Великий Новгород-Санкт-Петербург Бабушке В деревянном доме дачном С грудой старых покрывал, С блюдечком-окном чердачным Я сто лет не ночевал. Долго пряная прохлада Держится в родных стенах, И трещит в часах цикада О забытых временах. Как сервиз в шкафу на полке, Домик весь дрожит, звеня, — Звуков сыплются осколки: Электричка мчит меня… Чувство странное: всё то же, Всё как в детстве, да не то, И висит в пустой прихожей Тенью старое пальто.
* * *
Поезд ехал в сумерках издалека С прямотою отца, с властью первопроходца, И когда мы спросили проводника: Как его домашним с ним в разлуке живётся,
И скучает ли сам по своей земле, — Он ответил нам: и на окраинах мира (Хоть в Улан-Удэ, хоть в Йошкар-Оле) Вы — моя семья, бессонные пассажиры.
Поезд встал. И мы, вопреки языку, Замолчали и мир заключили в объятья, Руку жали по кругу проводнику Мы, годясь в сыновья ему, в младшие братья.
Так от слов простых и правдивых его Разлилось по вагону горячей тоскою И сиротство бездомное, и родство, И за встречей прощание наше людское.
-------- Дмитрий Шеваров о поэте
Друг Князева поэт Варвара Заборцева очень точно сказала: «Григорий в буквальном смысле пишет то, что проживает сам…» А проживает и переживает он смерть отца, гибель жены, совсем еще молодой женщины… А еще он открыт всем бедам и горестям нашего времени. Он даже не пытается прикрыться от них, погрузившись в историю или искусство, не прячется в норе филологических изысканий, куда не доносятся крики и стоны.
Вот почему, закрывая рукопись новой книги поэта «Последнее лето», я держусь за сердце. Так бывает, когда читаешь самые трагические строки Пушкина или Лермонтова.
Вы скажите: ряд гениев слишком высок, чтобы с ним сравнивать любого современного поэта, каким бы талантливым он не был. Вы правы, но я говорю не о мастерстве, и не о гениальности, а о той ноте сострадания, которая пронзает всю русскую поэзию насквозь – вплоть до Григория Князева. Он восприемник этой ноты, утраченной было в начале ХХI века, когда молодые поэты старались отрешенно рефлексировать. Стало модно «выстраивать» свой образ успешного поэта. Григорий Князев органически чужд как скрытности, так и сытости. Он весь на ладони. Читатель, захваченный его искренностью, вместе с ним переживает то, что когда-то переживали современники Тютчева и Блока.
В завершение своего короткого слова, мне хотелось бы пожелать Грише: дай Бог тебе и среди испытаний и утрат сохранить способность к чистой радости. Чтобы, когда придет час, расписать землю небесными красками – так как тебе об этом мечтается.
Когда же, даст Бог, не случится конца
На нашем веку — в смысле истинном, высшем,
То, как Дионисий, по воле Творца
Небесными красками землю распишем!
А еще: помнишь финал «Ёжика в тумане»? – там Медвежонок, заждавшийся Ежика, выдыхает: «Кто же без тебя звезды-то считать будет?..»
Вот и я говорю: «Кто же без тебя?..»
Понимаю, что просить поэта поберечь себя – не в традициях русской словесности.
И все-таки прошу.
Мы слишком долго тебя, Гриша, ждали.
* * *
То ли музыкой стальной, а то ли мукой Ты, мой поезд, нараспев меня баюкай.
Ты, мой поезд — то глухой, то снова гулкий, До забвенья укачай на полке — в люльке.
Слышишь, звенья расшатавшейся дороги Выпадают, вновь стыкуются — как слоги?
Я сойду, объятый жаркою Самарой, С той девчонкою-гречанкою — не-парой.
Мимолётное, бесплотное, смешное — Дело ясное: не станет мне женою.
Тут, пожалуй, как ни целься, ни осмелься — Параллельные едва ль сойдутсяи рельсы.
Но, как лучики — притягиваясь сами, Мне попутчики становятся друзьями.
Далеко вагону ветхому до дома… Мы накроем общий стол, полдня знакомы, —
И покажется родною жизнь чужая, И, как близких — первых встречных провожая,
Не боясь, что поезд дёрнется и тронет, С вами выйду я — проститься на перроне.
----------
ПЕРВАЯ ГОДОВЩИНА
Длинный год — никак не минует… Испытует, экзаменует И вдовца, а с виду — юнца. Мне осилить бы вместе с горем Эту реку, ставшую морем, — Ни начала ей, ни конца.
Мне прорвать бы дамбу — горячим Благодарным и светлым плачем, Оказаться на берегу, Где на ясных широких волнах Расцветает солнце-подсолнух, Спит подснежник, прячась в снегу.
Роковая близится дата. Не обидою сердце сжато В напряжённо большой кулак, Но такой усталостью лютой, Но такой бессонною смутой, Что и плыть-то, плакать-то — как?
ПРОВИНЦИАЛЫ
Григорий КНЯЗЕВ
Великий Новгород-Санкт-Петербург
Бабушке
В деревянном доме дачном
С грудой старых покрывал,
С блюдечком-окном чердачным
Я сто лет не ночевал.
Долго пряная прохлада
Держится в родных стенах,
И трещит в часах цикада
О забытых временах.
Как сервиз в шкафу на полке,
Домик весь дрожит, звеня, —
Звуков сыплются осколки:
Электричка мчит меня…
Чувство странное: всё то же,
Всё как в детстве, да не то,
И висит в пустой прихожей
Тенью старое пальто.
Поезд ехал в сумерках издалека
С прямотою отца, с властью первопроходца,
И когда мы спросили проводника:
Как его домашним с ним в разлуке живётся,
И скучает ли сам по своей земле, —
Он ответил нам: и на окраинах мира
(Хоть в Улан-Удэ, хоть в Йошкар-Оле)
Вы — моя семья, бессонные пассажиры.
Поезд встал. И мы, вопреки языку,
Замолчали и мир заключили в объятья,
Руку жали по кругу проводнику
Мы, годясь в сыновья ему, в младшие братья.
Так от слов простых и правдивых его
Разлилось по вагону горячей тоскою
И сиротство бездомное, и родство,
И за встречей прощание наше людское.
--------
Дмитрий Шеваров о поэте
Друг Князева поэт Варвара Заборцева очень точно сказала: «Григорий в буквальном смысле пишет то, что проживает сам…» А проживает и переживает он смерть отца, гибель жены, совсем еще молодой женщины… А еще он открыт всем бедам и горестям нашего времени. Он даже не пытается прикрыться от них, погрузившись в историю или искусство, не прячется в норе филологических изысканий, куда не доносятся крики и стоны.
Вот почему, закрывая рукопись новой книги поэта «Последнее лето», я держусь за сердце. Так бывает, когда читаешь самые трагические строки Пушкина или Лермонтова.
Вы скажите: ряд гениев слишком высок, чтобы с ним сравнивать любого современного поэта, каким бы талантливым он не был. Вы правы, но я говорю не о мастерстве, и не о гениальности, а о той ноте сострадания, которая пронзает всю русскую поэзию насквозь – вплоть до Григория Князева. Он восприемник этой ноты, утраченной было в начале ХХI века, когда молодые поэты старались отрешенно рефлексировать. Стало модно «выстраивать» свой образ успешного поэта.
Григорий Князев органически чужд как скрытности, так и сытости. Он весь на ладони. Читатель, захваченный его искренностью, вместе с ним переживает то, что когда-то переживали современники Тютчева и Блока.
В завершение своего короткого слова, мне хотелось бы пожелать Грише: дай Бог тебе и среди испытаний и утрат сохранить способность к чистой радости. Чтобы, когда придет час, расписать землю небесными красками – так как тебе об этом мечтается.
Когда же, даст Бог, не случится конца
На нашем веку — в смысле истинном, высшем,
То, как Дионисий, по воле Творца
Небесными красками землю распишем!
А еще: помнишь финал «Ёжика в тумане»? – там Медвежонок, заждавшийся Ежика, выдыхает: «Кто же без тебя звезды-то считать будет?..»
Вот и я говорю: «Кто же без тебя?..»
Понимаю, что просить поэта поберечь себя – не в традициях русской словесности.
И все-таки прошу.
Мы слишком долго тебя, Гриша, ждали.
* * *
То ли музыкой стальной, а то ли мукой
Ты, мой поезд, нараспев меня баюкай.
Ты, мой поезд — то глухой, то снова гулкий,
До забвенья укачай на полке — в люльке.
Слышишь, звенья расшатавшейся дороги
Выпадают, вновь стыкуются — как слоги?
Я сойду, объятый жаркою Самарой,
С той девчонкою-гречанкою — не-парой.
Мимолётное, бесплотное, смешное —
Дело ясное: не станет мне женою.
Тут, пожалуй, как ни целься, ни осмелься —
Параллельные едва ль сойдутсяи рельсы.
Но, как лучики — притягиваясь сами,
Мне попутчики становятся друзьями.
Далеко вагону ветхому до дома…
Мы накроем общий стол, полдня знакомы, —
И покажется родною жизнь чужая,
И, как близких — первых встречных провожая,
Не боясь, что поезд дёрнется и тронет,
С вами выйду я — проститься на перроне.
----------
ПЕРВАЯ ГОДОВЩИНА
Длинный год — никак не минует…
Испытует, экзаменует
И вдовца, а с виду — юнца.
Мне осилить бы вместе с горем
Эту реку, ставшую морем, —
Ни начала ей, ни конца.
Мне прорвать бы дамбу — горячим
Благодарным и светлым плачем,
Оказаться на берегу,
Где на ясных широких волнах
Расцветает солнце-подсолнух,
Спит подснежник, прячась в снегу.
Роковая близится дата.
Не обидою сердце сжато
В напряжённо большой кулак,
Но такой усталостью лютой,
Но такой бессонною смутой,
Что и плыть-то, плакать-то — как?
-------
В старинной книжке телефонной,
Почти рассыпавшейся в прах,
Мир, на молчанье обречённый
И рухнувший на плечи тонной,
Спит в полустёртых номерах.
А разбудить звонком рисковым
Едва поднимется рука.
И сам сказать не знаю что вам,
В листанье книжки бестолковом
Ни от кого не жду звонка.
Дружили крепко мы когда-то,
Но наши разошлись пути.
Что с вами, где же вы, ребята?
В ответ лишь голос автомата:
«Вне зоны действия сети»…
* * *
Мне выпала радость большая —
Родиться в рубашке и жить,
Но некто, покоя лишая,
Приходит меня сторожить.
Зачем у дверей караулишь
И тенью маячишь во мгле?
Так жалко, что жизнь мне одну лишь
Дано испытать на земле.
Я пробую снова и снова
Её драгоценный лимит.
Волна океана лесного
Напевно и плавно шумит.
В траве, что укрыла по плечи,
В степном и озёрном краю
Заводит вечерний кузнечик
Любовную песню свою.
И как я всё это покину,
Оставшись в ночи без огня,
Вернувшись в адамову глину
До самого Судного дня?
Последнее лето
маме
…За пыльной жарою
С родного пригорка
Предзимье сырое
Повеяло горько.
Закончилось лето —
И топятся печи.
Предчувствую: это —
Прощальная встреча.
Пусть все ещё живы,
Пусть все ещё вместе,
Пути-перспективы —
В печальном разъезде.
Смятение-смута —
Одни силуэты…
И вправду как будто
Последнее лето.
Последнее лето…