Вдоль речки Кундравушки, среди светлых березок и кленов, тонкой ниточкой вьется почти нехоженая тропка. По ней плетется худой старик в теплом азяме. Сам малорослый, плечи узкие как у ребенка, а голова не по телу большая, плешивая. Лысину укрывает шапка-грешневик, торчит в небо расплющенной макушкой. Труба а не шапка, совсем как у боярина, едва ли не в четверть роста деда. Только у бояр шапки собольи, а у деда из бараньей шерсти и немного скособоченная, но греет ничуть не хуже горлатной.
Солнышко вышло на полдень, жарко. Устал старик, упрел, утирает рукавом лицо, редкую бородку. В просвете леса уже видны покрашенные радужными разводами лишайников дощатые крыши.
Кундравка - селение маленькое. Числится вотчиной за тверскими князьями, но на деле, ни то ни сё: не село и не деревня. Самих князей там век не видали. Самый что ни наесть медвежий угол: десяток дворов на изгибе топких берегов речушки, в них живет полсотни крещеных душ. Еще есть изба княжеского наместника Твердилы, в которую он наезжает в покос и страдную пору. Любил дюжий мужик плечи размять, косит так, что дорого глянуть. Поперед него в прокосе никто не встанет, махом пятки отчекрыжит. Мужик здоровый, сытый, отчего власти не потрудиться когда в округе спокойно: татары не наезжают, переяславский князь тоже угомонился, не идет войной разором. Дань, белка с дыма - собирается исправно, зверь в лесах не лютует, мор, слава господу – не приходит. Народ живет, плодится. Богу молится, десятину церкви несет, князя почитает и тоже не забывает.
…Дни стоят сухие, погожие, самое время для косьбы. Уже неделю до ломоты в костях машут косами кундравинские мужики, укладывают в пахучие валки заливные луга у речки. Хорошо им там! Наработаются, вечером костерок жгут, смотрят на зеленые стога-зароды, которые сметали за день девки и бабы. Томится в котле греча со свиными шкварками. На реку садится закат, тихий, покойный. Румяный, как щеки тугой молодухи у огня, алым цветом по стоячей воде рассыпается. В осоке лешачиным голосом гукает выпь, в вязкой прозелени тины лягухи горлом тренькают, в камышах шуршит птичья мелочь, на ночь устраивается. В небе месяц, у балагана тепло, искорки огня темень ласкают. Век так живи, трудись да кашу ешь.
Но деду Балбошу внезапно занедужилось.
- Глядите ребятки, как бы ни к дождю! Совсем невмоготу кости ломит! – предупредил дед, собирая в балагане свои вещички.
Поохал, запахнулся в толстый азям, поклонился посаднику Твердиле, народу, и пошел домой в Кундравку.
часть 2.
Двор у Балбоша немного запущен, а изба хорошая, небольшая, но крепкая, ладная. Все как у людей, лавки, полати, печь.
Вошел во двор. Сразу, прицыкнул попавшую на глаза вертлявую внучку Казю, велел ей топить баньку. Казя стрельнула глазищами в свалившегося на ее чернявую голову деда, взяла бадейки, нехотя поплелась к речке. Сам заспешил в избу: ломота – ломотой, а живот урчит, своего требует.
…Старуха натужно дула в печь, раздувала угольки, экономно кромсала ножиком шматок пожелтевшего сала, выкладывала ломтики на противень.
- Режь, не скупись! И яичек вбей поболее: оголодал я!
Дед, дожидаясь яичницы, крошил пальцами подсохшую ржаную краюху, кидал кусочки в рот, мелко жевал, щурился светлыми от старости глазами. Не выдержал, подошел к печи, заглянул через плечо дородной жены.
- Ты чего, Вереюшка? Куда туесок уносишь? Что ты мне тут вбила, ни полтора ни два! Бей все, какие есть.
- А ты сперва глянь, потом жадничай! – старуха сердито сунула туесок под нос оторопевшему мужу. На донышке лежали три маленьких яичка.
- Это чё, яйца? – удивился Балбош.
- А то!
- Странные они, какие то! Уж не вороньи ли?
Дед вертел большой, как татарский казан, головой, блестел широченной лысиной. За это и был прозван так метко: Балбош. Сам махонький и кажется удивительным, как он носит на тонкой шее такую большую голову и не переломится.
- Где ты видел, старый бес, чтобы ворона во двор яйца несла, а не выносила?
- А откуда они тогда?
Яйца и впрямь странные: ни куриные и не голубиные, что-то среднее по размеру, и синенькие, как у дикой утки. Но Верея не ответила, повернулась к раскрытому окну, углядела на улице внучку, крикнула.
- Казька! Ты что, снова из-под аспида яйца взяла?
Девчонка охотно бросила тяжелые ведра, вбежала на зов.
- А куда их девать? Выкидывать жалко, вот и сложила в лукошко. Да он и сейчас на гнездо сел. Согнал пеструшку и сам уселся.
- Кто, уселся? – пробормотал дед.
- Аспид!
- Ас-с-пид! – прошипел дед, выкатывая под мохнатыми бровями белки глаз: - Как это, Аспид? Он же - куръ, как он может в гнездо садиться?
- Был куръ, а стал курицей! – сердито поджала губы жена: - Давно толкую тебе, зачем столько лет петуха держать? Да еще такого! Тьфу, не куръ - а бес в перьях. Аспид! А теперь еще и переродился в курицу. Прости господи… за грех невольный!
Бабка крестилась, а Балбош недоверчиво, совсем как пес, поворачивал лысую голову. Не первый раз у них в доме выходил раздор из-за старого петуха, боится его старуха. Они уже много лет враждуют. Куръ большой, черный как сажа и злой. На плетень взлетит и так гаркнет, что горшки с кольев валятся.
Потом к раздору присоединилась Казька, встала на сторону бабушки. Она с детства росла суматошной: таскала за хвост кота, выковыривала прутиком из-под стрехи воробушков, терзала жуков. Подросла, вцепилась в петуха: гонялась за ним с хворостиной до изнеможения. А за что? Подумаешь, клюнул один раз в пятку. Но Казька не простила старого кура, вклещилась в него намертво, проходу не давала. В кого она такая выросла? Одним словом - Казя!
Балбош отчаянно отстаивал своего любимца, ценил, не зря прозвал его Аспидом: лютый петух ревностно охранял своих куриц. Ни пес, ни лиса, ни сокол, не осмеливались на них заглядываться. Жаль, что он постарел. Но то, о чем говорили жена и внучка, не укладывалось в голове: выходило, что три синих яйца в лукошке – снес сам Аспид. Как это могло случиться? Дед Балбош расстроился, чувствовал себя словно преданным... тем, в кого верил…
- Точно сидит? – переспросил дед внучку.
- Сидит, под амбаром!
Балбош, позабыв о яичнице, побежал на улицу. Распугал по пути стайку пестрых кур, упал плашмя у покосившегося амбара и полез под его стойки. Пробрался в застланную соломой прелую глубь, приподнялся над плетеным из прутьев гнездом. В нем, закатив белесые глаза, разбросал крылья большой, черный петух. Чешуйчатые ноги с огромными, желтыми шпорами, подрагивали в мелкой агонии.
- Сдох! - ахнул старик.
Не веря своим глазам, ощупал трясущимися руками еще теплый ворох перьев, потянул из гнезда. Там, сиротливо синея в желтой соломе, лежало маленькое яйцо.
Дед спрятал до поры дохлого петуха под рогожку и вернулся в избу.
- Положи до кучи! – велел он старухе, протягивая ей принесенное яйцо, последнее, что осталось от помершего от старости Аспида.
Горестно вздохнул, потер занывшую поясницу, задумался о жизни и еще о чем то, очень важном. Настолько важном, что это было еще более ошеломительнее, чем внезапная смерть кура.
часть 3.
...Дед спрятал до поры дохлого петуха под рогожку и вернулся в избу.
- Положи до кучи! – велел он Верее, протягивая ей принесенное яйцо, последнее, что осталось от помершего от старости Аспида.
Горестно вздохнул, потер занывшую поясницу, задумался о жизни и еще, о чем-то очень важном. Старуха удивленно хмыкнула и пошла в черный угол избы.
- Ты куда? – остановил ее дед.
- Как куда? Сам велел в кучку сбросить! – Верея склонила руку с яйцом над помойной лоханью, куда сливала объедки для поросенка визгуна.
В избе взыгралась драма. Взъерошенный Балбош накричал на жену, отнял у нее последнее яйцо, бережно держал его в ладонях. Отыскал теплую рукавицу, положил в него наследство Аспида и пристроил в теплом загнетке, подальше от тлеющих угольев. Обозленная Верея брякнула по столу вынутым из печи противнем с яичницей. Сама есть не стала, позвала внучку, обиженно поджала губы и села у печи, сердито сверкала глазами.
Вконец расстроенный Балбош лениво скреб ложкой по противню. Рассеянно поглядывал на Казьку, на рукавицу в загнетке. Яичница пересохла, сало пережарилось едва не в угольки. Но дева не смущалась: проворно орудовала ложкой, сочно похрустывала, причмокивала.
«В кого уродилась дева?» - в который раз сокрушенно подумал дед, уперев глаза в загнеток. А сам продолжал о чем-то думать.
…Дед едва успел снять с каленых камней первый пар, как в закопченную баньку тонкой змейкой скользнула Казя. Балбош нежился в полумраке верхнего полка, лениво помавал на себя истрепанным березовым веником. Казька плеснула на ухнувшие камни водой, яростно захлесталась, еще хлеще деда. Балбош только крякнул от крутого напора взметнувшегося под потолок пара. Внизу, желтея худым телом, в белесых клубах непереносного жара измывалась над собою внучка: мосластая, жильная, словно витая плеть. Волос длинный, жесткий как кобылий хвост, прилип к узкой спине вдоль ребристых позвонков.
«М-да! Эх-хе-хе! Ни рыба, ни мясо, дева! Тощая, черная как кикимора. Еще и злющая: язык как шило, глазами жжет. Кто такую занозу замуж возьмет? То ли дело у Федота, внучка: всего шестнадцать годков, а в ней пудов семь весу. Такая как она - в работе зверь, в постели перина пуховая. Детишек нарожает прорву. А наша? И-эх…Ни дать ни взять, одним словом – Казя! И пар ей нипочем. Господи, глянь как лютует!»
Дед от огорчения так захлестался венком, что даже Казька присела на пол. Ошалела дева, сомлела от пара. Теперь лютовал дед, выгонял из себя хворь и досаду, сверкал помолодевшими глазами: ой – любо, еще…еще чуток…
Бухнула дверь. В узкий проем бочком втиснулась тучная бабка Верея с веником под мышкой. Дохнула кипяточным духом, закатила глаза и упала возле мокрой внучки.
…После бани отдыхали всей семьей. Верея отпивалась квасом. Повеселевший Балбош выцедил ковшик медовой браги, выпросил таки, малый жбан у старухи, на помин усопшего Аспида. Расслабленный, хмельной, он ласково посматривал на раскрасневшуюся внучку, уплетавшую моченые яблочки.
Любил он ее. Как не любить родную кровинушку? Кроме нее некому беречь их с Вереей старость. Детей Верея нарожала много, а выжило только двое. Младшего взял к себе на службу сам князь: приметил в селе Звягино во дворе у посадника дюжего парня, и сманил в свою дружину. Гаврюху, старшего сына, хряснуло по маковке сосной на рубке леса. Его вдовая женка, после такого, вроде как стала заговариваться. Пошла, было, в болотину по голубику и пропала. Долго ее искали, да не нашли. Видать прибрал ее к себе Болотник: зачем она ему, умом тронутая, понадобилась – не понять. У лесных Хозяев свои дела и думки.
Осталась махонькая Малуша сиротой. Растили ее дед с бабкой как умели, души не чаяли. Но, то ли бог обиделся, то ли сам бес вмешался, но стали примечать за ребенком непримиримость к тому, что ей досаждало. А досаждало ей многое. Выросла дева: колкая как шиповник, гибкая, сильная, и до ужаса вредная. Раз, кого куснула язычком, в другой – кольнула глазками, а тут и прозвище пришло и приросло – Казя, вредная, значит. Но Малуша не обижалась, на насмешки гордо плевала, а где плевком не обходилось, пользовалась острыми коготками.
Так и выросла: смуглая, жгучая как ведьма. Красивая, только уж больно худая. Родное имечко Малуша забылось. Осталась она Казей, такой, какая есть: своенравная и вольная, как дикая рысь.
- Заневестилась! – ласково сказал дед Балбош о внучке: - Поди, от женихов отбоя нет! А-а? …Верея…погляди, как выросла наша то, совсем невеста!
Казька поперхнулась, подавилась яблочком. Вытаращила на деда черные как угольки глазки. Бровки подняла, на щечках выскочил румянец. Хотела что-то сказать, но не посмела, смущенно поникла, шарит рукой по миске с яблочками.
Сердце Балбоша екнуло от нехорошего предчувствия. Не уж то он опоздал с вопросом?
- Ну-кось, милушка, выйди на часок! – строго приказал он внучке: - Нам с Вереей поговорить требуется.
…Битый час он что-то доказывал своей старухе. Совсем уже обессилев, допил брагу, жалобно заглядывал в глаза жены.
- Как же ты не поймешь, Вереюшка? Такое может раз в тыщщу лет случается! Пойми: все сходится. Аспиду покойному, сколько годов было? Вот то то…Семь годов! Семь…все как в сказах старых! Черным он был? Был, чернее нет! Злой? Злющий как змей! Яйцо снес? Снес! Вот оно, в рукавичке лежит! Остался пустяк: подвязать яйцо под мышку непорочной деве – и вот он…Василиск! А вся цена – потерпеть той деве семь седьмиц! – дед восторженно взвизгнул и заглянул в жбан из-под браги.
- Не дам внучку на позор! Хоть режь меня. Где это видано, деву на яйца как курицу сажать! Узнает Семка, и тот сбежит. Вовсе в девках останется…
- Какой Семка? – насторожился дед Балбош: - Уж не Фотия сынок? Вот оно что-о-о! Неужто опоздал Аспид с яйцом? Эх-ма! Значит, у молодых все сладилось. Прозевала деву, старая! У-у…Я вас…
- Ты чего? Чего мелешь? – отшатнулась Верея: - Дева она! Такая, как наша, до венца не дастся! Ее ж парни как огня боятся, сам знаешь. Даже твой Аспид, и тот, Казьку стороной облетал. Чуял, бес черный, что не сладит с ней.
- Точно знаешь? Не врешь? – воспрянул духом Балбош.
- Шас! Жди!
Бабка метнулась на улицу. Выловила Казю, цепко ухватила за локоть и зашептала ей на ушко. Казька смущенно пискнула, вырывалась. Но бабку просто так не одолеть, она еще крепкая. Дед прятался за окошком, видел, как внучка взъярилась, царапнула бабушку за руку, вывернулась и побежала по двору: злющая, раскраснелась. Коза, собака, поросенок, куры и гуси – всех, словно смело с пути разъяренной девы.
У Балбоша отлегло от сердца. Даже жалко стало обиженную внучку. Но дело стоило того, что перед ним девичья обида? Главное, что б она, обида эта – была не напрасной.
Казька подбежала к колодцу, ухватилась за жердину журавля.
- Ой! – обомлел дед: - Никак топиться кинулась!
- Щас! – сказала вернувшаяся бабка, облизывая расцарапанную руку: - Такая сама всех перетопит и сухой выйдет! Вот, дал бог карахтер! Пить она пошла, остужаться!
Казька вывернула из колодца бадью с ледяной водой, опрокинула ее на себя, фыркнула как мокрая кошка и пошла сушиться на солнышко.
- Ну? – кинулся Балбош к Верее.
Та торжественно кивнула. Возликовавший дед бухнулся на коленки перед красным углом, закрестился на икону Николы Угодника и неугасимую лампадку.
- Слава Тебе Господи! Отвел от девы непорочной беду! Верея! Тащи скорее чистое полотно и Казьку!
- Зачем?
- Яйцо подвязывать будем! Пора, а то залежится! Даст бог, выведется Василиск…А там, такое начнется – сам Перун ахнет, не то что князь! Автор: vasiliy.shein продолжение следует #авторскиерассказы
Аномалии мистика и не только
Василиск и Василек. часть 1.
Вдоль речки Кундравушки, среди светлых березок и кленов, тонкой ниточкой вьется почти нехоженая тропка. По ней плетется худой старик в теплом азяме. Сам малорослый, плечи узкие как у ребенка, а голова не по телу большая, плешивая. Лысину укрывает шапка-грешневик, торчит в небо расплющенной макушкой. Труба а не шапка, совсем как у боярина, едва ли не в четверть роста деда. Только у бояр шапки собольи, а у деда из бараньей шерсти и немного скособоченная, но греет ничуть не хуже горлатной.Солнышко вышло на полдень, жарко. Устал старик, упрел, утирает рукавом лицо, редкую бородку. В просвете леса уже видны покрашенные радужными разводами лишайников дощатые крыши.
Кундравка - селение маленькое. Числится вотчиной за тверскими князьями, но на деле, ни то ни сё: не село и не деревня. Самих князей там век не видали. Самый что ни наесть медвежий угол: десяток дворов на изгибе топких берегов речушки, в них живет полсотни крещеных душ. Еще есть изба княжеского наместника Твердилы, в которую он наезжает в покос и страдную пору. Любил дюжий мужик плечи размять, косит так, что дорого глянуть. Поперед него в прокосе никто не встанет, махом пятки отчекрыжит. Мужик здоровый, сытый, отчего власти не потрудиться когда в округе спокойно: татары не наезжают, переяславский князь тоже угомонился, не идет войной разором. Дань, белка с дыма - собирается исправно, зверь в лесах не лютует, мор, слава господу – не приходит. Народ живет, плодится. Богу молится, десятину церкви несет, князя почитает и тоже не забывает.
…Дни стоят сухие, погожие, самое время для косьбы. Уже неделю до ломоты в костях машут косами кундравинские мужики, укладывают в пахучие валки заливные луга у речки. Хорошо им там! Наработаются, вечером костерок жгут, смотрят на зеленые стога-зароды, которые сметали за день девки и бабы. Томится в котле греча со свиными шкварками. На реку садится закат, тихий, покойный. Румяный, как щеки тугой молодухи у огня, алым цветом по стоячей воде рассыпается. В осоке лешачиным голосом гукает выпь, в вязкой прозелени тины лягухи горлом тренькают, в камышах шуршит птичья мелочь, на ночь устраивается. В небе месяц, у балагана тепло, искорки огня темень ласкают. Век так живи, трудись да кашу ешь.
Но деду Балбошу внезапно занедужилось.
- Глядите ребятки, как бы ни к дождю! Совсем невмоготу кости ломит! – предупредил дед, собирая в балагане свои вещички.
Поохал, запахнулся в толстый азям, поклонился посаднику Твердиле, народу, и пошел домой в Кундравку.
Двор у Балбоша немного запущен, а изба хорошая, небольшая, но крепкая, ладная. Все как у людей, лавки, полати, печь.
Вошел во двор. Сразу, прицыкнул попавшую на глаза вертлявую внучку Казю, велел ей топить баньку. Казя стрельнула глазищами в свалившегося на ее чернявую голову деда, взяла бадейки, нехотя поплелась к речке. Сам заспешил в избу: ломота – ломотой, а живот урчит, своего требует.
…Старуха натужно дула в печь, раздувала угольки, экономно кромсала ножиком шматок пожелтевшего сала, выкладывала ломтики на противень.
- Режь, не скупись! И яичек вбей поболее: оголодал я!
Дед, дожидаясь яичницы, крошил пальцами подсохшую ржаную краюху, кидал кусочки в рот, мелко жевал, щурился светлыми от старости глазами. Не выдержал, подошел к печи, заглянул через плечо дородной жены.
- Ты чего, Вереюшка? Куда туесок уносишь? Что ты мне тут вбила, ни полтора ни два! Бей все, какие есть.
- А ты сперва глянь, потом жадничай! – старуха сердито сунула туесок под нос оторопевшему мужу. На донышке лежали три маленьких яичка.
- Это чё, яйца? – удивился Балбош.
- А то!
- Странные они, какие то! Уж не вороньи ли?
Дед вертел большой, как татарский казан, головой, блестел широченной лысиной. За это и был прозван так метко: Балбош. Сам махонький и кажется удивительным, как он носит на тонкой шее такую большую голову и не переломится.
- Где ты видел, старый бес, чтобы ворона во двор яйца несла, а не выносила?
- А откуда они тогда?
Яйца и впрямь странные: ни куриные и не голубиные, что-то среднее по размеру, и синенькие, как у дикой утки. Но Верея не ответила, повернулась к раскрытому окну, углядела на улице внучку, крикнула.
- Казька! Ты что, снова из-под аспида яйца взяла?
Девчонка охотно бросила тяжелые ведра, вбежала на зов.
- А куда их девать? Выкидывать жалко, вот и сложила в лукошко. Да он и сейчас на гнездо сел. Согнал пеструшку и сам уселся.
- Кто, уселся? – пробормотал дед.
- Аспид!
- Ас-с-пид! – прошипел дед, выкатывая под мохнатыми бровями белки глаз: - Как это, Аспид? Он же - куръ, как он может в гнездо садиться?
- Был куръ, а стал курицей! – сердито поджала губы жена: - Давно толкую тебе, зачем столько лет петуха держать? Да еще такого! Тьфу, не куръ - а бес в перьях. Аспид! А теперь еще и переродился в курицу. Прости господи… за грех невольный!
Бабка крестилась, а Балбош недоверчиво, совсем как пес, поворачивал лысую голову. Не первый раз у них в доме выходил раздор из-за старого петуха, боится его старуха. Они уже много лет враждуют. Куръ большой, черный как сажа и злой. На плетень взлетит и так гаркнет, что горшки с кольев валятся.
Потом к раздору присоединилась Казька, встала на сторону бабушки. Она с детства росла суматошной: таскала за хвост кота, выковыривала прутиком из-под стрехи воробушков, терзала жуков. Подросла, вцепилась в петуха: гонялась за ним с хворостиной до изнеможения. А за что? Подумаешь, клюнул один раз в пятку. Но Казька не простила старого кура, вклещилась в него намертво, проходу не давала. В кого она такая выросла? Одним словом - Казя!
Балбош отчаянно отстаивал своего любимца, ценил, не зря прозвал его Аспидом: лютый петух ревностно охранял своих куриц. Ни пес, ни лиса, ни сокол, не осмеливались на них заглядываться. Жаль, что он постарел. Но то, о чем говорили жена и внучка, не укладывалось в голове: выходило, что три синих яйца в лукошке – снес сам Аспид. Как это могло случиться? Дед Балбош расстроился, чувствовал себя словно преданным... тем, в кого верил…
- Точно сидит? – переспросил дед внучку.
- Сидит, под амбаром!
Балбош, позабыв о яичнице, побежал на улицу. Распугал по пути стайку пестрых кур, упал плашмя у покосившегося амбара и полез под его стойки. Пробрался в застланную соломой прелую глубь, приподнялся над плетеным из прутьев гнездом. В нем, закатив белесые глаза, разбросал крылья большой, черный петух. Чешуйчатые ноги с огромными, желтыми шпорами, подрагивали в мелкой агонии.
- Сдох! - ахнул старик.
Не веря своим глазам, ощупал трясущимися руками еще теплый ворох перьев, потянул из гнезда. Там, сиротливо синея в желтой соломе, лежало маленькое яйцо.
Дед спрятал до поры дохлого петуха под рогожку и вернулся в избу.
- Положи до кучи! – велел он старухе, протягивая ей принесенное яйцо, последнее, что осталось от помершего от старости Аспида.
Горестно вздохнул, потер занывшую поясницу, задумался о жизни и еще о чем то, очень важном. Настолько важном, что это было еще более ошеломительнее, чем внезапная смерть кура.
...Дед спрятал до поры дохлого петуха под рогожку и вернулся в избу.
- Положи до кучи! – велел он Верее, протягивая ей принесенное яйцо, последнее, что осталось от помершего от старости Аспида.
Горестно вздохнул, потер занывшую поясницу, задумался о жизни и еще, о чем-то очень важном. Старуха удивленно хмыкнула и пошла в черный угол избы.
- Ты куда? – остановил ее дед.
- Как куда? Сам велел в кучку сбросить! – Верея склонила руку с яйцом над помойной лоханью, куда сливала объедки для поросенка визгуна.
В избе взыгралась драма. Взъерошенный Балбош накричал на жену, отнял у нее последнее яйцо, бережно держал его в ладонях. Отыскал теплую рукавицу, положил в него наследство Аспида и пристроил в теплом загнетке, подальше от тлеющих угольев. Обозленная Верея брякнула по столу вынутым из печи противнем с яичницей. Сама есть не стала, позвала внучку, обиженно поджала губы и села у печи, сердито сверкала глазами.
Вконец расстроенный Балбош лениво скреб ложкой по противню. Рассеянно поглядывал на Казьку, на рукавицу в загнетке. Яичница пересохла, сало пережарилось едва не в угольки. Но дева не смущалась: проворно орудовала ложкой, сочно похрустывала, причмокивала.
«В кого уродилась дева?» - в который раз сокрушенно подумал дед, уперев глаза в загнеток. А сам продолжал о чем-то думать.
…Дед едва успел снять с каленых камней первый пар, как в закопченную баньку тонкой змейкой скользнула Казя. Балбош нежился в полумраке верхнего полка, лениво помавал на себя истрепанным березовым веником. Казька плеснула на ухнувшие камни водой, яростно захлесталась, еще хлеще деда. Балбош только крякнул от крутого напора взметнувшегося под потолок пара. Внизу, желтея худым телом, в белесых клубах непереносного жара измывалась над собою внучка: мосластая, жильная, словно витая плеть. Волос длинный, жесткий как кобылий хвост, прилип к узкой спине вдоль ребристых позвонков.
«М-да! Эх-хе-хе! Ни рыба, ни мясо, дева! Тощая, черная как кикимора. Еще и злющая: язык как шило, глазами жжет. Кто такую занозу замуж возьмет? То ли дело у Федота, внучка: всего шестнадцать годков, а в ней пудов семь весу. Такая как она - в работе зверь, в постели перина пуховая. Детишек нарожает прорву. А наша? И-эх…Ни дать ни взять, одним словом – Казя! И пар ей нипочем. Господи, глянь как лютует!»
Дед от огорчения так захлестался венком, что даже Казька присела на пол. Ошалела дева, сомлела от пара. Теперь лютовал дед, выгонял из себя хворь и досаду, сверкал помолодевшими глазами: ой – любо, еще…еще чуток…
Бухнула дверь. В узкий проем бочком втиснулась тучная бабка Верея с веником под мышкой. Дохнула кипяточным духом, закатила глаза и упала возле мокрой внучки.
…После бани отдыхали всей семьей. Верея отпивалась квасом. Повеселевший Балбош выцедил ковшик медовой браги, выпросил таки, малый жбан у старухи, на помин усопшего Аспида. Расслабленный, хмельной, он ласково посматривал на раскрасневшуюся внучку, уплетавшую моченые яблочки.
Любил он ее. Как не любить родную кровинушку? Кроме нее некому беречь их с Вереей старость. Детей Верея нарожала много, а выжило только двое. Младшего взял к себе на службу сам князь: приметил в селе Звягино во дворе у посадника дюжего парня, и сманил в свою дружину. Гаврюху, старшего сына, хряснуло по маковке сосной на рубке леса. Его вдовая женка, после такого, вроде как стала заговариваться. Пошла, было, в болотину по голубику и пропала. Долго ее искали, да не нашли. Видать прибрал ее к себе Болотник: зачем она ему, умом тронутая, понадобилась – не понять. У лесных Хозяев свои дела и думки.
Осталась махонькая Малуша сиротой. Растили ее дед с бабкой как умели, души не чаяли. Но, то ли бог обиделся, то ли сам бес вмешался, но стали примечать за ребенком непримиримость к тому, что ей досаждало. А досаждало ей многое. Выросла дева: колкая как шиповник, гибкая, сильная, и до ужаса вредная. Раз, кого куснула язычком, в другой – кольнула глазками, а тут и прозвище пришло и приросло – Казя, вредная, значит. Но Малуша не обижалась, на насмешки гордо плевала, а где плевком не обходилось, пользовалась острыми коготками.
Так и выросла: смуглая, жгучая как ведьма. Красивая, только уж больно худая. Родное имечко Малуша забылось. Осталась она Казей, такой, какая есть: своенравная и вольная, как дикая рысь.
- Заневестилась! – ласково сказал дед Балбош о внучке: - Поди, от женихов отбоя нет! А-а? …Верея…погляди, как выросла наша то, совсем невеста!
Казька поперхнулась, подавилась яблочком. Вытаращила на деда черные как угольки глазки. Бровки подняла, на щечках выскочил румянец. Хотела что-то сказать, но не посмела, смущенно поникла, шарит рукой по миске с яблочками.
Сердце Балбоша екнуло от нехорошего предчувствия. Не уж то он опоздал с вопросом?
- Ну-кось, милушка, выйди на часок! – строго приказал он внучке: - Нам с Вереей поговорить требуется.
…Битый час он что-то доказывал своей старухе. Совсем уже обессилев, допил брагу, жалобно заглядывал в глаза жены.
- Как же ты не поймешь, Вереюшка? Такое может раз в тыщщу лет случается! Пойми: все сходится. Аспиду покойному, сколько годов было? Вот то то…Семь годов! Семь…все как в сказах старых! Черным он был? Был, чернее нет! Злой? Злющий как змей! Яйцо снес? Снес! Вот оно, в рукавичке лежит! Остался пустяк: подвязать яйцо под мышку непорочной деве – и вот он…Василиск! А вся цена – потерпеть той деве семь седьмиц! – дед восторженно взвизгнул и заглянул в жбан из-под браги.
- Не дам внучку на позор! Хоть режь меня. Где это видано, деву на яйца как курицу сажать! Узнает Семка, и тот сбежит. Вовсе в девках останется…
- Какой Семка? – насторожился дед Балбош: - Уж не Фотия сынок? Вот оно что-о-о! Неужто опоздал Аспид с яйцом? Эх-ма! Значит, у молодых все сладилось. Прозевала деву, старая! У-у…Я вас…
- Ты чего? Чего мелешь? – отшатнулась Верея: - Дева она! Такая, как наша, до венца не дастся! Ее ж парни как огня боятся, сам знаешь. Даже твой Аспид, и тот, Казьку стороной облетал. Чуял, бес черный, что не сладит с ней.
- Точно знаешь? Не врешь? – воспрянул духом Балбош.
- Шас! Жди!
Бабка метнулась на улицу. Выловила Казю, цепко ухватила за локоть и зашептала ей на ушко. Казька смущенно пискнула, вырывалась. Но бабку просто так не одолеть, она еще крепкая. Дед прятался за окошком, видел, как внучка взъярилась, царапнула бабушку за руку, вывернулась и побежала по двору: злющая, раскраснелась. Коза, собака, поросенок, куры и гуси – всех, словно смело с пути разъяренной девы.
У Балбоша отлегло от сердца. Даже жалко стало обиженную внучку. Но дело стоило того, что перед ним девичья обида? Главное, что б она, обида эта – была не напрасной.
Казька подбежала к колодцу, ухватилась за жердину журавля.
- Ой! – обомлел дед: - Никак топиться кинулась!
- Щас! – сказала вернувшаяся бабка, облизывая расцарапанную руку: - Такая сама всех перетопит и сухой выйдет! Вот, дал бог карахтер! Пить она пошла, остужаться!
Казька вывернула из колодца бадью с ледяной водой, опрокинула ее на себя, фыркнула как мокрая кошка и пошла сушиться на солнышко.
- Ну? – кинулся Балбош к Верее.
Та торжественно кивнула. Возликовавший дед бухнулся на коленки перед красным углом, закрестился на икону Николы Угодника и неугасимую лампадку.
- Слава Тебе Господи! Отвел от девы непорочной беду! Верея! Тащи скорее чистое полотно и Казьку!
- Зачем?
- Яйцо подвязывать будем! Пора, а то залежится! Даст бог, выведется Василиск…А там, такое начнется – сам Перун ахнет, не то что князь!
Автор:
vasiliy.shein
продолжение следует
#авторскиерассказы