Теперь я не чувствую боли, даже когда кости ломаются.
Лес за Черным ручьем наши старики не любили. Говорили, он «думает», и мысли у него недобрые. Я, проживший в этом поселке всю свою жизнь, считал это обычными деревенскими байками. Для меня лес всегда был кормильцем, аптекой и единственным местом, где можно было побыть в настоящей тишине. Я думал, что знаю его, как свои пять пальцев: где растет лучший белый гриб, где прячется малина, и какой мох приложить к ране, чтобы остановить кровь. Я был уверен, что лес — мой друг. А друзья не обманывают.
Все случилось в конце августа, когда воздух уже пахнет прелой листвой, а солнце светит, но уже не греет. Я ушел далеко, за тот самый Черный ручей. Старики бы покрутили пальцем у виска, но там рос самый крупный орешник, а я обещал жене набрать мешок к зиме.
К обеду я устал и проголодался. Хлеб, что я взял с собой, давно кончился. Я присел на поваленную сосну и вдруг увидел его. Маленький, одинокий куст, который я никогда раньше не встречал. Он рос в тени огромного валуна, покрытого седым мхом, и на нем висела всего одна ягода.
Она была идеальной. Не красной, не синей, а цвета застывшей крови, почти черной, с матовым, бархатным отливом. Она не блестела на солнце, а словно вбирала свет в себя. Я протянул руку, сорвал ее. Она была тяжелой и прохладной, как речная галька. Я знал все ягоды в этом лесу, но эту видел впервые. Что-то внутри, какой-то древний инстинкт шептал мне: «Не ешь». Но голод и любопытство — плохие советчики. А еще была эта странная уверенность, что ягода ждала именно меня.
Я положил ее в рот.
Вкус был не просто сладким, как мед. Это было что-то другое. Представьте, что вы пьете ледяную родниковую воду в самый жаркий день. Представьте тепло первой весенней земли под босыми ногами. Представьте тишину зимнего леса. Все это смешалось в один-единственный, всепоглощающий вкус покоя. Я раздавил ягоду языком, и по телу разлилась волна тепла и абсолютного, кристального спокойствия.
Первое, что я заметил, — прошла боль в пояснице, которая мучила меня последние лет десять. Просто исчезла, будто ее никогда и не было. Царапины от веток на руках перестали саднить. Я встал и почувствовал себя лет на двадцать моложе. Легкость в теле была невероятная. «Чудо-ягода», — усмехнулся я и, напрочь забыв про голод, пошел дальше за орехами.
Вечером, дома, жена заметила, что я не хромаю на старую травму колена. Я отшутился, мол, лесной воздух лечит. Ночью я спал так, как не спал с самого детства — глубоким, черным сном без сновидений.
А на следующий день началось странное.
Я колол дрова и случайно промахнулся, топор соскользнул и со всей силы ударил по голени. Я видел, как лезвие прорубило штанину и вошло в ногу. Я видел, как хлынула кровь. Я ждал боли. Адской, разрывающей боли. Но ее не было. Было только легкое, почти щекотное ощущение, будто по ноге провели перышком. Я вытащил топор, зажал рану тряпкой и сел на крыльце, пытаясь осознать произошедшее. Я смотрел на свою кровь, на рваную рану, и не чувствовал ничего. Абсолютно.
Страх пришел позже. Когда я понял, что боль — это не враг. Это сторожевой пес твоего тела. А мой пес сдох.
Я начал проверять. Осторожно, как сумасшедший ученый. Прикоснулся к раскаленной печке — на пальце вздулся волдырь, но я почувствовал лишь легкое тепло. Уколол палец иголкой — никакой реакции. Я стал чужим в собственном теле. Я видел, как оно повреждается, но больше не мог ему сопереживать.
Апофеоз этого тихого безумия наступил вчера. Я чинил крышу сарая. Старая балка подгнила, и я, потеряв равновесие, рухнул вниз, с трехметровой высоты. Я приземлился на левую руку. Я слышал хруст. Такой громкий, влажный, отвратительный хруст ломающейся кости. Я лежал на земле, смотрел в серое небо и ждал. Ждал крика, который должен был вырваться из моей груди, ждал темноты в глазах.
Но ничего не было.
Я встал, отряхнулся. Левая рука висела как плеть. Я попробовал ей пошевелить, и внутри что-то заскрежетало, как будто мешок с гравием пересыпали. Но боли не было. Я задрал рукав старой телогрейки. И увидел.
Прямо посередине предплечья, под углом, из-под кожи торчал острый, желтоватый обломок кости. Он прорвал кожу, и вокруг него медленно наливался синяк.
Я смотрел на это. На свою собственную кость, торчащую из моей собственной руки. Я смотрел на это, как на чужое, как на какую-то отвратительную деталь сломанного механизма. Я потрогал острый край пальцами другой руки. Твердый. Реальный. А внутри — тишина. Ни боли, ни паники, ни тошноты. Только холодное, отстраненное любопытство.
И вот тогда я по-настоящему испугался. Не за руку. За себя. Я понял, что ягода забрала не просто боль. Она забирала меня.
Я кое-как примотал руку к доске, чтобы она не болталась, и пошел к единственному человеку, кто мог что-то знать — к бабке Матрене, нашей деревенской знахарке.
Она жила на самом краю поселка. Я вошел к ней в избу без стука. Она сидела у печи и смотрела на меня так, будто ждала. — Показывай, — сказала она, даже не поздоровавшись.
Я размотал тряпки. Она посмотрела на мою руку, на торчащую кость, и не удивилась. Она посмотрела мне в глаза. — Каменную ягоду съел, дурень? — прошептала она. В ее глазах был не упрек, а жалость. — Я не знал... — Никто не знает, — вздохнула она. — Лес сам выбирает. Он долго смотрит, приглядывается. А потом подсовывает свой дар.
— Что это за дар? Что со мной происходит? — Ты больше не болеешь, — сказала Матрена, вставая и подходя к окну. — Ты не чувствуешь боли, не чувствуешь холода, скоро и голод перестанешь чувствовать. Ты станешь крепким, как камень. Вечным, как этот лес. Он выбрал себе нового Стража.
— Какого еще стража? — прохрипел я. — У леса должен быть тот, кто за ним присматривает. Кто не боится ни зверя, ни человека с топором, ни огня. Кто может простоять на одном месте сто лет и не устать. Прежний, видать, совсем в землю врос. Теперь твоя очередь.
Она говорила, а я смотрел на свою сломанную руку и понимал. Ягода не лечила. Она просто «отключала» все человеческое. Все слабости. Боль, страх, голод, усталость. А что потом? Любовь? Радость? Воспоминания?
— Можно это... отменить? — спросил я, и мой голос дрогнул. Матрена медленно покачала головой. — Нельзя вынуть косточку из съеденной ягоды. Она уже проросла в тебе. Теперь ты — часть леса. А лес своих не отпускает.
Я вышел от нее, как в тумане. Я шел по своей деревне, мимо домов, где я вырос, мимо людей, которых я знал всю жизнь. И я чувствовал, как они становятся чужими. Далекими. Я смотрел на них, на их живые, эмоциональные лица, и понимал, что я больше не один из них.
Я вернулся домой. Сел на крыльце и посмотрел на свою руку. Кость все так же торчала из-под кожи. Я смотрел на нее, и впервые за много часов почувствовал что-то. Не боль.
Тоску.
Бесконечную, холодную, как вода в Черном ручье, тоску по тому, что я терял. По теплу печки. По вкусу хлеба. По боли от занозы в пальце. По всему тому, что делало меня живым.
Я сидел до самой ночи. Я не пытался вправить руку. Зачем? Она заживет сама. Или не заживет. Какая разница. Это больше не моя рука. Это инструмент.
Когда взошла луна, я встал. И пошел к лесу. Он не звал меня. Я просто знал, что мне нужно туда. Я шагнул под его темный, молчаливый свод. И тишина, которая раньше была для меня просто отсутствием звука, вдруг наполнилась смыслом. Я начал понимать ее. Я слышал, как дышат деревья, как растет мох, как течет жизнь в корнях под землей.
Я больше не тот, кем был. Я не знаю, кто я теперь. Я — тот, кто не чувствует боли. Тот, кто будет ходить по этим тропам, пока мое тело не превратится в дерево, а кости — в камни. Я — новый Страж. И это не дар. Это проклятие. Самое страшное проклятие на свете — жить вечно, перестав быть человеком. #ДмитрийRAY. Страшные истории источник
Аномалии мистика и не только
Я съел ягоду из «нехорошего» леса.
Теперь я не чувствую боли, даже когда кости ломаются.
Лес за Черным ручьем наши старики не любили. Говорили, он «думает», и мысли у него недобрые. Я, проживший в этом поселке всю свою жизнь, считал это обычными деревенскими байками. Для меня лес всегда был кормильцем, аптекой и единственным местом, где можно было побыть в настоящей тишине. Я думал, что знаю его, как свои пять пальцев: где растет лучший белый гриб, где прячется малина, и какой мох приложить к ране, чтобы остановить кровь. Я был уверен, что лес — мой друг. А друзья не обманывают.
Все случилось в конце августа, когда воздух уже пахнет прелой листвой, а солнце светит, но уже не греет. Я ушел далеко, за тот самый Черный ручей. Старики бы покрутили пальцем у виска, но там рос самый крупный орешник, а я обещал жене набрать мешок к зиме.
К обеду я устал и проголодался. Хлеб, что я взял с собой, давно кончился. Я присел на поваленную сосну и вдруг увидел его. Маленький, одинокий куст, который я никогда раньше не встречал. Он рос в тени огромного валуна, покрытого седым мхом, и на нем висела всего одна ягода.
Она была идеальной. Не красной, не синей, а цвета застывшей крови, почти черной, с матовым, бархатным отливом. Она не блестела на солнце, а словно вбирала свет в себя. Я протянул руку, сорвал ее. Она была тяжелой и прохладной, как речная галька. Я знал все ягоды в этом лесу, но эту видел впервые. Что-то внутри, какой-то древний инстинкт шептал мне: «Не ешь». Но голод и любопытство — плохие советчики. А еще была эта странная уверенность, что ягода ждала именно меня.
Я положил ее в рот.
Вкус был не просто сладким, как мед. Это было что-то другое. Представьте, что вы пьете ледяную родниковую воду в самый жаркий день. Представьте тепло первой весенней земли под босыми ногами. Представьте тишину зимнего леса. Все это смешалось в один-единственный, всепоглощающий вкус покоя. Я раздавил ягоду языком, и по телу разлилась волна тепла и абсолютного, кристального спокойствия.
Первое, что я заметил, — прошла боль в пояснице, которая мучила меня последние лет десять. Просто исчезла, будто ее никогда и не было. Царапины от веток на руках перестали саднить. Я встал и почувствовал себя лет на двадцать моложе. Легкость в теле была невероятная. «Чудо-ягода», — усмехнулся я и, напрочь забыв про голод, пошел дальше за орехами.
Вечером, дома, жена заметила, что я не хромаю на старую травму колена. Я отшутился, мол, лесной воздух лечит. Ночью я спал так, как не спал с самого детства — глубоким, черным сном без сновидений.
А на следующий день началось странное.
Я колол дрова и случайно промахнулся, топор соскользнул и со всей силы ударил по голени. Я видел, как лезвие прорубило штанину и вошло в ногу. Я видел, как хлынула кровь. Я ждал боли. Адской, разрывающей боли. Но ее не было. Было только легкое, почти щекотное ощущение, будто по ноге провели перышком. Я вытащил топор, зажал рану тряпкой и сел на крыльце, пытаясь осознать произошедшее. Я смотрел на свою кровь, на рваную рану, и не чувствовал ничего. Абсолютно.
Страх пришел позже. Когда я понял, что боль — это не враг. Это сторожевой пес твоего тела. А мой пес сдох.
Я начал проверять. Осторожно, как сумасшедший ученый. Прикоснулся к раскаленной печке — на пальце вздулся волдырь, но я почувствовал лишь легкое тепло. Уколол палец иголкой — никакой реакции. Я стал чужим в собственном теле. Я видел, как оно повреждается, но больше не мог ему сопереживать.
Апофеоз этого тихого безумия наступил вчера. Я чинил крышу сарая. Старая балка подгнила, и я, потеряв равновесие, рухнул вниз, с трехметровой высоты. Я приземлился на левую руку. Я слышал хруст. Такой громкий, влажный, отвратительный хруст ломающейся кости. Я лежал на земле, смотрел в серое небо и ждал. Ждал крика, который должен был вырваться из моей груди, ждал темноты в глазах.
Но ничего не было.
Я встал, отряхнулся. Левая рука висела как плеть. Я попробовал ей пошевелить, и внутри что-то заскрежетало, как будто мешок с гравием пересыпали. Но боли не было. Я задрал рукав старой телогрейки. И увидел.
Прямо посередине предплечья, под углом, из-под кожи торчал острый, желтоватый обломок кости. Он прорвал кожу, и вокруг него медленно наливался синяк.
Я смотрел на это. На свою собственную кость, торчащую из моей собственной руки. Я смотрел на это, как на чужое, как на какую-то отвратительную деталь сломанного механизма. Я потрогал острый край пальцами другой руки. Твердый. Реальный. А внутри — тишина. Ни боли, ни паники, ни тошноты. Только холодное, отстраненное любопытство.
И вот тогда я по-настоящему испугался. Не за руку. За себя. Я понял, что ягода забрала не просто боль. Она забирала меня.
Я кое-как примотал руку к доске, чтобы она не болталась, и пошел к единственному человеку, кто мог что-то знать — к бабке Матрене, нашей деревенской знахарке.
Она жила на самом краю поселка. Я вошел к ней в избу без стука. Она сидела у печи и смотрела на меня так, будто ждала.
— Показывай, — сказала она, даже не поздоровавшись.
Я размотал тряпки. Она посмотрела на мою руку, на торчащую кость, и не удивилась. Она посмотрела мне в глаза.
— Каменную ягоду съел, дурень? — прошептала она. В ее глазах был не упрек, а жалость.
— Я не знал...
— Никто не знает, — вздохнула она. — Лес сам выбирает. Он долго смотрит, приглядывается. А потом подсовывает свой дар.
— Что это за дар? Что со мной происходит?
— Ты больше не болеешь, — сказала Матрена, вставая и подходя к окну. — Ты не чувствуешь боли, не чувствуешь холода, скоро и голод перестанешь чувствовать. Ты станешь крепким, как камень. Вечным, как этот лес. Он выбрал себе нового Стража.
— Какого еще стража? — прохрипел я.
— У леса должен быть тот, кто за ним присматривает. Кто не боится ни зверя, ни человека с топором, ни огня. Кто может простоять на одном месте сто лет и не устать. Прежний, видать, совсем в землю врос. Теперь твоя очередь.
Она говорила, а я смотрел на свою сломанную руку и понимал. Ягода не лечила. Она просто «отключала» все человеческое. Все слабости. Боль, страх, голод, усталость. А что потом? Любовь? Радость? Воспоминания?
— Можно это... отменить? — спросил я, и мой голос дрогнул.
Матрена медленно покачала головой.
— Нельзя вынуть косточку из съеденной ягоды. Она уже проросла в тебе. Теперь ты — часть леса. А лес своих не отпускает.
Я вышел от нее, как в тумане. Я шел по своей деревне, мимо домов, где я вырос, мимо людей, которых я знал всю жизнь. И я чувствовал, как они становятся чужими. Далекими. Я смотрел на них, на их живые, эмоциональные лица, и понимал, что я больше не один из них.
Я вернулся домой. Сел на крыльце и посмотрел на свою руку. Кость все так же торчала из-под кожи. Я смотрел на нее, и впервые за много часов почувствовал что-то. Не боль.
Тоску.
Бесконечную, холодную, как вода в Черном ручье, тоску по тому, что я терял. По теплу печки. По вкусу хлеба. По боли от занозы в пальце. По всему тому, что делало меня живым.
Я сидел до самой ночи. Я не пытался вправить руку. Зачем? Она заживет сама. Или не заживет. Какая разница. Это больше не моя рука. Это инструмент.
Когда взошла луна, я встал. И пошел к лесу. Он не звал меня. Я просто знал, что мне нужно туда. Я шагнул под его темный, молчаливый свод. И тишина, которая раньше была для меня просто отсутствием звука, вдруг наполнилась смыслом. Я начал понимать ее. Я слышал, как дышат деревья, как растет мох, как течет жизнь в корнях под землей.
Я больше не тот, кем был. Я не знаю, кто я теперь. Я — тот, кто не чувствует боли. Тот, кто будет ходить по этим тропам, пока мое тело не превратится в дерево, а кости — в камни. Я — новый Страж. И это не дар. Это проклятие. Самое страшное проклятие на свете — жить вечно, перестав быть человеком.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник