Аким никак не мог заблудиться в лесу, — не тайга, хотя, конечно, человек, не знающий эти глухомани, может, пожалуй, и пропасть, сгинуть, особенно зимой, когда все тропинки заметены, а на Большую дорогу, связывающую несколько деревень, выйти трудно, — сугробы в диком лесу не то что в райцентре, где и лопатами, и техникой вылизаны улицы, площади, тротуары и мостовые. Это в райцентре легко сориентироваться, смешно было бы заблудиться. В нынешние времена некоторые городишки и со столицей можно спутать: отгрохали домищи по двадцать этажей, спорткомплексы, стадионы, торговые центры. Аким вовсе не ворчал по-стариковски на прогресс, просто он ему чужд, хотя и у самого дочь с мужем и внуком проживают как раз в райцентре. Видится Аким со своей семьёй, ладит, но чаще Аким сам приезжает погостить, нежели дочь с зятем. Не спорит дед, что в городе жить легче, удобнее: пошёл в магазин, например «Перекрёсток», — и закупил всё, от хлеба до велосипеда… Конечно, хорошо, кто ж спорит. В городе и развлечений больше молодым-то… А в его дебрях что им делать? Телефон, правда, есть, рация, но в том и предел. А внуку уже семь лет, ему уже какой-то вай-фай подавай. Удивляется дочь, что отец без телевизора живёт, а зять воспитанный губы набок кривит, великодушно деда поддерживает: да ладно, мол, каждому — своё. Вот именно, что своё. А своё у лесника Акима — это чащобы бескрайние, дом его, лет сто назад сколоченный, а крепкий, дубовый. Паркет Акиму не надобен: дощатые полы с широкими досками не скрипят, лаком не отсвечивают, тёплые. В подполе и картошечка своя с морковью хранится, и сальце, и засолы разные. А главное ещё — русская печь, не то что ваш камин! Сядешь напротив огня, слушаешь треск дров в горниле, жарко, уютно; кипяток на дровах — не то что на газу… Уютно.
Хотя Аким и дед, но крепок, в силе большой, мускулы — молодым на зависть; не лешим живёт в лесу: бреется каждый день как для гостей, сервиз, дочкин подарок, бережёт, чай пьёт из пол-литровой кружки. В доме всё, как у людей: кровать, ковёр на стене, обои светлые, мебель приличная. Дочь с зятем купили себе новую, а Акиму прежнюю свою привезли: диван с креслами будто из музея, с высокой спинкой и широкими подлокотниками, с позолотой, стол и стулья. А прежнее акимовское «барахло» на дрова порубили. А ведь мебель, как и Аким, крепкая, дубовая. Однако не спорил дед, не хотел дочь огорчать. Какая разница — с какой мебелью жить? Главное — его лес, работы — не продохнуть. Ружьё ему выдали, но он никогда не пользовался им, уж сколько лет прошло. А вот нож… Нож, конечно, нужен, зверья крупного в дебрях много, к счастью. Всё-таки, если придётся жизнь свою спасать… Но пока не приходилось. В лесниках Аким уже давно, сам напросился на эту работу после аварии на заводе, где станком кусануло ему кисть между большим и указательным пальцем так, что в инвалиды сразу записали, а там и пенсия преждевременная… Но ничего, рука не мешала и ружьё держать, и резать ножом, топором махать. А к лесу Аким давно стремился: отец его с малолетства приучил и выживать в лесу, и любить, и беречь лес. Знал Аким повадки звериные, следы читал, как книгу, костёр и без спичек мог развести. Но с давних пор, выходя в свои владения, брал рюкзак с самым необходимым: спички, фонарь с запасной батарейкой, фляга, вода, соль, сухари. И конечно, аптечка — тоже самое нужное. Спиртного Аким не признавал вовсе, вообще никакого. Не любил, и всё. Но флягу с водкой всегда имел при себе, могло пригодиться, мало ли что, может, беда какая с заблудившимся приключится, так отогреть.
Иногда Аким не пешком ходил, а на машине по тракту выезжал навестить ближние деревни — по делу или просто в гости. Проверял летом кострищи на опушках близ деревень, сухостой, вырубки запрещённые — много дел. Браконьеров мало было, народ сознательный, если и завалит кто кабана или зайца, так это чужаки, не местные. А вот зимой даже на тракторе не проедешь — только лыжи. Именно зиму любил Аким больше всего: ни клещей, ни комаров, ни пожаров, только серебряная белизна снегов, синие сумерки, крестики птичьих следов, раскрошенные белкой шишки… И полная тишина, аж в ушах звенит, кровь свою в висках слышишь. Или лихая метель, ветки и даже сучья ломающая, где верх, где низ — пурга глаза слепит. В такую погоду дома, в тепле, лучше. Позлится зима, навьюжит сугробов — а наутро дверь едва откроешь заметённую, выйдешь на свет Божий: кругом серебро, ёлки опушённые, лапник к земле клонится под тяжестью снега. Так что не боялся Аким одиночества: собака у него была, здоровущая, как медведь. Чёрный пёс страшный и грозный с виду, а добряк добряком, даже ласковый. Ну что ты будешь делать? Мышь, бывало, найдёт, или ежа, или другую зверушку — не тронет, не убьёт лапой, а лает, словно от счастья, заливисто, скачет вокруг зверушки — вроде как поиграть зовёт. Аким так и прозвал его — Добрый. Однако не каждый раз, уходя в дебри метить больные деревья или сухостой, брал Аким Доброго, только если не очень далеко, а зимой — так и того реже: не пробраться Доброму за лыжами Акима в сугробах и наносах снежных. И вот однажды…
Обычное пасмурное зимнее утро. Под стрехой нависли сосульки, — скоро весна, расквасится земля, растечётся половодьем Мережка — речушка мелкая летом, а по весне не хуже других рек. Но пока ещё земля, если докопаться, звонкая, твёрдая, крепко морозом схваченная. И как там, в мёрзлом подземелье, мелкая зверушка выживает? Аким, бывало, и зерно разбросает на насте, и соль на пнях, и даже грибы сушёные — специально заготавливает по осени. Подкармливает Аким живность лесную. И вот лесник раньше обычного вышел в лес, захватив, как всегда, рюкзак, а за пояс — маленький топорик. Доброму велел дом сторожить, прежде накормив пса, тот хвостом тяжёлым застучал по полу, глядя преданными жёлтыми глазами на хозяина. — Ну, Добрый, пошёл я. А ты не скучай, вернусь — на двор выпущу. И, напрягшись, толкнул примёрзшую дверь. Оглядевшись, Аким, встав на широкие лыжи, подбитые искусственным мехом, отправился в Чёрную балку, километров пять от дома. Он давненько не бывал там, но знал, что там, в овражке, поросшем высоким кустарником, ещё с лета прижилось кабанье семейство, — надо проведать молодняк. Аким прошёл, шурша лыжами, всего с километр-полтора, как вдруг почувствовал охотничьим инстинктом опасность. Он не ошибся, но он ещё её не видел: не очень крупная, молодая рыжая рысь, ночевавшая на стволе старого дуба, была голодна уже несколько дней; ей хотелось крови. Мать недавно и рановато оставила своего детёныша, по какой причине — не узнать, но она успела научить молодую рысь охотиться, и лучший способ схватить добычу без особого риска для себя — это броситься на жертву с дерева. Рысь и учуяла, и увидела Акима. Ёрзая и приноравливаясь для прыжка, она, обессиленная голодом, собрала силы, что называется, в кулак, и неслышно, мягко, вытащив когти, — спрыгнула на лесника, прямо ему на спину, рванула когтями по спине, но толстая телогрейка лишь порвалась, обнажив серую вату, а рюкзак от удара съехал на плечо. Крови не было! Тогда рысь ударила лапой по голове Акима — но спасла меховая шапка, однако когти задели шею, и наконец рысь взъярилась от запаха крови! Она уже готова была вцепиться в шею человеку, перекусить и рвать, рвать мясо! Аким, понимая, что дело плохо, вынужден был защищаться, хотя никогда не совершал убийство, но не погибать же в самом деле от зверя, которого он даже и не рассмотрел, но догадывался. Достать нож из голенища валенка — пустяк. Ему не хотелось, очень не хотелось убивать, как он понял, рысь, но собственная жизнь была дороже, тем более Аким успел за секунду до гибели подумать о дочери, внуке… Решительно, борясь за жизнь, Аким изловчился и ударил ножом один раз себе за спину — и сразу же ослабли когти, рысь издала жалобный громкий крик. Аким стряхнул с себя рысь, перевернулся на бок и наконец смог освободиться от лыжи, вторая соскочила с валенка при нападении. Уже позабыв о страхе, он с жалостью и раскаянием, сожалением смотрел на молодую раненую рысь, её горячая кровь текла струйкой сразу глубоко под снег. Рысь была менее метра, рыжая с голубовато-серебристым оттенком. На спине и боках разбросан бурый крап, на животе белая шерсть. Она лежала на спине и глядела в глаза леснику не столько с ненавистью, сколько удивлением, жалобно замяукала — и тут Аким понял, что она всего лишь едва окрепший детёныш. — Эх ты… Да что же… Да как же так… — виновато запричитал Аким. Удар ножа пришёлся, слава богу, не в сердце, но сбоку в живот. И без того ослабленный от голода детёныш терял кровь и… жизнь… Наконец Аким спохватился, достал из рюкзака аптечку и, не боясь когтей рыси, перевязал, останавливая кровь животного. На свои мелкие раны он не обращал внимания: спасти! — вот его единственная мысль. А рысь закрыла глаза, мелко дрожала и потеряла сознание. Аким быстро перекинул рюкзак за плечи, встал на лыжи, поднял детёныша как ребёнка, на руки, и, задыхаясь от усталости — всё таки тяжёлая рыська, — покатил домой по собственной лыжне…
Добрый залаял, запрыгал было от радости, бросившись к хозяйским ногам, но тут же получил окрик хозяина: — Добрый! Место! Вишь, беда какая… Добрый не испугался, не струсил, а отошёл в дальний угол, понимая, что хозяину сейчас не до него.
…Аким устроил Рыську — так он её назвал — у подпечника, где тепло и сухо. Огородил поленьями её лежанку и выхаживал детёныша, обрабатывая рану. Кормил, поил, делал уколы. И что странно: как только Рыська пришла в себя, она вначале шипела и рычала — но не трогала Акима ни когтями, ни зубами, словно принимая его за мамку. Более того, когда Добрый всё-таки решился и подошёл достаточно близко к Рыське, чтобы понюхать, та тоже пошипела, но без угрозы и страха, а потом и вовсе перестала обращать на него внимание. Когда дело пошло на поправку, Аким обрадовался, увидев, как Рыська не только уже могла подниматься, но даже, дрожа лапами, пыталась выскочить из загона. — Не шали, Рыська, рано тебе ещё. Погоди, поправишься — выпущу. Жди. На-ко вот лучше, мясца тебе. Добрый, а ты чего лезешь? Не тебе, сказано, болящему. И однажды случилось то, чего никак не ожидал Аким. Рыська, дикое всё же животное, понятливо не срывала повязку, слегка незлобно, но шипела, а тут вдруг… Подошёл Аким водички чистой подлить в миску Рыське, та чуть полакала, а потом… лизнула шершавым большим языком руку леснику и… заурчала, как домашний котёнок! Немного опасливо, но Аким потрепал Рыську ласково по коротким ушам и голове… Та заурчала и даже замяукала ну точно как домашняя… — Ну то-то… ладно уж… живи… Как мы с тобой лес-то делить будем, когда выпущу? …И вскоре Рыська совсем выздоровела — и только тогда сорвала ненужную уже повязку. Аким увидел, понял… Рыська стояла у дверей, мяукая, оглянувшись на хозяина. — Ну что, Рыська, иди уж… живи, — снова повторил лесник, отворил дверь в сени, а там и в лес: свобода! Потрепал ей ласково загривок, тут и Добрый подскочил, ткнул холодным носом Рыську в бок, мол, прощай. А та привыкла, не боялась здоровущего пса. А на улице уже бушевала весна. В городе — капель, лужи, шум, брызги… А здесь, в лесу, воздух живой, прелый, земля, напоённая талым снегом, хлюпает, как в болоте. Птахи цвиркают перекличкой, жизни радуются. Солнце высоко, слепит глаза, ещё голые ветки деревьев тянутся к голубизне неба, машут ему, словно приветствуя… Хорошо! Жить хочется! — Ну живи, Рыська, бывай, — в третий раз сказал Аким, стесняясь ласковых слов и странной привязанности к дикому зверю. — Уж не встретимся мы более… Да, уж лучше не надо, — добавил со смешком, памятуя первую встречу… Рыська постояла на пороге. Огляделась. Зачем-то лизнула, ну точно как кошка, лапу и, не оборачиваясь, помчалась за деревья, кустарник… Аким вздохнул, закрыл дверь, ёжась от прохлады, погладил Доброго, тот поскулил, будто тоже сожалея об уходе Рыськи, с которой сдружился, улёгся на полу, на своём коврике, вытянул лапы, положил сверху морду — и вздохнул, ну совсем по-человечьи!
…Прошло два дня. Аким с вечера собрался в лес, озирать свои дебри. Приготовил сапоги выше колен — грязь месить в дебрях, собрался уж спать, как вдруг услышал странные звуки, будто мышь скреблась. Прислушался Аким — вроде действительно скребёт кто-то дверь. Удивился: Добрый уже дремал на своём месте, семья на ночь не приедет, да ещё в хлябь такую, да и не будет дочь скрести дверь — зять бы кулаком бабахнул… Кто бы это? И на всякий случай прихватил кочергу. Вошёл в сени: никого. И вдруг… за дверью раздалось жалобное мяуканье. Удивился Аким, отворил дверь — в дом по-хозяйски вбежала Рыська! И сразу — к подпечнику, где раньше раненая лежала. Добрый взвизгнул, как от радости, лизнул Рыську, а та «пободала» его головой, ну точно как кошка! — Эва! — поразился Аким, сел на диван. — Это как же? А пёс с рысью шалили, цапались играючи, вместе к миске побежали — ужинать…
…Видел бы кто картинку такую: бредёт лесник по тропинке, усыпанной хвоей, солнце жарит, а его то обгоняют, то плетутся сзади Добрый да Рыська — выгуливаются, аппетит нагуливают.
ДЖУЛЬКА
У Мариши было много радостей: куличики в песочнице у неё получались лучше всех. Если куличик сделать из влажного песка, тогда его можно было украсить камушками — «изюмом». Ещё — прыгалки через большую верёвочку. Здесь тоже Марише не было равных: она взлетала и словно парила над кручёной верёвкой. Даже длинные косички с огромными бантами, словно жёлтые бабочки, не успевали опуститься на спину! Ещё Мариша очень любила бабушку, потому что, когда бабуля приезжала в гости, она пекла оладушки, и тогда Маришу не оторвать от стола, накрытого белой клеёнкой с нарисованными вишенками, дольками жёлтого лимона и оранжевыми — мандарина. Ожидала Маришу и радость незнакомая, но волнующая: на следующую осень Мариша пойдёт в школу, а значит, ей купят портфель с блестящей застёжкой, куда можно вместить и кудрявую Люсю — куклу, с которой Мариша любит засыпать и разговаривать. Люсю приходится уговаривать съесть манную кашу, которую она, судя по всему, не любит, а надо, как говорит мама, и тогда Марише приходится подавать пример для Люси: ложечку — за маму, потом за папу, за бабушку, за соседского котёнка, чтобы рос поскорее, за то, чтобы в банке никогда не кончалось клубничное варенье, за… много чего. И за саму себя, конечно. А ещё за то, чтобы Марише купили, наконец, щенка — главная радость! Это была бы такая радость, даже счастье, о котором и мечтать-то нельзя: мама хмурилась («и слушать не хочу!»), папа, поглядывая на дочку, вздыхал и гладил сочувственно Маришу по головке, и только бабушка была на стороне внучки («ребёнку полезно расти вместе с животным, это прививает любовь и ответственность»). А Мариша уже любила того, кого ей не хотели купить, и, завидя на улице мальчишку, выгуливающего щенка, теребила косичку, обиженно «бычилась» на счастливчика и просила дать ей поводок, чтобы погулять немножко ну хоть с чужим щенком! Но мальчишка не давал, и тогда Мариша, чтобы не расплакаться, убегала, мелькая белыми носочками в красных сандалиях, — домой, обнимала Люсю и рассказывала ей, как ей хочется щенка. Но тут пришёл папа и принёс сливочное мороженое, и эта радость временно затмила мечту о щенке. Ну что ещё? Какие радости? — а вот стёклышко бутылочное, если через него щуриться на солнце, то всё вокруг становится зелёным: небо и солнце, дом Мариши, воробей в луже, зелёный дворник в зелёном фартуке и зелёной метлой, даже мороженое зеленое. А вот ворона почему-то не зеленеет, сидит на ветке тополя и каркает. Наверно, потому, подумала Маришка, что вороне не нравится, что на неё смотрят через зелёное стёклышко. Громко каркает ворона, чирикают воробьи, фырчат машины на улице, галдят ребята во дворе, у кого-то с подоконника радио поёт непонятное что-то — но это звуки, а звуки не могут быть зелёными и вообще цветными, а жаль. Вот было бы здорово, если бы звуки стали цветными, и тогда воробьи чирикали бы жёлтым, ворона — чёрным цветом, машины синим, котёнок мяукал бы белым, щенок… Мариша опять вспомнила про свою несостоявшуюся радость и стала мечтать о портфеле, пенале с карандашами, ручкой с чернилами, тетрадкой в косую линейку, потом — о пышной булочке с изюмом, хорошо бы ещё, чтобы папа принёс эклеры с густым шоколадным кремом, потом чтобы он починил трёхколёсный велосипед, чтобы подружки Света, Лена и Катя вышли гулять и они бы вместе прыгали через верёвочку или в «классики», ещё чтобы… ой, так много всего, чего хочется! Но больше всего на свете Мариша, конечно, мечтала о щенке… И вот однажды она удивилась, что мама с папой в углу комнаты шушукаются о чём-то, поглядывая на дочку, шёпотом спорят о чём-то, а потом мама, уже громко, сказала, что она «устала со всеми спорить, будь по-вашему», и ушла на кухню по делам, а папа, загадочно улыбаясь, опять погладил Маришу по головке и так же загадочно сказал непонятно кому: — В конце концов, только в детстве могут и должны исполняться мечты, потом уже не до того будет… А ведь назавтра — день рождения Мариши, приедут бабушка, тётя Мила, дядя Серёжа, ещё кто-нибудь. Чем больше гостей — тем больше подарков. Только бы не дарили чего-нибудь скучного — ботинки со шнурками, панамку, книжку без картинок, волчок, которых было уже три, пластинку с детскими песенками и всё такое. А лучше бы… эх… Гости и пришли, и надарили всякое полезное, но не нужное. Все чмокали Маришу в щёчку, восхищались «какая же большая стала», и только мама с папой так ничего и не дарили, а папа вообще куда-то ушёл. Потом пришлось залезть на табурет и прочитать стихи с выражением про «весёлый звонкий мяч», все хлопали, умилялись, а Марише стало скучно. Но вот все уселись за стол и стали пить чай с тортом, который мама испекла сама, с кремом. И вдруг в комнату тихо вошёл папа. Он опять загадочно улыбался и позвал Маришу: — Ну что, дочка, тут тебя ещё кое-кто поздравить пришёл, иди посмотри! Мариша слезла со стула, поправила чулок и затопала быстро в коридор… А-а-а-а!!! Рыжий-рыжий, толстенький щенок, настоящий, живой, не игрушечный, вертится вокруг самого себя, тяфкает тонким голоском! Маняша так и села на пол, а щенок тут же к ней подскочил, ткнулся холодным, чёрным носом раз-другой прямо в губы, в щёки Марише! Что тут с ней сделалось! — Это что, щенок! Он — мой?! — и расплакалась от счастья, а потом сразу колокольчиком засмеялась, и так долго они оба визжали, что соседи выскочили из своей комнаты, поняли, в чём дело: — Ага, таки купили собаку. Гляньте, как резвятся… Много ли ребёнку надо… А щенок-то какой красивый, большой будет. Овчарка, что ли? И папа подтвердил, что овчарка, что зовут его Джульбарс, что он вырастет сильным и умным, а пока его нужно воспитывать и обучать всяким штукам: понимать команды, подавать тапочки, слушаться и… кто-то с ним обещал гулять… А Мариша всего этого не слышала, они с щенком по полу катались, одним клубком, лазили под стол, под стулья, потом они бегали друг за другом, толкая гостей, — Мариша была счастлива. Гости ушли, Джулик сделал лужу у стола («ну вот, я же говорила!»), Мариша хотела спать вместе с Джуликом, но мама не пустила его на кроватку, а постелила щенку коврик, тогда Мариша стала проситься, чтобы спать с щенком на коврике, вместе, но мама с тех пор, если Мариша чего-то не хотела делать, угрожала: «Выгоню собаку!» — и приходилось подчиняться.
…Стали привычными прогулки с Джуликом, иногда Мариша гуляла с ним одна, на аллее напротив дома. Джулик и без поводка никуда не убегал, всё время с Маришей играл. Дома вёл себя спокойно, будто понимал мамины угрозы: «Не лаять, а то выгоню!» Комната у Маришиной семьи была не очень большая, но с балконом, и они вместе с Джуликом выходили на балкон третьего этажа, чтобы поглазеть на улицу. Джулик смешно вертел головой, Мариша, сидя на стульчике, обнимала подросшего щенка, гладила по голове и ушам, по спине. Они были неразлучны. Шло время. Наступила осень. Потом зима. Родители были спокойны, когда Мариша иногда гуляла с Джуликом одна: он вырос, окреп, никому не позволял приблизиться к хозяйке: рычал незлобно, но предупреждающе: не тронь! Не подходи! И только если Мариша скажет: «Свои!» — Джулик вертел хвостом, приветствовал и запоминал запах — на будущее. Во дворе все завидовали Марише: внешне грозный пёс на самом деле ласков, добр и не прочь поваляться со всеми в снегу, ловил на лету снежки, бегал за палкой, но, играя, не упускал из виду хозяйку, поглядывая по сторонам: нет ли чужого? Джулик даже катал хозяйку на санках, а когда Мариша падала в снег, тут же виновато подскакивал и лизал ей лицо, а она хохотала, было так весело! Но Джулик никого больше не хотел катать, с места не трогался. Джулик рос, умнел, и Мариша от него не отставала… Так прошёл год. Удивительную собаку знал не только свой, но и соседние дворы: уж очень умён и поведение его поражало всех. Так, однажды Маняша переходила улицу, что вдоль бульвара, и неожиданно Джулик рванулся чуть ли не наперерез машине... Мариша закричала, испугавшись, закрыла лицо руками... Сердце отчаянно забилось, она кричала от страха до тех пор, пока Джулик так же внезапно не оказался возле её ног, сел рядом, а во рту… А изо рта у него свисал, зажатый осторожно зубами за шкирку, котёнок, слабый и будто неживой, даже не мяукал. Как он оказался на опасной дороге? И как Джулик это увидел и спас его? Мариша пригрела котёнка под воротником шубки, тот заурчал. Пришлось нести его домой. Мама была готова «всех выгнать на улицу», а узнав, как Джулик поступил, смилостивилась, но велела пристроить котёнка назавтра куда-нибудь, «развели в доме живой уголок!» — посердилась и налила котёнку молока. Ночь котёнок спал, свернувшись клубочком, прямо у тёплого живота Джулика, а он словно стерёг его сон, посматривал на котёнка, вскидывая голову. Котёнок ожил, мама прозвала его «бесёнком», потому что он, забыв про несостоявшуюся погибель, носился как угорелый везде и повсюду: со стула на стол, оттуда на занавески, обратно на стул, волчком носился по полу, скакал вокруг ножки стола и вообще был как заведённый волчок. Джулик тоже осторожно участвовал в играх — не лая, понимал запрет. Иногда Барсик выскакивал в общий коммунальный коридор, и тогда соседи возмущались: — Ну вот, осталось только крокодила завести! — и гладили Барсика, трепали холку.
…Вырос и Барсик, сильно сдружившийся с Джуликом. Весь двор дивился на странную, необычную парочку: прогуливающийся здоровенный пёс без поводка и рядом — семенящий котяра; оба шли рядом с Маришей, своей хозяйкой, которая изрядно подросла, гордо ходила по бульвару и изредка, чтобы похвастаться и вновь и вновь ощутить не свою власть над Джуликом, а радость его существования, — давала команды «стоять», «сидеть», «рядом» и наслаждалась не столько послушанием Джулика, сколько восхищением прохожих. И вот Мариша — школьница. Первое сентября, белый фартук с бантом; букет гладиолусов; блестящие новые ботинки, купленные «на вырост» и потому слегка шлёпающие подошвой; новые лица детей; взволнованные и строгие, казалось бы, учителя, родители, бабушки, дедушки, отторгнутые от своих чад-первоклассников, построенных в шеренгу, напутственная речь директора школы — и вот под громкий торжественный марш первоклашки, поднимаясь по ступеням, входили в новую жизнь, ещё не предполагая, что их ждёт… Джулик сидел в сторонке; в общей суматохе на него не обращали внимания, только Мариша то и дело оглядывалась на друга. Тот поскуливал тихо, то ли не понимал происходящего, то ли — скорее всего — боялся, что Мариша далековато и без его личной охраны… Вначале Маришку провожали в школу мама или папа, но однажды… Джулик тоже провожал Маришу в школу, вместе с мамой, но как-то раз вдруг выхватил портфель у хозяйки и… зажав зубами, гордо понёс его впереди всех. Так и повелось: Мариша уложит в портфель всё, что необходимо для уроков, подаст, смеясь, Джулику, и тот несёт его в зубах до самой школы. И все ребята дивились и даже завидовали Марише. А потом и вовсе ни мама, ни папа не провожали Маришу в школу: надёжнее охранника, чем грозный с виду пёс, не было. К тому же школа была близко, улицу надо переходить всего лишь раз, да и путь в школу хорошо выучили и сама Мариша, и Джулик. Так и повелось. Более того, Джулика выпускали даже встречать Маришу, и она вначале радостно его обнимала, гладила, даже целовала прямо в нос, на что пёс отвечал ей тем же: лизал лицо, руку, отмашисто вилял хвостом, затем привычно хватал портфель и шёл с Маришкой рядом, зорко посматривая по сторонам, а при переходе улицы поглядывал: можно ли идти? Но вот однажды Мариша застала маму после уроков заплаканную и испугалась. Было странно видеть маму и заплаканной, и смеющейся одновременно. Мама явно хотела о чём-то спросить дочку, но не решалась, наконец не выдержала и, теребя кромку фартука, задала необычный, странный вопрос: — Мариша, ты уже большая… Уже в третий класс ходишь… Мне нужно с тобой посоветоваться… нет, спросить… — Мамочка, о чём? У меня всё в порядке, у меня даже троек нет, всё хорошо. — Милая, дочушка моя, у меня… не всё хорошо… В общем, что бы ты сказала, если бы у тебя был братик? Или сестрёнка? Ты как? Мариша растерялась, она никогда об этом не думала, хотя знала, что у подружек во дворе есть у кого брат, у кого сестра, но у неё, Мариши, есть Джулик, и зачем ей кто-то ещё? — Мамочка, я не знаю. Ну… мне вообще-то всё равно, мы с Джуликом… — Ну при чём тут собака? — неожиданно резко вскинулась мама, даже прикрикнула. И снова ласково: — Мы с папой захотели ещё одну дочку, ты бы с ней играла, гуляла. — Мамочка, но мы и так с Джуликом гуляем и иг… — Марина! — у мамы снова сделалось сердитое лицо. — Это же ребёнок! Человек, понимаешь?! Мариша никогда не видела маму такой. Даже Джулик, будто понимая, о чём речь, поскуливал и залез под стол, толкнув спящего Барсика. Вот Барсику точно было всё равно: есть миска с рыбкой, молоком, мягкие подушки на диване, лежанка под столом, общая с Джуликом, иногда он ласкался сам, иногда его тетёшкали — жизнь прекрасна, и проблемы людей его не волновали. Вечером, укладываясь спать, мама с папой шептались, папа в чём-то уговаривал маму, она опять то всплакнёт, то тихо рассмеётся. Из всего этого Мариша поняла, что грядёт какая-то беда, ещё неизвестная, но уже подстерегающая, близкая, которая изменит жизнь далеко не в лучшую сторону…
…У порога школы третьеклассница Мариша мягко вырывала портфель изо рта Джулика, тот, играя, будто бы не хочет отдавать, наконец уступил, виляя хвостом. Школьники, опаздывая на урок, взбегали по ступенькам широкого каменного крыльца, кто-то дёрнул за косичку, кто-то толкнул шутя портфелем, кто-то что-то крикнул, но Мариша всё обнимала любимого друга, не зная, что обнимает его в последний раз…
После уроков она удивилась, что Джулик не встречает её. Она ещё не испугалась, она просто удивилась и скорее побежала домой… — Мама! Мамочка! А почему меня Джулик не встре… Мама, а где Джулик?! — оглядела комнату, заглянула под стол — нету! Мама сидела на стуле каменная, разглаживала ненужными движениями скатерть, не решаясь произнести тяжёлые для дочки слова. — Мариша… Понимаешь, у нас небольшая комната, и скоро надо будет поставить кроватку для маленького, когда он родится, будет тесно, к тому же, понимаешь, маленькому нельзя вместе с собакой… Мариша!!! Ты что??? А она побелела лицом, она всё поняла, потому что была большая, а от горя стала понимать ещё больше. Она даже не заплакала, а только тихо спросила, глядя куда-то в стенку: — Где он… Мама схватила Маришу, сильно прижала к себе, зацеловала её всю, нервно затараторила: — Мариша, ему хорошо… он теперь у других людей будет жить… он жив и здоров… он привыкнет… ты тоже… отвыкнешь… ничего, доченька, зато у тебя будет братик, ты будешь с ним игр… Марина посмотрела на маму почти зло, сщурилась и раздельно сказала: — Я никогда… я не буду… с ним… этим… гулять… мне никто не нужен — и рухнула на диван, так что вскрикнувшая мама едва успела подхватить дочь.
…Неделю Марина болела в горячке. Каждый день приходил доктор, медсестра делала уколы. Мама ломала руки, отец хмурился. Дочь металась, бредила, плакала, кричала, а разобрать можно было только одно слово: «Джулик». Но организм «брал своё», как выразился доктор, температура спала, выздоровлению способствовали буйное цветение весны, солнце, рождающее жизнь, задорные крики за окном, между рам которого убрали посеревшую за зиму вату; воробей, лихо залетевший на подоконник, цвиркнул что-то весёлое и упорхнул, оставив белое невесомое пёрышко, — жизнь действительно брала своё, и Марина поднялась. Но перемена в ней была явно заметна, хотя родители и делали вид, что всё в порядке, и, негласно сговорившись, молчали о Джулике, пытались отвлечь дочь, бабушка закормила внучку оладушками, та ела неохотно, молча. Марина вообще замолчала, гулять во двор не ходила, ела неохотно, стала хуже учиться, перестала смеяться и лишь изредка улыбалась как-то криво, будто насильно. «Ничего-ничего, время лечит», — убеждал доктор родителей, хотя, в силу жизненного опыта, в это сам мало верил.
Братика назвали Лёней.
…Жизнь после рождения малыша действительно изменилась. Марина, впервые и так рано постигшая горе, стала самостоятельнее, взрослее. Она молча выполняла просьбы мамы, но ласкаться перестала, не плакала даже тайком, а родители и не ведали, над какими вопросами бьётся Маринкин ум, заметили — что так необычно — на лбу дочери хмурую морщину на переносице. Оба чувствовали свою вину, оба страдали за дочь, но поделать ничего нельзя. Мама чувствовала свою вину не только за причинённые дочери мучения, но и за жестокость, которую дочке пришлось познать так рано… Папа купил Маринке новый велосипед и с напыщенно-громко прямо в дверях крикнул: — Ну, Мариночка, принимай новую технику! Будем теперь вместе с тобой ездить в парк, ведь ты уже совсем большая и велосипед у тебя взрослый, ну как? Рада? Марина сдержанно сказала «Спасибо», хотя когда-то, в прошлой жизни, так мечтала о настоящей «Каме». На велосипед она не села ни разу. Ей было всё равно. Она равнодушно смотрела, как мама кормила Лёню, потом — как он впервые пошёл, как бросал погремушки и все смеялись, кроме Марины, как он начал говорить — Марина была отупелая, не по-детски серьёзная, — и это не проходило.
Так прошло два года. Матери надо было помогать, что и делала Марина просто из чувства долга. Но в ней словно выжгли умение любить. Чувствовать. Марина не то чтобы избегала подружек во дворе или в классе, просто ей стали неинтересны их забавы, игры. Она словно была старше своих ровесниц, потому что горе заставило её невольно задуматься о жизни, даже о её смысле, цели. Она много читала, замкнувшись в себе, чем серьёзно пугала родителей. Однажды мама посоветовалась с мужем: уж не вернуть ли собаку? А то вдруг Маринка в самом деле лишится разума? Кто ж знал, что ребёнок так долго будет страдать? Но отец возразил, что так не бывает, пройдёт, к тому же неизвестно, где живёт подаренный пёс, да и жив ли?
Однажды Марина решилась, ища уединения, съездить в парк, не на велосипеде, а на троллейбусе, посидеть на лавочке с книгой, чтобы побыть в одиночестве, без расспросов и показной бодрости родителей. Уже было начало лета, в парке было мало народу. Ей было о чём думать. Почему ей скучно? Зачем на свете существуют зло, жестокость? Почему она не может любить маму и папу, как прежде? И зачем вообще любить, если от этого столько страданий? В конце аллеи неспешно прогуливалась пожиловатая парочка, женщина держала под руку мужа, а тот вёл на поводке понурого ленивого пса. Дрогнуло сердце Марины, она застонала, зажмурившись, в ней не ожили воспоминания, а вся беда была в том, что она ничего не забыла. Вдруг пёс встал как вкопанный, громко, даже истошно залаял, вырываясь из хомута ошейника и поводка, его лай, словно предсмертный, даже вспугнул стайку воробьёв с куста. Марина вскочила, чтобы убежать от этого лая, от самого вида собаки, — ей было больно даже смотреть на пса. Но тот лаял так отчаянно, взахлёб, хозяева не могли его успокоить, не понимали, отчего пёс, всегда такой спокойный, вдруг стал бешеным. Марина вгляделась… И истошно, в крик: — Джулик!!! Джульбарс!!! Тот вырвался, наконец, от навязанных ему хозяев, быстрее птицы подлетел к Маришке… Муж с женой, переглядываясь, остановились и, недоумевая, не знали, как поступить: уж не взбесилась ли их собака? А Джулик вспрыгивал на плечи своей хозяйки, визжал, рассказывая, как он тосковал, как ему больно, лизал руки, лицо, лаял от обиды, Маришка же, так и сев прямо на асфальтовой дорожке, хватала-обнимала своего Джульку, не веря чуду, и впервые расплакалась — и горько, и счастливо… #АвторскиеРассказы
Наши забавные животные
Рассказы о животных, для детей и взрослых часть 3
Ирина Володина 2
РЫСЬКА
Аким никак не мог заблудиться в лесу, — не тайга, хотя, конечно, человек, не знающий эти глухомани, может, пожалуй, и пропасть, сгинуть, особенно зимой, когда все тропинки заметены, а на Большую дорогу, связывающую несколько деревень, выйти трудно, — сугробы в диком лесу не то что в райцентре, где и лопатами, и техникой вылизаны улицы, площади, тротуары и мостовые.
Это в райцентре легко сориентироваться, смешно было бы заблудиться. В нынешние времена некоторые городишки и со столицей можно спутать: отгрохали домищи по двадцать этажей, спорткомплексы, стадионы, торговые центры.
Аким вовсе не ворчал по-стариковски на прогресс, просто он ему чужд, хотя и у самого дочь с мужем и внуком проживают как раз в райцентре.
Видится Аким со своей семьёй, ладит, но чаще Аким сам приезжает погостить, нежели дочь с зятем. Не спорит дед, что в городе жить легче, удобнее: пошёл в магазин, например «Перекрёсток», — и закупил всё, от хлеба до велосипеда… Конечно, хорошо, кто ж спорит.
В городе и развлечений больше молодым-то… А в его дебрях что им делать? Телефон, правда, есть, рация, но в том и предел. А внуку уже семь лет, ему уже какой-то вай-фай подавай. Удивляется дочь, что отец без телевизора живёт, а зять воспитанный губы набок кривит, великодушно деда поддерживает: да ладно, мол, каждому — своё.
Вот именно, что своё. А своё у лесника Акима — это чащобы бескрайние, дом его, лет сто назад сколоченный, а крепкий, дубовый. Паркет Акиму не надобен: дощатые полы с широкими досками не скрипят, лаком не отсвечивают, тёплые.
В подполе и картошечка своя с морковью хранится, и сальце, и засолы разные. А главное ещё — русская печь, не то что ваш камин! Сядешь напротив огня, слушаешь треск дров в горниле, жарко, уютно; кипяток на дровах — не то что на газу… Уютно.
Хотя Аким и дед, но крепок, в силе большой, мускулы — молодым на зависть; не лешим живёт в лесу: бреется каждый день как для гостей, сервиз, дочкин подарок, бережёт, чай пьёт из пол-литровой кружки.
В доме всё, как у людей: кровать, ковёр на стене, обои светлые, мебель приличная. Дочь с зятем купили себе новую, а Акиму прежнюю свою привезли: диван с креслами будто из музея, с высокой спинкой и широкими подлокотниками, с позолотой, стол и стулья. А прежнее акимовское «барахло» на дрова порубили. А ведь мебель, как и Аким, крепкая, дубовая.
Однако не спорил дед, не хотел дочь огорчать. Какая разница — с какой мебелью жить? Главное — его лес, работы — не продохнуть. Ружьё ему выдали, но он никогда не пользовался им, уж сколько лет прошло. А вот нож… Нож, конечно, нужен, зверья крупного в дебрях много, к счастью. Всё-таки, если придётся жизнь свою спасать… Но пока не приходилось.
В лесниках Аким уже давно, сам напросился на эту работу после аварии на заводе, где станком кусануло ему кисть между большим и указательным пальцем так, что в инвалиды сразу записали, а там и пенсия преждевременная… Но ничего, рука не мешала и ружьё держать, и резать ножом, топором махать.
А к лесу Аким давно стремился: отец его с малолетства приучил и выживать в лесу, и любить, и беречь лес. Знал Аким повадки звериные, следы читал, как книгу, костёр и без спичек мог развести. Но с давних пор, выходя в свои владения, брал рюкзак с самым необходимым: спички, фонарь с запасной батарейкой, фляга, вода, соль, сухари. И конечно, аптечка — тоже самое нужное.
Спиртного Аким не признавал вовсе, вообще никакого. Не любил, и всё. Но флягу с водкой всегда имел при себе, могло пригодиться, мало ли что, может, беда какая с заблудившимся приключится, так отогреть.
Иногда Аким не пешком ходил, а на машине по тракту выезжал навестить ближние деревни — по делу или просто в гости. Проверял летом кострищи на опушках близ деревень, сухостой, вырубки запрещённые — много дел. Браконьеров мало было, народ сознательный, если и завалит кто кабана или зайца, так это чужаки, не местные.
А вот зимой даже на тракторе не проедешь — только лыжи.
Именно зиму любил Аким больше всего: ни клещей, ни комаров, ни пожаров, только серебряная белизна снегов, синие сумерки, крестики птичьих следов, раскрошенные белкой шишки… И полная тишина, аж в ушах звенит, кровь свою в висках слышишь. Или лихая метель, ветки и даже сучья ломающая, где верх, где низ — пурга глаза слепит. В такую погоду дома, в тепле, лучше.
Позлится зима, навьюжит сугробов — а наутро дверь едва откроешь заметённую, выйдешь на свет Божий: кругом серебро, ёлки опушённые, лапник к земле клонится под тяжестью снега.
Так что не боялся Аким одиночества: собака у него была, здоровущая, как медведь. Чёрный пёс страшный и грозный с виду, а добряк добряком, даже ласковый. Ну что ты будешь делать? Мышь, бывало, найдёт, или ежа, или другую зверушку — не тронет, не убьёт лапой, а лает, словно от счастья, заливисто, скачет вокруг зверушки — вроде как поиграть зовёт.
Аким так и прозвал его — Добрый.
Однако не каждый раз, уходя в дебри метить больные деревья или сухостой, брал Аким Доброго, только если не очень далеко, а зимой — так и того реже: не пробраться Доброму за лыжами Акима в сугробах и наносах снежных.
И вот однажды…
Обычное пасмурное зимнее утро. Под стрехой нависли сосульки, — скоро весна, расквасится земля, растечётся половодьем Мережка — речушка мелкая летом, а по весне не хуже других рек. Но пока ещё земля, если докопаться, звонкая, твёрдая, крепко морозом схваченная. И как там, в мёрзлом подземелье, мелкая зверушка выживает?
Аким, бывало, и зерно разбросает на насте, и соль на пнях, и даже грибы сушёные — специально заготавливает по осени. Подкармливает Аким живность лесную.
И вот лесник раньше обычного вышел в лес, захватив, как всегда, рюкзак, а за пояс — маленький топорик. Доброму велел дом сторожить, прежде накормив пса, тот хвостом тяжёлым застучал по полу, глядя преданными жёлтыми глазами на хозяина.
— Ну, Добрый, пошёл я. А ты не скучай, вернусь — на двор выпущу.
И, напрягшись, толкнул примёрзшую дверь.
Оглядевшись, Аким, встав на широкие лыжи, подбитые искусственным мехом, отправился в Чёрную балку, километров пять от дома. Он давненько не бывал там, но знал, что там, в овражке, поросшем высоким кустарником, ещё с лета прижилось кабанье семейство, — надо проведать молодняк.
Аким прошёл, шурша лыжами, всего с километр-полтора, как вдруг почувствовал охотничьим инстинктом опасность.
Он не ошибся, но он ещё её не видел: не очень крупная, молодая рыжая рысь, ночевавшая на стволе старого дуба, была голодна уже несколько дней; ей хотелось крови.
Мать недавно и рановато оставила своего детёныша, по какой причине — не узнать, но она успела научить молодую рысь охотиться, и лучший способ схватить добычу без особого риска для себя — это броситься на жертву с дерева.
Рысь и учуяла, и увидела Акима. Ёрзая и приноравливаясь для прыжка, она, обессиленная голодом, собрала силы, что называется, в кулак, и неслышно, мягко, вытащив когти, — спрыгнула на лесника, прямо ему на спину, рванула когтями по спине, но толстая телогрейка лишь порвалась, обнажив серую вату, а рюкзак от удара съехал на плечо.
Крови не было! Тогда рысь ударила лапой по голове Акима — но спасла меховая шапка, однако когти задели шею, и наконец рысь взъярилась от запаха крови! Она уже готова была вцепиться в шею человеку, перекусить и рвать, рвать мясо!
Аким, понимая, что дело плохо, вынужден был защищаться, хотя никогда не совершал убийство, но не погибать же в самом деле от зверя, которого он даже и не рассмотрел, но догадывался.
Достать нож из голенища валенка — пустяк. Ему не хотелось, очень не хотелось убивать, как он понял, рысь, но собственная жизнь была дороже, тем более Аким успел за секунду до гибели подумать о дочери, внуке…
Решительно, борясь за жизнь, Аким изловчился и ударил ножом один раз себе за спину — и сразу же ослабли когти, рысь издала жалобный громкий крик. Аким стряхнул с себя рысь, перевернулся на бок и наконец смог освободиться от лыжи, вторая соскочила с валенка при нападении.
Уже позабыв о страхе, он с жалостью и раскаянием, сожалением смотрел на молодую раненую рысь, её горячая кровь текла струйкой сразу глубоко под снег.
Рысь была менее метра, рыжая с голубовато-серебристым оттенком. На спине и боках разбросан бурый крап, на животе белая шерсть. Она лежала на спине и глядела в глаза леснику не столько с ненавистью, сколько удивлением, жалобно замяукала — и тут Аким понял, что она всего лишь едва окрепший детёныш.
— Эх ты… Да что же… Да как же так… — виновато запричитал Аким.
Удар ножа пришёлся, слава богу, не в сердце, но сбоку в живот. И без того ослабленный от голода детёныш терял кровь и… жизнь…
Наконец Аким спохватился, достал из рюкзака аптечку и, не боясь когтей рыси, перевязал, останавливая кровь животного. На свои мелкие раны он не обращал внимания: спасти! — вот его единственная мысль.
А рысь закрыла глаза, мелко дрожала и потеряла сознание.
Аким быстро перекинул рюкзак за плечи, встал на лыжи, поднял детёныша как ребёнка, на руки, и, задыхаясь от усталости — всё таки тяжёлая рыська, — покатил домой по собственной лыжне…
Добрый залаял, запрыгал было от радости, бросившись к хозяйским ногам, но тут же получил окрик хозяина:
— Добрый! Место! Вишь, беда какая…
Добрый не испугался, не струсил, а отошёл в дальний угол, понимая, что хозяину сейчас не до него.
…Аким устроил Рыську — так он её назвал — у подпечника, где тепло и сухо. Огородил поленьями её лежанку и выхаживал детёныша, обрабатывая рану. Кормил, поил, делал уколы.
И что странно: как только Рыська пришла в себя, она вначале шипела и рычала — но не трогала Акима ни когтями, ни зубами, словно принимая его за мамку.
Более того, когда Добрый всё-таки решился и подошёл достаточно близко к Рыське, чтобы понюхать, та тоже пошипела, но без угрозы и страха, а потом и вовсе перестала обращать на него внимание.
Когда дело пошло на поправку, Аким обрадовался, увидев, как Рыська не только уже могла подниматься, но даже, дрожа лапами, пыталась выскочить из загона.
— Не шали, Рыська, рано тебе ещё. Погоди, поправишься — выпущу. Жди. На-ко вот лучше, мясца тебе. Добрый, а ты чего лезешь? Не тебе, сказано, болящему.
И однажды случилось то, чего никак не ожидал Аким.
Рыська, дикое всё же животное, понятливо не срывала повязку, слегка незлобно, но шипела, а тут вдруг…
Подошёл Аким водички чистой подлить в миску Рыське, та чуть полакала, а потом… лизнула шершавым большим языком руку леснику и… заурчала, как домашний котёнок!
Немного опасливо, но Аким потрепал Рыську ласково по коротким ушам и голове… Та заурчала и даже замяукала ну точно как домашняя…
— Ну то-то… ладно уж… живи… Как мы с тобой лес-то делить будем, когда выпущу?
…И вскоре Рыська совсем выздоровела — и только тогда сорвала ненужную уже повязку. Аким увидел, понял…
Рыська стояла у дверей, мяукая, оглянувшись на хозяина.
— Ну что, Рыська, иди уж… живи, — снова повторил лесник, отворил дверь в сени, а там и в лес: свобода!
Потрепал ей ласково загривок, тут и Добрый подскочил, ткнул холодным носом Рыську в бок, мол, прощай. А та привыкла, не боялась здоровущего пса.
А на улице уже бушевала весна.
В городе — капель, лужи, шум, брызги… А здесь, в лесу, воздух живой, прелый, земля, напоённая талым снегом, хлюпает, как в болоте. Птахи цвиркают перекличкой, жизни радуются.
Солнце высоко, слепит глаза, ещё голые ветки деревьев тянутся к голубизне неба, машут ему, словно приветствуя… Хорошо! Жить хочется!
— Ну живи, Рыська, бывай, — в третий раз сказал Аким, стесняясь ласковых слов и странной привязанности к дикому зверю. — Уж не встретимся мы более… Да, уж лучше не надо, — добавил со смешком, памятуя первую встречу…
Рыська постояла на пороге. Огляделась. Зачем-то лизнула, ну точно как кошка, лапу и, не оборачиваясь, помчалась за деревья, кустарник…
Аким вздохнул, закрыл дверь, ёжась от прохлады, погладил Доброго, тот поскулил, будто тоже сожалея об уходе Рыськи, с которой сдружился, улёгся на полу, на своём коврике, вытянул лапы, положил сверху морду — и вздохнул, ну совсем по-человечьи!
…Прошло два дня. Аким с вечера собрался в лес, озирать свои дебри. Приготовил сапоги выше колен — грязь месить в дебрях, собрался уж спать, как вдруг услышал странные звуки, будто мышь скреблась.
Прислушался Аким — вроде действительно скребёт кто-то дверь. Удивился: Добрый уже дремал на своём месте, семья на ночь не приедет, да ещё в хлябь такую, да и не будет дочь скрести дверь — зять бы кулаком бабахнул… Кто бы это? И на всякий случай прихватил кочергу.
Вошёл в сени: никого. И вдруг… за дверью раздалось жалобное мяуканье.
Удивился Аким, отворил дверь — в дом по-хозяйски вбежала Рыська! И сразу — к подпечнику, где раньше раненая лежала. Добрый взвизгнул, как от радости, лизнул Рыську, а та «пободала» его головой, ну точно как кошка!
— Эва! — поразился Аким, сел на диван. — Это как же?
А пёс с рысью шалили, цапались играючи, вместе к миске побежали — ужинать…
…Видел бы кто картинку такую: бредёт лесник по тропинке, усыпанной хвоей, солнце жарит, а его то обгоняют, то плетутся сзади Добрый да Рыська — выгуливаются, аппетит нагуливают.
ДЖУЛЬКА
У Мариши было много радостей: куличики в песочнице у неё получались лучше всех. Если куличик сделать из влажного песка, тогда его можно было украсить камушками — «изюмом».
Ещё — прыгалки через большую верёвочку. Здесь тоже Марише не было равных: она взлетала и словно парила над кручёной верёвкой. Даже длинные косички с огромными бантами, словно жёлтые бабочки, не успевали опуститься на спину!
Ещё Мариша очень любила бабушку, потому что, когда бабуля приезжала в гости, она пекла оладушки, и тогда Маришу не оторвать от стола, накрытого белой клеёнкой с нарисованными вишенками, дольками жёлтого лимона и оранжевыми — мандарина.
Ожидала Маришу и радость незнакомая, но волнующая: на следующую осень Мариша пойдёт в школу, а значит, ей купят портфель с блестящей застёжкой, куда можно вместить и кудрявую Люсю — куклу, с которой Мариша любит засыпать и разговаривать.
Люсю приходится уговаривать съесть манную кашу, которую она, судя по всему, не любит, а надо, как говорит мама, и тогда Марише приходится подавать пример для Люси: ложечку — за маму, потом за папу, за бабушку, за соседского котёнка, чтобы рос поскорее, за то, чтобы в банке никогда не кончалось клубничное варенье, за… много чего. И за саму себя, конечно.
А ещё за то, чтобы Марише купили, наконец, щенка — главная радость!
Это была бы такая радость, даже счастье, о котором и мечтать-то нельзя: мама хмурилась («и слушать не хочу!»), папа, поглядывая на дочку, вздыхал и гладил сочувственно Маришу по головке, и только бабушка была на стороне внучки («ребёнку полезно расти вместе с животным, это прививает любовь и ответственность»).
А Мариша уже любила того, кого ей не хотели купить, и, завидя на улице мальчишку, выгуливающего щенка, теребила косичку, обиженно «бычилась» на счастливчика и просила дать ей поводок, чтобы погулять немножко ну хоть с чужим щенком!
Но мальчишка не давал, и тогда Мариша, чтобы не расплакаться, убегала, мелькая белыми носочками в красных сандалиях, — домой, обнимала Люсю и рассказывала ей, как ей хочется щенка.
Но тут пришёл папа и принёс сливочное мороженое, и эта радость временно затмила мечту о щенке.
Ну что ещё? Какие радости? — а вот стёклышко бутылочное, если через него щуриться на солнце, то всё вокруг становится зелёным: небо и солнце, дом Мариши, воробей в луже, зелёный дворник в зелёном фартуке и зелёной метлой, даже мороженое зеленое.
А вот ворона почему-то не зеленеет, сидит на ветке тополя и каркает. Наверно, потому, подумала Маришка, что вороне не нравится, что на неё смотрят через зелёное стёклышко.
Громко каркает ворона, чирикают воробьи, фырчат машины на улице, галдят ребята во дворе, у кого-то с подоконника радио поёт непонятное что-то — но это звуки, а звуки не могут быть зелёными и вообще цветными, а жаль. Вот было бы здорово, если бы звуки стали цветными, и тогда воробьи чирикали бы жёлтым, ворона — чёрным цветом, машины синим, котёнок мяукал бы белым, щенок…
Мариша опять вспомнила про свою несостоявшуюся радость и стала мечтать о портфеле, пенале с карандашами, ручкой с чернилами, тетрадкой в косую линейку, потом — о пышной булочке с изюмом, хорошо бы ещё, чтобы папа принёс эклеры с густым шоколадным кремом, потом чтобы он починил трёхколёсный велосипед, чтобы подружки Света, Лена и Катя вышли гулять и они бы вместе прыгали через верёвочку или в «классики», ещё чтобы… ой, так много всего, чего хочется!
Но больше всего на свете Мариша, конечно, мечтала о щенке…
И вот однажды она удивилась, что мама с папой в углу комнаты шушукаются о чём-то, поглядывая на дочку, шёпотом спорят о чём-то, а потом мама, уже громко, сказала, что она «устала со всеми спорить, будь по-вашему», и ушла на кухню по делам, а папа, загадочно улыбаясь, опять погладил Маришу по головке и так же загадочно сказал непонятно кому:
— В конце концов, только в детстве могут и должны исполняться мечты, потом уже не до того будет…
А ведь назавтра — день рождения Мариши, приедут бабушка, тётя Мила, дядя Серёжа, ещё кто-нибудь. Чем больше гостей — тем больше подарков. Только бы не дарили чего-нибудь скучного — ботинки со шнурками, панамку, книжку без картинок, волчок, которых было уже три, пластинку с детскими песенками и всё такое. А лучше бы… эх…
Гости и пришли, и надарили всякое полезное, но не нужное. Все чмокали Маришу в щёчку, восхищались «какая же большая стала», и только мама с папой так ничего и не дарили, а папа вообще куда-то ушёл.
Потом пришлось залезть на табурет и прочитать стихи с выражением про «весёлый звонкий мяч», все хлопали, умилялись, а Марише стало скучно. Но вот все уселись за стол и стали пить чай с тортом, который мама испекла сама, с кремом.
И вдруг в комнату тихо вошёл папа. Он опять загадочно улыбался и позвал Маришу:
— Ну что, дочка, тут тебя ещё кое-кто поздравить пришёл, иди посмотри!
Мариша слезла со стула, поправила чулок и затопала быстро в коридор…
А-а-а-а!!!
Рыжий-рыжий, толстенький щенок, настоящий, живой, не игрушечный, вертится вокруг самого себя, тяфкает тонким голоском!
Маняша так и села на пол, а щенок тут же к ней подскочил, ткнулся холодным, чёрным носом раз-другой прямо в губы, в щёки Марише!
Что тут с ней сделалось!
— Это что, щенок! Он — мой?! — и расплакалась от счастья, а потом сразу колокольчиком засмеялась, и так долго они оба визжали, что соседи выскочили из своей комнаты, поняли, в чём дело:
— Ага, таки купили собаку. Гляньте, как резвятся… Много ли ребёнку надо… А щенок-то какой красивый, большой будет. Овчарка, что ли?
И папа подтвердил, что овчарка, что зовут его Джульбарс, что он вырастет сильным и умным, а пока его нужно воспитывать и обучать всяким штукам: понимать команды, подавать тапочки, слушаться и… кто-то с ним обещал гулять…
А Мариша всего этого не слышала, они с щенком по полу катались, одним клубком, лазили под стол, под стулья, потом они бегали друг за другом, толкая гостей, — Мариша была счастлива.
Гости ушли, Джулик сделал лужу у стола («ну вот, я же говорила!»), Мариша хотела спать вместе с Джуликом, но мама не пустила его на кроватку, а постелила щенку коврик, тогда Мариша стала проситься, чтобы спать с щенком на коврике, вместе, но мама с тех пор, если Мариша чего-то не хотела делать, угрожала: «Выгоню собаку!» — и приходилось подчиняться.
…Стали привычными прогулки с Джуликом, иногда Мариша гуляла с ним одна, на аллее напротив дома.
Джулик и без поводка никуда не убегал, всё время с Маришей играл. Дома вёл себя спокойно, будто понимал мамины угрозы: «Не лаять, а то выгоню!»
Комната у Маришиной семьи была не очень большая, но с балконом, и они вместе с Джуликом выходили на балкон третьего этажа, чтобы поглазеть на улицу. Джулик смешно вертел головой, Мариша, сидя на стульчике, обнимала подросшего щенка, гладила по голове и ушам, по спине.
Они были неразлучны.
Шло время. Наступила осень. Потом зима. Родители были спокойны, когда Мариша иногда гуляла с Джуликом одна: он вырос, окреп, никому не позволял приблизиться к хозяйке: рычал незлобно, но предупреждающе: не тронь! Не подходи!
И только если Мариша скажет: «Свои!» — Джулик вертел хвостом, приветствовал и запоминал запах — на будущее.
Во дворе все завидовали Марише: внешне грозный пёс на самом деле ласков, добр и не прочь поваляться со всеми в снегу, ловил на лету снежки, бегал за палкой, но, играя, не упускал из виду хозяйку, поглядывая по сторонам: нет ли чужого?
Джулик даже катал хозяйку на санках, а когда Мариша падала в снег, тут же виновато подскакивал и лизал ей лицо, а она хохотала, было так весело! Но Джулик никого больше не хотел катать, с места не трогался.
Джулик рос, умнел, и Мариша от него не отставала…
Так прошёл год. Удивительную собаку знал не только свой, но и соседние дворы: уж очень умён и поведение его поражало всех.
Так, однажды Маняша переходила улицу, что вдоль бульвара, и неожиданно Джулик рванулся чуть ли не наперерез машине... Мариша закричала, испугавшись, закрыла лицо руками... Сердце отчаянно забилось, она кричала от страха до тех пор, пока Джулик так же внезапно не оказался возле её ног, сел рядом, а во рту… А изо рта у него свисал, зажатый осторожно зубами за шкирку, котёнок, слабый и будто неживой, даже не мяукал.
Как он оказался на опасной дороге? И как Джулик это увидел и спас его?
Мариша пригрела котёнка под воротником шубки, тот заурчал. Пришлось нести его домой. Мама была готова «всех выгнать на улицу», а узнав, как Джулик поступил, смилостивилась, но велела пристроить котёнка назавтра куда-нибудь, «развели в доме живой уголок!» — посердилась и налила котёнку молока.
Ночь котёнок спал, свернувшись клубочком, прямо у тёплого живота Джулика, а он словно стерёг его сон, посматривал на котёнка, вскидывая голову.
Котёнок ожил, мама прозвала его «бесёнком», потому что он, забыв про несостоявшуюся погибель, носился как угорелый везде и повсюду: со стула на стол, оттуда на занавески, обратно на стул, волчком носился по полу, скакал вокруг ножки стола и вообще был как заведённый волчок.
Джулик тоже осторожно участвовал в играх — не лая, понимал запрет.
Иногда Барсик выскакивал в общий коммунальный коридор, и тогда соседи возмущались:
— Ну вот, осталось только крокодила завести! — и гладили Барсика, трепали холку.
…Вырос и Барсик, сильно сдружившийся с Джуликом.
Весь двор дивился на странную, необычную парочку: прогуливающийся здоровенный пёс без поводка и рядом — семенящий котяра; оба шли рядом с Маришей, своей хозяйкой, которая изрядно подросла, гордо ходила по бульвару и изредка, чтобы похвастаться и вновь и вновь ощутить не свою власть над Джуликом, а радость его существования, — давала команды «стоять», «сидеть», «рядом» и наслаждалась не столько послушанием Джулика, сколько восхищением прохожих.
И вот Мариша — школьница.
Первое сентября, белый фартук с бантом; букет гладиолусов; блестящие новые ботинки, купленные «на вырост» и потому слегка шлёпающие подошвой; новые лица детей; взволнованные и строгие, казалось бы, учителя, родители, бабушки, дедушки, отторгнутые от своих чад-первоклассников, построенных в шеренгу, напутственная речь директора школы — и вот под громкий торжественный марш первоклашки, поднимаясь по ступеням, входили в новую жизнь, ещё не предполагая, что их ждёт…
Джулик сидел в сторонке; в общей суматохе на него не обращали внимания, только Мариша то и дело оглядывалась на друга. Тот поскуливал тихо, то ли не понимал происходящего, то ли — скорее всего — боялся, что Мариша далековато и без его личной охраны…
Вначале Маришку провожали в школу мама или папа, но однажды…
Джулик тоже провожал Маришу в школу, вместе с мамой, но как-то раз вдруг выхватил портфель у хозяйки и… зажав зубами, гордо понёс его впереди всех.
Так и повелось: Мариша уложит в портфель всё, что необходимо для уроков, подаст, смеясь, Джулику, и тот несёт его в зубах до самой школы. И все ребята дивились и даже завидовали Марише.
А потом и вовсе ни мама, ни папа не провожали Маришу в школу: надёжнее охранника, чем грозный с виду пёс, не было. К тому же школа была близко, улицу надо переходить всего лишь раз, да и путь в школу хорошо выучили и сама Мариша, и Джулик.
Так и повелось. Более того, Джулика выпускали даже встречать Маришу, и она вначале радостно его обнимала, гладила, даже целовала прямо в нос, на что пёс отвечал ей тем же: лизал лицо, руку, отмашисто вилял хвостом, затем привычно хватал портфель и шёл с Маришкой рядом, зорко посматривая по сторонам, а при переходе улицы поглядывал: можно ли идти?
Но вот однажды Мариша застала маму после уроков заплаканную и испугалась. Было странно видеть маму и заплаканной, и смеющейся одновременно.
Мама явно хотела о чём-то спросить дочку, но не решалась, наконец не выдержала и, теребя кромку фартука, задала необычный, странный вопрос:
— Мариша, ты уже большая… Уже в третий класс ходишь… Мне нужно с тобой посоветоваться… нет, спросить…
— Мамочка, о чём? У меня всё в порядке, у меня даже троек нет, всё хорошо.
— Милая, дочушка моя, у меня… не всё хорошо… В общем, что бы ты сказала, если бы у тебя был братик? Или сестрёнка? Ты как?
Мариша растерялась, она никогда об этом не думала, хотя знала, что у подружек во дворе есть у кого брат, у кого сестра, но у неё, Мариши, есть Джулик, и зачем ей кто-то ещё?
— Мамочка, я не знаю. Ну… мне вообще-то всё равно, мы с Джуликом…
— Ну при чём тут собака? — неожиданно резко вскинулась мама, даже прикрикнула.
И снова ласково:
— Мы с папой захотели ещё одну дочку, ты бы с ней играла, гуляла.
— Мамочка, но мы и так с Джуликом гуляем и иг…
— Марина! — у мамы снова сделалось сердитое лицо. — Это же ребёнок! Человек, понимаешь?!
Мариша никогда не видела маму такой. Даже Джулик, будто понимая, о чём речь, поскуливал и залез под стол, толкнув спящего Барсика.
Вот Барсику точно было всё равно: есть миска с рыбкой, молоком, мягкие подушки на диване, лежанка под столом, общая с Джуликом, иногда он ласкался сам, иногда его тетёшкали — жизнь прекрасна, и проблемы людей его не волновали.
Вечером, укладываясь спать, мама с папой шептались, папа в чём-то уговаривал маму, она опять то всплакнёт, то тихо рассмеётся.
Из всего этого Мариша поняла, что грядёт какая-то беда, ещё неизвестная, но уже подстерегающая, близкая, которая изменит жизнь далеко не в лучшую сторону…
…У порога школы третьеклассница Мариша мягко вырывала портфель изо рта Джулика, тот, играя, будто бы не хочет отдавать, наконец уступил, виляя хвостом. Школьники, опаздывая на урок, взбегали по ступенькам широкого каменного крыльца, кто-то дёрнул за косичку, кто-то толкнул шутя портфелем, кто-то что-то крикнул, но Мариша всё обнимала любимого друга, не зная, что обнимает его в последний раз…
После уроков она удивилась, что Джулик не встречает её. Она ещё не испугалась, она просто удивилась и скорее побежала домой…
— Мама! Мамочка! А почему меня Джулик не встре… Мама, а где Джулик?! — оглядела комнату, заглянула под стол — нету!
Мама сидела на стуле каменная, разглаживала ненужными движениями скатерть, не решаясь произнести тяжёлые для дочки слова.
— Мариша… Понимаешь, у нас небольшая комната, и скоро надо будет поставить кроватку для маленького, когда он родится, будет тесно, к тому же, понимаешь, маленькому нельзя вместе с собакой… Мариша!!! Ты что???
А она побелела лицом, она всё поняла, потому что была большая, а от горя стала понимать ещё больше. Она даже не заплакала, а только тихо спросила, глядя куда-то в стенку:
— Где он…
Мама схватила Маришу, сильно прижала к себе, зацеловала её всю, нервно затараторила:
— Мариша, ему хорошо… он теперь у других людей будет жить… он жив и здоров… он привыкнет… ты тоже… отвыкнешь… ничего, доченька, зато у тебя будет братик, ты будешь с ним игр…
Марина посмотрела на маму почти зло, сщурилась и раздельно сказала:
— Я никогда… я не буду… с ним… этим… гулять… мне никто не нужен — и рухнула на диван, так что вскрикнувшая мама едва успела подхватить дочь.
…Неделю Марина болела в горячке. Каждый день приходил доктор, медсестра делала уколы. Мама ломала руки, отец хмурился.
Дочь металась, бредила, плакала, кричала, а разобрать можно было только одно слово: «Джулик».
Но организм «брал своё», как выразился доктор, температура спала, выздоровлению способствовали буйное цветение весны, солнце, рождающее жизнь, задорные крики за окном, между рам которого убрали посеревшую за зиму вату; воробей, лихо залетевший на подоконник, цвиркнул что-то весёлое и упорхнул, оставив белое невесомое пёрышко, — жизнь действительно брала своё, и Марина поднялась.
Но перемена в ней была явно заметна, хотя родители и делали вид, что всё в порядке, и, негласно сговорившись, молчали о Джулике, пытались отвлечь дочь, бабушка закормила внучку оладушками, та ела неохотно, молча.
Марина вообще замолчала, гулять во двор не ходила, ела неохотно, стала хуже учиться, перестала смеяться и лишь изредка улыбалась как-то криво, будто насильно.
«Ничего-ничего, время лечит», — убеждал доктор родителей, хотя, в силу жизненного опыта, в это сам мало верил.
Братика назвали Лёней.
…Жизнь после рождения малыша действительно изменилась. Марина, впервые и так рано постигшая горе, стала самостоятельнее, взрослее. Она молча выполняла просьбы мамы, но ласкаться перестала, не плакала даже тайком, а родители и не ведали, над какими вопросами бьётся Маринкин ум, заметили — что так необычно — на лбу дочери хмурую морщину на переносице.
Оба чувствовали свою вину, оба страдали за дочь, но поделать ничего нельзя. Мама чувствовала свою вину не только за причинённые дочери мучения, но и за жестокость, которую дочке пришлось познать так рано…
Папа купил Маринке новый велосипед и с напыщенно-громко прямо в дверях крикнул:
— Ну, Мариночка, принимай новую технику! Будем теперь вместе с тобой ездить в парк, ведь ты уже совсем большая и велосипед у тебя взрослый, ну как? Рада?
Марина сдержанно сказала «Спасибо», хотя когда-то, в прошлой жизни, так мечтала о настоящей «Каме».
На велосипед она не села ни разу. Ей было всё равно.
Она равнодушно смотрела, как мама кормила Лёню, потом — как он впервые пошёл, как бросал погремушки и все смеялись, кроме Марины, как он начал говорить — Марина была отупелая, не по-детски серьёзная, — и это не проходило.
Так прошло два года.
Матери надо было помогать, что и делала Марина просто из чувства долга. Но в ней словно выжгли умение любить. Чувствовать.
Марина не то чтобы избегала подружек во дворе или в классе, просто ей стали неинтересны их забавы, игры. Она словно была старше своих ровесниц, потому что горе заставило её невольно задуматься о жизни, даже о её смысле, цели.
Она много читала, замкнувшись в себе, чем серьёзно пугала родителей. Однажды мама посоветовалась с мужем: уж не вернуть ли собаку? А то вдруг Маринка в самом деле лишится разума? Кто ж знал, что ребёнок так долго будет страдать? Но отец возразил, что так не бывает, пройдёт, к тому же неизвестно, где живёт подаренный пёс, да и жив ли?
Однажды Марина решилась, ища уединения, съездить в парк, не на велосипеде, а на троллейбусе, посидеть на лавочке с книгой, чтобы побыть в одиночестве, без расспросов и показной бодрости родителей.
Уже было начало лета, в парке было мало народу. Ей было о чём думать. Почему ей скучно? Зачем на свете существуют зло, жестокость? Почему она не может любить маму и папу, как прежде? И зачем вообще любить, если от этого столько страданий?
В конце аллеи неспешно прогуливалась пожиловатая парочка, женщина держала под руку мужа, а тот вёл на поводке понурого ленивого пса.
Дрогнуло сердце Марины, она застонала, зажмурившись, в ней не ожили воспоминания, а вся беда была в том, что она ничего не забыла.
Вдруг пёс встал как вкопанный, громко, даже истошно залаял, вырываясь из хомута ошейника и поводка, его лай, словно предсмертный, даже вспугнул стайку воробьёв с куста.
Марина вскочила, чтобы убежать от этого лая, от самого вида собаки, — ей было больно даже смотреть на пса.
Но тот лаял так отчаянно, взахлёб, хозяева не могли его успокоить, не понимали, отчего пёс, всегда такой спокойный, вдруг стал бешеным.
Марина вгляделась… И истошно, в крик:
— Джулик!!! Джульбарс!!!
Тот вырвался, наконец, от навязанных ему хозяев, быстрее птицы подлетел к Маришке…
Муж с женой, переглядываясь, остановились и, недоумевая, не знали, как поступить: уж не взбесилась ли их собака?
А Джулик вспрыгивал на плечи своей хозяйки, визжал, рассказывая, как он тосковал, как ему больно, лизал руки, лицо, лаял от обиды, Маришка же, так и сев прямо на асфальтовой дорожке, хватала-обнимала своего Джульку, не веря чуду, и впервые расплакалась — и горько, и счастливо…
#АвторскиеРассказы