Комментарии
- 16 янв 2024 23:04Валерий НиколаевичУ Саши Чёрного есть стихотворение "Стилизованный осёл" Там описан пародийный образ декадента.
- 17 янв 2024 13:48Antonina ZielerКакой то паразитизм воспевали эти декаденты...
Для того чтобы оставить комментарий, войдите или зарегистрируйтесь
Долгий роман с литературой
1 часть
В 1890-е годы декаданс из увлечения отдельных личностей в России превратился в общественное явление. На Западе это время распространения настроения «fin de siècle» — «конца века».
В начале 1890-х годов мода на «fin de siècle» впервые охватила круги русской богемы. А это в свою очередь породило и моду на декадентские салоны, декадентский быт (а вернее, безбытность), меланхолию, болезненность, театральность, манерность.
Однако быть декадентами и творить декадентское искусство — это разные вещи. И на Русском Парнасе всех больше творцов странного, имморального, упаднического оказалось среди поэтов русского символизма.
Чтоб не запутаться в терминологии, важно сказать, что в 1890-1910-х гг. «новое искусство» и «декадентское искусство» были синонимами, как, например, в 1990-ые гг. синонимичными были новое искусство и постмодернизм. Синонимами для поколения «fin de siècle» являлись также «символисты» и «декаденты».
Понять последнее очень просто.
Символ — не только главный художественный метод в эстетике декаданса, но и способ мироощущения декадента.
По представлениям Шопенгауэра — излюбленного философа культуры упадка — любой предмет, действие, форма служат лишь символом своего отражения в мире потустороннем.
Мир потусторонний является не чем-то отвлеченным, а постоянно существующим вокруг нас, вместе с нами. Все, что мы видим, слышим, чувствуем — лишь отблески, отзвуки того действительно реального и колоссального целого, постижение которого человеку малодоступно. Ограниченность разума и органов чувств мешают ему. И только творец, художник способен, благодаря развитию своей интуиции, духовности, шестого чувства, по мельчайшим отзвукам, отблескам увидеть то, что недоступно людям непосвященным.
Поэтому для декадента символ — это не аллегория, не жалкое отражение реальности, это и есть реальность!
Символистов времени «fin de siècle» мы условно можем назвать «декадентами от искусства».
Декаденты от искусства — служители концепции «l'art pour l'art» (фр. «искусство ради искусства»), которая, как и сам декаданс, обрела свою популярность во Франции во второй трети XIX-го века, освобождая художественное творчество от служения политическим или общественным устоям.
Декадентам от искусства выпало заниматься разработкой и поиском новых форм, системы символов в рамках русского языка для еще только делающего свои первые шаги «нового искусства», поиском способов передачи путем поэтической речи малейшего изменения настроений, предчувствий.
Такой подход роднит их с пониманием специфики декаданса Теофилем Готье, который в предисловии к бодлеровским «Цветам зла» указывал на стремление нового искусства «выразить мысль там, где она наиболее неуловима, а формы и контуры наиболее смутны…», на стремление запечатлеть «хрупкие свидетельства невроза, желаний стареющей испорченной страсти, галлюцинации навязчивой идеи, переходящей в безумие».
Представители настроения и времени «fin de siècle» в нашей стране переживали его так же, как европейцы: в ощущении мира на пороге Апокалипсиса, мира, который разлагается, потому что стар, мира, гибель которого неизбежна…
Под гибелью подразумевался конец человеческой цивилизации, а для многих — планеты. Представления эти взялись не на пустом месте.
Во-первых, ученые пришли тогда к твердому убеждению, что не только люди, животные, но даже планеты и галактики смертны, а во-вторых, есть многочисленные письменные свидетельства, что в разных уголках земли наблюдали в то время странные свечения в небе, яркие и необычные по своей окраске закаты.
Любопытно, что Мережковский сравнивал период «fin de siècle» в русской литературе с «лампой, которая озаряет туманные вечерние сумерки», а Блок с распустившимся голубым цветком папоротника в июньскую полночь.
Дмитрий Мережковский (1865—1941) слыл одним из умнейших и образованнейших людей своей эпохи. Он стал не только одним из первых в русской поэзии представителей чистого декаданса, но и первым, кто попытался его осмыслить (статья «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» 1892 г.), ввести в рамки литературно-философских понятий. Мережковский и его жена З. Гиппиус стали первым, кто открыл в своей квартире литературно-философский салон, пропагандирующий идеи нового искусства.
Мережковский выступал наставником и куратором подрастающего поколения декадентов. Сологуб, Минский, Блок, Белый, Пяст… — вот лишь малая часть списка тех, кто в 1890-1905-е гг. попал под влияние Мережковского. И безусловно, что каждому из них адресованы эти строки.
СМЕХ
Эту заповедь в сердце своем напиши:
Больше Бога, добра и себя самого
Жизнь люби, – выше нет на земле ничего.
Смей желать. Если хочешь – иди, согреши,
Но да будет бесстрашен, как подвиг, твой грех.
В муках радостный смех сохрани до конца:
Нет ни в жизни, ни в смерти прекрасней венца,
Чем последний, бесстрастный, ликующий смех,
Смех детей и богов,
Выше зла, выше бурь,
Этот смех, как лазурь –
Выше всех облаков.
Есть одна только вечная заповедь – жить
В красоте, в красоте, несмотря ни на что,
Ужас мира поняв, как не понял никто,
Беспредельную скорбь беспредельно любить.
1894
«Смех» здесь не стремление разрушить устоявшиеся рамки морали, показать все безобразие и лживость этого мира, чем занимались предшественники времени «fin de siècle», стихотворение представляет собой уже сложившуюся новую формулу счастья.
«Эту заповедь в сердце своем напиши: / Больше Бога, добра и себя самого / Жизнь люби, — выше нет на земле ничего / Смей желать. Если хочешь — иди, согреши…» — в этой формуле прослеживается воздействие двух центральных работ для философии декаданса: «Мир как воля и представление» Шопенгауэра и «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше.
Суть их сводилась к возвращению человека в дионисийское начало как более свойственное ему от природы, к раскрепощению страстей, к индивидуальности, к освобождению личной, а не общественной воли.
Возлюбить жизнь «больше Бога, добра» само по себе воспринималось кощунством по отношению к моральному кодексу эпохи, а уж призыв к тому, чтоб грешить, являлся чем-то из ряда вон выходящим на фоне христианских ценностей.
Но для декадента согрешить — это позволить себе быть собой, высвободить свою индивидуальность волю. «Но тогда все дозволено!» — возмутится рационалист и будет прав.
Однако декадент позволит себе только то, что соотносится с его личной моралью.
По философии Шопенгауэра, и грех, и покаяние заложены в человеке.
В пример он приводил ребенка, который сначала ударяет другого, а потом сам же и плачет от ужаса того, что сделал. Через осознание греха, через глубокое раскаяние и вызванное им сострадание происходит становление духа — эти идеи в русской культуре еще в момент зарождения в ней декадентских настроений были блестяще разработаны Достоевским («Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Идиот»).
Часть заповеди Мережковского про «согреши» пришлась особенно по сердцу начинающим декадентам.
Как не сложно догадаться, приводило это к беспорядочным половым связям, пьянству, иждивенчеству и безделью. «Многие люди грешат, очень даже много и всячески, однако ни покаяния, ни сострадания не чувствуют, а, напротив, пребывают в покое совести? С этим-то как быть?
И не достаточно ли у нас всяческого греха в жизни и разнузданности плоти, чтобы под них еще леса подводить?» — взывал к разуму поклонников «достоевщины» и декаданса со страниц консервативного «Научного Обозрения» Е. Соловьев, один из ведущих критиков Серебряного века. Но в лагере нового искусства его слышали мало.
Смех в стихотворении Мережковского — ритуальное действо, отправляющее нас к языческим традициям мировой и русской культуры. Смех как очищение, смех как катарсис, смех как защитная реакция на весь ужас этого мира. Эту же функцию будет он иметь потом в куда более известном стихотворении Хлебникова «Заклятие смехом». По представлениям приверженцев «fin de siècle», наш мир — это неудачный черновик Господа, который он не захотел или забыл завершить.
«Есть одна только вечная заповедь — жить / В красоте, в красоте, несмотря ни на что…» — человек может сам создать из черновика своей жизни произведение искусства.
«Ужас мира поняв, как не понял никто / Беспредельную скорбь беспредельно любить» — единственный способ спастись от духовного уничтожения, любить не потому, что это приносит тебе пользу, а потому, что ты способен видеть красивое в безобразном.
Зинаида Гиппиус, «Мне нужно то, чего нет на свете…» — странное желание декадентки.
«Гиппиус очень значительное, единственное в своем роде явление, не только поэзии, но и жизни.
Ее тоска по бытию, ее ужас холода и замерзания должны потрясти всякого...» — отзывался о ней Н. Бердяев.
«...Прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленявшую сатану», — писал о Гиппиус и о ее болезненной худобе А. Белый. А Л. Гуревич утверждал, что в людях внешность поэтессы вызывала или восхищение или неприязнь, но никого не оставляла равнодушным.
Как и другие представительницы плеяды русских декаденток XIX—XX вв. (среди них Черубина де Габриак, Маргарита Сабашникова, Л. Зиновьева-Аннибал, ранняя А. Ахматова…) З. Гиппиус умело создавала из своего образа и жизни произведение искусства.
Кто-то из этой плеяды был одарен творчески больше, а кто-то меньше, но все они не хотели соглашаться с биологической ролью женщины — рожать и воспитывать детей, создавать очаг, становиться успешными в бытовом понимании этого слова, а верили в свое высшее предназначение и высшие смыслы.
ПЕСНЯ
Окно мое высоко над землею,
Высоко над землею.
Я вижу только небо с вечернею зарею,
С вечернею зарею.
И небо кажется пустым и бледным,
Таким пустым и бледным...
Оно не сжалится над сердцем бедным,
Над моим сердцем бедным.
Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю,
Стремлюсь к тому, чего я не знаю,
Не знаю...
И это желание не знаю откуда
Пришло, откуда,
Но сердце хочет и просит чуда,
Чуда!
О, пусть будет то, чего не бывает,
Никогда не бывает.
Мне бледное небо чудес обещает,
Оно обещает.
Но плачу без слез о неверном обете,
О неверном обете...
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете.
Март 1893
«Мне нужно то, чего нет на свете» — фраза стала расхожей для выражения личности и образа декадентки. Ее же часто упоминают, когда говорят о самой Гиппиус, о ее творчестве, о пристрастиях в жизни.
«Увы, в печали безумной я умираю» — не пустая метафора поэтессы.
С детства она страдала туберкулезом и имела ряд других проблем со здоровьем. Болезненная красота, худощавость, чахоточность, заостренные черты лица, мертвенная белизна кожи, острые колени и локти, выступающие вены, а вместе с тем манерность и истеричность (тут стоит вспомнить Н. Петровых, стрелявшую в Брюсова и Белого, а потом удушившую себя газом в одном из французских отелей) — все это осмысляется как идеал.
И если такие черты не давались юным декаденткам природой, то достигались ими нарочно. Достаточно вспомнить воспоминания М. Цветаевой о барышнях-поэтессах, ходивших в платьях с огромными декольте даже в мороз, отчего кожа у них в этих декольте становилась синей.
«Неверный обет», о котором страдает Гиппиус, ничто иное, как божий или небесный замысел, с которым всем людям кажется, что они явились на свет. Долгие годы они пытаются его разгадать, почувствовать, услышать. Но декадент знает, что предощущения их обманули, поэтому обет и неверный.
«Песня», впервые вышедшая в журнале «Северные цветы», сразу же вызвала много шума, принеся ее автору популярность.
Литераторы-традиционалисты обвиняли стихотворение в том, что написано оно непонятно, о чем, зачем и кому, потому что писать Гиппиус не о чем. За глаза поговаривали, что вся интересность автора заключается лишь в ее внешности и уважаемом муже.
Обвиняли «Песню» в безыскусности формы: многочисленные повторы, сбои ритма, бедная лексика, почти отсутствие ярких эпитетов и метафор на фоне набора уже устоявшихся штампов: «в печали безумной», «бледное небо»...
Однако даже они вынуждены были признать, что Гиппиус выразила настроение, которое было в то время у многих.
«Стихи ее — это воплощение души современного человека, расколотого, часто бессильно рефлективного, но вечно прорывающегося, вечно тревожного, ни с чем не мирящегося и ни на чём не успокаивающего» — утверждал М. Гофман.
Поэтесса была провозглашена своим поколением «декадентской мадонной». Единственная никогда не отрекалась от этого течения и никогда не стремилась оправдать свою к нему причастность.
По воспоминаниям Г. Адамовича, даже «в последние годы жизни Гиппиус шутя называла себя “бабушкой русского декадентства”».
Федор Сологуб (1863-1927) по своей поэтике очень близок к З. Гиппиус: он стремился рассказать ощущение, используя при этом крайне упрощенную форму. Благодаря этому, на его стихи, как и на стихи Гиппиус, писалось большое количество поэтических пародий.
Но если «декадентская мадонна» прослыла автором того, «чего нет», то Сологуб ярчайшим из воспевателей смерти, даже в его избранном она упоминается в доброй трети произведений.
И вот одно из самых известных.
* * *
Мне страшный сон приснился,
Как будто я опять
На землю появился
И начал возрастать,
И повторился снова
Земной ненужный строй
От детства голубого
До старости седой:
Я плакал и смеялся,
Играл и тосковал,
Бессильно порывался,
Беспомощно искал...
Мечтою облелеян,
Желал высоких дел,—
И, братьями осмеян,
Вновь проклял свой удел.
В страданиях усладу
Нашел я кое-как,
И мил больному взгляду
Стал замогильный мрак,
И, кончив путь далекий,
Я начал умирать,—
И слышу суд жестокий:
«Восстань, живи опять!»
12 декабря 1895
Стихи Сологуба при первом, поверхностном их прочтении напоминают стихи гимназиста не только по простоте формы (3-стопный ямб с перекрестной рифмовкой), необязательности многих слов, но и по юношескому максимализму, который выглядывает из каждой строчки: «В страданиях усладу / Нашел я кое-как, / И мил больному взгляду / Стал замогильный мрак…» Его поэзия напоминает, благодаря упрощенности формы, жалкую пародию на мотивы лермонтовской лирики, на поэзию французского декаданса, где жизнь — пытка, и жестокое наказание — пройти ее снова.
«Бессильно порывался, / Беспомощно искал... » Все наши стремления и поиски — бессмысленные мечтания детства, которым заранее не суждено сбыться. Чем дальше продвигается жизнь, тем больше от нее безысходная мука.
Современники Сологуба не раз указывали на обратный эффект его произведений. Вместо сострадания лирический герой вызывает улыбку, вместо наслаждения у читающего возникает вопрос: «Кому нужна такая поэзия, к чему она призывает и чему учит?»
«О стихах г. Сологуба говорить, собственно, нечего. Тут нытье и тоска, тоска и нытье, переходящее в кошмар» — писал Е. Соловьев в статье «Декаденты».
Однако, как и в истории с Гиппиус, критики вынуждены были признать, что отраженное в стихах представителя упадка настроение — настроение современной им молодежи, настроение нового искусства.
Восхваление смерти Сологубом воспринималось ими как кич, как своеобразная форма эстетства.