Я ослушался и застыл на месте до самого утра, глядя на НЕГО...
Деревня встретила меня тишиной. Такой густой, вязкой, что, казалось, ее можно было потрогать руками, зачерпнуть в ладони, словно студёную воду из колодца. Я сбежал сюда из города, от его вечного гула, от пустых лиц и бессмысленной гонки за успехом, который всегда оказывался миражом. Мне, писателю, у которого иссяк родник слов, нужна была эта тишина, эта первозданность, чтобы снова услышать самого себя.
Дом я купил на отшибе, у самого леса. Старый, бревенчатый, с покосившейся верандой и печной трубой, похожей на вопросительный знак. Единственной моей соседкой была баба Зина, высохшая, сморщенная старушка, чьи глаза, казалось, видели не только этот мир, но и тот, что лежит за его гранью.
Именно она, в один из туманных осенних вечеров, сидя на моей кухне и прихлёбывая горячий чай с чабрецом, впервые рассказала мне о нём.
– Ты, милок, как полночь пробьёт, дверь-то на засов покрепче запирай, – сказала она, и её голос был похож на шелест сухой листвы. – Не приведи Господь, гость ночной к тебе заглянет.
Я усмехнулся.
– Что за гость, баб Зин? Медведь из леса?
Она покачала головой, и морщины на её лице сложились в причудливый узор тревоги.
– Хуже, милок. Хуже медведя. Человек это. Ну, аль то, что от него осталось. Ходит по хатам и молчит.
И она поведала мне легенду, старую, как сама деревня. Говорили, что раз в несколько лет, обычно в самую глухую, промозглую осень, в деревне появляется человек в старой, поношенной одежде. Он никогда не приходит днём. Только в полночь. Стучит в дверь – тихо, почти неслышно. Если ему не открыть, он постоит немного и уйдёт к другому дому. Но горе тому, кто отворит. Он войдёт, молча пройдёт в главную комнату, сядет за стол и будет просто смотреть. Смотреть в одну точку, невидящими глазами. И пока он сидит, хозяин дома не сможет ни пошевелиться, ни слова вымолвить. Будто ледяной обруч сковывает тело и волю. Остаётся только ждать, пока гость сам не надумает уйти. Иногда он сидит час, а иногда – до первых петухов. Уходит так же молча, как и пришёл, и после него в доме остаётся только холод и щемящая, необъяснимая тоска.
– А что ему надо-то? – спросил я, всё ещё пытаясь обернуть её рассказ в шутку. – Может, погреться человек зашёл?
– Душа у него не на месте, вот что, – серьёзно ответила баба Зина. – Он не зла ищет. Он тишины ищет. И тепла. Только тепло его – не наше, не человеческое. Оно душу вымораживает. Так что ты слушай старуху, запирайся. Услышишь стук – сотвори молитву и сиди тихо, как мышь под веником. Он постоит и уйдёт.
Разумеется, я не поверил. Я, человек двадцать первого века, наслушавшийся городских страшилок про маньяков в подворотнях, должен был испугаться деревенской байки про молчаливого призрака? Это казалось мне милым, аутентичным фольклором, который я даже решил как-нибудь использовать в своей новой книге, если она когда-нибудь начнёт писаться.
Первые недели прошли в блаженном уединении. Я бродил по лесу, шурша опавшей листвой, чинил прохудившуюся крышу, колол дрова, топил печь. И писал. Слова, по которым я так истосковался, полились сами собой – легко, свободно, будто горный ручей после долгой засухи. Тишина лечила меня. Но по мере того, как дни становились короче, а ночи длиннее и темнее, эта тишина начала меняться. В ней появились новые нотки. Теперь она не просто обволакивала, а давила. Ветер в печной трубе завывал так жалобно, что порой казалось, будто это плачет ребёнок. Тени от голых ветвей плясали на стенах, складываясь в причудливые, пугающие силуэты. Одиночество, которое я так искал, начало показывать свои зубы.
А потом я впервые услышал стук.
Была полночь. Я сидел за столом, за старинным дубовым столом, доставшимся мне вместе с домом, и перечитывал написанное за день. За окном хлестал дождь, монотонно барабаня по крыше. И сквозь этот шум я уловил его. Три коротких, неуверенных удара в дверь. Тук… тук… тук.
Сердце пропустило удар. Я замер, прислушиваясь. В голове тут же всплыл рассказ бабы Зины. Глупости, сказал я себе. Наверное, ветка ударила в дверь. Или показалось. Я подождал минуту, другую. Тишина. Только дождь и ветер. Я медленно подошёл к двери и посмотрел в глазок. Ничего. Лишь мутная пелена дождя и колышущаяся тьма.
Я вернулся за стол, но работа больше не шла. Образ молчаливого гостя прочно засел в голове. Я пытался быть рациональным, но первобытный страх, живущий где-то в глубине души каждого человека, уже проснулся и потягивался.
Стук повторился следующей ночью. И снова через ночь. Всегда в одно и то же время. Три тихих, почти извиняющихся удара. Я никогда не подходил к двери. Я просто замирал, где бы ни находился, и ждал, пока невидимый посетитель уйдёт. Страх стал моим постоянным спутником. Он сидел со мной за столом, дышал мне в затылок, когда я спал. Днём я пытался убедить себя, что это просто игра воображения, расшатанные нервы. Но с наступлением сумерек уверенность испарялась, уступая место липкому, холодному ужасу.
Я перестал писать. Тишина, которая раньше была моим лекарством, теперь стала моим врагом. Она была наполнена ожиданием этого стука. Я начал разговаривать сам с собой, просто чтобы нарушить это гнетущее безмолвие. Деревня, казавшаяся мне спасением, превратилась в тюрьму.
Прошла неделя. Наступила ночь, особенно чёрная и ненастная. Ветер бился в окна, как обезумевшая птица. Я сидел, уставившись в потухший экран ноутбука, и ждал. Ровно в полночь раздался стук. Но на этот раз он был другим. Не три тихих удара, а один – громкий, отчётливый, требовательный. Удар, который, казалось, сотряс весь дом.
И в этот момент во мне что-то сломалось. Неделя страха, напряжения, одиночества – всё это слилось в один яростный порыв. Хватит! Я не мог больше так жить, не мог вздрагивать от каждого шороха в собственном доме. Кто бы там ни был – пьяный мужик, заблудившийся путник или сам дьявол – я должен был увидеть его лицо. Я должен был положить этому конец.
На ватных ногах я подошёл к двери. Рука дрожала, когда я тянулся к засову. Разум кричал: «Не смей!», но тело уже не слушалось. Я с лязгом откинул тяжёлую щеколду и рывком распахнул дверь.
На пороге стоял он.
Всё было в точности так, как описывала баба Зина. Мужчина неопределённого возраста, одетый в тёмное, потрёпанное пальто старого покроя, из тех, что не носят уже лет пятьдесят. Из-под мятой кепки выбивались седые, спутанные волосы. Лицо – бледное, осунувшееся, с глубокими бороздами морщин. Но страшнее всего были глаза. Пустые. Абсолютно пустые, словно два тёмных провала в небытие. В них не было ни злобы, ни любопытства, ни мысли. Только вековая, вселенская усталость.
Он не сказал ни слова. Просто смотрел на меня. А я… я не мог ничего. Я хотел закричать, захлопнуть дверь, отшатнуться, но тело меня предало. Оно стало каменным. Язык прилип к нёбу. Я мог только смотреть, как он медленно, не спрашивая разрешения, переступает порог моего дома. С его пальто стекала вода, образуя на полу тёмную лужицу. Он прошёл мимо меня, обдав запахом сырой земли и тлена, и направился прямиком на кухню.
Он сел за мой дубовый стол, на то самое место, где ещё недавно сидела баба Зина. Положил на стол грубые, мозолистые руки и уставился на стену передо мной. Его взгляд проходил сквозь меня, не задерживаясь.
И началось самое страшное. Время остановилось. Нет, оно не остановилось, оно превратилось в густую, тягучую патоку. Секундная стрелка на старых ходиках, казалось, замирала на каждом делении, прежде чем с мучительным скрипом сделать следующий шаг. Я стоял в коридоре, превратившись в живую статую, и мог только смотреть и думать.
Первым чувством был животный ужас. Я был в ловушке в собственном теле, в собственном доме. Беспомощный, парализованный, отданный на милость этому молчаливому существу. Мозг лихорадочно искал объяснение. Галлюцинация? Сонный паралич? Но нет, я чувствовал холод, идущий от мокрого пола, слышал, как воет ветер за окном, как тикают часы. Всё было реальным. Слишком реальным.
Час сменялся часом. Ужас постепенно начал притупляться, уступая место странному, оцепенелому отчаянию. Я начал разглядывать его. Каждую деталь. Старое, местами протёртое сукно пальто. Грязь, въевшаяся в складки кожи на руках. Трещинки на обветренных губах. И глаза… Я пытался заглянуть в эту пустоту, понять, что за ней скрывается.
И постепенно, очень медленно, ко мне пришло новое чувство. Оно родилось где-то в глубине моей скованной ужасом души. Это была не жалость. Это было… узнавание. Я смотрел на него и вдруг понял, что та вселенская усталость, которая сквозила в каждом его жесте, в каждой линии его лица, мне знакома. Это была усталость человека, который очень долго шёл и потерял дорогу домой. Это была тоска человека, которого никто не ждёт. Это было одиночество. Не моё, временное, надуманное одиночество писателя, сбежавшего от суеты. А настоящее, абсолютное, ледяное одиночество, которое длится вечность.
Кто он был? Призрак утопленника? Забытый всеми старик, умерший в пустом доме? Или нечто большее? Может быть, он был самой сутью, воплощением того самого одиночества, которое витало над этой вымирающей деревней, цеплялось за её покосившиеся избы и заросшие бурьяном могилы. Он не приходил забирать. Он приходил, чтобы его увидели. Чтобы кто-то разделил с ним его бесконечную, молчаливую ношу. Просто посидел рядом.
Эта мысль пронзила меня, как разряд тока. Страх отступил. Осталось только это странное, болезненное сопереживание. Я больше не видел в нём монстра. Я видел в нём отражение самого глубинного человеческого страха – быть забытым, исчезнуть без следа, раствориться в безмолвии.
Я не знаю, откуда взялись силы. Может, из этого нового понимания. Может, из отчаяния. Но я почувствовал, что могу пошевелиться. Не всем телом. Нет. Но я смог напрячь мышцы шеи. Медленно, с нечеловеческим усилием, будто сдвигая с места гранитную плиту, я повернул голову и посмотрел ему прямо в глаза.
Наши взгляды встретились. Я заглянул в эту пустоту, и она заглянула в меня. И я не отвёл глаз. Я просто смотрел, вкладывая в свой взгляд всё, что чувствовал в тот момент: «Я тебя вижу. Я здесь. Ты не один».
Я не знаю, сколько мы так сидели – минуту или час. Время потеряло всякий смысл. А потом он моргнул. Медленно, словно его веки были сделаны из свинца. И в его глазах, в самой их глубине, что-то дрогнуло. Пустота на мгновение отступила, и я увидел там невыразимую, запредельную скорбь. И ещё… благодарность?
Он медленно поднялся из-за стола. Так же медленно повернулся и пошёл к выходу. Паралич отпустил меня так же внезапно, как и сковал. Ноги подогнулись, и я тяжело опёрся о стену, жадно хватая ртом воздух.
Он остановился на пороге и, не оборачиваясь, слегка кивнул головой. А потом шагнул в ночь и растворился в ней. Я бросился к двери и захлопнул её, с грохотом опустив засов. Потом сполз по стене на пол, и меня затрясло в беззвучных рыданиях. Это были слёзы не страха, а какого-то странного, тяжёлого освобождения.
Я не спал до утра. Сидел на кухне, смотрел на мокрое пятно на полу, которое никак не высыхало. Когда первые серые лучи рассвета коснулись окна, я понял, что всё изменилось. Я изменился.
Страх ушёл. Ушёл безвозвратно. На его место пришло спокойствие. Глубокое, ясное, как вода в лесном роднике. Я больше не боялся тишины. Я научился её слушать. Я больше не чувствовал себя одиноким. Потому что я заглянул в лицо настоящему одиночеству и не отвернулся.
Я остался в деревне. Я до сих пор живу в этом доме. Стук в дверь больше никогда не повторялся. Я снова начал писать. Но теперь это были другие истории. Не о выдуманных монстрах, а о тех, что живут внутри нас. Об одиночестве, о тоске, о страхе быть невидимым и о маленьком человеческом тепле, которое способно разогнать даже самый беспросветный мрак.
Я нашёл то, за чем приехал, – самого себя. И я знаю, что мой ночной гость тоже нашёл то, что искал. Покой. Ведь иногда для того, чтобы спасти заблудшую душу, не нужно ни молитв, ни заклинаний. Нужно просто набраться смелости, заглянуть ей в глаза и молча сказать: «Я тебя вижу». #ДмитрийRAY. Страшные истории источник
Аномалии мистика и не только
Старики предупреждали: "В полночь не открывай".
Я ослушался и застыл на месте до самого утра, глядя на НЕГО...
Дом я купил на отшибе, у самого леса. Старый, бревенчатый, с покосившейся верандой и печной трубой, похожей на вопросительный знак. Единственной моей соседкой была баба Зина, высохшая, сморщенная старушка, чьи глаза, казалось, видели не только этот мир, но и тот, что лежит за его гранью.
Именно она, в один из туманных осенних вечеров, сидя на моей кухне и прихлёбывая горячий чай с чабрецом, впервые рассказала мне о нём.
– Ты, милок, как полночь пробьёт, дверь-то на засов покрепче запирай, – сказала она, и её голос был похож на шелест сухой листвы. – Не приведи Господь, гость ночной к тебе заглянет.
Я усмехнулся.
– Что за гость, баб Зин? Медведь из леса?
Она покачала головой, и морщины на её лице сложились в причудливый узор тревоги.
– Хуже, милок. Хуже медведя. Человек это. Ну, аль то, что от него осталось. Ходит по хатам и молчит.
И она поведала мне легенду, старую, как сама деревня. Говорили, что раз в несколько лет, обычно в самую глухую, промозглую осень, в деревне появляется человек в старой, поношенной одежде. Он никогда не приходит днём. Только в полночь. Стучит в дверь – тихо, почти неслышно. Если ему не открыть, он постоит немного и уйдёт к другому дому. Но горе тому, кто отворит. Он войдёт, молча пройдёт в главную комнату, сядет за стол и будет просто смотреть. Смотреть в одну точку, невидящими глазами. И пока он сидит, хозяин дома не сможет ни пошевелиться, ни слова вымолвить. Будто ледяной обруч сковывает тело и волю. Остаётся только ждать, пока гость сам не надумает уйти. Иногда он сидит час, а иногда – до первых петухов. Уходит так же молча, как и пришёл, и после него в доме остаётся только холод и щемящая, необъяснимая тоска.
– А что ему надо-то? – спросил я, всё ещё пытаясь обернуть её рассказ в шутку. – Может, погреться человек зашёл?
– Душа у него не на месте, вот что, – серьёзно ответила баба Зина. – Он не зла ищет. Он тишины ищет. И тепла. Только тепло его – не наше, не человеческое. Оно душу вымораживает. Так что ты слушай старуху, запирайся. Услышишь стук – сотвори молитву и сиди тихо, как мышь под веником. Он постоит и уйдёт.
Разумеется, я не поверил. Я, человек двадцать первого века, наслушавшийся городских страшилок про маньяков в подворотнях, должен был испугаться деревенской байки про молчаливого призрака? Это казалось мне милым, аутентичным фольклором, который я даже решил как-нибудь использовать в своей новой книге, если она когда-нибудь начнёт писаться.
Первые недели прошли в блаженном уединении. Я бродил по лесу, шурша опавшей листвой, чинил прохудившуюся крышу, колол дрова, топил печь. И писал. Слова, по которым я так истосковался, полились сами собой – легко, свободно, будто горный ручей после долгой засухи. Тишина лечила меня. Но по мере того, как дни становились короче, а ночи длиннее и темнее, эта тишина начала меняться. В ней появились новые нотки. Теперь она не просто обволакивала, а давила. Ветер в печной трубе завывал так жалобно, что порой казалось, будто это плачет ребёнок. Тени от голых ветвей плясали на стенах, складываясь в причудливые, пугающие силуэты. Одиночество, которое я так искал, начало показывать свои зубы.
А потом я впервые услышал стук.
Была полночь. Я сидел за столом, за старинным дубовым столом, доставшимся мне вместе с домом, и перечитывал написанное за день. За окном хлестал дождь, монотонно барабаня по крыше. И сквозь этот шум я уловил его. Три коротких, неуверенных удара в дверь. Тук… тук… тук.
Сердце пропустило удар. Я замер, прислушиваясь. В голове тут же всплыл рассказ бабы Зины. Глупости, сказал я себе. Наверное, ветка ударила в дверь. Или показалось. Я подождал минуту, другую. Тишина. Только дождь и ветер. Я медленно подошёл к двери и посмотрел в глазок. Ничего. Лишь мутная пелена дождя и колышущаяся тьма.
Я вернулся за стол, но работа больше не шла. Образ молчаливого гостя прочно засел в голове. Я пытался быть рациональным, но первобытный страх, живущий где-то в глубине души каждого человека, уже проснулся и потягивался.
Стук повторился следующей ночью. И снова через ночь. Всегда в одно и то же время. Три тихих, почти извиняющихся удара. Я никогда не подходил к двери. Я просто замирал, где бы ни находился, и ждал, пока невидимый посетитель уйдёт. Страх стал моим постоянным спутником. Он сидел со мной за столом, дышал мне в затылок, когда я спал. Днём я пытался убедить себя, что это просто игра воображения, расшатанные нервы. Но с наступлением сумерек уверенность испарялась, уступая место липкому, холодному ужасу.
Я перестал писать. Тишина, которая раньше была моим лекарством, теперь стала моим врагом. Она была наполнена ожиданием этого стука. Я начал разговаривать сам с собой, просто чтобы нарушить это гнетущее безмолвие. Деревня, казавшаяся мне спасением, превратилась в тюрьму.
Прошла неделя. Наступила ночь, особенно чёрная и ненастная. Ветер бился в окна, как обезумевшая птица. Я сидел, уставившись в потухший экран ноутбука, и ждал. Ровно в полночь раздался стук. Но на этот раз он был другим. Не три тихих удара, а один – громкий, отчётливый, требовательный. Удар, который, казалось, сотряс весь дом.
И в этот момент во мне что-то сломалось. Неделя страха, напряжения, одиночества – всё это слилось в один яростный порыв. Хватит! Я не мог больше так жить, не мог вздрагивать от каждого шороха в собственном доме. Кто бы там ни был – пьяный мужик, заблудившийся путник или сам дьявол – я должен был увидеть его лицо. Я должен был положить этому конец.
На ватных ногах я подошёл к двери. Рука дрожала, когда я тянулся к засову. Разум кричал: «Не смей!», но тело уже не слушалось. Я с лязгом откинул тяжёлую щеколду и рывком распахнул дверь.
На пороге стоял он.
Всё было в точности так, как описывала баба Зина. Мужчина неопределённого возраста, одетый в тёмное, потрёпанное пальто старого покроя, из тех, что не носят уже лет пятьдесят. Из-под мятой кепки выбивались седые, спутанные волосы. Лицо – бледное, осунувшееся, с глубокими бороздами морщин. Но страшнее всего были глаза. Пустые. Абсолютно пустые, словно два тёмных провала в небытие. В них не было ни злобы, ни любопытства, ни мысли. Только вековая, вселенская усталость.
Он не сказал ни слова. Просто смотрел на меня. А я… я не мог ничего. Я хотел закричать, захлопнуть дверь, отшатнуться, но тело меня предало. Оно стало каменным. Язык прилип к нёбу. Я мог только смотреть, как он медленно, не спрашивая разрешения, переступает порог моего дома. С его пальто стекала вода, образуя на полу тёмную лужицу. Он прошёл мимо меня, обдав запахом сырой земли и тлена, и направился прямиком на кухню.
Он сел за мой дубовый стол, на то самое место, где ещё недавно сидела баба Зина. Положил на стол грубые, мозолистые руки и уставился на стену передо мной. Его взгляд проходил сквозь меня, не задерживаясь.
И началось самое страшное. Время остановилось. Нет, оно не остановилось, оно превратилось в густую, тягучую патоку. Секундная стрелка на старых ходиках, казалось, замирала на каждом делении, прежде чем с мучительным скрипом сделать следующий шаг. Я стоял в коридоре, превратившись в живую статую, и мог только смотреть и думать.
Первым чувством был животный ужас. Я был в ловушке в собственном теле, в собственном доме. Беспомощный, парализованный, отданный на милость этому молчаливому существу. Мозг лихорадочно искал объяснение. Галлюцинация? Сонный паралич? Но нет, я чувствовал холод, идущий от мокрого пола, слышал, как воет ветер за окном, как тикают часы. Всё было реальным. Слишком реальным.
Час сменялся часом. Ужас постепенно начал притупляться, уступая место странному, оцепенелому отчаянию. Я начал разглядывать его. Каждую деталь. Старое, местами протёртое сукно пальто. Грязь, въевшаяся в складки кожи на руках. Трещинки на обветренных губах. И глаза… Я пытался заглянуть в эту пустоту, понять, что за ней скрывается.
И постепенно, очень медленно, ко мне пришло новое чувство. Оно родилось где-то в глубине моей скованной ужасом души. Это была не жалость. Это было… узнавание. Я смотрел на него и вдруг понял, что та вселенская усталость, которая сквозила в каждом его жесте, в каждой линии его лица, мне знакома. Это была усталость человека, который очень долго шёл и потерял дорогу домой. Это была тоска человека, которого никто не ждёт. Это было одиночество. Не моё, временное, надуманное одиночество писателя, сбежавшего от суеты. А настоящее, абсолютное, ледяное одиночество, которое длится вечность.
Кто он был? Призрак утопленника? Забытый всеми старик, умерший в пустом доме? Или нечто большее? Может быть, он был самой сутью, воплощением того самого одиночества, которое витало над этой вымирающей деревней, цеплялось за её покосившиеся избы и заросшие бурьяном могилы. Он не приходил забирать. Он приходил, чтобы его увидели. Чтобы кто-то разделил с ним его бесконечную, молчаливую ношу. Просто посидел рядом.
Эта мысль пронзила меня, как разряд тока. Страх отступил. Осталось только это странное, болезненное сопереживание. Я больше не видел в нём монстра. Я видел в нём отражение самого глубинного человеческого страха – быть забытым, исчезнуть без следа, раствориться в безмолвии.
Я не знаю, откуда взялись силы. Может, из этого нового понимания. Может, из отчаяния. Но я почувствовал, что могу пошевелиться. Не всем телом. Нет. Но я смог напрячь мышцы шеи. Медленно, с нечеловеческим усилием, будто сдвигая с места гранитную плиту, я повернул голову и посмотрел ему прямо в глаза.
Наши взгляды встретились. Я заглянул в эту пустоту, и она заглянула в меня. И я не отвёл глаз. Я просто смотрел, вкладывая в свой взгляд всё, что чувствовал в тот момент: «Я тебя вижу. Я здесь. Ты не один».
Я не знаю, сколько мы так сидели – минуту или час. Время потеряло всякий смысл. А потом он моргнул. Медленно, словно его веки были сделаны из свинца. И в его глазах, в самой их глубине, что-то дрогнуло. Пустота на мгновение отступила, и я увидел там невыразимую, запредельную скорбь. И ещё… благодарность?
Он медленно поднялся из-за стола. Так же медленно повернулся и пошёл к выходу. Паралич отпустил меня так же внезапно, как и сковал. Ноги подогнулись, и я тяжело опёрся о стену, жадно хватая ртом воздух.
Он остановился на пороге и, не оборачиваясь, слегка кивнул головой. А потом шагнул в ночь и растворился в ней. Я бросился к двери и захлопнул её, с грохотом опустив засов. Потом сполз по стене на пол, и меня затрясло в беззвучных рыданиях. Это были слёзы не страха, а какого-то странного, тяжёлого освобождения.
Я не спал до утра. Сидел на кухне, смотрел на мокрое пятно на полу, которое никак не высыхало. Когда первые серые лучи рассвета коснулись окна, я понял, что всё изменилось. Я изменился.
Страх ушёл. Ушёл безвозвратно. На его место пришло спокойствие. Глубокое, ясное, как вода в лесном роднике. Я больше не боялся тишины. Я научился её слушать. Я больше не чувствовал себя одиноким. Потому что я заглянул в лицо настоящему одиночеству и не отвернулся.
Я остался в деревне. Я до сих пор живу в этом доме. Стук в дверь больше никогда не повторялся. Я снова начал писать. Но теперь это были другие истории. Не о выдуманных монстрах, а о тех, что живут внутри нас. Об одиночестве, о тоске, о страхе быть невидимым и о маленьком человеческом тепле, которое способно разогнать даже самый беспросветный мрак.
Я нашёл то, за чем приехал, – самого себя. И я знаю, что мой ночной гость тоже нашёл то, что искал. Покой. Ведь иногда для того, чтобы спасти заблудшую душу, не нужно ни молитв, ни заклинаний. Нужно просто набраться смелости, заглянуть ей в глаза и молча сказать: «Я тебя вижу».
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник