча, сушила дедовы портянки у печки, штопала носки, подслеповато путая нитки. Работы в лесу было мало, дед и Дымку запрягал только для того, чтобы погреть лошадку бегом. Дымка пробовала новые подковы, плелась проселком не ходко, не валко, но уж по деревне припускала - дорога была езженая, звонкая. Найда увязывалась за дедом в любой путь, прыгала на телегу, садилась смирнехонько сзади, по сторонам глазела, но не тявкала - блюла, стало быть, достоинство. У сельпо, пока дед топтался в хлебной очереди, позволяла себе лечь, но держалась сторожко - народ всякий, могли и сапогом пнуть. Любила Найда с дедом бывать у его сестры, в лесхозе. Вот там ее и в дом пускали, и к печке, да еще баба норовила сахарку насыпать в молочко, а на дорогу Найде непременно костка доставалась, и собака прятала ее под сено. К дому Дымка шла ходко, пахло горьким дымком от дедовой самокрутки, мешки с хлебом подпрыгивали, тянуло хлебным, сытным духом, и Найда, утомленная длинным днём, задрёмывала, пока не начинала скрипеть тележная ось - всё, дом, вылезай, приехали...Найде хотелось в избу, поближе к деду, но порядок она знала и шла покорно в конуру, долго устраивалась, подминала под себя слегшееся сено, и в конце концов засыпала. И только в самый ночной мороз, когда несет снег крупяной сечкой, она вспоминала про косточку, забытую в телеге, и тяжко вздыхала... *** подаст мне осень старое пальто, с заплаткой из кленового листочка, подаст мне знак - давно пора в сельпо, чтоб прикупить кочан капусты сочной. ты спросишь как? где Родины - поля? где импорт замещен родимой репой, озимых дрожь, и сена штабеля и председатель на коне, свирепый - бредут доярки, ведрами шурша, мычат коровы, предвкушая дойку, но вместо ржи все лезет ана-ша, что оказалась слишком зимостойкой, где тут взрасти капустному кочну? где корень бросить хрену с сельдереем? пойду в сельпо, и песню затяну, и яровые где-нибудь ... посею.
Владмир Любаров
Вот уж которой год подряд с середины марта Лешка Заварзин скучнеет, отмахивается от мужиков, предлагающих сообразить после трудового дня, и идёт к дому, тяжко продавливая сапогами ледяную корку дороги. Жена с тёщей, опасаясь попасться под горячую руку, сидят в зале, и, пережидая, пока Лёшка поест, сидят у тихо бубнящего телевизора. С середины марта Лешка спит один, в зале, не раскладывая дивана, продавливая большим своим телом певучие пружины, натягивая на голову плюшевое покрывало, и часто встаёт, и курит в сенях, а потом долго пьёт из бачка воду, черпая её эмалированной кружкой. 24 марта Заварзин не выходит на работу, и его трелёвщик стоит у здания лесхозовской конторы, и пробегающие мимо кобели мочатся на огромные колеса, воняющие жжёной резиной, соляркой и смолой. Заварзин заранее покупает в сельповском магазине дорогую водку, консервы да хлеб, а дома, в полном молчании собирает рюкзак, расправляя его так, чтобы он ловко лег по спине, по плоскости, как у московских байдарочников, с которыми Заварзин как-то ходил на лесные озера. Утром, 24 марта, Заварзин выводит свою "Ниву" из гаража, долго курит, ожидая, пока прогреется салон, аккуратно кладет рюкзак в багажник, и выезжает за ворота. Выехав, возвращается, запирает ворота на замок, продетый в скобу, вешает ключ на гвоздь, прибитый с другой стороны воротины, и едет. Ехать недалеко, всего каких-то двадцать километров, но весной, по упавшей дороге, перерезанной ручьями, бегущими из леса на озеро, особо не разгонишься, и "Нива" ухает, и воет, и мотает её, бедолагу, но Лёха едет, выворачивая руль, едет, как ездил много лет до того 24 марта, будто мечтая об одном, как обмануть время и прыгнуть туда, туда, где он еще был счастлив. В том месте, где дорога, словно очнувшись, делает поворот влево, там, где стояла когда-то богатая деревня Ивняки, в двадцать домов, от которых остались лишь смятые венцы изб да россыпь кирпичей, Лёха останавливает машину, выходит, вынимает рюкзак, надевает его, шевелит лопатками, чтобы убедиться, что всё ладно, сплевывает длинно в коричневую воду лужи, и идет через лес. Дороги нет, Лёха идёт гребнем пригорка, там, где снег уже сполз, и спускается в овражки, примечая про себя, что и мостик, что он ладил когда-то, уже сгнил, а бурная весенняя речка несет сор, который собьется чуть ниже у бобровой плотины. Идти тяжело, ноги разъезжаются в глине, тропку перегораживают упавшие в зиму деревья, но он идёт, и доходит, наконец, до крепкого даже на вид сруба, под шоколадной крышей, с белыми резными наличниками и высоким крыльцом. Сразу войти в избу он не может, и всё сидит на бревне, и курит, и смотрит на дом. Превозмогая себя, поднимается по крепким ступенькам, оглаживает ладонью резные балясины, легонькое кружевцо крыши над крыльцом, достает из тайника ключ, отпирает замок, и входит. В избе всегда сухо, и пахнет полынью и травой мелиссой, сушеным липовым цветом и горькой пижмой. Всё тут, как было при Марусе, ничего он не тронул, только посуду помыл, и моет каждый год - уже за собой. Леха открывает фортку, и она отворяется с тем звуком, какой бывает, когда рвут полотно. Затопив печь, пододвигает грубый табурет к столу, вытирает рукавом пыль, ставит стаканы, тарелку, открывает банки с консервами, достает хлеб и водку. Он пьет, и глаза его сухи, но он пьет, желая одного, чтобы заплакать, заплакать одному, ведь никто его не увидит здесь, в Марусиной избе, как и не видал все те годы, пока он, молодой и сильный, сбегал сюда через день, отбрехиваясь от жены срочными делами в лесу. Маруся всегда знала, когда он придет, хотя он шел пешком, и приходил - когда как, но у неё точно часы были поставлены на него, и она уже ждала его, у дверей, если зима, и на крыльце - если лето, и он обхватывал её, тоненькую, поднимал на руки, и нёс туда, в их половину, за печку, где всегда была застелена чистым их кровать, и время останавливалось, пока не наваливался вечер, и не нужно было возвращаться. Маруся так и оставалась лежать, не хотела, чтобы Лёха оглядывался, не хотела ... не просила ... ждала. Сколько лет тянули они эту свою, тайную, любовь, сам Лёха не помнил. С ребеночком никак у них не получалось, вот, с того выкидыша, и Лёха говорил, да и не нужен нам с тобой никто, а Маруся отвечала, да кабы нам, то да, а я ж одна, Лешенька ... Когда Лёха допьет бутылку, и потянется за второй, ему снова покажется, что Маруся ходит по избе, и он поговорит с ней, расскажет, что, да как, как начальство, как работа, как на рыбалку сходил, а Маруся посмеется тихонечко, пожалеет. И встанет опять перед Лёхой тот страшный день, 24 марта, когда он приедет к Марусе, и увидит, что лежит она, вся в жару, в беспамятстве, и как подхватит он её, завернет в одеяло и пойдет с ней сквозь этот лес, и как потом повезет её в район, в больницу, и поймет, что не довезти, и побежит в поселковый медпункт, а там не смогут дозвониться до района, что-то случится на коммутаторе, а когда смогут и доедет скорая, будет поздно. Пока Лёха сидит и пьет в Марусиной избе, в его доме тёща выговаривает жене, - ох, ну ты, дура, Зойка, дура! Чего добилась-то? Всё одно он её любит, всё одно жизни тебе нет! Соединила б на коммутаторе тогда, глядишь, довезли бы эту Машку в город! А что уж, как тогда бегал, так и сейчас бегает, креста на тебе, Зойка, нет. А Зойка, зло глядя на мать, будет молчать и вспоминать, как тряслись у неё пальцы, когда она выдернула штекер, услышав, что фельдшер из медпункта пытается вызвать "Скорую" ...
Елена Сальникова
Люля, Люлечка, Люля ... - Катька всхлипывает, заходится кашлем, начинает метаться, скидывая с себя бабин пуховый платок, - баба, баба-а-а-а, убери ... баба-а-а ... Люлечка, Люля моя ... баба, дай Люлю ... Бабушка уже который час сидит на простом табурете, придвинутом к кровати, и все смотрит на внучку Катьку, плавающую в жару болезни, и вздыхает горестно, и винит себя, что дала Катьке вольницу. Дочь Люба Катьку отсылает к старикам неохотно, знает, что баловать будут, а Катька, любимица их, "на головах ихних ходить будет", и "на своей голове тоже попрыгат", а кончится все "мам, я ж говорила, пап, я ж предупреждала"! А как не баловать? Внучечка младшенькая, вымечтанная-вымоленная, вон, внуки, два лба здоровенных, погодки, Витька да Митька, хулиганы, безобразники, чистые бандиты, тех бабка с дедом ни в какую не берут, разве уж в лето, тогда куда деться-то? А Катюнечку, ангелочка беленького, всю такую ласковую, улыбчатую, с крошечными розовыми ушками, с ловкими пальчиками, с кудерьками на затылочке ореховыми, как не баловать? Бабушка летом ягодку сушит, и малинку, и черничку, и земляничку - знает, Катька любит сухую, кисленькую! И яблочки ей нанижет на ниточку, и вишенку, и рябинку - для забавы, конечно. Дед, тот орехи набирает, и еще магазинные купит, круглые, "грецкие" их называют, сладкие, внутри перегородчатые, и колет их круглым тяжелым камнем-окатышем, а Катька выбирает бабиной шпилькой покрошившееся ядро и приговаривает, подражая бабуле, ты б старый тише ерепенил бы! Щёпотно надо ть! Ах я, недолугий какой! - смеется дед, подмигивая бабке, - на-т-ка, сама коли, внуча умная! В свои пять лет Катька умеет читать, правда складами, растягивая гласные, спотыкаясь на согласных, и даже пишет кирпичным сколком на беленом печном боку - БА-БА, ДЕ-ДА, КА-ТЯ ... Баба радуется, грамотная, дед, разводя руки в стороны, ехидничает, как жа, городская, не чета нам, лапотным! А Катька частит, рассказывая про красивую городскую жизнь, про автобус-трамвай, про то, что у них, в городе, в лампочке всегда свет есть, и вода у них не засыпает на зиму, как в деревне, и в магазинах у них заглядишься сколько, не то, что в сельпо вашем! Бабушка стучит спицами, плетет исподки, цветненькие, на каждый пальчик - своя шерстинка, на мизинчик - синенька, на безымянный - беленька, на средний - красенька, на указательный - зелененька, а на самый большой, толстый да важный - оранжева, как солнышко. Сама же Катька, доверенная на руки бабе и деду, полной чашей пьет деревенскую вольную жизнь, забыв про автобусы, электричество и магазины, носится, как угорелая, по раскисшей от дождей дороге с силой шлепая по самому центру прекрасной лужи, которую за ночь стянула нежная и хрупкая корка. Катька совершает набеги на соседский сад, в котором полно еще крошечных китаек на ветвях старых яблонь, тянет к себе ветки калины и объедает ртом подмерзшие ягоды, чисто коза, горюет баба, мало тебе дома сушеного, вареного? Мало, Катька смеется во весь рот, и, нахмурившись, начинает раскачивать зуб, баба?! Зубик гулять хочет! Как такую дома удержать? То корову пойдет провожать, то к соседке побежит "гусиков подразнить можно баба", то к Лёньке умчится, а тот как раз самогонку в бане гонит, и вернется оттуда под хмельком, до того надышавшись сивушных паров, что впору давай ей огурец на закуску! Катька и капусту с бабкой встает рубить, дед ей сделал свою сечку, маленькую, и корытце выдолбил - хозяюшка ... И везде Катька с улыбкой, да с добрым словом, да всех пожалеет, перецелует, вот ведь, отрада на старость годов, а вот, не углядели, не уберегли, отправили на дальний конец деревни, где старухи у Лизаветы, акушерки, на супредки собрались, и на тебе! Пришла чуть живая, вся квёлая, как заладонь её взяла? Поди, нажарилась с бабами чаю, выскочила на холод, да просквозило. А ночью уж жар начался, пошла стонать, плакать, губы сухие облизывает, бабка ей клюковки попить, а она глазки откроет, и все шепчет, - Люля, Люлечка, а какая "Люля", уж третий день всё ту "Люлю" зовет! Врачиха забегала по походу, сама заполошная, замучили меня, плачет, эпидемия в районе, да прививки, а эта ваша городская, её либо, и в городе по другому лечат, а я, как могу! Но таблеток дала, горлышко посмотрела, сказала, всему потакайте, пить давайте, малиновое варенье да клюкву, должно, где ноги замочила. Или чихнул кто. А Катенька все плачет, Люлю всё просит, думали, кукла? А в город дочери звонить боязно, ругать станет, не уберегли, не пустит больше Катю к бабке с дедом! Ну, дед и пошел по деревне, поспрашивать, может, кто знает, что это за диво такое? Всех обспрашивал, нет никого такого, ни девочки, ни коровы - все имена достойные, да знакомые уху. Пришел ни с чем, в избе бабка сидит, плачет, что делать, говорит, надо Любке звонить, иди на почту, пусть ругает, такая беда! А тут Дружок цепью загремел, вылез из своей шалаги, лает. Но - негромко, а так, страху подпускает на вошедшего. Дед на двор, а там пацаненок стоит, акушеркин внук, Ванька. Чё тебе надо, спрашивает дед. Так Катьку, пацаненок мнется, деда, надо. дед в ответ, болеет твоя Катерина, а тот шепчет, а вот, Катька приглядевши котёнка, а бабка говорит, не возьмет, так утопим? Да какой к ляду, котенок, разозлился дед, до котенков сейчас? Ванька носом шмыгнул, так че, топить? Кого? Ну кого-кого? Люльку ж? Катька так назвавши ... Ну, конечно, как этот комок полосатый Катьке подсунули, аж на подушку, та заулыбалась, расчихалась со счастья, бабка с дедом сами ревут, а Катька глянь! Уже сидит в подушках! Уже с картохи лушпайки сковыривает! Уже на горчични согласная, молоко с пенкой пьет! Так и пошла на поправку. Стремглав. Такая внучка чуднАя, что те с чем-то! Люлька? Выдумат же, а?
ПРОВИНЦИАЛЫ
ДАРЬЯ ГРЕБЕНЩИКОВА.
Москва
***
я люблю твои сплетни, провинция -
беспощадный и праведный суд,
здесь с дотошностью медицинскою
без анализа все узнают,
кто с кем был, кто развелся, кто судится,
кто сгорел в алкогольном чаду -
знает все моя тихая улица,
видя, с кем я под ручку иду.
чем живешь ты, моя ненасытная -
между тихих и старых дворов,
с чьей же жизни, моя любопытная
ты сдираешь заветный покров?
мы и так за прозрачными ставнями
как на сцене театра живем -
и от двери с засовами ржавыми
уходя, ключ под коврик кладём ...
***
Торопец сонный, день базарный,
торгуют всем, что стоит денег,
товар, как перебор гитарный,
ждёт знатока и прячет ценник,
торгуют нервно и упрямо,
морковь лежит пучками, рдеет,
подобно рижскому бальзаму
меня домашний квас согреет,
в мундирах серых спит картошка,
зеленый лук - Дали с усами,
редиска, яркая, как брошка,
соседствует с ведром с цветами,
есть клюква - северным гранатом,
и желтых яблок бок лучистый,
великолепие томатов,
петух, покуда голосистый,
прожилки розовые сала,
укропа зонтик, тень петрушки -
а мне базара в жизни - мало,
гороха много в погремушке,
гуляй, мой тихий, сонный город,
трать деньги не жалея, вволю,
трава скучает под забором,
и старый дуб роняет - желудь ...
ДЕД и НАЙДА
Зима прихватила быстро. На Михайлу и снег выпал, всамделишный. Весь ноябрь слякотно было, баба, ворча, сушила дедовы портянки у печки, штопала носки, подслеповато путая нитки. Работы в лесу было мало, дед и Дымку запрягал только для того, чтобы погреть лошадку бегом. Дымка пробовала новые подковы, плелась проселком не ходко, не валко, но уж по деревне припускала - дорога была езженая, звонкая. Найда увязывалась за дедом в любой путь, прыгала на телегу, садилась смирнехонько сзади, по сторонам глазела, но не тявкала - блюла, стало быть, достоинство. У сельпо, пока дед топтался в хлебной очереди, позволяла себе лечь, но держалась сторожко - народ всякий, могли и сапогом пнуть.
Любила Найда с дедом бывать у его сестры, в лесхозе. Вот там ее и в дом пускали, и к печке, да еще баба норовила сахарку насыпать в молочко, а на дорогу Найде непременно костка доставалась, и собака прятала ее под сено. К дому Дымка шла ходко, пахло горьким дымком от дедовой самокрутки, мешки с хлебом подпрыгивали, тянуло хлебным, сытным духом, и Найда, утомленная длинным днём, задрёмывала, пока не начинала скрипеть тележная ось - всё, дом, вылезай, приехали...Найде хотелось в избу, поближе к деду, но порядок она знала и шла покорно в конуру, долго устраивалась, подминала под себя слегшееся сено, и в конце концов засыпала. И только в самый ночной мороз, когда несет снег крупяной сечкой, она вспоминала про косточку, забытую в телеге, и тяжко вздыхала...
***
подаст мне осень старое пальто,
с заплаткой из кленового листочка,
подаст мне знак - давно пора в сельпо,
чтоб прикупить кочан капусты сочной.
ты спросишь как? где Родины - поля?
где импорт замещен родимой репой,
озимых дрожь, и сена штабеля
и председатель на коне, свирепый -
бредут доярки, ведрами шурша,
мычат коровы, предвкушая дойку,
но вместо ржи все лезет ана-ша,
что оказалась слишком зимостойкой,
где тут взрасти капустному кочну?
где корень бросить хрену с сельдереем?
пойду в сельпо, и песню затяну,
и яровые где-нибудь ... посею.
Когда Лёха допьет бутылку, и потянется за второй, ему снова покажется, что Маруся ходит по избе, и он поговорит с ней, расскажет, что, да как, как начальство, как работа, как на рыбалку сходил, а Маруся посмеется тихонечко, пожалеет. И встанет опять перед Лёхой тот страшный день, 24 марта, когда он приедет к Марусе, и увидит, что лежит она, вся в жару, в беспамятстве, и как подхватит он её, завернет в одеяло и пойдет с ней сквозь этот лес, и как потом повезет её в район, в больницу, и поймет, что не довезти, и побежит в поселковый медпункт, а там не смогут дозвониться до района, что-то случится на коммутаторе, а когда смогут и доедет скорая, будет поздно.
Пока Лёха сидит и пьет в Марусиной избе, в его доме тёща выговаривает жене, - ох, ну ты, дура, Зойка, дура! Чего добилась-то? Всё одно он её любит, всё одно жизни тебе нет! Соединила б на коммутаторе тогда, глядишь, довезли бы эту Машку в город! А что уж, как тогда бегал, так и сейчас бегает, креста на тебе, Зойка, нет. А Зойка, зло глядя на мать, будет молчать и вспоминать, как тряслись у неё пальцы, когда она выдернула штекер, услышав, что фельдшер из медпункта пытается вызвать "Скорую" ...
Бабушка уже который час сидит на простом табурете, придвинутом к кровати, и все смотрит на внучку Катьку, плавающую в жару болезни, и вздыхает горестно, и винит себя, что дала Катьке вольницу. Дочь Люба Катьку отсылает к старикам неохотно, знает, что баловать будут, а Катька, любимица их, "на головах ихних ходить будет", и "на своей голове тоже попрыгат", а кончится все "мам, я ж говорила, пап, я ж предупреждала"! А как не баловать? Внучечка младшенькая, вымечтанная-вымоленная, вон, внуки, два лба здоровенных, погодки, Витька да Митька, хулиганы, безобразники, чистые бандиты, тех бабка с дедом ни в какую не берут, разве уж в лето, тогда куда деться-то? А Катюнечку, ангелочка беленького, всю такую ласковую, улыбчатую, с крошечными розовыми ушками, с ловкими пальчиками, с кудерьками на затылочке ореховыми, как не баловать? Бабушка летом ягодку сушит, и малинку, и черничку, и земляничку - знает, Катька любит сухую, кисленькую! И яблочки ей нанижет на ниточку, и вишенку, и рябинку - для забавы, конечно. Дед, тот орехи набирает, и еще магазинные купит, круглые, "грецкие" их называют, сладкие, внутри перегородчатые, и колет их круглым тяжелым камнем-окатышем, а Катька выбирает бабиной шпилькой покрошившееся ядро и приговаривает, подражая бабуле, ты б старый тише ерепенил бы! Щёпотно надо ть! Ах я, недолугий какой! - смеется дед, подмигивая бабке, - на-т-ка, сама коли, внуча умная! В свои пять лет Катька умеет читать, правда складами, растягивая гласные, спотыкаясь на согласных, и даже пишет кирпичным сколком на беленом печном боку - БА-БА, ДЕ-ДА, КА-ТЯ ... Баба радуется, грамотная, дед, разводя руки в стороны, ехидничает, как жа, городская, не чета нам, лапотным! А Катька частит, рассказывая про красивую городскую жизнь, про автобус-трамвай, про то, что у них, в городе, в лампочке всегда свет есть, и вода у них не засыпает на зиму, как в деревне, и в магазинах у них заглядишься сколько, не то, что в сельпо вашем! Бабушка стучит спицами, плетет исподки, цветненькие, на каждый пальчик - своя шерстинка, на мизинчик - синенька, на безымянный - беленька, на средний - красенька, на указательный - зелененька, а на самый большой, толстый да важный - оранжева, как солнышко. Сама же Катька, доверенная на руки бабе и деду, полной чашей пьет деревенскую вольную жизнь, забыв про автобусы, электричество и магазины, носится, как угорелая, по раскисшей от дождей дороге с силой шлепая по самому центру прекрасной лужи, которую за ночь стянула нежная и хрупкая корка. Катька совершает набеги на соседский сад, в котором полно еще крошечных китаек на ветвях старых яблонь, тянет к себе ветки калины и объедает ртом подмерзшие ягоды, чисто коза, горюет баба, мало тебе дома сушеного, вареного? Мало, Катька смеется во весь рот, и, нахмурившись, начинает раскачивать зуб, баба?! Зубик гулять хочет! Как такую дома удержать? То корову пойдет провожать, то к соседке побежит "гусиков подразнить можно баба", то к Лёньке умчится, а тот как раз самогонку в бане гонит, и вернется оттуда под хмельком, до того надышавшись сивушных паров, что впору давай ей огурец на закуску! Катька и капусту с бабкой встает рубить, дед ей сделал свою сечку, маленькую, и корытце выдолбил - хозяюшка ... И везде Катька с улыбкой, да с добрым словом, да всех пожалеет, перецелует, вот ведь, отрада на старость годов, а вот, не углядели, не уберегли, отправили на дальний конец деревни, где старухи у Лизаветы, акушерки, на супредки собрались, и на тебе! Пришла чуть живая, вся квёлая, как заладонь её взяла? Поди, нажарилась с бабами чаю, выскочила на холод, да просквозило. А ночью уж жар начался, пошла стонать, плакать, губы сухие облизывает, бабка ей клюковки попить, а она глазки откроет, и все шепчет, - Люля, Люлечка, а какая "Люля", уж третий день всё ту "Люлю" зовет! Врачиха забегала по походу, сама заполошная, замучили меня, плачет, эпидемия в районе, да прививки, а эта ваша городская, её либо, и в городе по другому лечат, а я, как могу! Но таблеток дала, горлышко посмотрела, сказала, всему потакайте, пить давайте, малиновое варенье да клюкву, должно, где ноги замочила. Или чихнул кто. А Катенька все плачет, Люлю всё просит, думали, кукла? А в город дочери звонить боязно, ругать станет, не уберегли, не пустит больше Катю к бабке с дедом! Ну, дед и пошел по деревне, поспрашивать, может, кто знает, что это за диво такое? Всех обспрашивал, нет никого такого, ни девочки, ни коровы - все имена достойные, да знакомые уху. Пришел ни с чем, в избе бабка сидит, плачет, что делать, говорит, надо Любке звонить, иди на почту, пусть ругает, такая беда! А тут Дружок цепью загремел, вылез из своей шалаги, лает. Но - негромко, а так, страху подпускает на вошедшего. Дед на двор, а там пацаненок стоит, акушеркин внук, Ванька. Чё тебе надо, спрашивает дед. Так Катьку, пацаненок мнется, деда, надо. дед в ответ, болеет твоя Катерина, а тот шепчет, а вот, Катька приглядевши котёнка, а бабка говорит, не возьмет, так утопим? Да какой к ляду, котенок, разозлился дед, до котенков сейчас? Ванька носом шмыгнул, так че, топить? Кого? Ну кого-кого? Люльку ж? Катька так назвавши ... Ну, конечно, как этот комок полосатый Катьке подсунули, аж на подушку, та заулыбалась, расчихалась со счастья, бабка с дедом сами ревут, а Катька глянь! Уже сидит в подушках! Уже с картохи лушпайки сковыривает! Уже на горчични согласная, молоко с пенкой пьет! Так и пошла на поправку. Стремглав. Такая внучка чуднАя, что те с чем-то! Люлька? Выдумат же, а?