Она была некрасива и болезненна, к тому же хромала.

Жизнь ее складывалась непросто. Но в историю она вошла, как прекрасная поэтесса Серебряного века. Ее звезда взошла на поэтическом небосклоне Северной Пальмиры в 1909 году и взорвала общественность своей мятежностью и чувственностью.
«Образ ахматовский, удар — мой, стихи, написанные и до Ахматовой и до меня», — такую оценку стихам поэтессы давала Марина Цветаева.
Ею заочно восхищались и вдохновенно цитировали, хотя свои стихи ей не нравились. «Я не люблю своих стихов, они мне кажутся сухими, — говорила поэтесса. — Я знаю, хорошо знаю, что это не то, ни одно не выражает того, что я хочу. Нет ничего тяжелее, как невозможность творчества, если есть вечное стремление к нему». Тем не менее, о ней заговорил весь Петербург, и тому была причина…
… В редакционной почте редактор петербургского художественного журнала «Аполлон», поэт, критик, сын знаменитого художника-передвижника Сергей Маковский обнаружил загадочный конверт — запечатанный черной сургучной печатью с девизом «Vae victis!» («Горе побежденным!»). Письмо было написано на французском, подписано литерой Ч., к нему прилагалось несколько стихотворений.
Маковский прочитал стихи, которые сразу заворожили его личными полупризнаниями.
Незнакомка как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей печальной участи.
Впечатление усиливалось и бумагой с траурным обрезом, на котором оно было написано, и засушенными слезами «богородицыных травок», которыми были переложены листки, и запахом пряных духов, пропитавших бумагу, и на редкость изящным почерком. Маковский почувствовал себя околдованным. А когда загадочная поэтесса позвонила в редакцию, и он услышал ее обворожительный голос, поэт понял, что влюбился…
Звонки и письма в редакцию продолжали поступать. Инициал «Ч» расшифровывалось, как Черубина — дивное имя! Маковскому все же удалось приподнять завесу тайны, окутывавшей незнакомку с таким изысканным именем, называвшей себя инфантой.
«После долгих усилий мне удалось-таки кое-что выпытать у «инфанты»: она и впрямь испанка родом, к тому же ревностная католичка: ей всего осьмнадцать лет, воспитывалась в монастыре, с детства немного страдает грудью, — вспоминал Маковский. — Проговорилась она еще о каких-то посольских приемах в особняке «на Островах» и о строжайшем надзоре со стороны отца-деспота (мать давно умерла) и некоего монаха-иезуита, ее исповедника…
Еще после нескольких писем и телефонных бесед с таинственной Черубиной выяснилось: у нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами, а походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям».
Замкнули дверь в мою обитель
навек утерянным ключом,
и черный Ангел, мой хранитель,
стоит с пылающим мечом.
Но блеск венца и пурпур трона
не увидать моей тоске,
и на девической руке —
ненужный перстень Соломона.
Не осветит мой темный мрак
великой гордости рубины…
Я приняла наш древний знак —
святое имя Черубины.
После публикации стихов Черубины во втором номере журнала за 1909 — при этом отодвинули произведения Иннокентия Анненского, на что поэт сильно обиделся, — общение с ней продолжалось. Все сотрудники редакции завидовали Маковскому — только он разговаривал с иноземной красавицей по телефону.
«Влюбился весь «Аполлон» … перестал спать весь «Аполлон», стал жить от письма к письму весь «Аполлон», захотел увидеть весь «Аполлон», — вспоминала Цветаева. — Их было много, она — одна. Они хотели видеть, она — скрыться…»
О, сколько раз, в часы бессонниц,
Вставало ярче и живей
Сиянье радужных оконниц
Моих немыслимых церквей.
Горя безгрешными свечами,
Пылая славой золотой,
Там, под узорными парчами,
Стоял дубовый аналой.
И от свечей и от заката
Алела киноварь страниц,
И травной вязью было сжато
Сплетенье слов и райских птиц.
И, помню, книгу я открыла
И увидала в письменах
Безумный возглас Гавриила:
«Благословенна ты в женах».
Пленительная Черубина де Габриак на самом деле была ... скромной учительницей, которую звали Елизавета Дмитриева. Она родилась 12 апреля 1887 года в Петербурге в небогатой дворянской семье. Ее отец рано ушел из жизни от туберкулеза. Эта же болезнь, из-за которой она на долгие годы была прикована к постели, после чего у нее развилась хромота, мучила и Дмитриеву.
Но тяжелые недуги — Елизавета страдала потерей памяти, слуховыми и зрительными галлюцинациями, а после перенесенного дифтерита на год ослепла — не помешали ей блестяще учиться. С золотой медалью она окончила Василеостровскую гимназию, а в 1908 году — Императорский женский педагогический институт по двум специальностям: средневековая история и французская средневековая литература.
Одновременно Дмитриева слушала лекции в Петербургском университете по испанской литературе и старофранцузскому языку, после чего непродолжительное время училась в Сорбонне, где и познакомилась с поэтом Николаем Гумилевым, влюбившимся в нее.
А близкая дружба с поэтом Максимилианом Волошиным завязалась в «Башне» у Вячеслава Иванова, державшего знаменитый петербургский литературный салон. В Коктебеле, на даче у Волошина, и родилась совместная идея литературной мистификации…
А потом сказке наступил конец. Правду узнал поэт Михаил Кузмин, выведавший номер телефона Дмитриевой. Переводчик фон Гюнтер добился у Дмитриевой признания в обмане, тайна стала известна в редакции «Аполлона», оскорбительный выпад Николая Гумилева в адрес Дмитриевой привел к дуэли между ним и Максом Волошиным…
В результате в конце 1910 в «Аполлоне» появилась еще одна подборка стихов Черубины, с заключительным стихотворением «Встреча», подписанным подлинным именем поэтессы.
«В комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина с крупной головой, вздутым чрезмерно лбом и каким-то поистине страшным ртом, из которого высовывались клыкообразные зубы, — так описал встречу с разоблаченной Черубиной потрясенный открывшейся правдой Маковский. — Она была на редкость некрасива. Стало почти страшно. Сон чудесный канул вдруг в вечность, вступала в свои права неумолимая, чудовищная, стыдная действительность».
Но в этом описании глубоко разочарованный поэт, несомненно, сгустил краски.
Дмитриева не была красавицей, но и уродливого в ее внешности не было. Более того — она обладал умом, талантом, душевным богатством и излучала сильные женские флюиды, неудержимо притягивала к себе, недаром ее окружали многочисленные поклонники. Максимилиан Волошин и Николай Гумилев несколько раз делали ей предложение, но быть женой Дмитриева не захотела и ответила обоим женихам отказом.
«Самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая это был Макс. Ал. (Волошин), — признавалась поэтесса. — Если Н. Ст. (Гумилев) был для меня цветение весны, «мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую. То, что девочке казалось чудом, — свершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно, — к нему я рванулась вся. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, другая другого».
Зачем же Максу Волошину понадобилась эта мистификация?
Вообще он был склонен к розыгрышам. Так, он предлагал Марине Цветаевой опубликовать ее стихи о России под именем поэта Петухова. Может быть, поэту хотелось посмеяться на Маковским, отличавшимся снобизмом, — он мечтал, чтобы в редакцию посетители приходили во фраках и приводили с собой балерин Императорского Мариинского театра.
Ближе всех, как представляется, к истине подошла Цветаева, которая писала, что Волошин пытался ликвидировать «катастрофический разрыв души и тела»: скромной и некрасивой школьной учительницы Дмитриевой и ее романтических стихов. «Дать ей быть — ею!» Если это было так, то это, на наш взгляд, благородная идея. Иной вопрос — а какова глубина разочарования после падения с таких высот? Не слишком ли больно?
Дмитриевой было очень больно. Она страдала, погрузившись в глубину отчаяния. «Похоронив Черубину, я похоронила себя и никогда уже не воскресну», — признавалась поэтесса. А в прощальном письме Волошину она писала: «Я стою на большом распутье. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе»…
В темном поле – только вереск жесткий,
да ковыль – серебряная пряжа;
я давно стою на перекрестке,
где никто дороги не укажет.
Но на небе звездный путь двоится,
чтобы снова течь одной рекою…
Научи, поведай, как молиться,
чтоб к твоей протянутой деснице
прикоснуться немощной рукою.
В 1911 году Елизавета Дмитриева вышла замуж за инженера-мелиоратора Всеволода Васильева, бесконечно доброго, скромного, самоотверженного человека, любившего ее преданно и беззаветно, приняла его фамилию и уехала с ним в Туркестан.
Позднее она много путешествовала, побывав в Германии, Швейцарии, Финляндии, Грузии — в основном по делам «Антропософского общества».
Антропософия становится главным ее занятием на все последующие годы и, видимо, источником нового вдохновения.
«Я знаю, что мой путь я отбросила, встала на чужой и узурпировала его, — признавалась поэтесса в письме. — Стихов я не пишу, как мне ни больно от этого. Я умерла для искусства, я, любящая его «болью отвергнутой матери», я сама убила его в себе».
В период репрессий по отношению к русским антропософам, начавшихся в 1926 году, в доме Васильевой был произведен обыск, во время которого у нее забрали все ее книги и рукописи. А самой поэтессе, после месяца тюрьмы, проведенного в Свердловске, разрешили выехать на три года в ссылку в Ташкент, где жил ее муж.
Ее стихи, написанные в ссылке, наполнены мистическими переживаниями, одиночеством, любовью, обреченностью, тоской по родному Петербургу…
«Вернусь ли я когда-нибудь в мой город, где все мое сердце? Здесь я умираю», — писала она Волошину...
Так случилось, что поэтическая стезя Елизаветы Васильевой тоже завершилась мистификацией — по предложению близкого друга последних лет, китаиста и переводчика Юрия Щуцкого, оказавшегося в Ташкенте, Васильева создала цикл семистиший «Домик под грушевым деревом», написанный от имени вымышленного ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы.
Домик под грушей…
Домик в чужой стране.
Даже в глубоком сне
Сердце свое послушай:
Там — обо мне!
Звездами затканный вечер —
Время невидимой встречи.
До конца ссылки поэтесса не дожила. Она тяжело болела, и врачи долго не могли определить, что с ней. В конце концов, был поставлен страшный диагноз — рак печени. Смерть наступила в ночь на 5 декабря 1928 года.
Перед смертью поэтесса призналась мужу: «Если бы я осталась жить, я бы жила совсем по-другому»… А он написал в письме к Максу Волошину, сообщая о кончине горячо любимой жены, наступившей в возрасте сорока одного года: «Милый Макс, — спасибо за письмо, — не стою я его. Все, что было во мне хорошего — было от Лили…»(Елена Литвинская)