Но я заснял на камеру то, что на самом деле воровало память моего отца.
Меня зовут Кирилл. Три года назад я был другим человеком. У меня была карьера архитектора, квартира в ипотеку с видом на суетливый проспект, планы на отпуск в горах и женщина, которую я, как мне казалось, любил. А еще у меня был отец. Он жил один в старой родительской квартире, в тихом районе, где деревья были выше пятиэтажек. Мы созванивались по воскресеньям, обменивались дежурными фразами, и я обещал заехать на следующей неделе. И почти всегда врал.
А потом мир треснул. Сначала это были мелочи. Отец, Андрей Петрович, бывший преподаватель истории, человек с энциклопедической памятью, начал забывать слова. Простые, обиходные слова. Он мог замереть на полуфразе, мучительно подбирая нужное понятие, и в его ясных, умных глазах плескалось такое недоумение и стыд, что у меня сжималось сердце. Потом он начал теряться во времени. Мог позвонить среди ночи и спросить, почему я не в школе.
Врачи произнесли это слово — «деменция». Сухое, клиническое, как щелчок затвора. Оно звучало как приговор. Мне выписали рецепты на дорогие лекарства, которые якобы должны были замедлить процесс, дали брошюры с советами по уходу и похлопали по плечу. Добро пожаловать в ад.
Моя карьера, ипотека и любовь не выдержали столкновения с этой новой реальностью. Женщина ушла, сказав, что не подписывалась на роль сиделки. Работу пришлось оставить — отец уже не мог оставаться один. Я продал свою квартиру, чтобы покрыть долги и обеспечить нам жизнь на ближайшие годы, и переехал к нему. В свою детскую комнату, где на обоях еще остались выцветшие следы от моих плакатов с рок-группами. Мой мир сузился до размеров двухкомнатной «хрущевки», до скрипа паркета и запаха корвалола.
Первый год был самым тяжелым. Я боролся. Я заставлял его решать кроссворды, читать вслух, мы вместе смотрели старые фотографии, и я часами рассказывал ему о людях на них, пытаясь зацепить хоть какие-то уцелевшие островки памяти. Иногда это работало. В его взгляде проскальзывало узнавание, он улыбался и говорил: «А, помню… тетя Валя, какие она пекла пироги». И в эти моменты я чувствовал прилив надежды. Глупой, наивной надежды.
А потом появился он. Человек в углу.
Это началось внезапно. Отец сидел в своем кресле, смотрел в угол комнаты, между шкафом и окном, и разговаривал. — Уходи, — говорил он тихо, но твердо. — Тебе здесь нечего делать. Я подходил, заглядывал ему через плечо. Угол был пуст. Абсолютно пуст. — Пап, ты с кем говоришь? Он вздрагивал, смотрел на меня растерянно, будто я его отвлек. — Да так… стоит тут один. Мешает.
Сначала я не придал этому значения. Врач предупреждал о возможных галлюцинациях. Это было просто еще одним симптомом в длинном списке. Еще одной ступенькой вниз. Но разговоры становились все чаще. И все злее.
— Я тебе сказал, не трогай! — кричал он иногда, вскакивая с кресла. — Это мое! Ты не имеешь права! Он махал кулаками на пустой угол. Я подбегал, успокаивал его, давал лекарство. Он долго не мог отдышаться, а потом смотрел на меня полными слез глазами. — Он ворует, Кирюша, — шептал он. — Прямо из головы тащит. Я чувствую.
Однажды вечером, когда я укладывал его спать, он крепко схватил меня за руку. Взгляд у него был на удивление ясным. — Он черный, — сказал отец. — Не одежда на нем черная, а он сам. Как дыра в стене. И лица нет. Просто гладкое место. И пахнет от него… пылью. Старыми книгами, которые никто никогда не открывал. — Пап, это тебе кажется, — мягко сказал я. — Это болезнь. — Нет, — отрезал он. — Болезнь — это когда болит. А тут — не болит. Тут — пустеет. Он забирает мои мысли. Одну за другой. Я помнил, как звали мою первую учительницу, а теперь не помню. Он забрал. Я помнил, как пахли волосы твоей мамы, а теперь… — его голос сорвался. — Теперь только слово «жасмин», а запаха нет. Он и его забрал.
Я сидел рядом с ним, держал его иссохшую руку и чувствовал, как по моим щекам текут слезы. Это было страшнее любого крика. Эта тихая, методичная кража души.
Я пытался бороться с этим. Я заставил угол мебелью — поставил туда громоздкий торшер. Отец устроил истерику. Он кричал, что я запер его в комнате с этим чудовищем, что теперь ему некуда деться. Пришлось все убрать. Угол должен был оставаться пустым. Это было его условие.
Шло время. Отец угасал. Он все реже узнавал меня, все чаще жил в своем прошлом, разговаривая с давно умершими людьми. Но человек в углу никуда не делся. Он стал постоянным обитателем нашей квартиры. Отец то ругался с ним, то впадал в апатию и просто сидел часами, глядя в одну точку и шепча: «Забирай… забирай все… я устал…»
Я тоже устал. Моя жизнь превратилась в бесконечный день сурка. Уборка, готовка, таблетки, бессонные ночи. Я перестал общаться с друзьями. Я забросил рисование, мою единственную отдушину. Я начал забывать.
Сначала это были мелочи, которые я списывал на хронический недосып и стресс. Поставлю чайник и забуду про него. Пойду в магазин за хлебом, а вернусь с пакетом кефира. Потеряю ключи и найду их в холодильнике. Я отшучивался, говорил себе, что просто заработался.
Но провалы становились глубже. Однажды мне позвонил мой единственный оставшийся друг, Стас. — Ну что, ты придешь сегодня? — спросил он. — Мы тебя ждем. — Куда приду? — не понял я. — Кир, ты чего? У меня же день рождения. Мы договаривались неделю назад. Ты обещал. Я не помнил. Абсолютно. В моей голове была дыра на месте этого разговора. Я пробормотал извинения, сослался на плохое самочувствие. Повесив трубку, я долго сидел, глядя в стену. Это было уже не смешно. Это было страшно.
Я начал вести дневник. Записывал все: что делал, с кем говорил, что нужно купить. Я боялся собственного разума, который начал давать сбои.
А потом отец выдал фразу, которая стала поворотной точкой. Я сидел на кухне, пытаясь работать над каким-то мелким фриланс-заказом. Отец вошел, опираясь на палочку. Он выглядел сегодня спокойнее обычного. Он подошел ко мне, положил руку на плечо. — Он и за дедом моим приходил, — сказал он тихо. Я поднял на него глаза. — Кто, пап? — Вор, — сказал отец. — Черный человек. Дед тоже с углом разговаривал в конце. Все думали, с ума сошел от горя, когда бабка умерла. А он не с ума сошел. Он его видел. И говорил мне: «Андрюша, это по нашу душу. Это семейное».
Я похолодел. Дед по отцовской линии умер, когда я был совсем маленьким. Официальная причина — инсульт. Но я помнил смутные обрывки разговоров взрослых, что в последние месяцы он стал «странным».
— Пап, что еще он говорил? Отец посмотрел на меня, и его взгляд снова затуманился. Момент ясности прошел. — Кто говорил? — спросил он. — Ты чай будешь?
Но семя сомнения было посеяно. Я полез на антресоли, где хранился старый семейный архив. Часы я разбирал пожелтевшие фотографии и письма. И я нашел. Дневник моего деда. Тонкая тетрадка в клеточку. Большую часть занимали записи о саде и погоде. Но в конце, за несколько месяцев до смерти, почерк становился рваным, отчаянным.
«Снова видел тень в углу. Она становится плотнее. Врачи говорят, это от усталости. Но я знаю, что это не так». «Сегодня забыл имя своего сына. Смотрел на Андрюшу и не мог вспомнить. Словно кто-то вырезал это слово из моей головы. Она забрала его». «Она питается нами. Нашими жизнями. Нашими воспоминаниями. Это плата за что-то, что сделал наш род много лет назад. Проклятие». «Она смотрит на Андрюшу. Я вижу. Она ждет, когда я закончусь, чтобы приняться за него. Я должен что-то сделать».
Последняя запись была сделана за день до его смерти. «Я не дам ей его. Я уйду сам. И заберу с собой то, что еще осталось».
Я сидел на полу, окруженный призраками прошлого, и чувствовал, как волосы у меня на голове шевелятся. Это была не болезнь. Это было наследство. Древнее, жуткое проклятие. И оно уже пришло за мной. Мои провалы в памяти — это были не симптомы стресса. Это были первые укусы.
Отчаяние сменилось холодной, злой решимостью. Я должен был увидеть его. Понять, с чем я имею дело. Но как увидеть то, чего нет?
Ответ пришел сам собой. Я сидел на кухне, листая ленту новостей в телефоне. И наткнулся на статью о том, как камеры видеонаблюдения иногда фиксируют аномалии, невидимые человеческому глазу. Инфракрасный спектр, сбои в матрице… Это была бредовая, дикая идея, но она была единственной, что у меня осталась.
Вечером я сказал отцу, что хочу снять на видео, как мы с ним разговариваем. Для памяти. Он не возражал, ему было все равно. Я поставил телефон на штатив в углу, противоположном «тому самому», так, чтобы в кадр попадал и отец в своем кресле, и проклятый пустой угол. Я нажал на запись.
— Пап, расскажи мне про маму, — попросил я, садясь рядом. — Расскажи, как вы познакомились.
Он начал говорить. Сначала путано, сбиваясь, но потом воспоминание захватило его, и он говорил все более гладко. Он рассказывал про танцы в парке, про ее смешную шляпку, про то, как они ели мороженое под дождем. Его лицо посветлело, помолодело.
И тут он замолчал. Он резко повернул голову к углу. — Не твое! — прорычал он. — Не смей! Это мое!
Я смотрел на него, потом на угол. Пустота. Но в воздухе повисло напряжение. Стало холоднее. — Убирайся! — кричал отец. — Оставь его в покое! Забирай меня, я почти пустой! Но его не трогай!
Он вскочил и замахнулся на угол своей палкой. Я подбежал, обнял его, усадил обратно. Он затих, обессиленный, и заплакал. Тихо, по-детски.
Я выключил запись. Руки у меня дрожали. Я боялся смотреть. Я уложил отца спать, дал ему успокоительное. И только когда в квартире воцарилась тишина, я сел на кухне и включил видео.
Сначала все было нормально. Вот я, вот отец. Вот он начинает свой рассказ. Я смотрел, и сердце сжималось от нежности и боли. А потом наступил тот самый момент. Отец поворачивается и кричит на угол. Я вглядывался в экран, увеличивая изображение. Пусто. Просто угол. Обои в цветочек, плинтус. Ничего.
Я почувствовал горькое разочарование. Я сошел с ума. Я заразился безумием своего отца. Я перемотал видео еще раз. И тут я заметил. Не в самом углу, а в воздухе перед ним. Легкое, едва заметное искажение. Как марево над раскаленным асфальтом. Оно дрожало, плыло.
Я поставил на паузу. Увеличил до предела. Изображение распалось на пиксели, но я видел. Это не было маревом. Это был силуэт. Высокий, impossibly thin, словно вытянутая тень. У него не было черт, не было объема. Он был как дыра в самой реальности, вырезанная из пространства. И он стоял там, в углу, все это время.
Я смотрел, не в силах оторваться. И тут, на записи, произошло то, от чего у меня остановилось сердце. Силуэт медленно, неестественно плавно, повернул свою «голову». И посмотрел прямо в объектив. Прямо на меня.
В тот же миг я почувствовал острую, ледяную боль в затылке. Словно мне в мозг вонзили иглу. И я забыл. Я забыл, как пахнет море. Я знал, что оно соленое, я видел картинки, но само ощущение, сам запах — исчез. Словно файл, который удалили из памяти без возможности восстановления. Его больше не было.
Существо знало, что я его вижу. И оно только что поздоровалось.
Я понял, что это начало конца. Оно больше не будет скрываться. Оно объявило на меня охоту.
Всю ночь я просидел на кухне, сжимая в руках телефон с записью, как талисман. Я должен был что-то делать. Но что? Как бороться с тем, что ворует твои мысли? Как убить тень?
К утру у меня созрел план. Отчаянный, безумный, но единственно возможный. Я вспомнил слова деда: «Она питается нами. Нашими жизнями. Нашими воспоминаниями». И слова отца: «Он забрал запах жасмина». Оно — гурман. Ему нужны не просто факты. Ему нужны эмоции, ощущения, цвета, запахи. Сама суть жизни. Отец был для него почти пустой тарелкой. А я — пиршественным столом.
И я решил отравить этот стол.
Я не спал несколько дней. Я пил крепкий кофе и готовился. Я достал все свои старые учебники по архитектуре, сопромату, начертательной геометрии. Я скачал из интернета тонны научной, технической информации. Формулы, графики, аксиомы, теоремы. Сухие, бездушные факты.
А потом я пошел в ту комнату. Отец спал в своем кресле. Я сел на пол перед проклятым углом. Я чувствовал его присутствие. Холод. Давление. Ожидание.
И я начал. Я не пытался с ним бороться. Я открылся ему. И начал думать. Я думал о теории струн. О термодинамике. О сопромате. Я мысленно чертил сложные конструкции мостов, вспоминал строительные нормы и правила. Я скармливал ему тонны информационного мусора.
Я почувствовал, как оно вошло в мою голову. Ощущение было омерзительным, словно в твой мозг запустили скользких, холодных червей. Я почувствовал, как оно начало рыться в моей памяти, и с отвращением наткнулось на интегральные исчисления. Оно отпрянуло. Но голод был сильнее. Оно начало пожирать то, что я ему давал.
Это продолжалось несколько часов. Я сидел на полу, обливаясь потом, на грани потери сознания. Я чувствовал, как из моей головы уходят пласты информации. Я больше не помнил, как рассчитать нагрузку на балку. Я забыл столицу Австралии. Это было похоже на форматирование жесткого диска.
А потом я начал скармливать ему боль. Все свои самые черные, самые горькие воспоминания. Развод. Предательство друга. Смерть матери. Похороны. Унижения. Неудачи. Я заново переживал каждый этот момент и отдавал ему всю эту грязь, всю эту желчь. Я чувствовал, как оно давится, но продолжает жрать. Оно было ненасытным.
И вот, когда я был уже почти пуст, когда в голове гудело, как в пустом колодце, оно потянулось к последнему, что у меня осталось. К самому сокровенному. К воспоминаниям о моем отце. Не о больном старике, а о том, молодом и сильном, который учил меня кататься на велосипеде, который читал мне на ночь книги, который обнимал меня, когда я плакал.
И тут я сказал «нет».
Я собрал всю свою волю, все остатки своей личности в один кулак. Я мысленно окружил эти воспоминания стеной. Непробиваемой, огненной стеной. «Это — мое, — думал я, глядя в пустой угол. — Ты можешь забрать все, но это ты не получишь».
Я почувствовал, как оно ударилось об эту стену. Раз. Другой. Оно было в ярости. Оно не привыкло к сопротивлению. Оно привыкло брать то, что хочет. Я держался. Я вцепился в эти воспоминания, как утопающий в спасательный круг. Это было все, что от меня осталось.
И тогда оно отступило. Я почувствовал, как его присутствие слабеет, истончается. Холод ушел. Давление спало. Оно поняло, что пира не будет. Здесь осталась лишь горстка воспоминаний, защищенная яростной, отчаянной любовью. Слишком сложная добыча. Голодный хищник всегда ищет жертву попроще.
Я не знаю, сколько я просидел на полу. Когда я пришел в себя, за окном светало. В комнате было тихо и спокойно. Угол был просто углом.
Отец проснулся. Он посмотрел на меня, и в его глазах не было ни страха, ни безумия. Только тихая, бездонная усталость. — Ушел? — прошептал он. — Ушел, — ответил я.
Он кивнул и снова закрыл глаза.
С тех пор прошло полгода. Черный человек больше не появлялся. Отец тихо угасает. Его память почти стерта. Иногда он не узнает меня, но он больше не кричит по ночам. Он спокоен.
А я… Я другой. Я многого не помню из своей прошлой жизни. Моя голова — как библиотека, в которой сожгли большую часть книг. Я не смогу больше спроектировать дом. Я с трудом вспоминаю названия улиц в своем родном городе. Я стал проще.
Но я помню главное. Я помню лицо своего отца. Я помню тепло его руки. Я помню, что я его люблю.
Я сижу рядом с ним, держу его за руку и читаю ему вслух. И я знаю, что я победил. Я не спас его. Но я спас нас. Я разорвал эту проклятую цепь. Я заплатил свою цену. И я готов жить с этой пустотой. Потому что даже в самой опустошенной душе, если в ней остается хоть искра любви, для тьмы не остается места. #ДмитрийRAY. Страшные истории источник
Аномалии мистика и не только
Врачи назвали это деменцией.
Но я заснял на камеру то, что на самом деле воровало память моего отца.
А потом мир треснул. Сначала это были мелочи. Отец, Андрей Петрович, бывший преподаватель истории, человек с энциклопедической памятью, начал забывать слова. Простые, обиходные слова. Он мог замереть на полуфразе, мучительно подбирая нужное понятие, и в его ясных, умных глазах плескалось такое недоумение и стыд, что у меня сжималось сердце. Потом он начал теряться во времени. Мог позвонить среди ночи и спросить, почему я не в школе.
Врачи произнесли это слово — «деменция». Сухое, клиническое, как щелчок затвора. Оно звучало как приговор. Мне выписали рецепты на дорогие лекарства, которые якобы должны были замедлить процесс, дали брошюры с советами по уходу и похлопали по плечу. Добро пожаловать в ад.
Моя карьера, ипотека и любовь не выдержали столкновения с этой новой реальностью. Женщина ушла, сказав, что не подписывалась на роль сиделки. Работу пришлось оставить — отец уже не мог оставаться один. Я продал свою квартиру, чтобы покрыть долги и обеспечить нам жизнь на ближайшие годы, и переехал к нему. В свою детскую комнату, где на обоях еще остались выцветшие следы от моих плакатов с рок-группами. Мой мир сузился до размеров двухкомнатной «хрущевки», до скрипа паркета и запаха корвалола.
Первый год был самым тяжелым. Я боролся. Я заставлял его решать кроссворды, читать вслух, мы вместе смотрели старые фотографии, и я часами рассказывал ему о людях на них, пытаясь зацепить хоть какие-то уцелевшие островки памяти. Иногда это работало. В его взгляде проскальзывало узнавание, он улыбался и говорил: «А, помню… тетя Валя, какие она пекла пироги». И в эти моменты я чувствовал прилив надежды. Глупой, наивной надежды.
А потом появился он. Человек в углу.
Это началось внезапно. Отец сидел в своем кресле, смотрел в угол комнаты, между шкафом и окном, и разговаривал.
— Уходи, — говорил он тихо, но твердо. — Тебе здесь нечего делать.
Я подходил, заглядывал ему через плечо. Угол был пуст. Абсолютно пуст.
— Пап, ты с кем говоришь?
Он вздрагивал, смотрел на меня растерянно, будто я его отвлек.
— Да так… стоит тут один. Мешает.
Сначала я не придал этому значения. Врач предупреждал о возможных галлюцинациях. Это было просто еще одним симптомом в длинном списке. Еще одной ступенькой вниз. Но разговоры становились все чаще. И все злее.
— Я тебе сказал, не трогай! — кричал он иногда, вскакивая с кресла. — Это мое! Ты не имеешь права!
Он махал кулаками на пустой угол. Я подбегал, успокаивал его, давал лекарство. Он долго не мог отдышаться, а потом смотрел на меня полными слез глазами.
— Он ворует, Кирюша, — шептал он. — Прямо из головы тащит. Я чувствую.
Однажды вечером, когда я укладывал его спать, он крепко схватил меня за руку. Взгляд у него был на удивление ясным.
— Он черный, — сказал отец. — Не одежда на нем черная, а он сам. Как дыра в стене. И лица нет. Просто гладкое место. И пахнет от него… пылью. Старыми книгами, которые никто никогда не открывал.
— Пап, это тебе кажется, — мягко сказал я. — Это болезнь.
— Нет, — отрезал он. — Болезнь — это когда болит. А тут — не болит. Тут — пустеет. Он забирает мои мысли. Одну за другой. Я помнил, как звали мою первую учительницу, а теперь не помню. Он забрал. Я помнил, как пахли волосы твоей мамы, а теперь… — его голос сорвался. — Теперь только слово «жасмин», а запаха нет. Он и его забрал.
Я сидел рядом с ним, держал его иссохшую руку и чувствовал, как по моим щекам текут слезы. Это было страшнее любого крика. Эта тихая, методичная кража души.
Я пытался бороться с этим. Я заставил угол мебелью — поставил туда громоздкий торшер. Отец устроил истерику. Он кричал, что я запер его в комнате с этим чудовищем, что теперь ему некуда деться. Пришлось все убрать. Угол должен был оставаться пустым. Это было его условие.
Шло время. Отец угасал. Он все реже узнавал меня, все чаще жил в своем прошлом, разговаривая с давно умершими людьми. Но человек в углу никуда не делся. Он стал постоянным обитателем нашей квартиры. Отец то ругался с ним, то впадал в апатию и просто сидел часами, глядя в одну точку и шепча: «Забирай… забирай все… я устал…»
Я тоже устал. Моя жизнь превратилась в бесконечный день сурка. Уборка, готовка, таблетки, бессонные ночи. Я перестал общаться с друзьями. Я забросил рисование, мою единственную отдушину. Я начал забывать.
Сначала это были мелочи, которые я списывал на хронический недосып и стресс. Поставлю чайник и забуду про него. Пойду в магазин за хлебом, а вернусь с пакетом кефира. Потеряю ключи и найду их в холодильнике. Я отшучивался, говорил себе, что просто заработался.
Но провалы становились глубже. Однажды мне позвонил мой единственный оставшийся друг, Стас.
— Ну что, ты придешь сегодня? — спросил он. — Мы тебя ждем.
— Куда приду? — не понял я.
— Кир, ты чего? У меня же день рождения. Мы договаривались неделю назад. Ты обещал.
Я не помнил. Абсолютно. В моей голове была дыра на месте этого разговора. Я пробормотал извинения, сослался на плохое самочувствие. Повесив трубку, я долго сидел, глядя в стену. Это было уже не смешно. Это было страшно.
Я начал вести дневник. Записывал все: что делал, с кем говорил, что нужно купить. Я боялся собственного разума, который начал давать сбои.
А потом отец выдал фразу, которая стала поворотной точкой.
Я сидел на кухне, пытаясь работать над каким-то мелким фриланс-заказом. Отец вошел, опираясь на палочку. Он выглядел сегодня спокойнее обычного. Он подошел ко мне, положил руку на плечо.
— Он и за дедом моим приходил, — сказал он тихо.
Я поднял на него глаза.
— Кто, пап?
— Вор, — сказал отец. — Черный человек. Дед тоже с углом разговаривал в конце. Все думали, с ума сошел от горя, когда бабка умерла. А он не с ума сошел. Он его видел. И говорил мне: «Андрюша, это по нашу душу. Это семейное».
Я похолодел. Дед по отцовской линии умер, когда я был совсем маленьким. Официальная причина — инсульт. Но я помнил смутные обрывки разговоров взрослых, что в последние месяцы он стал «странным».
— Пап, что еще он говорил?
Отец посмотрел на меня, и его взгляд снова затуманился. Момент ясности прошел.
— Кто говорил? — спросил он. — Ты чай будешь?
Но семя сомнения было посеяно. Я полез на антресоли, где хранился старый семейный архив. Часы я разбирал пожелтевшие фотографии и письма. И я нашел. Дневник моего деда. Тонкая тетрадка в клеточку. Большую часть занимали записи о саде и погоде. Но в конце, за несколько месяцев до смерти, почерк становился рваным, отчаянным.
«Снова видел тень в углу. Она становится плотнее. Врачи говорят, это от усталости. Но я знаю, что это не так».
«Сегодня забыл имя своего сына. Смотрел на Андрюшу и не мог вспомнить. Словно кто-то вырезал это слово из моей головы. Она забрала его».
«Она питается нами. Нашими жизнями. Нашими воспоминаниями. Это плата за что-то, что сделал наш род много лет назад. Проклятие».
«Она смотрит на Андрюшу. Я вижу. Она ждет, когда я закончусь, чтобы приняться за него. Я должен что-то сделать».
Последняя запись была сделана за день до его смерти.
«Я не дам ей его. Я уйду сам. И заберу с собой то, что еще осталось».
Я сидел на полу, окруженный призраками прошлого, и чувствовал, как волосы у меня на голове шевелятся. Это была не болезнь. Это было наследство. Древнее, жуткое проклятие. И оно уже пришло за мной. Мои провалы в памяти — это были не симптомы стресса. Это были первые укусы.
Отчаяние сменилось холодной, злой решимостью. Я должен был увидеть его. Понять, с чем я имею дело. Но как увидеть то, чего нет?
Ответ пришел сам собой. Я сидел на кухне, листая ленту новостей в телефоне. И наткнулся на статью о том, как камеры видеонаблюдения иногда фиксируют аномалии, невидимые человеческому глазу. Инфракрасный спектр, сбои в матрице… Это была бредовая, дикая идея, но она была единственной, что у меня осталась.
Вечером я сказал отцу, что хочу снять на видео, как мы с ним разговариваем. Для памяти. Он не возражал, ему было все равно. Я поставил телефон на штатив в углу, противоположном «тому самому», так, чтобы в кадр попадал и отец в своем кресле, и проклятый пустой угол. Я нажал на запись.
— Пап, расскажи мне про маму, — попросил я, садясь рядом. — Расскажи, как вы познакомились.
Он начал говорить. Сначала путано, сбиваясь, но потом воспоминание захватило его, и он говорил все более гладко. Он рассказывал про танцы в парке, про ее смешную шляпку, про то, как они ели мороженое под дождем. Его лицо посветлело, помолодело.
И тут он замолчал. Он резко повернул голову к углу.
— Не твое! — прорычал он. — Не смей! Это мое!
Я смотрел на него, потом на угол. Пустота. Но в воздухе повисло напряжение. Стало холоднее.
— Убирайся! — кричал отец. — Оставь его в покое! Забирай меня, я почти пустой! Но его не трогай!
Он вскочил и замахнулся на угол своей палкой. Я подбежал, обнял его, усадил обратно. Он затих, обессиленный, и заплакал. Тихо, по-детски.
Я выключил запись. Руки у меня дрожали. Я боялся смотреть. Я уложил отца спать, дал ему успокоительное. И только когда в квартире воцарилась тишина, я сел на кухне и включил видео.
Сначала все было нормально. Вот я, вот отец. Вот он начинает свой рассказ. Я смотрел, и сердце сжималось от нежности и боли. А потом наступил тот самый момент. Отец поворачивается и кричит на угол. Я вглядывался в экран, увеличивая изображение. Пусто. Просто угол. Обои в цветочек, плинтус. Ничего.
Я почувствовал горькое разочарование. Я сошел с ума. Я заразился безумием своего отца. Я перемотал видео еще раз. И тут я заметил. Не в самом углу, а в воздухе перед ним. Легкое, едва заметное искажение. Как марево над раскаленным асфальтом. Оно дрожало, плыло.
Я поставил на паузу. Увеличил до предела. Изображение распалось на пиксели, но я видел. Это не было маревом. Это был силуэт. Высокий, impossibly thin, словно вытянутая тень. У него не было черт, не было объема. Он был как дыра в самой реальности, вырезанная из пространства. И он стоял там, в углу, все это время.
Я смотрел, не в силах оторваться. И тут, на записи, произошло то, от чего у меня остановилось сердце. Силуэт медленно, неестественно плавно, повернул свою «голову». И посмотрел прямо в объектив. Прямо на меня.
В тот же миг я почувствовал острую, ледяную боль в затылке. Словно мне в мозг вонзили иглу. И я забыл. Я забыл, как пахнет море. Я знал, что оно соленое, я видел картинки, но само ощущение, сам запах — исчез. Словно файл, который удалили из памяти без возможности восстановления. Его больше не было.
Существо знало, что я его вижу. И оно только что поздоровалось.
Я понял, что это начало конца. Оно больше не будет скрываться. Оно объявило на меня охоту.
Всю ночь я просидел на кухне, сжимая в руках телефон с записью, как талисман. Я должен был что-то делать. Но что? Как бороться с тем, что ворует твои мысли? Как убить тень?
К утру у меня созрел план. Отчаянный, безумный, но единственно возможный. Я вспомнил слова деда: «Она питается нами. Нашими жизнями. Нашими воспоминаниями». И слова отца: «Он забрал запах жасмина». Оно — гурман. Ему нужны не просто факты. Ему нужны эмоции, ощущения, цвета, запахи. Сама суть жизни. Отец был для него почти пустой тарелкой. А я — пиршественным столом.
И я решил отравить этот стол.
Я не спал несколько дней. Я пил крепкий кофе и готовился. Я достал все свои старые учебники по архитектуре, сопромату, начертательной геометрии. Я скачал из интернета тонны научной, технической информации. Формулы, графики, аксиомы, теоремы. Сухие, бездушные факты.
А потом я пошел в ту комнату. Отец спал в своем кресле. Я сел на пол перед проклятым углом. Я чувствовал его присутствие. Холод. Давление. Ожидание.
И я начал. Я не пытался с ним бороться. Я открылся ему. И начал думать. Я думал о теории струн. О термодинамике. О сопромате. Я мысленно чертил сложные конструкции мостов, вспоминал строительные нормы и правила. Я скармливал ему тонны информационного мусора.
Я почувствовал, как оно вошло в мою голову. Ощущение было омерзительным, словно в твой мозг запустили скользких, холодных червей. Я почувствовал, как оно начало рыться в моей памяти, и с отвращением наткнулось на интегральные исчисления. Оно отпрянуло. Но голод был сильнее. Оно начало пожирать то, что я ему давал.
Это продолжалось несколько часов. Я сидел на полу, обливаясь потом, на грани потери сознания. Я чувствовал, как из моей головы уходят пласты информации. Я больше не помнил, как рассчитать нагрузку на балку. Я забыл столицу Австралии. Это было похоже на форматирование жесткого диска.
А потом я начал скармливать ему боль. Все свои самые черные, самые горькие воспоминания. Развод. Предательство друга. Смерть матери. Похороны. Унижения. Неудачи. Я заново переживал каждый этот момент и отдавал ему всю эту грязь, всю эту желчь. Я чувствовал, как оно давится, но продолжает жрать. Оно было ненасытным.
И вот, когда я был уже почти пуст, когда в голове гудело, как в пустом колодце, оно потянулось к последнему, что у меня осталось. К самому сокровенному. К воспоминаниям о моем отце. Не о больном старике, а о том, молодом и сильном, который учил меня кататься на велосипеде, который читал мне на ночь книги, который обнимал меня, когда я плакал.
И тут я сказал «нет».
Я собрал всю свою волю, все остатки своей личности в один кулак. Я мысленно окружил эти воспоминания стеной. Непробиваемой, огненной стеной. «Это — мое, — думал я, глядя в пустой угол. — Ты можешь забрать все, но это ты не получишь».
Я почувствовал, как оно ударилось об эту стену. Раз. Другой. Оно было в ярости. Оно не привыкло к сопротивлению. Оно привыкло брать то, что хочет. Я держался. Я вцепился в эти воспоминания, как утопающий в спасательный круг. Это было все, что от меня осталось.
И тогда оно отступило. Я почувствовал, как его присутствие слабеет, истончается. Холод ушел. Давление спало. Оно поняло, что пира не будет. Здесь осталась лишь горстка воспоминаний, защищенная яростной, отчаянной любовью. Слишком сложная добыча. Голодный хищник всегда ищет жертву попроще.
Я не знаю, сколько я просидел на полу. Когда я пришел в себя, за окном светало. В комнате было тихо и спокойно. Угол был просто углом.
Отец проснулся. Он посмотрел на меня, и в его глазах не было ни страха, ни безумия. Только тихая, бездонная усталость.
— Ушел? — прошептал он.
— Ушел, — ответил я.
Он кивнул и снова закрыл глаза.
С тех пор прошло полгода. Черный человек больше не появлялся. Отец тихо угасает. Его память почти стерта. Иногда он не узнает меня, но он больше не кричит по ночам. Он спокоен.
А я… Я другой. Я многого не помню из своей прошлой жизни. Моя голова — как библиотека, в которой сожгли большую часть книг. Я не смогу больше спроектировать дом. Я с трудом вспоминаю названия улиц в своем родном городе. Я стал проще.
Но я помню главное. Я помню лицо своего отца. Я помню тепло его руки. Я помню, что я его люблю.
Я сижу рядом с ним, держу его за руку и читаю ему вслух. И я знаю, что я победил. Я не спас его. Но я спас нас. Я разорвал эту проклятую цепь. Я заплатил свою цену. И я готов жить с этой пустотой. Потому что даже в самой опустошенной душе, если в ней остается хоть искра любви, для тьмы не остается места.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник