Статусы, цитаты, афоризмы

:

Владимир Кузин

6 мая 2023

СУДНЫЙ ЧАС ЮЛИИ ДРУНИНОЙ

Юля родилась 10 мая 1924 года в Москве, в интеллигентной семье: отец, Владимир Павлович, - учитель истории; мать, Матильда Борисовна, работала в библиотеке и давала уроки музыки. Жили в коммуналке. Очень бедно. Но дочь с самых ранних лет приобщали к культуре. Читала девочка много. Отец давал ей классиков, от Гомера до Достоевского. Сама же девочка тянулась к Дюма и Чарской. У них она находила ту запредельную отвагу и искренность чувств, которые классиками никогда не описывались, ибо считались в реальной жизни невозможными. Но Юля, как и все ее поколение, верила в эти идеалы...
Быть девочкой Юле ужасно не нравилось. Она дружила с мальчишками, играла в войну. Ненавидела бантики и всякие украшения настолько, что однажды из чувства протеста отстригла огромный бант вместе с хвостиком, на который его повязали: семья ждала гостей, и Матильда Борисовна решила приукрасить дочку; но в результате пришлось срочно вести ее в парикмахерскую и стричь под мальчика... Больше бантиков ей не завязывали. Вообще, с мамой у Юли были сложные отношения всю жизнь. Уж очень разное у них было мнение относительно того, какой следует быть девочке, девушке, женщине... Матильда Борисовна полагала, что женственной, кокетливой и нежной. Юля же видела своим идеалом кавалерист-девицу Надежду Дурову; а высшими качествами считала безграничную отвагу, верность клятве и упорство в достижении цели - разумеется, самой высокой цели, которую только можно себе избрать!
Стихи Юля писала уже в школе. Кроме этого, она посещала литературную студию при Центральном Доме Художественного воспитания детей, помещавшуюся в здании Театра Юного Зрителя. В конце 30-х годов участвовала в конкурсе на лучшее стихотворение. В результате одно из ее стихотворений - «Мы вместе за школьной партой сидели...» - было напечатано в «Учительской газете» и передано по радио. Позже она вспоминала: «Я никогда не сомневалась, что буду литератором. Меня не могли поколебать ни серьезные доводы, ни ядовитые насмешки отца, пытающегося уберечь дочь от жестоких разочарований. Он говорил, что на Парнас пробиваются единицы. И почему, мол, я должна быть в их числе?..».
Как и все ее поколение, Юля мечтала о подвигах. «Спасение челюскинцев, покорение полюса, Испания - вот чем жили мы в детстве, - писала она впоследствии. - И огорчались, что родились слишком поздно... Удивительное поколение! Вполне закономерно, что в трагическом сорок первом оно стало поколением добровольцев...».
Она была ровесницей молодогвардейцев и Зои Космодемьянской. Так же, как они, светла, наивна и изначально готова к подвигу и даже к гибели во имя Родины. В поэме «Памяти Клары Давидюк», посвященной радистке, погибшей в тылу врага, подорвавшей одной гранатой себя и своего смертельно раненого возлюбленного на глазах у группы фашистов, Юлия Друнина написала как бы про себя:
"Застенчивость. Тургеневские косы.
Влюбленность в книги, звезды, тишину...
Но отрочество поездом с откоса
Вдруг покатилось с грохотом в войну..."
Когда грянула война, Юля как раз закончила школу. Сразу бросилась с военкомат. Но ее оттуда прогнали: ведь ей едва исполнилось семнадцать лет, а на фронт брали с восемнадцати. Это было ужасно обидно, поскольку тогда, в июне-июле 1941 года, шестнадцатилетние и семнадцатилетние боялись, что война окончится раньше, чем они успеют в ней поучаствовать... Юля завидовала тем девушкам, которые были старше ее хотя бы на год; ведь они могли попасть на фронт: в санинструкторы, в стрелковые батальоны, в авиацию, в радистки.
"Какие удивительные лица
Военкоматы видели тогда!
Текла красавиц юных череда…
Все шли и шли они -
Из средней школы,
С филфаков,
Из МЭИ и из МАИ,
Цвет юности,
Элита комсомола,
Тургеневские девушки мои!"
Юля и сама была совершенно тургеневской девушкой. Книжной, романтической. Казалось, она даже не подозревала, что в жизни существует жестокость, грубость, грязь...
В начале войны она работала санитаркой в глазном госпитале в Москве. Окончила курсы медсестер.
Немцы рвались к столице. И к концу лета Юле пришлось оставить госпиталь и идти рыть окопы. Там во время одного из авианалетов она отстала от своего отряда, и ее подобрала группа пехотинцев, которым очень была нужна санитарка. Правда, Юля с самого детства ужасно боялась крови, ей становилось дурно при виде даже крохотной ранки. Но комсомолка должна была воспитывать в себе железную волю. И Юля справилась со страхом перед кровавыми ранами. Тем более, что очень скоро ей пришлось хлебнуть куда более серьезных испытаний. Пехотинцы попали в окружение, тринадцать суток они пробирались к своим: «Мы шли, ползли, бежали, натыкаясь на немцев, теряя товарищей, - вспоминала Юлия Владимировна. - Опухшие, измученные, ведомые одной страстью - пробиться!.. Все душевные и физические силы были сконцентрированы на какой-нибудь конкретной задаче: незаметно проскочить шоссе, по которому то и дело проносились немецкие машины; или, вжавшись в землю, молиться, чтобы фашист, забредший в кусты по нужде, не обнаружил тебя; или пробежать несколько метров до спасительного оврага, пока товарищи прикрывают твой отход. А надо всем - панический ужас перед пленом. У меня, девушки, он был острее, чем у мужчин. Наверное, этот ужас здорово помогал мне, потому что был сильнее страха смерти».
Именно в той группе, что осталась от батальона, попавшего в окружение, Юля встретила свою первую любовь, самую возвышенную и романтическую.
В стихах и воспоминаниях она называет его Комбат - с большой буквы. Но нигде не упоминает его имени. Хотя память о нем пронесла через всю войну и сохранила навсегда. Он был чуть старше ее. Красивый парень с голубыми глазами и ямочками на щеках. «Наш молодой Комбат действительно оказался человеком незаурядным, - писала она. - Такого самообладания, понимания людей и таланта молниеносно выбрать в самой безнадежной ситуации оптимальный вариант, я больше не встречала ни у кого, хотя повидала немало хороших командиров. С ним солдаты чувствовали себя как за каменной стеной, хотя какие «стены» могли быть в нашем положении?».
Помните фильм «Офицеры»? В котором один из командиров сказал солдату: «Есть такая профессия - Родину защищать...» Но у молодого комбата профессия была другая - учить детей. Так же, как у влюбленной в него юной санитарки - совсем иное предназначение - писать стихи. Однако Родине в 1941 году солдаты и санитарки оказались нужнее учителей и поэтесс. И молоденький учитель вдруг оказался прирожденным воином. Когда их осталось только девять человек, они вышли к немецкому переднему краю; и единственным местом, где они могли проскочить, оказалось минное поле. И комбат пошел по полю один - прямо на мины... Которые, к счастью, оказались противотанковыми и от веса человека не детонировали. Тогда он позвал за собой солдат. И уже на краю поля, когда они все сочли себя в безопасности, одна из мин оказалась противопехотной... Погибли комбат и два человека, которые шли за ним. Юля уцелела. «Мина, убившая Комбата, надолго оглушила меня, - признавалась Юлия. - Я запомнила этого юнца на всю свою жизнь...».
Юля снова оказалась в Москве. Была осень. Москва эвакуировалась. Отец, директор школы, должен был уехать вместе со всем коллективом и учениками в Сибирь. А Юля ехать не хотела. Вскоре родители уехали, и она осталась одна в пустой квартире. Но среди ночи, в бомбежку, вернулся отец и сказал, что остается с ней...
У отца были больные сосуды, и в начале войны с ним уже случился инсульт. Теперь он хромал, у него дрожали руки... Второго инсульта он бы не перенес. И Юля поехала в эвакуацию - чтобы спасти его.
Через некоторое время отца хватил удар и несколько недель он лежал парализованный, медленно угасая. Юля ухаживала за ним.
Отец умер в начале 1942 года. И когда Юля его похоронила, то решила, что больше ее в эвакуации ничто не держит. И она уехала в Хабаровск поступать в школу младших авиаспециалистов.
Однажды девушкам – выпускницам этой школы объявили, что их переводят в женский запасной полк. Старшина-инвалид, который принес им эту радостную с его точки зрения весть, пояснил: «Будете там, как на роду положено - нас, мужиков, обстирывать да обшивать. Так что поздравляю! Живыми останетесь и не увечными». Юлия Владимировна позже вспоминала, что едва не упала в обморок от этого известия. Ведь не для того она столько времени мучилась со сборкой-разборкой пулемета, чтобы стать прачкой в бабьем батальоне! Старшина, однако, добавил: «Окромя, конечно, медиков. Без них пока обойтись не можем. Больно много медицины ТАМ выбивает». Юля тут же помчалась искать свидетельство об окончании курсов медсестер и, ликуя, вручила его этому самому старшине. Он пожал плечами и пробормотал: «Жизнь молодая надоела?» Но, видимо, медики и впрямь до зарезу были нужны армии: уже на следующий день Юля получила направление в санитарное управление Второго Белорусского фронта. “Я бежала на Белорусский вокзал, - вспоминала она, - а в голове неотступно крутилось: «Нет, это не заслуга, а удача - стать девушке солдатом на войне...”
Дописала это стихотворение Юлия Владимировна только двадцать лет спустя:
"Нет, это не заслуга, а удача -
Стать девушке солдатом на войне.
Когда б сложилась жизнь моя иначе,
Как в День Победы стыдно было б мне!.."
«Два с лишним года понадобилось мне, чтобы вернуться в дорогую мою пехоту!» - сокрушалась Юлия Друнина и через сорок лет. Она радовалась, что попала на фронт, что ей удалось поучаствовать в великих сражениях.
«Но как же было тяжело, - вспоминала она. - Холод, сырость, костров разводить нельзя, спали на мокром снегу; если удавалось переночевать в землянке - это уже удача. Но все равно никогда не получалось как следует выспаться: только приляжешь - опять обстрел, опять в бой, раненых выносить. И многопудовые сапоги с налипшей грязью, и длительные переходы, когда буквально падаешь от усталости, а надо все равно идти... А еще грязь и, как следствие, чирьи и постоянная простуда, перешедшая в болезнь легких. И голод, потому что еду не всегда успевали подвезти...»
"Я пришла из школы в блиндажи сырые,
От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,
Потому что имя ближе, чем «Россия»,
Не могла сыскать…"
И это не говоря об артобстрелах, о ежедневных свиданиях со смертью, об отчаянии, которое охватывало ее от сознания собственной беспомощности, когда раненые умирали у нее на руках – ведь порой можно было их спасти, если бы поблизости был настоящий госпиталь, настоящие врачи и инструменты! Но довезти не всегда успевали... А еще чисто женские проблемы, о которых писатели и кинематографисты послевоенной поры просто не подозревали! «Сколько раз случалось, - писала Юлия Владимировна позднее, - нужно вынести тяжелораненого из-под огня, а силенок не хватает. Хочу разжать пальцы бойца, чтобы высвободить винтовку - все-таки тащить его будет легче. Но боец вцепился в свою «трехлинейку» мертвой хваткой. Почти без сознания, а руки помнят первую солдатскую заповедь - никогда, ни при каких обстоятельствах не бросать оружия! Девчонки могли бы рассказать еще и о том, например, как, раненные в грудь или в живот, они стеснялись мужчин и порой пытались скрыть свои раны... Или о том, как боялись попасть в санбат в грязном бельишке. И смех и грех!..»
Юле и самой пришлось однажды скрывать свое тяжелое ранение - осколок артиллерийского снаряда вошел в шею слева и застрял в нескольких миллиметрах от артерии. Но Юля не подозревала, что рана опасна. До госпиталя было далеко. И, замотав шею бинтами, она продолжала спасать других. Пока ей не стало совсем плохо... Очнулась она уже в госпитале. Где и узнала, что была на волосок от смерти.

СУДНЫЙ ЧАС ЮЛИИ ДРУНИНОЙ - 955543375334


В госпитале, в 1943 году, она написала свое первое стихотворение о войне, которое вошло во все антологии военной поэзии:

"Я столько раз видала рукопашный:
Раз - наяву и тысячу - во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне".


Она знала о войне все... А было ей тогда только девятнадцать.


Косы, которые она почитала своей единственной красою и берегла, несмотря на все сложности фронтового быта, - обрезали практически под ноль, когда ее в беспамятстве привезли в госпиталь. Она была ужасно худа и очень похожа на мальчишку. К тому же в том госпитале вообще не было палаты, предназначенной для женщин, и Юля лежала в мужской. Раненые с соседних коек деликатно отворачивались, когда приходили санитарки, чтобы осуществить необходимый уход за ней, не встававшей с койки. Они вообще были очень почтительны с единственной в палате девушкой и каждого новоприбывшего предупреждали, чтобы тот не вздумал матюгаться во время перевязок... А молоденькая повариха, разносившая раненым еду, и вовсе влюбилась в Юлю, будучи уверена, что перед ней - совсем молоденький мальчик. Жалела, подкармливала, а когда выяснила истину - наградила оплеухой за обман, инициатором которого в общем-то была не сама Юля, а ее соседи по палате.
После госпиталя она была комиссована и вернулась в Москву.
На все выданные в госпитале деньги Юля купила в комиссионке черное шелковое платье. Такого у нее не было никогда. На следующий день начистила сапоги, надела поверх шелкового платья гимнастерку с медалью «За отвагу» и пошла в собес, получать продовольственные карточки и пенсию: «Иду, голова забинтована, медаль позвякивает. А сзади два мальчугана лет по десяти обмениваются мнениями. «Партизанка!» - говорит один восторженно. Я еще выше задираю нос. И тут слышу реплику второго: «Ножки-то у нее, как спички. Немец ка-ак даст, они и переломятся!..»
Получив пенсию в сто пять рублей, Юля тут же всю ее потратила на мороженое. Получилось ровно три порции - по тридцать пять рублей каждая: «Никогда я не жалела об этом поступке! Волшебное, сказочное, заколдованное мороженое! В нем были вкус возвратившегося на мгновение детства, и острое ощущение приближающейся победы, и прекрасное легкомыслие юности!..»
В тот же день она пришла в Литературный институт имени Горького, где встретилась с парторгом - Славой Владимировной Шириной. Которая отнеслась к ней сердечно, ведь пришла раненая фронтовичка. Но стихи раскритиковала как незрелые, и в поступлении в институт отказала. Для Юли это было серьезным ударом. Она не представляла себе дальнейшей жизни в Москве. Ей казалось: или Литературный институт, или ничего! Жизнь вновь ощущалась пустой и бессмысленной. И в душе зародилась фронтовая ностальгия - по крайней мере, ТАМ она была нужна! И Юля решила вернуться. Ее признали годной к строевой, и она опять попала в пехоту.
Последний год войны для Юли в чем-то был даже тяжелее, чем первый, когда она с остатками полка выбиралась из окружения. Тогда совсем не страшной казалась смерть. Теперь же умирать было не то чтобы страшно, но как-то обидно: победа была так близка! К тому же они шли не по России и Белоруссии, где солдат встречали как освободителей, как своих, родных, а по враждебным Прибалтийским землям, где даже еду в оставленных домах нельзя было пробовать - она могла оказаться отравленной. В Эстонии Юля впервые лицом к лицу столкнулась с противником. Раньше фашисты были для нее безликими фигурами во мраке, да пулями прилетали, да артиллерийскими снарядами с неба сыпались, да минами в земле таились... А в этот раз она увидела немца прямо перед собой. «Полковая разведка притащила «языка», - писала впоследствии Юлия Владимировна. - Перед тем, как передать его в штаб, ребята попросили меня «чуток отремонтировать фрица». Молодой обер-лейтенант лежал на спине с закрученными назад руками. Светловолосый, с правильными резкими чертами мужественного лица, он был красив той плакатной «арийской» красотой, которой, между прочим, так не хватало самому фюреру. Пленного даже не слишком портили: ссадина на скуле и медленная змейка крови, выползавшая из уголка рта. На секунду его голубые глаза встретились с моими, потом немец отвел их и продолжал спокойно смотреть в осеннее небо с белыми облачками разрывов - били русские зенитки... Что-то вроде сочувствия шевельнулось во мне. Я смочила перекисью ватный тампон и наклонилась над раненым. И ту же у меня помутилось в глазах от боли. Рассвирепевшие ребята подняли меня с земли. Я не сразу поняла, что случилось. Оказалось, фашист, которому я хотела помочь, изо всей силы ударил меня подкованным сапогом в живот...».
Победа была так близка, все так надеялись выжить, что даже осмеливались строить планы на будущее. Юля тоже. И все ее устремления были связаны с литературным творчеством и с учебой в литинституте. Она регулярно писала Славе Владимировне Шириной и отправляла ей свои стихи. В одном из писем сообщила, что пишет, лежа на земле под БМП. А потом подумала и исправила: «под танком», поскольку предположила, что парторг Литинститута может и не знать, что такое - боевая машина пехоты!
Вскоре в одном из боев Юля была контужена... И снова госпиталь, и снова комиссована. В истории болезни было перечислено: постоянные обмороки, частое кровотечение из полости носа, сильные головные боли, кашель с кровавой мокротой... вывод: «негоден к несению военной службы с переосвидетельствованием через шесть месяцев». Это свидетельство было выдано 21 ноября 1944 года. Как раз через шесть месяцев закончилась война.
В Москве Юля - награжденная Орденом Красной Звезды - оказалась в конце декабря, как раз в середине учебного года. И сразу пришла в Литературный институт. Просто вошла в аудиторию, где слушали лекцию первокурсники, и села среди них: «Мое неожиданное появление вызвало смятение в учебной части, - писала она, - но не выгонять же инвалида войны!» После она сдала сессию и даже получила стипендию: сто сорок рублей. Для сравнения: килограмм картошки тогда на черном рынке стоил сто рублей. Правда, в первые полгода она получала еще и военную пенсию - сто пять рублей. Из одежды у нее имелись то самое черное шелковое платье, кофточка, несколько шерстяных чулок, рейтузы, галифе, гимнастерка, шинель и сапоги. Но в тот год едва ли не весь Литинститут ходил в шинелях. А кое-кто - еще и на костылях. Было и голодно, и холодно, в аудиториях замерзали чернила. И все-таки это было для всех счастливое время! Позже она вспоминала его со светлой тоской: «Несмотря на невыносимо тяжелый быт, время это осталось в памяти ярким и прекрасным… Мы ловили друг друга в коридорах, заталкивали в угол и зачитывали переполнявшими нас стихами. И никогда не обижались на критику, которая была прямой и резкой. Мы еще и понятия не имели о дипломатии».
В начале 1945 года в журнале «Знамя» напечатали подборку стихов молодой поэтессы Юлии Друниной. Так началась ее «литературная карьера». Юля очень жалела, что отец до этого не дожил... Если бы можно было показать ему эти строки на тонкой желтой бумаге, и главное - свое имя над ними!
Война подходила к концу, люди понемногу возвращались к мирной жизни.
Юля начала бегать на танцы... В те времена худоба считалась ужасно немодной и некрасивой. И потому Юля надевала две пары чулок под рейтузы и кофточку под шелковое платье, чтобы казаться попухлее.
В эти дни она познакомилась с Николаем Старшиновым. Тоже фронтовик, тоже с нашивками за ранения, тоже поэт, однокурсник по институту. Сближало их еще и то, что они оба были москвичами и в детстве ходили в одну художественную студию, и даже любимый спектакль в Театре Юного Зрителя у них оказался общий - «Том Кэнти». Старшинов вспоминает: «Она была измучена войной - полуголодным существованием, была бледна, худа и очень красива. Я тоже был достаточно заморенным. Но настроение у нас было высоким - предпобедным...».
Супружество Юлии Друниной и Николая Старшинова поначалу было счастливым, несмотря на все бедствия. Они оба были инвалидами и оба были поэтами; и жили, как пишет Старшинов, «сверхбедно», - они были самыми бедными во всей огромной коммуналке! Все время болели – по очереди: то он, то она. Но все равно были счастливы.
В 1946 году у них родилась дочка Лена. В младенчестве она тоже хворала; и Юлия очень переживала, боясь, что именно из-за ее многочисленных болезней малышка получилась такой хрупкой. Но потом девочка выправилась, стала здоровой и бойкой. Из Литинститута, правда, на время пришлось уйти. Восстановилась Юлия только через три года. А год после рождения дочки был особенно тяжелым... Однако жизнь постепенно налаживалась. И это несмотря на бесхозяйственность Юли, не умевшей и не любившей устраивать быт. Впрочем, ее безразличие к быту было не поверхностным, как у какой-нибудь белоручки, а подлинным, солдатским, спартанским. Даже муж не осуждал ее за это и порой восхищался: «Все трудности военной и послевоенной жизни Юля переносила стоически - я не услышал от нее ни одного упрека, ни одной жалобы. И ходила она по-прежнему в той же шинели, гимнастерке и сапогах еще несколько лет...»
Не умела она и устроиться с собственными публикациями. Старшинов вспоминал, что Юлия никогда не бегала по редакциям; и только изредка, узнав, что кто-то из приятелей идет в какой-нибудь журнал, просила заодно занести и ее стихи. Юлия Друнина была участницей Первого Всесоюзного совещания молодых писателей в 1947 году, тогда же получила рекомендацию в Союз Писателей. Вскоре ей предложили издать первый сборник. Это было большой удачей и серьезным материальным подспорьем молодой семье.
Ее первая книга стихов - «В солдатской шинели» - вышла в 1948 году. В последующем у нее вышли сборники: «Разговор с сердцем» (1955), «Современники» (1960), «Не бывает любви несчастливой...» (1973), «Окопная звезда» (1975), «Мир под оливами» (1978), «Бабье лето» (1980), «Мы обетам верны» (1983), двухтомный сборник поэзии и прозы в 1989 году...
Военная тема оставалась для нее главной всегда. Николай Старшинов вспоминает, что «над ней нередко подшучивали: мол, написала стихи о сосновом боре, а все равно в нем неожиданно оказались сапоги или портянки...» А она отвечала насмешникам своими стихами:

"Я порою себя ощущаю связной
Между теми, кто жив
И кто отнят войной...
Я - связная.
Бреду в партизанском лесу,
От живых
Донесенье погибшим несу".


Творческий путь Юлии Друниной изобиловал всевозможными трудностями - не только бытовыми, но и общественными. Причем, причиной большинства из них была ее внешняя привлекательность.
СУДНЫЙ ЧАС ЮЛИИ ДРУНИНОЙ - 955543384038


Николай Старшинов пишет: «Юля была очень красивой и обаятельной. В чертах ее лица было что-то общее с популярной тогда актрисой Любовью Орловой.


Привлекательная внешность нередко помогала молодым поэтессам «пробиться», попасть на страницы журналов и газет, обратить особое внимание на их творчество, доброжелательнее отнестись к их поэтической судьбе. Юлии она, напротив, часто мешала в силу ее неуступчивого характера, ее бескомпромиссности...»
Нашумевшей была история ее нелегких взаимоотношений с поэтом Павлом Григорьевичем Антокольским, который вел семинар в Литинституте. Юля училась у него. Антокольский был влюблен в Друнину. А правильнее сказать - воспылал к ней страстью. Потому что любящие не преследуют так нагло и дерзко предмет своей любви, тогда как вожделеющий мужчина во имя страсти способен на откровенно недостойные поступки. Именно так поступил Павел Антокольский. Юлия Друнина несколько месяцев отказывала ему в его притязаниях. И, наконец, на вечере, посвященному выходу в свет книги стихов Вероники Тушновой, произошла кульминация. Николай Старшинов позднее вспоминал: «Где-то между тостами Юля вышла в коридор. За ней - Антокольский. Вскоре я услышал шум и возню в коридоре и, когда вышел туда, увидел, как Павел Григорьевич тащит упирающуюся Юлю в ванную. Я попытался помешать ему. Он рассвирепел - какой-то мальчишка смеет ему перечить! – и обматюгал меня. Я ему ответил тем же и настоял на своем».
Другим неудавшимся соблазнителем Юлии Друниной стал известный поэт Степан Щипачев, заместитель главного редактора журнала «Красноармеец» и член редколлегии журнала «Октябрь». Он пригласил молоденькую поэтессу прочесть ему свои стихи и пообещал напечатать их в обоих журналах. Что произошло между Друниной и Щипачевым в его кабинете, мы знаем опять же со слов Николая Старшинова, который в это время ждал свою молодую жену на улице: «Не прошло и четверти часа, как она выбежала ко мне, раскрасневшаяся и возмущенная: «Ты представляешь, что придумал этот старый дурак? Сел рядом со мной на диване. Я немного отодвинулась от него, а он снова сблизился и обнял меня за талию. Я стала отстраняться от него. И тогда он говорит: «Ну, щего вы боитесь, нашей близости? Об этом никто не узнает. Зато у вас на всю жизнь останутся воспоминания о том, что вы были близки с большим совеским поэтом!..» Я вскочила с дивана и стрелой вылетела на улицу...» Добавим, что стихи Юлии не появились ни в «Красноармейце», ни в «Октябре».
Какое-то недопонимание произошло у Юлии Друниной и с Константином Симоновым - в результате чего Симонов долго препятствовал вступлению Друниной в Союз писателей; и если бы не вмешательство Александра Твардовского, отстоявшего ее кандидатуру, неизвестно, как долго она оставалась бы «кандидатом в члены Союза».
Может создаться впечатление, будто Юлия была попросту сложным и конфликтным человеком. Но на самом деле она как раз была очень простым и целостным человеком, с четкими понятиями о том, что хорошо, а что плохо; человеком, для которого мир полярно делился на черное и белое. К тому же она была романтиком. Настоящим романтиком. И ей с ее восприятием мира на фронте было даже проще, чем в мирной жизни.
Друнина не умела юлить и пригибаться. Навстречу любой проблеме она шла с открытым забралом. Некоторые из знакомых считали даже, что Юлия Владимировна как-то совсем не взрослеет. Она оставалась не только по-юношески искренней и чувствительной, но еще и ребячливой в своих увлечениях и пристрастиях. Она никак не могла остепениться. И после тридцати лет - для тех времен уже серьезный возраст! - любила ходить в горы, да еще партизанскими тропами. А приезжая в Коктебель, обязательно выпрашивала у пограничников лошадь, чтобы часок поскакать верхом; взамен же выступала перед пограничниками с чтением стихов. Наверное, верховая езда напоминала ей о любимых ею героях юности: Надежде Дуровой, Жанне Д'Арк, мушкетерах... Любовь к лошадям она передала и своей дочери, которая пошла учиться в Ветеринарную академию и после работала на ипподроме зоотехником.
Юлия Владимировна вообще не любила вспоминать о своем возрасте и категорически выступала против того, чтобы в газетах и журналах публиковались поздравления с ее юбилеем. Когда появилась внучка, не хотела, чтобы та называла ее «бабушкой». Она еще мамой-то себя не успела почувствовать и тут - на тебе! - уже бабушка... А ведь в душе она ощущала себя такой юной! Тем более, что уже в довольно зрелом возрасте к ней пришла третья - и самая главная - в ее жизни любовь. Избранником ее сердца стал известный сценарист Алексей Яковлевич Каплер, который был старше Юлии Владимировны на двадцать лет.
Каплер был женат, Юлия замужем. Но их встреча стала для обоих поистине судьбоносной! А притяжение взаимным и таким сильным, что его не могли сдержать узы двух законных браков.
Они познакомились в 1954 году, когда Юлия поступила на сценарные курсы при Союзе кинематографистов, где Каплер преподавал. Любовь вспыхнула сразу; но еще шесть лет Юлия боролась с этим «беззаконным» чувством, сохраняя верность мужу, пытаясь не разрушить семью. Но даже сдерживаемая и, как ей тогда казалось, безнадежная любовь к Алексею Каплеру давала ей огромное счастье, вдохновляла на стихи:

"Не бывает любви несчастливой.
Не бывает... Не бойтесь попасть
В эпицентр сверхмощного взрыва,
Что зовут "безнадежная страсть".


Впоследствии Алексей Каплер развелся, Юлия тоже рассталась с Николаем Старшиновым и в 1960 году ушла к Каплеру, забрав с собой дочку. Впрочем, ее супружество со Старшиновым дало трещину раньше, до встречи с Каплером, ведь еще в 1952 году она написала стихотворение: «Я ушла от тебя - как мне жить без тебя?» Тогда она ушла и вернулась, потому что идти ей было некуда и не к кому. А теперь в ее жизни появилось чувство столь огромное, что оно заполнило собой всю ее душу - так, что даже в стихах того времени она гораздо больше писала о любви, чем о войне!

"Что любят единожды - бредни,
Внимательней в судьбы всмотрись.
От первой любви до последней
У каждого целая жизнь".

И действительно, от ее первой любви - того юного комбата, погибшего на войне, которого она так никогда и не забыла - до последней, Алексея Каплера, прошла целая жизнь, вместившая в себя войну, победу, два ранения, замужество и рождение ребенка, а главное - выход ее первой книги.
Супружество Каплера и Друниной было очень счастливым. Юлия посвятила мужу, своей любви к нему, огромное количество стихов.

"Я люблю тебя злого, в азарте работы,
В дни, когда ты от грешного мира далек,
В дни, когда в наступленье бросаешь ты роты,
Батальоны, полки и дивизии строк.

Я люблю тебя доброго, в праздничный вечер,
Заводилой, душою стола, тамадой.
Так ты весел и щедр, так по-детски беспечен,
Будто впрямь никогда не братался с бедой".


Знакомые говорили, что Каплер «снял с Юлии солдатские сапоги и обул ее в хрустальные туфельки». Он действительно любил ее безгранично, он оградил ее от всех жизненных трудностей. Николай Старшинов писал: «Я знаю, что Алексей Яковлевич относился к Юлии очень трогательно - заменял ей и мамку, и няньку, и отца. Все заботы по быту брал на себя. Он уладил ее отношения с П. Антокольским и К. Симоновым. Он помогал ей выйти к широкому читателю. При выходе ее книг он даже объезжал книжные магазины, договаривался о том, чтобы они делали побольше заказы на них, обязуясь, в случае, если они будут залеживаться, немедленно их выкупить… Она стала много и упорно работать. Расширился круг ее жанров: она обратилась к публицистике и прозе. А если посмотреть ее двухтомник, вышедший в издательстве «Художественная литература» в 1989 году, то окажется, что ее «производительность» после знакомства с Каплером возросла вчетверо, а то и впятеро». И Друнина сознавала это. Она писала:

"Твоя любовь - моя ограда,
Моя защитная броня.
И мне другой брони не нужно,
И праздник - каждый будний день.
Но без тебя я безоружна
И беззащитна, как мишень".


Алексей Каплер и Юлия Друнина прожили в своем счастливом супружестве девятнадцать лет.

СУДНЫЙ ЧАС ЮЛИИ ДРУНИНОЙ - 955543399910



Им завидовали, ими восхищались. Как анекдот передавали из уст в уста, как в какую-то из заграничных командировок Юлии Владимировны, когда она возвращалась домой, совсем пожилой уже Каплер, не в силах дожидаться любимую в Москве, поехал встречать ее на границу - в Брест. Над Каплером посмеивались; но, Боже мой, кто бы не хотел для себя такой любви, такой взаимности?

"Ты - рядом, и все прекрасно:
И дождь, и холодный ветер.
Спасибо тебе, мой ясный,
За то, что ты есть на свете".


Алексей Яковлевич Каплер умер в сентябре 1979 года. Похоронили его, согласно его просьбе, на кладбище в городке Старый Крым. Юлия Владимировна уже тогда сказала, что хотела бы, чтобы и ее похоронили здесь, в одной могиле с ним... Она даже побеспокоилась о том, чтобы на его надгробной плите осталось место для ее имени.
Скорбь об утраченном любимом превратилась в тоску о своей оборвавшейся жизни; потому что все, что ей теперь осталось, для нее стало не жизнью, а существованием, без любви и надежды, без мечты, без будущего. Существование, пронизанное воспоминаниями о прошлом, об умершем муже... Почти все ее стихи этого периода полны тоскою о нем:

"Как мы чисто,
Как весело жили с тобой!
Страсть стучала в виски,
Словно вечный прибой...

Ничего не могли
Друг от друга таить.
Разорвав повседневности
Серую нить,

Мы попали
В надежные цепи из роз,
Бурных ссор,
Примирений
И радостных слез".


Николай Старшинов пишет: «...После смерти Каплера, лишившись его опеки, она, по-моему, оказалась в растерянности… ибо не вписывалась в наступающее прагматическое время. Она стала старомодной со своим романтическим характером...»
Когда в годы перестройки наш народ кинулся за заграничными шмотками, ее стихи зазвучали диссонансом происходившему:



"Я принесла домой с фронтов России
Веселое презрение к тряпью —
Как норковую шубку, я носила
Шинельку обгоревшую свою.

Пусть на локтях топорщились заплаты,
Пусть сапоги протерлись — не беда!
Такой нарядной и такой богатой
Я позже не бывала никогда..."



Она действительно была последним романтиком уходящей эпохи. Она все еще торжествовала великую Победу в великой войне, в которой ощущала и свою собственную заслугу, - когда остальные уже ощутили поражение. Поражение всех идеалов, в которые прежде верили, которыми жили... Впрочем, многие, как выяснилось, вовсе не верили, а просто притворялись. И осознание этого - чужой фальши и своей наивности - было для Юлии Владимировны особенно больно.
К тому же она была очень одинока. Дочь вышла замуж и жила своей семьей. С друзьями Каплера Юлия Владимировна не в силах была поддерживать отношения. Осталась одна-единственная подруга - Виолетта, вдова поэта Сергея Орлова. Тоска усугублялась. И вскоре, по словам ее знакомых, главной мечтой Друниной стало - скорее соединиться с мужем в вечности, лежать с ним в одной могиле и не видеть того кошмара, который творился вокруг! Именно кошмара – вот основная причина того, что произошло с Юлией Владимировной дальше.
Крушением всего, во что она верила и ради чего жила, стала для нее перестройка. Во время которой, как она считала, черное и белое поменялись местами.
А что же другие, - недоумевала она, - ее друзья и знакомые, тоже рады крушению той высшей правды, за которую сражались и погибали?!
И сейчас она вдруг начала завидовать тем, кто погиб с верой в свою правоту и до Победы не дожил:

"Как я завидую тому,
Кто сгинул на войне!.."

СУДНЫЙ ЧАС ЮЛИИ ДРУНИНОЙ - 955543410662





Какое-то время она еще боролась. Был период, когда Юлия Владимировна активно занималась общественной деятельностью; в 1990 году она даже была избрана депутатом Верховного Совета России.


Николай Старшинов вспоминает: «Хорошо зная ее нелюбовь и даже отвращение ко всякого рода заседаниям и совещаниям, я был удивлен, что она согласилась с тем, чтобы ее кандидатуру выдвинули на выборы».
«Единственное, что меня побудило это сделать, - писала она, - это желание защитить нашу армию, интересы и права участников Великой Отечественной войны и войны в Афганистане...»
Ей действительно было очень больно видеть ветеранов, побирающихся в подземных переходах, давящихся в очередях за продуктами по льготным талонам. И искалеченных молодых воинов-афганцев, не имеющих возможности даже получить удобные протезы. Она надеялась чего-то добиться, если «повоюет» как следует... Но вскоре отчаялась и вышла из депутатского корпуса. Писала: «Там одна говорильня. Я была наивна и думала, что смогу как-то помочь нашей армии, которая сейчас в таком тяжелом положении... Попробовала и поняла: все напрасно! Стена. Не прошибешь!»
Надежда угасла. На что можно было надеяться ей, уже пожилому человеку, если многие ее друзья и знакомые стали считать прожитую ими жизнь напрасной? Если теперь некоторые россияне открыто сожалели о том, что в той войне не сдались немцам сразу же в 1941 году!
«Безумно страшно за Россию», - писала она в эти дни. Видя, как угасают в людях души и сердца, а на смену им приходят “желудочные” интересы и накопительство.


"Теперь не умирают от любви -
Насмешливая, трезвая эпоха".


Она полюбила в одиночестве ездить на дачу - в поселок Советский писатель Подольского района. Сидеть, закутавшись в теплый платок, и смотреть сквозь холодное стекло на сад - мокрый, осыпающийся, зябкий. Она чувствовала, как жизнь ее уходит, вместе с этими опадающими листьями.
Многие ее знакомые считали, что самоубийство она задумала задолго до его свершения. Возможно, так оно и было; потому что еще в 1991 году, в статье в газете «Правда» от 15 сентября она написала: «Тяжко! Порой мне даже приходят в голову строки Бориса Слуцкого: «А тот, кто больше терпеть не в силах? Партком разрешает самоубийство слабым...» Впрочем, для своего самоубийства ни у какого парткома она разрешения не спрашивала - она уже разочаровалась во всех парткомах и спрашивала только свою совесть.
Но прежде она должна была закончить свои дела. И главное - сборник, который готовился к выходу: он назывался «Судный час» и был посвящен Каплеру, а один из разделов полностью занимали ее стихи к нему, его письма и записки к ней... Когда сборник был закончен, Юлия Владимировна уехала на дачу, где 20 ноября 1991 года написала несколько писем: дочери, зятю, внучке, подруге Виолетте, редактору своей новой рукописи, в милицию и в Союз писателей. На входной двери дачи оставила записку для зятя: «Андрюша, не пугайся. Вызови милицию и вскройте гараж».
Она закрылась в своем гараже и задохнулась от выхлопных газов собственных «Жигулей»…
Как написал через два дня после ее гибели в газете «Правда» В. Кожемяко, «Она была бескомпромиссной и максимально честной во всем. И беспредельно страдающей от того, какими взаимно озлобленными и жестокими, равнодушными и корыстными начали мы вдруг становиться. Это для нее было невыносимо!»
Гадать, почему Юлия Владимировна добровольно ушла из жизни, не приходится. Ее предсмертное письмо и последнее стихотворение говорят сами за себя:
«Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно только имея крепкий личный тыл... А я к тому же потеряла два своих главных посоха - ненормальную любовь к Старокрымским лесам и потребность творить... Оно лучше - уйти физически неразрушенной, душевно несостарившейся, по своей воле. Правда, мучает мысль о грехе самоубийства, хотя я, увы, неверующая. Но если Бог есть, Он поймет меня...»
Вот ее стихотворение «Судный час»:



"Покрывается сердце инеем —
Очень холодно в судный час…
А у вас глаза как у инока —
Я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы, —
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны,
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
НЕ МОГУ, НЕ ХОЧУ СМОТРЕТЬ!"

Ее главное желание - быть похороненной в одной могиле с Алексеем Каплером - исполнилось.
Крымские астрономы Юлия и Николай Черных назвали одну из далеких планет Галактики именем Юлии Друниной. И это стало лучшим памятником поэтессе: свет, пронизывающий время и расстояния, негасимый свет...

Комментарии