Через неделю он вернулся и сказал, что «там» очень сухо.
Мой дядя Миша был человеком-медведем. Огромный, бородатый, с руками-лопатами и громогласным смехом, от которого, казалось, дрожали стекла в окнах. Он был воплощением жизни, ее буйной, неукротимой силы. Он пах лесом, дымом и чем-то неуловимо-сладким, как дикий мед. Он научил меня отличать съедобный гриб от поганки, ставить силки на зайца и слушать тишину так, чтобы она рассказывала истории. И больше всего на свете он любил Гнилую Трясину — огромное болото за нашей деревней, куда боялись соваться даже самые отчаянные охотники.
«Это не болото, племяш, — говорил он, хитро щуря свои голубые, вечно смеющиеся глаза. — Это сердце земли. Оно живое, только дышит медленно, раз в сто лет».
Две недели назад это сердце его и забрало. Он ушел на болото за клюквой и не вернулся. Мы искали его три дня. МЧС, волонтеры, все наши мужики. Мы прочесывали топь, кричали до хрипоты, но в ответ была только вязкая, равнодушная тишина. Нашли только его перевернутое лукошко на краю трясины. Его засосало. Утонул. Простое, страшное, деревенское слово.
Поминки были тяжелыми. Мы пили горькую водку и вспоминали его смех, который, казалось, до сих пор гулял по дому. А я смотрел в окно на темную полосу леса, за которой начиналась Трясина, и чувствовал не горе, а какую-то злую, бессильную обиду. Как он, знавший каждую кочку, каждую тропку, мог так глупо попасться?
Прошла неделя. Боль притупилась, превратившись в ноющую пустоту. Я остался в его доме один, чтобы прибраться, решить, что делать с хозяйством. Жизнь потихоньку входила в свою колею.
А вчера ночью в дверь постучали.
Я не спал, сидел на кухне, листая старые фотографии. Стук был тихим, неуверенным, будто кто-то скребся. Я подошел к двери, посмотрел в глазок. И чуть не закричал.
На крыльце стоял дядя Миша.
Это был он, но в то же время не он. Он был весь покрыт слоем серой, подсохшей грязи, которая облепила его, как вторая кожа. В его бороде и волосах запутались тина и ряска. Одежда висела на нем мокрыми, пахнущими тленом тряпками. Но самым страшным были не грязь и не запах. Самым страшным было его лицо. Оно было спокойным, почти безмятежным, но абсолютно пустым. А глаза... его вечно смеющиеся, голубые глаза стали мутными, как зацветшая вода в пруду. В них не было ничего. Ни мысли, ни узнавания, ни жизни.
Я стоял, парализованный ужасом, не в силах пошевелиться. А он просто стоял и смотрел на дверь. Не на меня в глазок, а на саму дверь. Будто ждал приглашения.
Я не знаю, что заставило меня повернуть ключ. Может, шок. Может, безумная, отчаянная надежда, что я сошел с ума, что это просто сон. Дверь со скрипом открылась.
Он медленно, с какой-то кукольной, механической грацией, переступил через порог. Он прошел на кухню, оставляя за собой мокрые, грязные следы, и сел на свою любимую табуретку у печи. Я так и остался стоять в дверях, вцепившись в ручку.
Он сидел молча минут пять, глядя в одну точку. А потом медленно повернул ко мне свою голову. Его губы, синие и потрескавшиеся, шевельнулись.
— Воды, — прошелестел его голос. Это был не его громогласный бас. Это был тихий, сухой шепот, похожий на шорох песка.
И он добавил, глядя сквозь меня своими мутными глазами: — Там... очень сухо.
Эти слова взорвали мой мозг. Сухо? В болоте? Где воды столько, что она забирает жизни? Это было так абсурдно, так неправильно, что страх на мгновение отступил, уступив место ледяному недоумению.
Не помня себя, я подошел к умывальнику, налил в граненый стакан воды и протянул ему. Он взял стакан своими холодными, непослушными пальцами. Он не пил. Он просто смотрел на воду, и в его пустых глазах на секунду отразился огонек от лампы. А потом он медленно, словно совершая какой-то ритуал, вылил воду себе на руки. Вода стекала по его грязной коже, но не смывала грязь. Она впитывалась. Мгновенно, без остатка, будто он был сделан из сухой губки.
Он поставил пустой стакан на стол и снова замер.
Я просидел напротив него до самого рассвета, не смея пошевелиться. Он не двигался, не дышал. Он просто сидел. А я... я чувствовал, как из меня что-то уходит. Медленно, незаметно. Сначала ушла тревога. Потом — остатки горя. А потом я попытался вспомнить, как смеялся дядя Миша. И не смог. Я помнил, что он смеялся, но сам звук, его тембр, его раскаты — все это стерлось, превратилось в белое пятно.
Когда первые лучи солнца коснулись окна, он встал. Так же медленно, механически. Подошел к двери, вышел и побрел в сторону болота.
Я бросился к столу. Стакан был сухим, будто в него и не наливали воды. А на табуретке, где он сидел, осталась горстка серой, сухой пыли.
Весь следующий день я ходил как в тумане. Я пытался убедить себя, что мне приснилось. Но я чувствовал эту пустоту внутри. Я смотрел на фотографии дяди, и его лицо казалось мне чужим. Воспоминания о нем стали блеклыми, двухмерными, как старое кино.
Ночью он пришел снова. Тот же стук. Тот же пустой взгляд. Та же просьба. И я снова дал ему воды. И снова он вылил ее на себя. И снова я чувствовал, как очередной пласт моей памяти, моей души, превращается в пыль. Я забыл, как пах его табак.
На третий день я понял, что если это продолжится, от меня ничего не останется. Я стану таким же пустым, как он. Доведенный до отчаяния, я пошел к бабке Дарье, местной знахарке, которую все считали ведьмой.
Она выслушала меня молча, перебирая сушеные травы. — Трясинник его держит, — сказала она, не поднимая глаз. — Не отпускает. Тело сохранил, как торф хранит, а душу выпил. Сушит ее. А тело по привычке к родному дому идет, тепла ищет. Жизни.
— Но что ему нужно? Зачем он приходит? — Он не приходит, — вздохнула Дарья. — Это Трясинник его посылает. Он чует твою память, твою кровную связь. Он через дядю твоего, как через трубку, твою жизнь пьет. А вода, что ты ему даешь, — это твое согласие. Ты сам ему дверь открываешь. Каждым стаканом.
— Что мне делать? — прошептал я. — Ты должен его «напоить», — сказала она. — Но не тем, что он просит. Он просит живой воды, воды с памятью. А ты дай ему мертвой. Той, что все сжигает.
Она протянула мне маленький мешочек из грубой ткани. — Здесь соль. С Великого Четверга. Когда он придет, налей стакан, как обычно. Но прежде чем ему отдать, брось туда три щепотки. И скажи: «Что взято, то отдано. Что мертво, то мертво. Иди своей дорогой».
Ночью я ждал его. Страха уже не было. Была только холодная, звенящая решимость. Он пришел. Сел на свое место. И прошептал свое страшное: «Воды...»
Я налил стакан. Мои руки дрожали, когда я развязывал мешочек. Я бросил в воду три щепотки соли. Она зашипела, и вода на мгновение помутнела. Я подошел к нему.
— Вот, дядя Миша, — сказал я, и мой голос не дрогнул. — Пей. И повторил слова, которым научила меня Дарья: — Что взято, то отдано. Что мертво, то мертво. Иди своей дорогой.
Я протянул ему стакан. Он взял его. И в этот момент его мутные глаза на секунду прояснились. Я увидел в них не пустоту, а ужас. Ужас и... узнавание. Он посмотрел на меня, и мне показалось, что он пытается что-то сказать, предупредить.
Он поднес стакан к своим губам. Но он не стал пить. Он просто замер. А потом из его глаз, из носа, изо рта потекла вода. Не чистая, а темная, болотная, с тиной и ряской. Она лилась и лилась, образуя под ним лужу. А его тело... оно начало сохнуть. Прямо на глазах. Грязь на нем превращалась в пыль и осыпалась. Кожа съеживалась, темнела, становилась похожей на торф.
Через минуту на табуретке сидел не мой дядя, а иссохшая, черная мумия. А потом и она рассыпалась в прах.
Я стоял посреди кухни, по щиколотку в болотной воде, которая пахла тленом. А на табуретке лежала лишь горстка серой пыли и старый, почерневший от воды нательный крестик.
Я уехал из этого дома на следующий день. Я продал его за бесценок. Я вернулся в город, но тишина больше не пугает меня. Я знаю, что есть вещи страшнее. Есть пустота, которая приходит, чтобы пить твою душу.
Иногда по ночам мне снится Гнилая Трясина. И я слышу оттуда тихий, сухой шепот, который просит воды. Я знаю, что это Трясинник. Он все еще голоден. Но теперь он ищет кого-то другого. А я... я просто надеюсь, что тот, к кому он придет в следующий раз, догадается насыпать в стакан немного соли. #ДмитрийRAY. Страшные истории источник
Аномалии мистика и не только
Мой дядя утонул.
Через неделю он вернулся и сказал, что «там» очень сухо.
Мой дядя Миша был человеком-медведем. Огромный, бородатый, с руками-лопатами и громогласным смехом, от которого, казалось, дрожали стекла в окнах. Он был воплощением жизни, ее буйной, неукротимой силы. Он пах лесом, дымом и чем-то неуловимо-сладким, как дикий мед. Он научил меня отличать съедобный гриб от поганки, ставить силки на зайца и слушать тишину так, чтобы она рассказывала истории. И больше всего на свете он любил Гнилую Трясину — огромное болото за нашей деревней, куда боялись соваться даже самые отчаянные охотники.
«Это не болото, племяш, — говорил он, хитро щуря свои голубые, вечно смеющиеся глаза. — Это сердце земли. Оно живое, только дышит медленно, раз в сто лет».
Две недели назад это сердце его и забрало. Он ушел на болото за клюквой и не вернулся. Мы искали его три дня. МЧС, волонтеры, все наши мужики. Мы прочесывали топь, кричали до хрипоты, но в ответ была только вязкая, равнодушная тишина. Нашли только его перевернутое лукошко на краю трясины. Его засосало. Утонул. Простое, страшное, деревенское слово.
Поминки были тяжелыми. Мы пили горькую водку и вспоминали его смех, который, казалось, до сих пор гулял по дому. А я смотрел в окно на темную полосу леса, за которой начиналась Трясина, и чувствовал не горе, а какую-то злую, бессильную обиду. Как он, знавший каждую кочку, каждую тропку, мог так глупо попасться?
Прошла неделя. Боль притупилась, превратившись в ноющую пустоту. Я остался в его доме один, чтобы прибраться, решить, что делать с хозяйством. Жизнь потихоньку входила в свою колею.
А вчера ночью в дверь постучали.
Я не спал, сидел на кухне, листая старые фотографии. Стук был тихим, неуверенным, будто кто-то скребся. Я подошел к двери, посмотрел в глазок. И чуть не закричал.
На крыльце стоял дядя Миша.
Это был он, но в то же время не он. Он был весь покрыт слоем серой, подсохшей грязи, которая облепила его, как вторая кожа. В его бороде и волосах запутались тина и ряска. Одежда висела на нем мокрыми, пахнущими тленом тряпками. Но самым страшным были не грязь и не запах. Самым страшным было его лицо. Оно было спокойным, почти безмятежным, но абсолютно пустым. А глаза... его вечно смеющиеся, голубые глаза стали мутными, как зацветшая вода в пруду. В них не было ничего. Ни мысли, ни узнавания, ни жизни.
Я стоял, парализованный ужасом, не в силах пошевелиться. А он просто стоял и смотрел на дверь. Не на меня в глазок, а на саму дверь. Будто ждал приглашения.
Я не знаю, что заставило меня повернуть ключ. Может, шок. Может, безумная, отчаянная надежда, что я сошел с ума, что это просто сон. Дверь со скрипом открылась.
Он медленно, с какой-то кукольной, механической грацией, переступил через порог. Он прошел на кухню, оставляя за собой мокрые, грязные следы, и сел на свою любимую табуретку у печи. Я так и остался стоять в дверях, вцепившись в ручку.
Он сидел молча минут пять, глядя в одну точку. А потом медленно повернул ко мне свою голову. Его губы, синие и потрескавшиеся, шевельнулись.
— Воды, — прошелестел его голос. Это был не его громогласный бас. Это был тихий, сухой шепот, похожий на шорох песка.
И он добавил, глядя сквозь меня своими мутными глазами:
— Там... очень сухо.
Эти слова взорвали мой мозг. Сухо? В болоте? Где воды столько, что она забирает жизни? Это было так абсурдно, так неправильно, что страх на мгновение отступил, уступив место ледяному недоумению.
Не помня себя, я подошел к умывальнику, налил в граненый стакан воды и протянул ему. Он взял стакан своими холодными, непослушными пальцами. Он не пил. Он просто смотрел на воду, и в его пустых глазах на секунду отразился огонек от лампы. А потом он медленно, словно совершая какой-то ритуал, вылил воду себе на руки. Вода стекала по его грязной коже, но не смывала грязь. Она впитывалась. Мгновенно, без остатка, будто он был сделан из сухой губки.
Он поставил пустой стакан на стол и снова замер.
Я просидел напротив него до самого рассвета, не смея пошевелиться. Он не двигался, не дышал. Он просто сидел. А я... я чувствовал, как из меня что-то уходит. Медленно, незаметно. Сначала ушла тревога. Потом — остатки горя. А потом я попытался вспомнить, как смеялся дядя Миша. И не смог. Я помнил, что он смеялся, но сам звук, его тембр, его раскаты — все это стерлось, превратилось в белое пятно.
Когда первые лучи солнца коснулись окна, он встал. Так же медленно, механически. Подошел к двери, вышел и побрел в сторону болота.
Я бросился к столу. Стакан был сухим, будто в него и не наливали воды. А на табуретке, где он сидел, осталась горстка серой, сухой пыли.
Весь следующий день я ходил как в тумане. Я пытался убедить себя, что мне приснилось. Но я чувствовал эту пустоту внутри. Я смотрел на фотографии дяди, и его лицо казалось мне чужим. Воспоминания о нем стали блеклыми, двухмерными, как старое кино.
Ночью он пришел снова. Тот же стук. Тот же пустой взгляд. Та же просьба. И я снова дал ему воды. И снова он вылил ее на себя. И снова я чувствовал, как очередной пласт моей памяти, моей души, превращается в пыль. Я забыл, как пах его табак.
На третий день я понял, что если это продолжится, от меня ничего не останется. Я стану таким же пустым, как он. Доведенный до отчаяния, я пошел к бабке Дарье, местной знахарке, которую все считали ведьмой.
Она выслушала меня молча, перебирая сушеные травы.
— Трясинник его держит, — сказала она, не поднимая глаз. — Не отпускает. Тело сохранил, как торф хранит, а душу выпил. Сушит ее. А тело по привычке к родному дому идет, тепла ищет. Жизни.
— Но что ему нужно? Зачем он приходит?
— Он не приходит, — вздохнула Дарья. — Это Трясинник его посылает. Он чует твою память, твою кровную связь. Он через дядю твоего, как через трубку, твою жизнь пьет. А вода, что ты ему даешь, — это твое согласие. Ты сам ему дверь открываешь. Каждым стаканом.
— Что мне делать? — прошептал я.
— Ты должен его «напоить», — сказала она. — Но не тем, что он просит. Он просит живой воды, воды с памятью. А ты дай ему мертвой. Той, что все сжигает.
Она протянула мне маленький мешочек из грубой ткани.
— Здесь соль. С Великого Четверга. Когда он придет, налей стакан, как обычно. Но прежде чем ему отдать, брось туда три щепотки. И скажи: «Что взято, то отдано. Что мертво, то мертво. Иди своей дорогой».
Ночью я ждал его. Страха уже не было. Была только холодная, звенящая решимость. Он пришел. Сел на свое место. И прошептал свое страшное: «Воды...»
Я налил стакан. Мои руки дрожали, когда я развязывал мешочек. Я бросил в воду три щепотки соли. Она зашипела, и вода на мгновение помутнела. Я подошел к нему.
— Вот, дядя Миша, — сказал я, и мой голос не дрогнул. — Пей.
И повторил слова, которым научила меня Дарья:
— Что взято, то отдано. Что мертво, то мертво. Иди своей дорогой.
Я протянул ему стакан. Он взял его. И в этот момент его мутные глаза на секунду прояснились. Я увидел в них не пустоту, а ужас. Ужас и... узнавание. Он посмотрел на меня, и мне показалось, что он пытается что-то сказать, предупредить.
Он поднес стакан к своим губам. Но он не стал пить. Он просто замер. А потом из его глаз, из носа, изо рта потекла вода. Не чистая, а темная, болотная, с тиной и ряской. Она лилась и лилась, образуя под ним лужу. А его тело... оно начало сохнуть. Прямо на глазах. Грязь на нем превращалась в пыль и осыпалась. Кожа съеживалась, темнела, становилась похожей на торф.
Через минуту на табуретке сидел не мой дядя, а иссохшая, черная мумия. А потом и она рассыпалась в прах.
Я стоял посреди кухни, по щиколотку в болотной воде, которая пахла тленом. А на табуретке лежала лишь горстка серой пыли и старый, почерневший от воды нательный крестик.
Я уехал из этого дома на следующий день. Я продал его за бесценок. Я вернулся в город, но тишина больше не пугает меня. Я знаю, что есть вещи страшнее. Есть пустота, которая приходит, чтобы пить твою душу.
Иногда по ночам мне снится Гнилая Трясина. И я слышу оттуда тихий, сухой шепот, который просит воды. Я знаю, что это Трясинник. Он все еще голоден. Но теперь он ищет кого-то другого. А я... я просто надеюсь, что тот, к кому он придет в следующий раз, догадается насыпать в стакан немного соли.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник