Конверт.

часть 2
Не самая лучшая местность для прогулок в легких ботинках. Особенно для хромого человека с тростью.
Для хромого неудачника, который может сломать ногу на ровном месте в ясный день.
Что мне вообще там нужно? Если даже позволить себе еще немного поддаться пьяному безумию и буйной фантазии, если даже допустить, что вся моя несчастливая судьба — следствие того, что когда-то мы написали это письмо, зачем мне идти туда? Не проще ли просто оставить все как есть и дождаться, пока гусеницы бульдозеров уничтожат печати, держащие натянутую тетиву этой реальности? И тогда однажды утром я проснусь здоровым, без проклятой боли, без страха перед будущим, без единого намека на переломы, разводы, суды и…
Друзей.
Я отдал бы все, что у меня есть? Ради того, чтоб они были всегда вот такими: близкими, хохочущими, беззаботными?
Отдал бы?
За Тоху, который без нас наверняка кончил бы плохо, связавшись с гораздо более дурной компанией. Не раз все к этому и шло, но были мы, и он возвращался к нам.
За Шурку, который однажды едва не влип в серьезные неприятности и непременно сел бы за чужую вину, если бы не своевременная поддержка и связи Тохи, и деньги моего первого серьезного гонорара.
За Ника, который вырос бы забитым и безынициативным очкариком, если бы не наша четверка, которую знали и уважали. Может быть, он никогда не научился бы играть на гитаре, не стал диджеем на радио. И, наверное, не сделал бы счастливой одну безвестную разведенку с детьми.
А я проснусь здоровым и беззаботным, и из моей жизни исчезнут наши детские игры в старом лагере, футбол и шахматы, драки и победы, помощь и поддержка. Наши ежегодные встречи.
Исчезнем мы.
Пальцы на трости заломило от той силы, с которой они стискивали навершие. На поднятой ладони в свете фонаря отчетливо проступал оттиск ключа.
Ключ может открыть замок. Ключ может закрыть.
И я вдруг понял, что сделал выбор еще там за столом, когда Ник впервые упомянул Последнего Почтальона. И этот выбор привел меня сюда, ведь для того, чтобы отказаться от написанного в письме желания, достаточно было не делать ничего. Просто ждать, пока гусеницы строительной техники перемешают старую бумагу с ржавыми кусками металла и гнилыми щепками.
Осознав это, я облегченно вздохнул, и шагнул в темноту.
И будто окунулся в прошлое, снова превратившись в мальчишку.
Темнота ожила, наполняясь шорохами и шелестом, боковое зрение ловило неясные тени в кустах и чернеющих провалах окон. Скудный свет фонаря пробивался сквозь почти голые ветви разросшихся деревьев желтоватыми брызгами, скудно освещая колею, которая убегала во мрак. Трость проваливалась в мягкую землю, не давая надежной опоры, бедро начало болеть сильнее. Чем дальше уходил я от источника света, тем глубже погружался в странное, почти безумное состояние, которое не оставляло сомнений в реальности парадоксального, волшебства. Тайного волшебства, которое исподволь перекраивало жизни.
Когда свет фонаря превратился в смутные брызги среди осенних ветвей, я включил фонарик на телефоне. Мертвый электрический свет украл последние крохи цветов, которыми еще мог похвастаться поздний ноябрь. Фонарик лишь углубил мрак вокруг и превратил местность в мистический калейдоскоп серого на сером и черного на черном, в живущий своей тайной жизнью театр теней.
В этом мрачном и зыбком мире жили детские страхи.
Где-то по левую руку оставался невидимый в высокой сухой траве и ночном мраке бетонный провал бассейна с вонючей лужей в самом глубоком месте, у дальнего края. Там, под липкой зеленой ряской, среди обломков досок и кирпичей обитал Утонувший Мальчик. Ему было одиноко, и он всегда ждал тех, кто согласится поплавать с ним в изумрудной бездонной глубине его лужи. Оттуда, из темноты, раздался всплеск и тихие шлепки, еле слышные за шорохом ветвей над головой и листьев под ногами.
Я крепче стиснул навершие трости и прошел мимо, стараясь не светить в ту сторону.
Справа, словно костяк выброшенного на берег морского животного, чернел остов одного из деревянных корпусов, может быть, детские спальни. Крыша провалилась вовнутрь, остатки гнилых деревянных стен слепо пялились во тьму пустыми бельмами окон. Там был дом Кукольницы, потерявшейся девочки, которая любила куклы. В этом доме всегда было много сломанных пластмассовых кукол, их оторванных ручек и ножек, потрескавшихся голов с редкими грязными волосиками и пустыми глазницами. Наверное, Кукольница пыталась собрать себе новое тело, взамен утерянного. Но не могла, и ломала их.
Я прошел мимо, не обращая внимания на хруст гнилого дерева и игру теней в окнах, черных на черном.
Ветер усилился, последние упрямые листья на ветках деревьев и кустарника наполняли воздух потрескивающим шорохом, их павшие товарищи под ногами шелестели и шуршали, звуки сливались в единый шепчущий гул, в котором мне начинали чудиться слова.
(тишшшь…шшшш…сссспишь…шшшш…ждешшшь…шшшш…нассссс…сссссс…)
Я никогда не прошел бы здесь один, ни тогда, ни сейчас. Но я никогда не был один.
Ни тогда, ни сейчас.
Последний Почтальон обветшал еще больше с тех пор, как я видел его в последний раз. Торс и бедра потеряли изрядное количество бетона, металлические стержни выгнуло дугами, он теперь словно кланялся в пояс чему-то во тьме. В резком электрическом свете была отчетливо видна каждая его трещинка, каждая крохотная чешуйка покрывших его лишайников. И остатки стен позади него. Точнее, одинокий кусок полусгнившей стены, в котором угадывалась часть дверного косяка с одной стороны и половина оконного проема с другой. И почти неразличимый на фоне стены ржавый почтовый ящик.
Я подошел к нему и попробовал приподнять металлическую шторку, которая закрывала щель для писем, но она приржавела намертво. Не найдя ни дверцы, ни окошечка, которое можно было бы открыть я на миг впал в замешательство и почти очнулся от своего полубредового состояния, почти вынырнул из страшной сказки, что окружала меня. Почти засомневался в адекватности своего поведения. Ведь бумажный конверт не мог пролежать так долго в обычном железном ящике, он давно сгнил, стал трухой и грязью на его дне. Какое безумие привело меня сюда в холодной ноябрьской ночи?
Но, когда я озирался вокруг в легком недоумении, моя нога попала в невидимую в темноте ямку. Пошатнувшись, я инстинктивно оперся на трость и пред глазами, словно свежая фотография, всплыло воспоминание о залитой теплым фонарным светом ладони с отпечатком ключа на коже. И все встало на свои места.
Ключ может закрыть замок.
А может открыть.
Ржавая стенка почтового ящика сдалась с первого же удара, тяжелое навершие вмяло, вбило ее внутрь, словно мокрый картон. Металл рассыпался под пальцами, оставив чернильно-черную дыру, в которую можно было просунуть руку.
И, Господи, он был там. Ломкий бумажный конверт, сухой и хрупкий, словно трупик бабочки, много лет пролежавший на пыльном подоконнике. Как писатель, я бы очень хотел написать, что я извлек его на свет, но освобождая руки я убрал телефон в карман пальто. Была ночь, и я извлек его во тьму из более глубокой тьмы, в которой он лежал.
Позднее я понял, что некоторым вещам должно оставаться во тьме. Что неведение намного безопаснее, чем точное знание. Что этот конверт был в полной безопасности, и почтовый ящик висел бы еще очень долго, благодаря счастливым стечениям обстоятельств. До тех пор, кажется мне, пока последний из оставивших на нем свою кровь не ушел бы из жизни, тем самым запечатав свершившееся волшебство навеки.
Но в тот миг я не знал ничего из этого, и единственное, что пришло в мою голову — слова заклинания, которым я пробуждал тайную магию в те далекие дни. Слова, которые шептали мне листья и ветви ночных деревьев.
Глядя на конверт в руке, еле заметный прямоугольный абрис во мраке, я негромко произнес их.
Спит навеки лагерь мертвый,
Травы дики, камни стерты.
На руинах мрак и тишь.
Только ты один не спишь.
Где-то на грани видимости снова замаячили тени, послышался всплеск со стороны недалекого бассейна, словно кто-то торопливо нырнул в зловонную лужу у подножия дальнего бетонного бортика высохшего бассейна. Я стоял в темноте и вполголоса строчку за строчкой повторял слова детского заклинания.
Твое время не настало,
И ты ждешь, клонясь устало.
Ждешь, когда придет твой сон.
Ты — Последний Почтальон.
Ветер вновь растревожил голые ветви деревьев и кустов вокруг, затерялись в шелестящем шёпоте чьи-то шаги возле разрушенного деревянного корпуса, где валялись в беспорядке обломки кукол.
В темноте услышав нас,
Знай, теперь пришел твой час.
Вот последний твой конверт.
Нам — надежда, тебе — смерть.
И ударил в уши тот звук, от которого когда-то перепуганные мальчишки бросились бежать сквозь ночные заросли мимо страшных руин.
Скрип ржавого металла и похрустывание влажного бетона.
Я стремительно развернулся к Последнему Почтальону, уверенный, что он уже сошел со своего пьедестала и идет ко мне, чтобы наказать за прерванный сон. Разорвать мне грудь гнутыми крючьями арматуры, что осталась от его рук, вырвать конверт из мертвых пальцев и вернуть туда, откуда я посмел его извлечь. Может быть, в надежде на возвращение потерянного покоя, а может потому, что некоторым вещам стоит оставаться во тьме.
Здоровая нога запнулась за что-то, бедро пронзило болью, и я рухнул на спину, в сырую пожухлую траву, глупо размахивая тростью в темноте, пытаясь отразить невидимую атаку. Но прошла минута, другая, а звук не повторялся, и не слышно было ни плесков, ни шагов, да и шорох листьев и ветвей больше не пытался нашептывать мне слова детского стишка. Я расслабленно вытянулся на неожиданно мягкой подстилке из увядших листьев и стеблей, вспоминая как мы бежали тогда от этого звука.
Бежали, выкатив глаза от ужаса и проклиная в своих трепещущих маленьких сердцах тот миг, когда придумали все это и решили прийти сюда, чтобы обменять свои надежды на чей-то покой. Бежали потому, что в темноте на миг почувствовали рядом с собой присутствие кого-то еще, кого-то чужого, чуждого, разбуженного и призванного сюда нашим странным ритуалом. Бежал отважный Тоха, ловко отыскивая дорогу в зарослях и методично выводя нас самым удобным путем, бежал до смерти перепуганный Ник, хрустя ветками и по-заячьи попискивая, бежал отчаянный Шурка, но бежал последним, прикрывая тыл. И бежал я, следом за Ником, бежал, пока с воплем не растянулся на земле, угодив ногой в невидимую в темноте яму.
И тогда они вернулись.
Отважный Тоха, отчаянный Шурка и даже до смерти перепуганный Ник. Вернулись за мной.
Вставать было трудно, и тогда, и сейчас, но тогда рядом были они, а теперь была трость. Я поднимался точно зная, что даже если Последний Почтальон будет стоять передо мной, склонившись в жутком неестественном поклоне, я не отдам ему конверт. Ни ему, ни Богу, ни дьяволу я не позволю отобрать у меня этот конверт.
Я хочу быть уверен, что никто и никогда его не откроет.
Последний Почтальон, конечно же, никуда не делся со своего извечного места чтобы требовать конверт, судорожно заломленный в онемевших мальцах. Просто уставший от времени, сырости и влажности памятник выбрал именно этот момент, чтобы еще немного просесть, склониться еще ниже, теперь опустив бетонную голову почти до колен.
Я осторожно, словно взведенную мину, убрал конверт во внутренний карман пальто и устало захромал к далекому, еле заметному отсюда свету фонаря.
* * *
Сейчас, когда я пишу эти строки, он лежит передо мной. Потемневший, ломкий от времени и сырости конверт с рассохшимся клапаном, который держится лишь на маленьких бурых отпечатках детских пальчиков, что скрепили его надежнее сургучных печатей. Я думал, мне потребуется вся моя самоотверженность, чтоб раз за разом бороться с соблазном. После каждого несчастного случая, после каждого перелома и тяжелой болезни запрещать себе даже думать о том, чтобы прервать бесконечную черную полосу своей жизни, спустить тетиву и вздохнуть свободно в той реальности, где ничто не держит нас вместе. Я думал, мне будет трудно хранить наш союз, но это оказалось до смешного просто.
Давно ушел из жизни отважный Тоха, ушел тихо, во сне, от сердечного приступа.
Унесла жизнь отчаянного Шурика тяжелая болезнь.
Это не волшебство, просто судьба.
Только мы с Ником, два старика-разбойника, нет-нет, да собираемся вспомнить былое и помянуть ушедших товарищей. Но и в его глазах я вижу усталость. Жизнь прожита, и это, несмотря ни на что, была хорошая жизнь.
Сегодня я узнал, что болен, и эта болезнь обещает превратить последние годы моей жизни в полный муки ад. Натянутая тетива напоследок режет до крови, до кости. Но я уверен, если мне хватит сил не открывать конверт, то Ник уйдет первым из нас двоих, так должно быть.
И мне хватит сил.
Потому, что я хочу, чтоб Ник до последнего мига помнил своих друзей, которые были рядом с ним всю жизнь. Помнил наши игры и победы, драки и посиделки. Помнил нас.
Потому, что Ник своим уходом навеки запечатает свершившееся волшебство.
Потому, что я единственный, кто знает, что написано в письме, и мне не нужно открывать его, чтоб проверить свое знание.
Потому, что я — единственный — не смогу прочесть это письмо, даже если открою конверт.
Потому, что даже полная боли и разочарований жизнь дорога мне, ведь в ней были Тоха, Шурка и Ник.
Потому, что отпечатки детских пальчиков на старом конверте, который лежит передо мной…
Их три.
Автор: Artem2s.
#мистическиеистории