КАК СВЯЩЕННИК ТАТУИРОВКУ СВОДИЛ.

Молодым дуралеем тринадцати
лет Васька Соколов сделал себе наколочку. Наколол на кисти синими
чернилами солнце с лучиками, а поверх своё имя — «ВАСЯ». Пришёл в школу
гордый. Показывал пацанам кулак: «Во!» Те не верили: «Навсегда?» —
«Навсегда!»
Подсуропил
Ване сосед Яков, здоровый уже обалдуй — по весне должны были забрать
Якова в армию. Из ПТУ его исключили. Ходил Яков целыми днями без дела.
Стрелял монетки у школоты. А потом нашёл где-то струну от гитары,
подчистил её наждачкой, заточил, прикрутил к батарейке и двум контактам.
И получилась у Якова татуировочная машинка.
Обрадовался
Яков. Выдавил из шариковой ручки чернила, макнул туда струну —
и нарисовал на себе пантеру, на руке. Пантера вышла куцая. Рисовать Яков
не умел. Но гордился татуировкой ужасно и оптимизмом своим заразил
молодёжь. Глядь — через месяц уже трое ходили с наколками. У кого —
синий нож с коброй. У кого — скорпион.
Тут
и попался бездельнику Якову на пути Васька Соколов. И давай Яков, аки
демон, его обольщать. «У тебя, — спрашивает Ваську, — баба уже была?»
Какая баба в тринадцать лет? Так, целовался только. «Была! — отвечает
Васька. — Даже две!» Прищурился Яков. «Брешешь, — говорит. — По глазам
вижу, что брешешь. Не было у тебя бабы». Васька молчит. «А знаешь,
почему не было? Потому что скучный ты. Обычный. А бабы любят, когда
с огоньком». Васька молчит. «Пантеру мою видал? — спрашивает Яков
и протягивает руку. — На, посмотри». Смотрит с руки Якова на Ваську
синий клыкастый зверь. «Красиво?» Васька кивнул. «Дерзко?» Дерзче
некуда. «Вот! Вот что бабы любят! Без наколочки я обычный был, как ты.
Бабы меня сторонились. А как нарисовал зверюгу, отбоя нет! Сечёшь?» —
«Секу».
И попал Яков
Ваське Соколову в самое сердце. Одурманил его. Заворожил. Васька ложился
спать, а в уме — наколка. В школу шёл — вновь она. Представлял Васька
мускулистую руку свою, а на ней — что? Дракон. Японский. И сам Васька —
уже и не Васька вовсе, а мафия, якудза, опасный человек. Или не дракон,
а штурвал. Моряцкий. Или не штурвал, а череп. Короче, много ли надо
сельскому пацану, чтобы размечтаться?
Измаялся Васька —
да и пришёл к Якову в один день. «Коли!» — протянул руку. «Что
колоть?» — «Не знаю. Дракона можешь? А черепуху? А кинжал? Хотя нет.
Коли паутину. Хотя тоже нет». — «Так чего колоть-то?» «А не знаю, —
покраснел Васька. — Коли солнце! И имя моё наверху».
Яков и наколол.
Только
вышла у Якова с Васькой Соколовым промашка. Раз вечером увидала
Васькину руку его маменька. «Ну-ка, ну-ка, — проворчала. — Это что
эт-там? Никак, наколочка?» А надо сказать, что рос Васька Соколов без
отца. И оттого маменька его была строга за двоих — за папку, которого
не было, и за себя. Могла и ремнём лупануть Ваську. Но и в обиду
не давала. Раз вернулся Васёк с расквашенным носом — так она допросила
его, вытянула признание, кто бил, нашла обидчика и за волосы оттаскала
при всех. Побаивались Васькину мамку. Считали, что зазря к ней лучше
не лезть.
И вот теперь
упёрла она руки в боки и спрашивает: «Никак, накололся?» «Синяк
у меня, — пробурчал Васька. — На футболе». — «А ну, покажь свой
футбол!» — «Не покАжу». — «А ну покажь, сказала!» Что тут поделаешь?
Пришлось показать.
Ох и досталось
Ваське в тот вечер. И скалкой боднули его. И рукой. И полотенцем. Под
конец заставила маменька Ваську оттирать наколочку мылом с мочалкой.
Да только куда там. Васька трёт, а она только лучше, ярче. Распустило
солнышко свои лучики. Светит гордо на кулаке имя человеческое — ВАСЯ.
Наутро
пошла маменька к участковому жаловаться. «Что ж такое у вас творится?
— ругалась. — Куда власти смотрят? Ему же, Васеньке моему, с этим теперь
жить!» Только участковый уже и сам всё знал. «Примем меры, — сказал он.
— Якова, засранца, я голой жопой на рыболовный крючок насажу!»
И слово
своё сдержал. Нашёл Якова поддатым в городском парке. «Сдавай, —
сказал, — машинку и готовься теперь сесть». «За что, начальник?» — заныл
дуралей Яков. «Ты Соколову татуировку набил? Вот за это. За совращение
малолетних!» — «Меня в армию забирают. Пожалейте!» Участковый Якова
за отвороты куртки приподнял и сказал: «Значит, так! Поедешь в свою
армию, и чтобы духу твоего здесь не было! Понял?» — «Понял». — «В армии
говорят: «Есть!» «Есть!» — гаркнул Яков. И честь отдал.
А Васька
Соколов стал жить дальше. Вырос, отрастил бороду, женился, похоронил
мать. Жить продолжал в маленьком своём городке, в рабочем посёлке.
Татуировка со временем
поблёкла: из синей стала цвета серого неба. Порой Васька глядел на неё
и вздыхал: «Вот ведь дурачок был. А что теперь делать?» Что делать,
подсказала вскоре сама жизнь. Шёл как-то Васька с работы и увидел
следующее: разлилось над соседским огородом свечение, такое, что до рези
в глазах. Оторопел Васька. Снял шапку. Даром что некрещёный — стал
от испуга креститься. А из свечения поглядел на него Ангел: белокрылый,
златокудрый и несказанно прекрасный. «Ты, Василий! — указал Ангел
на Ваську перстом. — Видишь ли меня?» «Вижу», — пролепетал Васька.
— «Веруешь ли ты во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу
и земли?» «Верую», — сказал Васька, хотя до сей поры и не верил.
«А во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже
от Отца рожденнаго прежде всех век?» «Верую», — и Васька всхлипнул и сам
расплакался от радости, что поверил. «Быть тебе священником, Василий!
— указал Ангел. — Поведёшь огнём слова своего ты народы, аки стада!»
И исчез.С этого дня
приобщился Васька читать Библию и псалмы. Стал служить в алтаре
на службах отца Кузьмы. «Кузьма, Кузьма, — однажды позвал его. — Как мне
стать священником?» «Пошто тебе, Василий? Ты и так живёшь хорошо, —
сказал Кузьма и стал загибать пальцы: — Зарплаты на приходе, почитай,
нет. Храм наш ветшает: того и гляди провалится крыша за старостью.
Верующие… — Кузьма скривил лицо, но одёрнул себя и перекрестился.
— Верующие у нас сам знаешь какие. Подходит ко мне давеча бабушка
и говорит: „Отец Кузьма, присоветуй мне отрывок из Писания, который
от чирия помогает“. Видано ли такое? Я когда в священники шёл, думал,
буду рассуждать о нетварном свете, о троичности Господа Нашего
и монофизитской ереси — а тут чирий!»
Но Василий не сдавался:
«Очень надо мне, Кузьма, священником стать!» — «Да, зачем тебе?» —
«Да вот надо» — «Да, зачем?» Помялся-помялся Васька, да и про ангела
своего рассказал. Посуровел отец Кузьма. Вперил в него гневный взгляд:
«Что ты такое говоришь, Вася? Ангела выдумал. А известно ли тебе, что
в девяти случаях из десяти то не ангелы являются к людям, но бесы
в ангельском обличии искушают их?» «Неизвестно», — мотнул головой
Васька. — «А вот ты подумай над этим на досуге».
Поднялся
Васька, поклонился отцу Кузьме, собрался уже уходить. «Год подождём, —
буркнул ему в спину Кузьма. — Ежели не попустит, рукоположу тебя.
А ты пока богословскую науку учи. Спрашивать буду строго. Как
в семинарии». Поклонился ему Васька ещё раз и ушёл счастливый. А Кузьма
ещё долго бурчал вослед: «Ангелов выдумали себе. Ишь ты! Ангелов
им подавай…»
Год ждали.
Днями Васька учил решения Вселенских соборов, читал святых отцов — делал
это в перерывах между работой: работал он слесарем в железнодорожном
депо. Вечерами нянчил дочку, ел пельмени, по пятницам, бывало, приходил
выпимши, но корил себя после нещадно — и быстро это дело бросил. Ночами
снилось Ваське, что проклятая татуировка его улыбается, и пляшет чёртом,
и манит его сладким женским голосом в золотом сиянии: «Вася-я-я!
Ва-а-ся!» Васька дрыгал ногой. Проснувшись, ругался на жену — вслух,
а мысленно — на себя. Через год отец Кузьма его рукоположил, и стал
Василий священствовать. Называть его стали теперь «отец Василий».
А некоторые звали «отче». А иные дураки — и «святой падре»: насмотрелись
бразильских сериалов (на таких Васька ругался: «А вот я на тебя
епитимью!»). Но больше всего ему нравилось, когда звали его «Батюшко» —
протяжно, растягивая последнее «о». Батюшко. Как круглый калач. Как
яблоко. Как Русь, серафимы и благодать. Когда отец Василий слышал в свой
адрес «Батюшко», он распрямлял спину, и душа его улыбалась. Батюшко.
Конфуз случился вскоре после рукоположения.
— Батюшко, батюшко, —
спросила старушка, подойдя за благословением и целуя ему руку. Отец
Василий от любимого слова воспарил — как и всегда: до чего ж лепо
звучит! И вдруг грянуло:
— Чой-то у тебя на руке? Никак мазня?
Весь он сразу стал таять, уменьшаться в размерах, конфузиться.
— Мазня, — молвил, насупившись.
— Что ж выходит? Хулиганил?
— Хулиганил, — почувствовал давно забытое: как краска заливает лицо и уши.
— Ну-ну,
ты уж себя не вини. Ишь, налился. Все мы грешные, — лицо старушкино
стало хитрым, как у лисички. Глаза засветились — озорно, по-девчачьи.
Шла старушка в тот вечер из церкви вдохновлённая: не шла, а парила. Раз
сам батюшка хулиганил, чего требовать от тёмных людей, рассуждала она
весело. Эдак и в пост можно скоромного. И за рюмочку можно себя
не казнить. Невелика беда, раз у самого батюшки дьявольская печать
на руке. Татуировка отца Василия зарядила старушку ещё на двадцать лет
жизни.
В ту ночь отец
Василий совсем не спал. Спала матушка. Спала дочь. Спала кошка Мурка.
А Василий ворочался, скрипел кроватью, вздыхал — под утро не выдержал:
ступил босыми ногами на пол и пошёл в кухню. В кухне была аптечка.
Разворошил её. Выставил на стол всё, что посчитал пригодным. Пузырёк
с зелёнкой. Пузырёк с йодом. Пузырёк с раствором марганцовки.
Примерился.
Решил начать с йода. Макнул ватку в пузырёк, провёл ваткой по наколке.
Боялся поначалу, что будет больно, — тёр с осторожностью. Но вскоре
разозлился — наколке хоть бы что! — и стал растирать уже с яростью:
вдавливал ватку в кожу что есть мочи.
Вспоминал
Якова, чтоб ему пусто было. Молился о нём — ибо сказано в Писании:
не желай зла ближнему своему. Тёр, тёр, тёр, пока — «да ё* твою мать!» —
не вырвалось от тщеты действий дрянное словцо. Извинялся перед Богом.
Ещё молился о Якове. Ещё сопел и тёр.
Йод не помог.
Зелёнка тоже.
Марганцовка заставила кожу покраснеть и заныть.
Отец Василий присел
на табурет и задумался. В окно заглянул первый солнечный луч: то Бог
решил проведать, как у Васи дела. Луч скользил по комнате лазером
радара. Нашёл-запеленговал татуировку — тут на Васю дохнуло божественным
укором. Луч моргнул и исчез.
Отец
Василий вскочил и, опрокинув табурет, ринулся в подвал, в мастерскую.
Босые ноги его шлёпали, как щупальца осьминога, подстреленного
на гарпун. От шума проснулась жена. Не увидела Васю рядом,
заволновалась: побежала искать его, тоже босая.
В подвале
Вася тяжёлою рукою кинул напильник на татуированный кулак. Вдохнул —
и с силой всадил ребристое железо в наколку. В виски грохнуло болью,
он взвыл, упал на колени.
— Васенька! — ворвалась к нему жена, растрёпанная, безумная. — Родненький, что же ты делаешь?
Отец Василий упёр в неё красные белки глаз. Булькнул слюной на губах — и повёл напильник по коже взад.
ВЖЖЖЖ. Кровь полилась густо, чёрная, похожая на колдовское вино.
И снова вперед. ВЖЖЖЖ.
Жена его зашаталась, стала оседать на пол. Захохотали где-то демоны — или показалось. Мелькнула чёрная тень.
ВЖЖЖЖ.
Напильник стирал кожу щедро, подхватывал её с красным мясцом. Отец
Василий задрал голову в потолок, чтобы не смотреть. Кровь текла
в просвет между досками пола. Кровь была рекой Миссисипи. В лицо отцу
Василию усмехался пернатый змей Кецалькоатль. Сквозь дощатый пол
прорастал, оживая в крови, бог с головой сокола Гор. Пенились Тигр
и Евфрат у лона Великих Ворот Иштар.
ВЖЖЖЖ.
ВЖЖЖЖ.
ВЖЖЖЖ.
Когда
всё было кончено, он со стоном завалился на бок. Тренькнул напильник:
выпал из ослабевшей руки. «Васенька, Васенька», — уткнувшись в мокрую
от пота майку его, рыдала жена.
«Квасу бы», — попросил он, лёжа на полу. Лицо его, белые губы перекосила улыбка.
Первая за много дней.
Лёгкая как пушинка.
Автор: Михаил Боков