Интересные факты и последние годы... В 1944 году Евстигнеев поступил в студию при Драматическом театре имени Горького. Евгений Александрович был очень музыкален, виртуозно играл на гитаре и рояле. Однажды, в 1946 году в кинотеатр, где в составе джаз—оркестра Евстигнеев играл в качестве ударника, пришёл директор Горьковского театрального училища Виталий Лебский. Директор хотел посмотреть именно на Евстигнеева, который играл так самозабвенно, что приводил публику в неописуемый восторг. После того как оркестранты отыграли очередную композицию, Виталий Лебский подошёл к Евстигнееву и спросил: «Молодой человек, не хотите ли вы стать драматическим актёром?» Евстигнеев ответил: «Я не знаю». — «Тогда вот вам мои координаты, и я жду вас у себя», — продолжил Лебский и вручил бумажку с адресом училища. Когда спустя два дня Евстигнеев пришел по указанному адресу, Лебский встретил его радушно, предложил выучить какую—нибудь басню и сдать экзамен. Через несколько дней Евгений был зачислен на первый курс училища. О Евстигнееве в обычной жизни рассказывал С.Зельцер: «Из массовых зрелищ Евгений Александрович выделял футбол. Внимательно следил за матчами чемпионата мира и Европы, Олимпиады. «А не сходить ли нам на «Спартак» с кем—нибудь?» Ложе прессы предпочитал обычную трибуну. Народ одобрительным гулом сопровождал его появление на трибуне. Стихал матерок, люди подтягивались, заговаривали, без назойливого любопытства, достойно, со знанием дела отпускали замечания по ходу игры, спорили о ситуациях, возникающих на поле. Угощали семечками и всем, чем бог послал, благо закон (сухой) еще не подоспел. Окружала атмосфера всеобщего футбольного братства. С интересом он знакомился со Старостиным, Леонтьевым, Яшиным, Логофетом. Изредка бывал с ним на хоккее. Зажигался азартом ледовых схваток, игра импонировала темпераментом, динамикой. Но футбол оставался первой и единственной любовью...» В конце 1980—х годов Евстигнеев женился в третий раз. Его избранницей стала актриса Ирина Цивина. Несмотря на значительную разницу в возрасте — 35 лет, этот брак был действительно удачным. Ирина боготворила Евгения Александровича. Цивина рассказывала: «В детстве я, как многие девочки, собирала портреты артистов. Когда я в начале 80—х приехала из Минска в Москву поступать в театральное училище, в моем дневнике была закладка — фотография Евстигнеева из «Невероятных приключений итальянцев в России», кадр, где он со сломанной ногой — веселый, озорной, но больной. Я не особенно берегла эту открытку и даже записала на ней какой—то телефон. Со странным чувством я вспоминаю теперь о ней — как о случайном знаке своей судьбы. Я училась в Школе—студии МХАТ у Василия Петровича Маркова. В конце второго курса он собрал нас и объявил, что с нами будет работать Евгений Александрович Евстигнеев — ставить «Женитьбу Белугина» Островского. Для Евстигнеева был устроен специальный показ, но он ушел молча, ничего нам не сказав. Мы гадали, кого он выберет: всем хотелось работать с ним, но он был не просто знаменитость, звезда — любимый, обожаемый нами артист. Я, суеверная трусиха, нарочно не стала читать пьесу и потихоньку выспрашивала у однокурсников, о чем она, какие в ней роли. В начале третьего курса пришел Евгений Александрович и прочитал свое распределение. Мне досталась главная героиня, Елена Кармина, чего я никак не ожидала, ведь я считалась характерной актрисой. Так мы встретились впервые — как учитель и ученица…» Евстигнеева воодушевили новые отношения, в нем появились новые силы. Галина Волчек вспоминала, что в этот период он стал менее закрытым, перестал сдерживать в себе переживания. Последней работой Евстигнеева была роль в «Игроках» 1 марта 1992 года. Драматург и сценарист Александр Свободин писал в книге «Евгений Евстигнеев — народный артист»: «Он завораживал зал одним своим появлением. Он обладал магнетизмом, каким природа наделяет избранных. Я имел горькую радость быть на его последнем спектакле. В нем были заняты звезды. Это было 1 марта 1992 года. Шли «Игроки» по Гоголю в постановке Сергея Юрского. Играли на сцене Художественного театра имени А.П.Чехова. Публика ждала его. И дождалась! Он вышел. Встал. Корпус был слегка наклонен вперед, неуправляемые мышцами руки свисали по бокам. Шея вытянута. Взгляд неподвижен. Он играл мошенника, прикинувшегося респектабельным господином. Мошенник стеснялся. Ему назначили рисунок интеллигента, но он чувствовал свою фальшь. В этом состоянии артист застыл, пережидая аплодисменты. Они его словно и не коснулись. После спектакля я зашел к нему за кулисы. Мы поговорили. Я сказал, что хотел бы посмотреть спектакль еще раз. Он наморщил лоб, перебирая в памяти свое расписание. Сказал: «Теперь только 21—го. Я завтра в Лондон лечу. Небольшая операция, так что вот...» Евгений Евстигнеев на следующий день улетел с женой в Лондон. Один из его знакомых ранее делал такую операцию у этого же врача — Тэрри Льюиса. Этот знакомый рассказывал, что на четвертый день после операции уже ходил по лестнице и пил коньяк. Ирина Цивина рассказывала: «Он говорил: «У меня столько сил и энергии, я столько еще могу сделать, а сердце, как двигатель в старой машине, не тянет. Надо только двигатель отремонтировать, и все будет в порядке». Он хотел привести себя в форму и решился ехать в Лондон. Николай Николаевич Губенко, тогда министр культуры Союза, дал деньги. Евгений Александрович нашел паузу в своем расписании. 5 марта 1992 года должна была пройти операция, ему обещали, что к 10—му числу он будет в порядке, на 17 марта был назначен «Вишневый сад», на 21—е — «Игроки», потом досъемки «Ивана Грозного» (два последних эпизода с его участием). Он относился к операции легко и, казалось, не беспокоился за ее исход. Утром 4 марта мы поехали в клинику. Ему должны были сделать обследование, маленькую предварительную операцию — коронарографию — и оставить в клинике до утра, чтобы оперировать. Пока ему делали анализы, я пошла погулять, а часа через два вернулась к нему в палату и села около его кровати. Я решила дождаться Тэрри Льюиса и врача из нашего посольства, который должен был переводить. Полчаса мы сидели вместе, шутили, разговаривали. Евгений Александрович с утра ничего не ел перед обследованием и послал меня сказать медсестре, что он голоден. Я сходила, вернулась к нему: «Через пять минут они тебя покормят». За эти пять минут он умер... Все происходило так быстро, что теперь эти события прокручиваются в моем мозгу, как ускоренная съемка в кино. Только я это сказала, вошли Тэрри Льюис и посольский врач. У Льюиса в руках был лист бумаги, он стал говорить и рисовать, а посольский врач переводил, очень быстро, без пауз: «Я ознакомился с вашей историей болезни, завтра мы будем вас оперировать, но у нас принято предупреждать пациента о возможных последствиях операции. Вот ваше сердце — он нарисовал, — в нем четыре сосуда. Три из них забиты, а четвертый забит на девяносто процентов. Ваше сердце работает только потому, что в одном сосуде есть десять процентов отверстия. Вы умрете в любом случае, сделаете операцию или нет!» В переводе слова звучали буквально так. Евгений Александрович весь похолодел. Я держала его за руку. Я увидела, как он покрылся испариной и стал тяжело дышать носом. Когда ему становилось плохо, я всегда заставляла его дышать носом, по Бутейко. Я поняла, что с ним что—то случилось. Что—то стало происходить в его сознании, он испугался этого нарисованного сердца. Я заговорила с ним, стала его утешать, и в это время какие—то люди, которых я не успела рассмотреть, оторвали меня от его руки и быстро куда—то повели. Я успела заметить на экране, где шла кардиограмма, прямую линию, но ничего еще не понимала и испугалась по—настоящему только тогда, когда меня стала утешать медсестра. Пришел посольский врач: «Наступила клиническая смерть. Но вы не волнуйтесь, его из клинической смерти вывели, он очнулся». Я слышала суету в коридоре, это Евгения Александровича срочно повезли на операцию... Четыре часа я просидела в этой комнате. Посольский врач прибегал с новостями: «Он умирает...», «Он жив». Я уже истерически смеялась над ним: все это походило на дикий розыгрыш. Я сидела у окна и смотрела через внутренний двор на окна реанимационной, куда Евгения Александровича должны были привезти после операции. Сто раз открывалась там дверь, приходили и уходили какие—то люди, но его так и не привезли. Вместо этого опять появился посольский врач: «Операция закончена, ваш муж умирает. Операцию провели блестяще, но нужна пересадка сердца» «Ну, так сделайте!» — Я была потрясена тем, как холодно он говорил: «Нельзя, это обговаривается заранее. Поэтому мы отключили его от всех аппаратов». — Кто вам дал право?! Я позвоню нашим друзьям в Австралию, мы найдем донора... Не могли бы вы продержать его хотя бы несколько дней? — Нет, это надо было обговорить заранее. Вошел Тэрри Льюис: «Я вынужден вам сообщить, что ваш муж скончался...» Через полчаса мне разрешили войти к нему... Он лежал удивительно красивый. Я обняла его и почувствовала, что он теплый... Не может быть человек теплый и мертвый... Я умоляла его не оставлять меня — это длилось, кажется, долго—долго... Я не перестаю искать объяснений его смерти. Она была абсолютно нелогична, абсурдна. Ведь я видела это своими глазами—спокойный, веселый человек умер сразу после того, как ему нарисовали его сердце и сказали: вот так вы можете умереть. И я нахожу единственный ответ: его гениальное воображение. Так же как он мог представить себе любую страну, выйдя на полчаса на улицу, так же он представил себе свою смерть... Он вошел в нее, как в очередную роль...» Евгений Евстигнеев умер 4 марта 1992 года и был похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
Мир книги,слова,поэзии
:Николай Азовцев
ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ ЕВСТИГНЕЕВА...
Интересные факты и последние годы...
В 1944 году Евстигнеев поступил в студию при Драматическом театре имени Горького. Евгений Александрович был очень музыкален, виртуозно играл на гитаре и рояле. Однажды, в 1946 году в кинотеатр, где в составе джаз—оркестра Евстигнеев играл в качестве ударника, пришёл директор Горьковского театрального училища Виталий Лебский. Директор хотел посмотреть именно на Евстигнеева, который играл так самозабвенно, что приводил публику в неописуемый восторг. После того как оркестранты отыграли очередную композицию, Виталий Лебский подошёл к Евстигнееву и спросил: «Молодой человек, не хотите ли вы стать драматическим актёром?» Евстигнеев ответил: «Я не знаю». — «Тогда вот вам мои координаты, и я жду вас у себя», — продолжил Лебский и вручил бумажку с адресом училища. Когда спустя два дня Евстигнеев пришел по указанному адресу, Лебский встретил его радушно, предложил выучить какую—нибудь басню и сдать экзамен. Через несколько дней Евгений был зачислен на первый курс училища.
О Евстигнееве в обычной жизни рассказывал С.Зельцер: «Из массовых зрелищ Евгений Александрович выделял футбол. Внимательно следил за матчами чемпионата мира и Европы, Олимпиады. «А не сходить ли нам на «Спартак» с кем—нибудь?» Ложе прессы предпочитал обычную трибуну. Народ одобрительным гулом сопровождал его появление на трибуне. Стихал матерок, люди подтягивались, заговаривали, без назойливого любопытства, достойно, со знанием дела отпускали замечания по ходу игры, спорили о ситуациях, возникающих на поле. Угощали семечками и всем, чем бог послал, благо закон (сухой) еще не подоспел. Окружала атмосфера всеобщего футбольного братства. С интересом он знакомился со Старостиным, Леонтьевым, Яшиным, Логофетом. Изредка бывал с ним на хоккее. Зажигался азартом ледовых схваток, игра импонировала темпераментом, динамикой. Но футбол оставался первой и единственной любовью...»
В конце 1980—х годов Евстигнеев женился в третий раз. Его избранницей стала актриса Ирина Цивина. Несмотря на значительную разницу в возрасте — 35 лет, этот брак был действительно удачным. Ирина боготворила Евгения Александровича. Цивина рассказывала: «В детстве я, как многие девочки, собирала портреты артистов. Когда я в начале 80—х приехала из Минска в Москву поступать в театральное училище, в моем дневнике была закладка — фотография Евстигнеева из «Невероятных приключений итальянцев в России», кадр, где он со сломанной ногой — веселый, озорной, но больной. Я не особенно берегла эту открытку и даже записала на ней какой—то телефон. Со странным чувством я вспоминаю теперь о ней — как о случайном знаке своей судьбы. Я училась в Школе—студии МХАТ у Василия Петровича Маркова. В конце второго курса он собрал нас и объявил, что с нами будет работать Евгений Александрович Евстигнеев — ставить «Женитьбу Белугина» Островского. Для Евстигнеева был устроен специальный показ, но он ушел молча, ничего нам не сказав. Мы гадали, кого он выберет: всем хотелось работать с ним, но он был не просто знаменитость, звезда — любимый, обожаемый нами артист. Я, суеверная трусиха, нарочно не стала читать пьесу и потихоньку выспрашивала у однокурсников, о чем она, какие в ней роли. В начале третьего курса пришел Евгений Александрович и прочитал свое распределение. Мне досталась главная героиня, Елена Кармина, чего я никак не ожидала, ведь я считалась характерной актрисой. Так мы встретились впервые — как учитель и ученица…»
Евстигнеева воодушевили новые отношения, в нем появились новые силы. Галина Волчек вспоминала, что в этот период он стал менее закрытым, перестал сдерживать в себе переживания.
Последней работой Евстигнеева была роль в «Игроках» 1 марта 1992 года. Драматург и сценарист Александр Свободин писал в книге «Евгений Евстигнеев — народный артист»: «Он завораживал зал одним своим появлением. Он обладал магнетизмом, каким природа наделяет избранных. Я имел горькую радость быть на его последнем спектакле. В нем были заняты звезды. Это было 1 марта 1992 года. Шли «Игроки» по Гоголю в постановке Сергея Юрского. Играли на сцене Художественного театра имени А.П.Чехова. Публика ждала его. И дождалась! Он вышел. Встал. Корпус был слегка наклонен вперед, неуправляемые мышцами руки свисали по бокам. Шея вытянута. Взгляд неподвижен. Он играл мошенника, прикинувшегося респектабельным господином. Мошенник стеснялся. Ему назначили рисунок интеллигента, но он чувствовал свою фальшь. В этом состоянии артист застыл, пережидая аплодисменты. Они его словно и не коснулись. После спектакля я зашел к нему за кулисы. Мы поговорили. Я сказал, что хотел бы посмотреть спектакль еще раз. Он наморщил лоб, перебирая в памяти свое расписание. Сказал: «Теперь только 21—го. Я завтра в Лондон лечу. Небольшая операция, так что вот...»
Евгений Евстигнеев на следующий день улетел с женой в Лондон. Один из его знакомых ранее делал такую операцию у этого же врача — Тэрри Льюиса. Этот знакомый рассказывал, что на четвертый день после операции уже ходил по лестнице и пил коньяк.
Ирина Цивина рассказывала: «Он говорил: «У меня столько сил и энергии, я столько еще могу сделать, а сердце, как двигатель в старой машине, не тянет. Надо только двигатель отремонтировать, и все будет в порядке». Он хотел привести себя в форму и решился ехать в Лондон. Николай Николаевич Губенко, тогда министр культуры Союза, дал деньги. Евгений Александрович нашел паузу в своем расписании. 5 марта 1992 года должна была пройти операция, ему обещали, что к 10—му числу он будет в порядке, на 17 марта был назначен «Вишневый сад», на 21—е — «Игроки», потом досъемки «Ивана Грозного» (два последних эпизода с его участием). Он относился к операции легко и, казалось, не беспокоился за ее исход.
Утром 4 марта мы поехали в клинику. Ему должны были сделать обследование, маленькую предварительную операцию — коронарографию — и оставить в клинике до утра, чтобы оперировать. Пока ему делали анализы, я пошла погулять, а часа через два вернулась к нему в палату и села около его кровати. Я решила дождаться Тэрри Льюиса и врача из нашего посольства, который должен был переводить. Полчаса мы сидели вместе, шутили, разговаривали. Евгений Александрович с утра ничего не ел перед обследованием и послал меня сказать медсестре, что он голоден. Я сходила, вернулась к нему: «Через пять минут они тебя покормят». За эти пять минут он умер...
Все происходило так быстро, что теперь эти события прокручиваются в моем мозгу, как ускоренная съемка в кино. Только я это сказала, вошли Тэрри Льюис и посольский врач. У Льюиса в руках был лист бумаги, он стал говорить и рисовать, а посольский врач переводил, очень быстро, без пауз: «Я ознакомился с вашей историей болезни, завтра мы будем вас оперировать, но у нас принято предупреждать пациента о возможных последствиях операции. Вот ваше сердце — он нарисовал, — в нем четыре сосуда. Три из них забиты, а четвертый забит на девяносто процентов. Ваше сердце работает только потому, что в одном сосуде есть десять процентов отверстия. Вы умрете в любом случае, сделаете операцию или нет!» В переводе слова звучали буквально так.
Евгений Александрович весь похолодел. Я держала его за руку. Я увидела, как он покрылся испариной и стал тяжело дышать носом. Когда ему становилось плохо, я всегда заставляла его дышать носом, по Бутейко. Я поняла, что с ним что—то случилось. Что—то стало происходить в его сознании, он испугался этого нарисованного сердца. Я заговорила с ним, стала его утешать, и в это время какие—то люди, которых я не успела рассмотреть, оторвали меня от его руки и быстро куда—то повели. Я успела заметить на экране, где шла кардиограмма, прямую линию, но ничего еще не понимала и испугалась по—настоящему только тогда, когда меня стала утешать медсестра.
Пришел посольский врач: «Наступила клиническая смерть. Но вы не волнуйтесь, его из клинической смерти вывели, он очнулся». Я слышала суету в коридоре, это Евгения Александровича срочно повезли на операцию...
Четыре часа я просидела в этой комнате. Посольский врач прибегал с новостями: «Он умирает...», «Он жив». Я уже истерически смеялась над ним: все это походило на дикий розыгрыш. Я сидела у окна и смотрела через внутренний двор на окна реанимационной, куда Евгения Александровича должны были привезти после операции. Сто раз открывалась там дверь, приходили и уходили какие—то люди, но его так и не привезли. Вместо этого опять появился посольский врач: «Операция закончена, ваш муж умирает. Операцию провели блестяще, но нужна пересадка сердца»
«Ну, так сделайте!» — Я была потрясена тем, как холодно он говорил: «Нельзя, это обговаривается заранее. Поэтому мы отключили его от всех аппаратов».
— Кто вам дал право?! Я позвоню нашим друзьям в Австралию, мы найдем донора... Не могли бы вы продержать его хотя бы несколько дней?
— Нет, это надо было обговорить заранее. Вошел Тэрри Льюис: «Я вынужден вам сообщить, что ваш муж скончался...»
Через полчаса мне разрешили войти к нему... Он лежал удивительно красивый. Я обняла его и почувствовала, что он теплый... Не может быть человек теплый и мертвый... Я умоляла его не оставлять меня — это длилось, кажется, долго—долго... Я не перестаю искать объяснений его смерти. Она была абсолютно нелогична, абсурдна. Ведь я видела это своими глазами—спокойный, веселый человек умер сразу после того, как ему нарисовали его сердце и сказали: вот так вы можете умереть. И я нахожу единственный ответ: его гениальное воображение. Так же как он мог представить себе любую страну, выйдя на полчаса на улицу, так же он представил себе свою смерть... Он вошел в нее, как в очередную роль...»
Евгений Евстигнеев умер 4 марта 1992 года и был похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.