Предлагаем Вашему вниманию отрывки из рукописи будущей книги Елены Ремилевой-Шлютер о судьбе калмыков-эмигрантов. В ее написании автор использовала материалы своего личного архива, собираемого ею в течение многих лет. Публикация посвящается Третьему Донскому Калмыцкому конному полку. Общее положение под Новороссийском После постановления Верховного Круга Дона, Кубани и Терека в Екатеринодаре Добровольческая армия, выйдя из состава Донской армии, направилась по указанию генерал Деникина на Новороссийск и объявила, что все средства морского транспорта будут отданы под контроль командования Добровольческой армии. Генерал Кутепов А.П. был назначен комендантом города, и все входы в него были поставлены под контроль, фактический въезд в город был закрыт. Все казачьи части были отрезаны от возможности воспользоваться морскими средствами. Добровольческая армия и Первый Донской корпус отступали на Новороссийск, который, по описанию журналиста, представлял "гнусное зрелище". На Кубани, когда Первый Донской корпус был разрезан красными надвое, восточная часть донских войск, где главные силы представлял 4 корпус (корпус Мамонтова), в количестве 17 000 человек (в том числе Зюнгарский полк) отходила на восток, на Туапсе, а первая часть Донского корпуса отступала в сторону Новороссийска, и вслед за ним шел Третий калмыцкий "молодой" полк. 7 февраля 1920 г. Добровольческая армия, в это время как армия она уже не существовала, была сведена в корпус, который приказом Главнокомандующего (генерал Деникин) был подчинен командующему Донской армией генерал-лейтенанту В.И.Сидорину. В Донской армии в это время было свыше 37 000 донцов, а в Добровольческом корпусе - около 10 000 бойцов. На сцену неожиданно выступило нечто похожее на местничество: генерал Кутепов обратился к Главнокомандующему с ходатайством отменить приказ о подчинении его командующему Донской армией. После отказа генерал Деникина обнаружилось и худшее: генерал Кутепов ходатайствовал уже вывести корпус с линии фронта и отвести его в резерв. При этом предусмотрительно указывалось и место расквартирования корпуса: в районе Новороссийска, т.е. ближе к морю, к кораблям... Это был уже по существу отказ от продолжения борьбы с большевиками, что подтверждается и позднейшим неисполнением директивы Главнокомандующего от 7 марта 1920 г. За спиной фронта, в Новороссийске, скопились десятки тысяч людей, из которых большая часть были вполне здоровы и годны с оружием в руках защищать свое право на существование. Тяжело было наблюдать этих представителей нашей обанкротившейся интеллигенции: помещиков, буржуазию, десятки и сотни генералов, тысячи стремившихся скорей уехать офицеров, озлобленных, разочарованных и проклинавших всех и все. Новороссийск, в общем, представлял военный лагерь и тыловой сброд. Тем временем шла погрузка на пароходы, происходившая на основе "кулачных боев". Все суда были предоставлены для погрузки Добровольческого корпуса. Для частей Донской армии не давалось ни одного судна. Находившиеся в районе Новороссийска донские части принуждены были сдаться красным. И Третий Калмыцкий полк был оставлен на произвол судьбы своим главным командованием на берегу новороссийского мола. Новороссийская катастрофа или Как погибал Третий калмыцкий полк На восточной окраине Новороссийска, в горах, Третий калмыцкий полк под командой есаула Б.Абушинова продолжал задерживать наступающих большевиков, ожидая от командира полка приказа идти на погрузку. Голодные калмыки-казаки в ожидании парохода сидели на своих седлах, но вместо этого полка на пароход посадили другой полк. Тогда командир полка Слюсарев, обмотав вокруг шеи знамя полка, на своем вороном жеребце Голубчике пустился вплавь к близко стоявшему на рейде английскому пароходу, который его подобрал. Таким образом, знамя Третьего калмыцкого полка эвакуировалось. Дальнейшая судьба этого стяга неизвестна. Полк, не дождавшись ни приказа, ни парохода, снова сел на своих коней, чтобы пробиться через красный фронт на Туапсе. Однако в 16 км от Новороссийска он был окружен красноармейцами, и пробиться через фронт ему не удалось. Оставалось только погибнуть всем до единого или сдаться на милость победителя. В последнем случае была еще надежда многим остаться в живых. Полк сдался. К вечеру этого дня с восточной стороны втягивался в Новороссийск сдавшийся Третий калмыцкий молодой полк. Казаки проходили по одному сквозь живой коридор из красноармейцев, которые по приказанию своего начальства рубили каждого второго. Спаслись лишь некоторые. Чудом уцелевший после рубки красных есаул Б.Абушинов вместе с другими казачьими офицерами ушел в партизаны, продолжая сопротивление на Дону и в других местах. Дальнейшая его судьба неизвестна. Мало кто из них попал в эмиграцию, потому так скудны сведения об этом молодом полку. Значительная часть калмыков-казаков упорно, с большими жертвами, следовала за этим полком, но лишь незначительная часть добралась до берега моря. Большевики их настигли в Новороссийске и погнали обратно. Загнав в одно место, начали бить, упражняться на них в рубке. Раздели до нижнего белья. Насильничали, сколько хватало у них сил... Но, кроме участия в двух национальных полках, калмыки, особенно молодые, были в рядах Добровольческой армии и в других казачьих подразделениях. С ними большевики расправлялись особенно зверски. Красные вытаскивали калмыков из рядов военнопленных и с криком "Кадетская морда!" рубили их. Так наказывали калмыков за их непримиримую борьбу с большевиками. Один уцелевший свидетель зверской расправы рассказывал: "Избитый красными лежал, притворившись мертвым, среди трупов и тяжело раненных. Видел истекавших кровью бойцов-калмыков, добровольцев, беженцев и слышал, как они умирали. Не только красноармейцы, но и распропагандированные деревенские мальчишки, находя накрытые большими папахами головы калмыков, били их дубинками". На пристани царил беспорядок и бестолковщина, гудела нестройным гулом стотысячная толпа людей и животных, прижатая к морю. Уже второй день шла погрузка, а до казачьих частей очередь никак не доходила. Нигде нельзя было узнать, погрузят ли казаков вообще. Главное командование Донской армии поспешило скорее выехать, бросив на берегу моря свои войска и свой народ... За всю многовековую историю казачества это был первый случай такого бесстыдного, позорного предательства казаков их выборными предводителями. Люди жались к пристани, охваченные стадным чувством опасности, жадно смотрели на корабли. На громадный пароход по узенькому мостику, идя по два человека в ряд, грузились солдаты Добровольческой армии. В конце мостика стояли два вооруженных солдата, которые, тыча штыками в живот каждого, кто приближался, никого, кроме своих, не пропускали. Подходившие казаки и калмыки, строевые и беженцы, невзирая на чины, грубо отталкивались от трапа, а подошедший капитан-корниловец нарочито громко и внятно приказал солдату: "Пррри-ка-зываю - стрелять во всякого, кто самовольно попытается пройти на пароход!". Один калмык пробрался к нему (он был членом Донского круга), стал показывать свою депутатскую карточку в надежде получить разрешение пройти на пароход. Капитан на него зарычал: "Ну и кружись дальше! Пошел вон! Начхать мне на твой круг! Будет вам теперь, как круг кружиться, а на раде радоваться! Смотрите - никого не подпускайте ближе!" - еще раз повторил он свой приказ и, повернувшись на каблуках, вернулся на пароход. Казаки, проведшие холодную ночь на пристани, голодные, обозленные и обеспокоенные отсутствием своих главарей, начали волноваться. С угрожающими криками задние начали напирать на передних. Придвинувшись к трапу, плотным кольцом окружив часовых, казаки готовы были столкнуть их в воду и неудержимым потоком хлынуть на пароход. Но раздалась команда: "Дорогу раненым! Дорогу раненым!". Привыкшие к власти команды, всегда внимательные к раненным в бою товарищам казаки вмиг очистили для раненых путь. Потянулась длинная вереница носилок с людьми с забинтованными головами, перевязанными руками и ногами. Иногда проходили носилки с человеком, прикрытым шинелью или одеялом, а носильщики говорили: "Тяжелораненные". Уж полчаса таскали раненых, но конца им не было. Вдруг в толпе раздался голос одного казака: "Да иде ето йих так попереранило?! Боев чивой-то, братцы, давно уже и не было. Тут чиво-то не так, станишники!". "А ить правда, как бы ето хуч аднаго ранитаво поглядеть?" - поддержал другой. "Глянь-глянь, братва! Ды там ети ранетые сами вскакивают с носилок и на бинтованных ногах маршируют! Ды ето усе здоровые!" - закричал третий казак, указывая на пароход. "А-а-а-о-о-о!!!"- прокатился по берегу не то гул, не то протяжный вздох тысячной толпы. Вмиг масса сгрудилась к мостику, но в ту самую минуту пароход забурлил винтами, сбросив мостик, с которого едва успели сбежать на берег двое часовых, и начал медленно отходить. От неожиданности толпа на миг оцепенела, и стало тихо. На бледных, вытянувшихся лицах изобразились ужас и отчаяние. Тут же, среди казаков, остались лежать двое носилок с людьми, прикрытыми шинелями. Как только раздались крики и выстрелы, носильщики-добровольцы из бывших пленных красноармейцев, бросив своих "тяжелораненных", скрылись в толпе, а с носилок с визгливой бранью вскочили две молодые плотно сложенные женщины... Обреченные на пленение казаки и калмыки пришли в движение: кто прятал подальше последние ценности, кто освобождался от оружия и внешних знаков, от погон и кокард, кто выбирал наиболее свежего коня, садился и куда-то исчезал. Но большинство оставались на месте, на берегу, боясь отрываться от толпы. Были и такие, кто вместо пленения предпочел морское дно. В это время с другого конца города начала доноситься пулеметная трескотня. То стреляли по окраине города входящие красноармейцы. К толпе на берегу, уже покорившейся своей участи, с шашками наголо прискакали красноармейцы и, давя людей лошадьми, стегая нагайками, стали выискивать калмыков и рубить их. Предсмертные крики и стоны раненых стали раздаваться со всех сторон. "Калмычков на капусту секуть, а там и до нас доберутся!" - пронеслось в людской массе. Калмыки бежали по набережной, хоронились меж людских ног, заползали в самую гущу, но большевики их находили и без слов рубили, топча в грязи копытами коней... Всего минут пять-десять продолжалась эта дикая охота, а уже сотня трупов валялась на набережной. Красноармейцы на этот раз не мучили, не издевались, а только спешили больше порубить... Последний моральный удар, самую жестокую нравственную обиду калмыки получили от тех, кто был хозяевами пароходов в Новороссийске и кто, направляя свой штык на пытающегося пробраться на пароход калмыка, грозно рычал: "Черт косоглазый, куда лезешь! Отваливай, беда невелика, что вас растерзают. Всажу штык в твою поганую харю!". А в это время Третий калмыцкий полк, сохранивший дисциплину, чуть ли не один защищал последние подступы к Новороссийску от наседающего врага. "Привилегированные" под охраной "поганых харь" садились на пароходы, а последние защитники были предоставлены на растерзание врага... После Новороссийска. "Мартовское бессильное солнце скрывалось за горными хребтами, и холодный предвечерний ветер пронизывал нас сквозь сукно шинелей, когда Третий калмыцкий полк подходил к Новороссийску. В эту минуту еще ничто не предвещало нам рокового конца, и мы бодро и с верой пронизывали щелями наших узких глаз пространство в сторону моря... Я не буду здесь говорить о том, свидетелями скольких трагедий наших беженцев мы бывали, а их с одинаковым успехом обижали и белые, и красные, и зеленые» и, что больнее всего, даже казаки. Не могу только умолчать о том, как одна наша молоденькая калмычка, выбиваясь из сил и задыхаясь, бежала с ребенком на руках, а потом посадила этого ребенка в дорожных кустах и побежала дальше... Полк вошел в город. Раздалась команда есаула Абушинова: "Рысью!" Наши исхудалые и обессиленные кони напрягли последние усилия, подчиняясь нашим каблукам. Над штабом полка, колыхаясь, развевался наш священный золотисто-желтый флаг, свидетель многих боев. Вот, наконец, подъехали к пристани. На море ни одного судна! На пристани - беспорядочная людская масса, брошенная на произвол судьбы. Видны калмыки-казаки, разнообразная масса беженцев и одиночные военные. Быстро присоединив к полку 100 человек черкесов, наш полк на рысях пошел вдоль Черного моря на восток. На следующий день на склоне горы мы завязали кровавый бой с зелеными (Или красными), отрезавшими нам путь. Это то роковое место, откуда наш командир полка полковник Николай Павлович Слюсарев, уверив нас, что спасение придет, покинул нас, сел в лодку. Боже!.. Как нам было горько чувствовать, что нас, использовав до последней минуты, бросили на съедение зверям. Как горько было разочаровываться в нашем командире, которого мы почему-то считали неспособным покинуть нас. Не приведи Бог никому пережить такие минуты!.. На могилах моих однополчан давно выросла трава. В изгнании, в тяжкой борьбе за жизнь позабыты те сотни молодых калмыков, которые, защищая общее дело до последней минуты, были предательски брошены командованием белой армии. Только не можем забыть их мы, калмыки Третьего полка, в одиночку чудом уцелевшие и видевшие своими глазами смерть наших братьев. Часто вспоминаю я их среди друзей и воздвигаю им памятник из живых слов". И. Михалинов, Франция. "В тот час, когда тысячи калмыков поняли, что выхода нет, и над всеми нами повисла смерть, чуть ли не в единственном числе Манжик Малзанович Эмкинов предпринял попытку спасения своих братьев от дикого самосуда красноармейцев. Так как он незадолго перед тем вернулся из германского плена и в войне с большевиками участия не принимал, то он смело бросился искать какой-либо штаб красноармейской части. Через некоторое время, когда уже многие наши калмыки валялись трупами на набережной и на улицах, наш Манжик Малзанович появился в сопровождении комиссара, командира батальона Громова, с поручением собрать всех калмыков для зачисления в Красную армию. Вмиг более 300 человек калмыков собралось вокруг Манжика Эмкинова и Громова. Наш Манжик был уже на оседланном коне и смело отдавал распоряжения. По дороге в главный штаб встречает нас какой-то комиссар Васильев и обращается к Громову: "Куда ведешь этих калмычков? Давай их сюда". И объясняет, что в тот район погнали столько калмыков, а в тот район погнали столько-то для расстрела. Приказано, мол, расстреливать по разным районам. На это комиссар Громов отвечает, что он имеет точное приказание -привести нас в главный штаб для зачисления в армию. Слово за слово - комиссары начинают ссориться. Васильев вытаскивает наган, вытягивает револьвер и Громов. Молимся в душе за "нашего" Громова, чтобы он отстоял наши головы. Наконец, Громову удается нас отстоять, и мы двинулись дальше. Но на горе встречается с нами отряд красных кубанцев, которые, не говоря худого слова, с криками: "Эх, вы, новые казаки!" - начинают с краю рубить нас. Много трудов стоило Громову прекратить их рубку. Не знаю, сколько, но много тут полегло. Три часа потребовалось, чтобы Громов и Эмкинов, спасая нас от всяких охотников рубить, привели в штаб. Прибыли все в нижнем белье, так как по пути нас чаще всего останавливали красноармейские части и раздевали. В штабе нас посчитали и приписали к 189-му пехотному полку и разделили по ротам. На другой день нам выдали обмундирование. В апреле месяце отправили нас из Новороссийска в Новочеркасск. Шли пешим порядком. Этот переход тоже многим стоил жизни - как только какой калмык отставал хотя бы на пять-шесть шагов, конвойные тут же его зарубали и бросали по дороге. Из Новочеркасска отправили наш полк на Польский фронт, где мы в составе нескольких казачьих полков (тоже большею частью из новороссийских пленных) перешли на польскую сторону. Мы, калмыки, служили в армии генерала Булак-Балаховича, в Донском казачьем полку полковника Геннадия Духопельникова, в 5-й сотне. Калмыков тут было больше 100 человек, бывшие зюнгарцы или Третьего калмыцкого полка Донской армии. Хотя и были мы дважды преданы вашими начальниками (казачьими и добровольческими), хоть и надломлена была вера в совесть и честь человека, хоть и убит был наш дух, но воевали С красными мы опять не хуже других. Некоторые даже получили боевые отличия. Я лично имею боевое отличие "Валечный Крест". Ныне нас в Польше около 20 человек. Остальные в разное время вернулись". Леон Монтуков, Польша. 1936 г. Тогда мальчик, ныне уже пожилой калмык вспоминал: "На окраине дороги - мертвая калмычка. Лицо исполосовано шашкой до неузнаваемости, но как будто похожа на мою мать. Хотелось выбежать из толпы и посмотреть на нее. Не мог, боялся, что застрелят. Так и до сих пор не знаю, была ли та женщина моя мать или нет. Другой мальчик выбежал из строя посмотреть на мертвую. Его зарубили ... Пригнали нас, пленных калмыков, в центральный распределительный лагерь. Распределяли так: женщин, детей, стариков и старух отправляли "домой". Кто знает, сколько их дошло до своих мест. Мы же, мальчики 15-16 лет, опасаясь, как бы нас по пути домой не убили, записались в ряды Красной армии, и были отправлены на польский фронт. Благодаря этому я здесь, в Америке" Воспоминания есаула П. С. Лосева: "...Наутро тысячи пленных вышли под охраной красных для следования пешком на Екатеринодар. Богохульная ругань красных, выуживание из нашей толпы калмыков и подозреваемых в том, что они офицеры, и расстрелы их на месте производили очень тяжелое впечатление. Невольно думалось: а когда моя очередь? Через два или три дня мы дошли до станции Ильская. Три дня я ничего не ел. Пахнет жареными пышками. Вижу повозку с группой людей, как они мне сказали: "Культурно-просветительный отдел 294-й Таганрогской дивизии". Подхожу, прошу и нам дать пышку. Слышу в ответ: "А ты кто, казак? Пленный?" Отвечаю: "Да". В ответ слышу от типа явно еврейского вида: "Ну, терпи, казак, атаманом будешь... Я вот был учителем в гимназии, а вот теперь тоже стал атаманом...". Так мы ничего не получили...". Время сглаживает цепь воспоминаний о пережитых пятнадцать лет тому назад ужасах. Но пережитое в марте 1919 г. в Великокняжеске, Екатеринодаре, Туапсе и Крыме, осталось в памяти, как глубокие, неизгладимые рубцы на теле. В те ужасные дни мне было семь лет, но я не в силах до сих пор вытравить впечатления кровавых сцен, которые происходили тогда перед моими детскими глазами. Вообще говоря, в Гражданской войне судьба нашего народа сложилась как-то особенно. Мне казалось тогда (оно так и вышло), что нас, калмыков, резали, прежде всего, и больше всех. Казалось, что нас ненавидят и обижают как большевики, так и те, с кем мы шли проливать кровь за правое дело. В тяжелое время, когда больше всего нуждались в верных друзьях и их помощи, мы были предоставлены своей жестокой судьбе. Мы, тогда еще дети, от этих "друзей" часто слышали: "Куда вы, калмыцкие рожи, удираете и кому вы нужны?!" Я не вижу никакой разницы в поведении воинов Думенко и Кавказской армии Врангеля, когда они проходили через наши станицы весной 1919 г. Разница была только в том, что первых мы встречали, если те попадались, как убийц и разбойников, а вторых -как своих братьев. В результате - грабеж и насилие, и это происходило, когда все наши мужчины были на фронте против красных!.. Был декабрь 1919 года. Всем донским калмыкам было приказано эвакуироваться. Это означало приближение большевиков и то, что калмыки, невзирая на зимнюю пору, должны были сниматься с насиженных мест и с семьями, скотом и домашним скарбом идти в неизвестную даль... Кто не желал уходить, тот рисковал получить клеймо "большевика" со всеми вытекающими отсюда последствиями. Перешли Маныч. Снег и грязь. Бесконечной вереницей тянутся возы, за которыми следует скот; отстающих, изнуренных животных частью режут и едят, но чаще бросали. Начались болезни. Умирающих людей стали оставлять, часто не успевали умерших хоронить и шли дальше... Не поддается описанию движение тысячи повозок, полных людьми, (главным образом это женщины, старики и дети), которые в суровую зимнюю пору очутились под открытым небом между двумя враждебными армиями... Кроме того, это движение никем не руководилось: грабили нас, убивали и насиловали и красные, и белые. Последние беспощадно отбирали у нас лошадей, оставляя в степи перед лицом наступавших беспощадных большевиков. Дело дошло до того, что калмыки были вынуждены убегать как от белых, так и от красных, но трудно было это делать. Мне, мальчику, и то было ясно, что над нами совершается нечто ужасное, что большевики и "кадеты" для нас - враги и что пришел нам конец. Февраль 1920 года. Но самое ужасное с нами было на реке Кубани. С тыла наступали красные, а впереди через реку Кубань был единственный мост для переправы. К этому мосту устремились десятки тысяч повозок с беженцами, войсковых частей, батарей. В воздухе - гул, шум, проклятия, беспорядочная стрельба, свист плетей и крики там и здесь падающих с моста людей. Сильные прокладывали себе дорогу. Трудно было в этом хаосе что-либо понять. Много, много людей, калмыцких подвод достались здесь на расправу большевикам. Оставшиеся в живых из них до сих пор живут под Ека-теринодаром, образовав целый хутор. Те, кому удалось пробиться через мост, пошли дальше. В числе этих счастливцев был и я. Дошли мы до высоких гор, где железная дорога уходила в туннель. Очутились в чужом, неведомом крае. Редко удавалось находить кров для ночлега. Жизнь -дни и ночи - протекала на повозках. Поезда проезжали мимо нас, нагруженные частями белой армии, особенно штабами, с разряженными женщинами, мебелью, псами, чемоданами и ящиками. Они направлялись к портам Черного моря. Туапсе. Дальше, стихийно двигаясь, бросая по пути все, что затрудняло движение, - больных, старых и детей, стали приближаться и мы к Туапсе. Но не дойдя до места, подверглись нападению каких-то "зеленых", которые ни от белых, ни от красных не отличались. Они забрали у нас последних быков и лошадей и угнали в горы. Остались мы только с ручным багажом... В Туапсе была невозможная давка. Говорили, что вся армия грузится на пароходы, и разумеется, что и наши "вожди" находились там, давая распоряжения с палубы. И ничего о "своем народе" они не знали. О том, что мы, пройдя столько верст в зимнюю стужу, с такими жертвами добравшись до пристани, тут так и не были допущены к пароходам. Но, несмотря на все препятствия, все же многие из нас попали на уходившие суда, но отношение к нам было не только враждебное, но и просто брезгливое. На берегу основная масса беженцев попала в плен к большевикам и должна была искупать грехи тех, кто полтора года назад с пеной у рта возвещал народу благости революции. Больше всего страдал тот, кто на своей убогой телеге вез свою семью, зачастую и своих мертвых. Кто, доведенный до полного отчаянья, умерщвлял грудных детей, ударяя их головой о придорожный камень, и сам бросался в море, поскольку был жестоко обманут. Преодолев все, мы очутились в эмиграции. Разбрелись и доныне влачим жалкое существование. Много, много лет прошло уже, а конца испытаниям не видно. И, как будто, положение стало хуже. Ряды наши тают. Одних уносит могила, других болезнь приковала к постели, третьи падают духом и идут на мир со вчерашним врагом, четвертые забились по чужим дворам. Только немногие пытаются работать, что-то делать, найти какой-то выход, бьются, как рыба об лед. Известно, что судьба малых народов никогда в истории не бывала счастливой и безмятежной. Я не верю в гуманность и мягкосердечие великих народов, которые оттого и стали великими, что поглотили много малых народов. Я верю, что всякий народ, как и сам человек, только собственными усилиями должен найти выход из положения и по заслугам занять свое место. Спасение надо искать в самом себе, в своих силах, как бы скромны они ни были. С большой радостью констатирую, что организация "Хальмг Тангчин Туг" и ее работа является первым таким опытом. Нужно только пожелать, чтобы ее руководители не повторяли тех ошибок, которые делали наши "вожди" в недалеком прошлом. _______________________________________________ ЗНАМЯ ПОЛКА: с изображением древнего Бога войны Ямантаки на темно-гнедом коне. Полотно желтое, 1 метр длины , 3/4 метра ширины, с бахромой с трех сторон 3 -4 см. ФОРМА ПОЛКА: синие шаровары с желтыми лампасами, гимнастерка защитного цвета, фуражка с черноплюшевым ободком, желтым верхом и кокардой. По мере освобождения Сальского округа от большевиков летом 1918 г., вслед за Зюнгарским полком, формируется еще один, второй национальный калмыцкий полк из наборов действующей армии, переписи 1918-1919 гг., - его еще называли "молодым" Третьим Калмыцким полком. Название этого полка, видно, было внесено просто в список русским начальством, т.к. ему, может, было не по душе возрождение национального сознания калмыков. Третий "молодой" полк был первоочередным регулярным полком, состоявшим из четырех сотен донских калмыков-казаков, а остальное было пополнено казаками. Полк входил в Первую казачью гвардейскую дивизию. Командиры полка были: 1-й полковник Полозов, 2-й полковник Тюрморезов, 3-й полковник Слюсарев Н.П. Полковник Тюрморезов был назначен помощником полковника Слюсарева по строевой части. Командирами сотни были: 1 - есаул Абушинов Басан Иванович, Ново-Алексеевской станицы (Геленггенкна), 2 - есаул Ушаков. Об остальных сведений нет. Среди офицеров своими удачными боевыми операциями особенно отличались есаул Абушинов и молодой сотник Куберлинов, Граббевской станицы (Цевднанкна). Взводными офицерами были: 1 - сотник Борманжинов Церен Лиджи, Платовской станицы (Ики Бурла), убит в чине подъесаула, 2 -Буринов. Об остальных сведений нет. Командирами пулеметных команд и героями Третьего Калмыцкого полка были Лалыков Бембе и Ункинов Ц. - Платовской станицы (Ики Бурла). Вручение знамени полку. Осенью 1918 г. в поселке Власовка вблизи Александро-Грушевска состоялось вручение знамени этому полку. Это происходило в торжественной обстановке, был военный парад с духовым оркестром. Знамя вручил сам бакша Борманжинов, лама донских калмыков, - лично командиру полка полковнику Слюсареву в присутствии донского атамана генерал Краснова П.Н., Переборова Замбы, личного секретаря ламы, и сотника Алексеева А.А., заместителя окружного атамана Сальского округа. От калмыцкого народа были переданы в дар донскому атаману конь гнедой масти (кер) и командиру полка Слюсареву - конь соловой масти (шарга). По случаю этого торжества полк получил трехдневный отпуск. После этого он пошел на фронт и с успехом действовал на территории Дона, Воронежской, Тамбовской и Харьковской губерний. Он действовал отдельно от Зюнгарского полка, на иных фронтах. При общем отступлении Добровольческой армии в 1919-1920 гг. на Кубань и Черноморское побережье полк действовал на Кубани против зеленых, а в Новороссийске был арьергардом против красных. Елена Ремилева-Шлютер
Ойраты, Делкән Эзн Суут Богд Чиңгс-хан
Третий Донской Калмыцкий конный полк .
Предлагаем Вашему вниманию отрывки из рукописи будущей книги Елены Ремилевой-Шлютер о судьбе калмыков-эмигрантов. В ее написании автор использовала материалы своего личного архива, собираемого ею в течение многих лет. Публикация посвящается Третьему Донскому Калмыцкому конному полку.
Общее положение под Новороссийском
После постановления Верховного Круга Дона, Кубани и Терека в Екатеринодаре Добровольческая армия, выйдя из состава Донской армии, направилась по указанию генерал Деникина на Новороссийск и объявила, что все средства морского транспорта будут отданы под контроль командования Добровольческой армии. Генерал Кутепов А.П. был назначен комендантом города, и все входы в него были поставлены под контроль, фактический въезд в город был закрыт. Все казачьи части были отрезаны от возможности воспользоваться морскими средствами.
Добровольческая армия и Первый Донской корпус отступали на Новороссийск, который, по описанию журналиста, представлял "гнусное зрелище". На Кубани, когда Первый Донской корпус был разрезан красными надвое, восточная часть донских войск, где главные силы представлял 4 корпус (корпус Мамонтова), в количестве 17 000 человек (в том числе Зюнгарский полк) отходила на восток, на Туапсе, а первая часть Донского корпуса отступала в сторону Новороссийска, и вслед за ним шел Третий калмыцкий "молодой" полк.
7 февраля 1920 г. Добровольческая армия, в это время как армия она уже не существовала, была сведена в корпус, который приказом Главнокомандующего (генерал Деникин) был подчинен командующему Донской армией генерал-лейтенанту В.И.Сидорину. В Донской армии в это время было свыше 37 000 донцов, а в Добровольческом корпусе - около 10 000 бойцов. На сцену неожиданно выступило нечто похожее на местничество: генерал Кутепов обратился к Главнокомандующему с ходатайством отменить приказ о подчинении его командующему Донской армией.
После отказа генерал Деникина обнаружилось и худшее: генерал Кутепов ходатайствовал уже вывести корпус с линии фронта и отвести его в резерв. При этом предусмотрительно указывалось и место расквартирования корпуса: в районе Новороссийска, т.е. ближе к морю, к кораблям...
Это был уже по существу отказ от продолжения борьбы с большевиками, что подтверждается и позднейшим неисполнением директивы Главнокомандующего от 7 марта 1920 г.
За спиной фронта, в Новороссийске, скопились десятки тысяч людей, из которых большая часть были вполне здоровы и годны с оружием в руках защищать свое право на существование. Тяжело было наблюдать этих представителей нашей обанкротившейся интеллигенции: помещиков, буржуазию, десятки и сотни генералов, тысячи стремившихся скорей уехать офицеров, озлобленных, разочарованных и проклинавших всех и все. Новороссийск, в общем, представлял военный лагерь и тыловой сброд.
Тем временем шла погрузка на пароходы, происходившая на основе "кулачных боев". Все суда были предоставлены для погрузки Добровольческого корпуса. Для частей Донской армии не давалось ни одного судна. Находившиеся в районе Новороссийска донские части принуждены были сдаться красным.
И Третий Калмыцкий полк был оставлен на произвол судьбы своим главным командованием на берегу новороссийского мола.
Новороссийская катастрофа или Как погибал Третий калмыцкий полк
На восточной окраине Новороссийска, в горах, Третий калмыцкий полк под командой есаула Б.Абушинова продолжал задерживать наступающих большевиков, ожидая от командира полка приказа идти на погрузку. Голодные калмыки-казаки в ожидании парохода сидели на своих седлах, но вместо этого полка на пароход посадили другой полк. Тогда командир полка Слюсарев, обмотав вокруг шеи знамя полка, на своем вороном жеребце Голубчике пустился вплавь к близко стоявшему на рейде английскому пароходу, который его подобрал. Таким образом, знамя Третьего калмыцкого полка эвакуировалось. Дальнейшая судьба этого стяга неизвестна.
Полк, не дождавшись ни приказа, ни парохода, снова сел на своих коней, чтобы пробиться через красный фронт на Туапсе. Однако в 16 км от Новороссийска он был окружен красноармейцами, и пробиться через фронт ему не удалось. Оставалось только погибнуть всем до единого или сдаться на милость победителя. В последнем случае была еще надежда многим остаться в живых. Полк сдался.
К вечеру этого дня с восточной стороны втягивался в Новороссийск сдавшийся Третий калмыцкий молодой полк. Казаки проходили по одному сквозь живой коридор из красноармейцев, которые по приказанию своего начальства рубили каждого второго. Спаслись лишь некоторые. Чудом уцелевший после рубки красных есаул Б.Абушинов вместе с другими казачьими офицерами ушел в партизаны, продолжая сопротивление на Дону и в других местах. Дальнейшая его судьба неизвестна. Мало кто из них попал в эмиграцию, потому так скудны сведения об этом молодом полку.
Значительная часть калмыков-казаков упорно, с большими жертвами, следовала за этим полком, но лишь незначительная часть добралась до берега моря. Большевики их настигли в Новороссийске и погнали обратно. Загнав в одно место, начали бить, упражняться на них в рубке. Раздели до нижнего белья. Насильничали, сколько хватало у них сил...
Но, кроме участия в двух национальных полках, калмыки, особенно молодые, были в рядах Добровольческой армии и в других казачьих подразделениях. С ними большевики расправлялись особенно зверски. Красные вытаскивали калмыков из рядов военнопленных и с криком "Кадетская морда!" рубили их. Так наказывали калмыков за их непримиримую борьбу с большевиками. Один уцелевший свидетель зверской расправы рассказывал: "Избитый красными лежал, притворившись мертвым, среди трупов и тяжело раненных. Видел истекавших кровью бойцов-калмыков, добровольцев, беженцев и слышал, как они умирали. Не только красноармейцы, но и распропагандированные деревенские мальчишки, находя накрытые большими папахами головы калмыков, били их дубинками".
На пристани царил беспорядок и бестолковщина, гудела нестройным гулом стотысячная толпа людей и животных, прижатая к морю. Уже второй день шла погрузка, а до казачьих частей очередь никак не доходила. Нигде нельзя было узнать, погрузят ли казаков вообще. Главное командование Донской армии поспешило скорее выехать, бросив на берегу моря свои войска и свой народ... За всю многовековую историю казачества это был первый случай такого бесстыдного, позорного предательства казаков их выборными предводителями.
Люди жались к пристани, охваченные стадным чувством опасности, жадно смотрели на корабли. На громадный пароход по узенькому мостику, идя по два человека в ряд, грузились солдаты Добровольческой армии. В конце мостика стояли два вооруженных солдата, которые, тыча штыками в живот каждого, кто приближался, никого, кроме своих, не пропускали. Подходившие казаки и калмыки, строевые и беженцы, невзирая на чины, грубо отталкивались от трапа, а подошедший капитан-корниловец нарочито громко и внятно приказал солдату: "Пррри-ка-зываю - стрелять во всякого, кто самовольно попытается пройти на пароход!". Один калмык пробрался к нему (он был членом Донского круга), стал показывать свою депутатскую карточку в надежде получить разрешение пройти на пароход. Капитан на него зарычал: "Ну и кружись дальше! Пошел вон! Начхать мне на твой круг! Будет вам теперь, как круг кружиться, а на раде радоваться! Смотрите - никого не подпускайте ближе!" - еще раз повторил он свой приказ и, повернувшись на каблуках, вернулся на пароход.
Казаки, проведшие холодную ночь на пристани, голодные, обозленные и обеспокоенные отсутствием своих главарей, начали волноваться. С угрожающими криками задние начали напирать на передних. Придвинувшись к трапу, плотным кольцом окружив часовых, казаки готовы были столкнуть их в воду и неудержимым потоком хлынуть на пароход. Но раздалась команда: "Дорогу раненым! Дорогу раненым!".
Привыкшие к власти команды, всегда внимательные к раненным в бою товарищам казаки вмиг очистили для раненых путь. Потянулась длинная вереница носилок с людьми с забинтованными головами, перевязанными руками и ногами. Иногда проходили носилки с человеком, прикрытым шинелью или одеялом, а носильщики говорили: "Тяжелораненные". Уж полчаса таскали раненых, но конца им не было.
Вдруг в толпе раздался голос одного казака: "Да иде ето йих так попереранило?! Боев чивой-то, братцы, давно уже и не было. Тут чиво-то не так, станишники!". "А ить правда, как бы ето хуч аднаго ранитаво поглядеть?" - поддержал другой. "Глянь-глянь, братва! Ды там ети ранетые сами вскакивают с носилок и на бинтованных ногах маршируют! Ды ето усе здоровые!" - закричал третий казак, указывая на пароход.
"А-а-а-о-о-о!!!"- прокатился по берегу не то гул, не то протяжный вздох тысячной толпы.
Вмиг масса сгрудилась к мостику, но в ту самую минуту пароход забурлил винтами, сбросив мостик, с которого едва успели сбежать на берег двое часовых, и начал медленно отходить. От неожиданности толпа на миг оцепенела, и стало тихо. На бледных, вытянувшихся лицах изобразились ужас и отчаяние.
Тут же, среди казаков, остались лежать двое носилок с людьми, прикрытыми шинелями. Как только раздались крики и выстрелы, носильщики-добровольцы из бывших пленных красноармейцев, бросив своих "тяжелораненных", скрылись в толпе, а с носилок с визгливой бранью вскочили две молодые плотно сложенные женщины...
Обреченные на пленение казаки и калмыки пришли в движение: кто прятал подальше последние ценности, кто освобождался от оружия и внешних знаков, от погон и кокард, кто выбирал наиболее свежего коня, садился и куда-то исчезал. Но большинство оставались на месте, на берегу, боясь отрываться от толпы. Были и такие, кто вместо пленения предпочел морское дно.
В это время с другого конца города начала доноситься пулеметная трескотня. То стреляли по окраине города входящие красноармейцы. К толпе на берегу, уже покорившейся своей участи, с шашками наголо прискакали красноармейцы и, давя людей лошадьми, стегая нагайками, стали выискивать калмыков и рубить их. Предсмертные крики и стоны раненых стали раздаваться со всех сторон.
"Калмычков на капусту секуть, а там и до нас доберутся!" - пронеслось в людской массе. Калмыки бежали по набережной, хоронились меж людских ног, заползали в самую гущу, но большевики их находили и без слов рубили, топча в грязи копытами коней...
Всего минут пять-десять продолжалась эта дикая охота, а уже сотня трупов валялась на набережной. Красноармейцы на этот раз не мучили, не издевались, а только спешили больше порубить... Последний моральный удар, самую жестокую нравственную обиду калмыки получили от тех, кто был хозяевами пароходов в Новороссийске и кто, направляя свой штык на пытающегося пробраться на пароход калмыка, грозно рычал: "Черт косоглазый, куда лезешь! Отваливай, беда невелика, что вас растерзают. Всажу штык в твою поганую харю!".
А в это время Третий калмыцкий полк, сохранивший дисциплину, чуть ли не один защищал последние подступы к Новороссийску от наседающего врага. "Привилегированные" под охраной "поганых харь" садились на пароходы, а последние защитники были предоставлены на растерзание врага...
После Новороссийска.
"Мартовское бессильное солнце скрывалось за горными хребтами, и холодный предвечерний ветер пронизывал нас сквозь сукно шинелей, когда Третий калмыцкий полк подходил к Новороссийску. В эту минуту еще ничто не предвещало нам рокового конца, и мы бодро и с верой пронизывали щелями наших узких глаз пространство в сторону моря...
Я не буду здесь говорить о том, свидетелями скольких трагедий наших беженцев мы бывали, а их с одинаковым успехом обижали и белые, и красные, и зеленые» и, что больнее всего, даже казаки. Не могу только умолчать о том, как одна наша молоденькая калмычка, выбиваясь из сил и задыхаясь, бежала с ребенком на руках, а потом посадила этого ребенка в дорожных кустах и побежала дальше...
Полк вошел в город. Раздалась команда есаула Абушинова: "Рысью!" Наши исхудалые и обессиленные кони напрягли последние усилия, подчиняясь нашим каблукам. Над штабом полка, колыхаясь, развевался наш священный золотисто-желтый флаг, свидетель многих боев.
Вот, наконец, подъехали к пристани. На море ни одного судна! На пристани - беспорядочная людская масса, брошенная на произвол судьбы. Видны калмыки-казаки, разнообразная масса беженцев и одиночные военные.
Быстро присоединив к полку 100 человек черкесов, наш полк на рысях пошел вдоль Черного моря на восток. На следующий день на склоне горы мы завязали кровавый бой с зелеными (Или красными), отрезавшими нам путь.
Это то роковое место, откуда наш командир полка полковник Николай Павлович Слюсарев, уверив нас, что спасение придет, покинул нас, сел в лодку. Боже!.. Как нам было горько чувствовать, что нас, использовав до последней минуты, бросили на съедение зверям. Как горько было разочаровываться в нашем командире, которого мы почему-то считали неспособным покинуть нас. Не приведи Бог никому пережить такие минуты!..
На могилах моих однополчан давно выросла трава. В изгнании, в тяжкой борьбе за жизнь позабыты те сотни молодых калмыков, которые, защищая общее дело до последней минуты, были предательски брошены командованием белой армии. Только не можем забыть их мы, калмыки Третьего полка, в одиночку чудом уцелевшие и видевшие своими глазами смерть наших братьев. Часто вспоминаю я их среди друзей и воздвигаю им памятник из живых слов".
И. Михалинов, Франция.
"В тот час, когда тысячи калмыков поняли, что выхода нет, и над всеми нами повисла смерть, чуть ли не в единственном числе Манжик Малзанович Эмкинов предпринял попытку спасения своих братьев от дикого самосуда красноармейцев.
Так как он незадолго перед тем вернулся из германского плена и в войне с большевиками участия не принимал, то он смело бросился искать какой-либо штаб красноармейской части. Через некоторое время, когда уже многие наши калмыки валялись трупами на набережной и на улицах, наш Манжик Малзанович появился в сопровождении комиссара, командира батальона Громова, с поручением собрать всех калмыков для зачисления в Красную армию.
Вмиг более 300 человек калмыков собралось вокруг Манжика Эмкинова и Громова. Наш Манжик был уже на оседланном коне и смело отдавал распоряжения. По дороге в главный штаб встречает нас какой-то комиссар Васильев и обращается к Громову: "Куда ведешь этих калмычков? Давай их сюда". И объясняет, что в тот район погнали столько калмыков, а в тот район погнали столько-то для расстрела. Приказано, мол, расстреливать по разным районам. На это комиссар Громов отвечает, что он имеет точное приказание -привести нас в главный штаб для зачисления в армию.
Слово за слово - комиссары начинают ссориться. Васильев вытаскивает наган, вытягивает револьвер и Громов. Молимся в душе за "нашего" Громова, чтобы он отстоял наши головы. Наконец, Громову удается нас отстоять, и мы двинулись дальше. Но на горе встречается с нами отряд красных кубанцев, которые, не говоря худого слова, с криками: "Эх, вы, новые казаки!" - начинают с краю рубить нас. Много трудов стоило Громову прекратить их рубку. Не знаю, сколько, но много тут полегло. Три часа потребовалось, чтобы Громов и Эмкинов, спасая нас от всяких охотников рубить, привели в штаб. Прибыли все в нижнем белье, так как по пути нас чаще всего останавливали красноармейские части и раздевали.
В штабе нас посчитали и приписали к 189-му пехотному полку и разделили по ротам. На другой день нам выдали обмундирование. В апреле месяце отправили нас из Новороссийска в Новочеркасск. Шли пешим порядком. Этот переход тоже многим стоил жизни - как только какой калмык отставал хотя бы на пять-шесть шагов, конвойные тут же его зарубали и бросали по дороге.
Из Новочеркасска отправили наш полк на Польский фронт, где мы в составе нескольких казачьих полков (тоже большею частью из новороссийских пленных) перешли на польскую сторону. Мы, калмыки, служили в армии генерала Булак-Балаховича, в Донском казачьем полку полковника Геннадия Духопельникова, в 5-й сотне. Калмыков тут было больше 100 человек, бывшие зюнгарцы или Третьего калмыцкого полка Донской армии.
Хотя и были мы дважды преданы вашими начальниками (казачьими и добровольческими), хоть и надломлена была вера в совесть и честь человека, хоть и убит был наш дух, но воевали С красными мы опять не хуже других. Некоторые даже получили боевые отличия. Я лично имею боевое отличие "Валечный Крест". Ныне нас в Польше около 20 человек. Остальные в разное время вернулись".
Леон Монтуков, Польша. 1936 г.
Тогда мальчик, ныне уже пожилой калмык вспоминал: "На окраине дороги - мертвая калмычка. Лицо исполосовано шашкой до неузнаваемости, но как будто похожа на мою мать. Хотелось выбежать из толпы и посмотреть на нее. Не мог, боялся, что застрелят. Так и до сих пор не знаю, была ли та женщина моя мать или нет. Другой мальчик выбежал из строя посмотреть на мертвую. Его зарубили ...
Пригнали нас, пленных калмыков, в центральный распределительный лагерь. Распределяли так: женщин, детей, стариков и старух отправляли "домой". Кто знает, сколько их дошло до своих мест. Мы же, мальчики 15-16 лет, опасаясь, как бы нас по пути домой не убили, записались в ряды Красной армии, и были отправлены на польский фронт. Благодаря этому я здесь, в Америке"
Воспоминания есаула П. С. Лосева:
"...Наутро тысячи пленных вышли под охраной красных для следования пешком на Екатеринодар. Богохульная ругань красных, выуживание из нашей толпы калмыков и подозреваемых в том, что они офицеры, и расстрелы их на месте производили очень тяжелое впечатление. Невольно думалось: а когда моя очередь?
Через два или три дня мы дошли до станции Ильская. Три дня я ничего не ел. Пахнет жареными пышками. Вижу повозку с группой людей, как они мне сказали: "Культурно-просветительный отдел 294-й Таганрогской дивизии". Подхожу, прошу и нам дать пышку. Слышу в ответ: "А ты кто, казак? Пленный?" Отвечаю: "Да". В ответ слышу от типа явно еврейского вида: "Ну, терпи, казак, атаманом будешь... Я вот был учителем в гимназии, а вот теперь тоже стал атаманом...". Так мы ничего не получили...".
Время сглаживает цепь воспоминаний о пережитых пятнадцать лет тому назад ужасах. Но пережитое в марте 1919 г. в Великокняжеске, Екатеринодаре, Туапсе и Крыме, осталось в памяти, как глубокие, неизгладимые рубцы на теле. В те ужасные дни мне было семь лет, но я не в силах до сих пор вытравить впечатления кровавых сцен, которые происходили тогда перед моими детскими глазами.
Вообще говоря, в Гражданской войне судьба нашего народа сложилась как-то особенно. Мне казалось тогда (оно так и вышло), что нас, калмыков, резали, прежде всего, и больше всех. Казалось, что нас ненавидят и обижают как большевики, так и те, с кем мы шли проливать кровь за правое дело. В тяжелое время, когда больше всего нуждались в верных друзьях и их помощи, мы были предоставлены своей жестокой судьбе. Мы, тогда еще дети, от этих "друзей" часто слышали: "Куда вы, калмыцкие рожи, удираете и кому вы нужны?!" Я не вижу никакой разницы в поведении воинов Думенко и Кавказской армии Врангеля, когда они проходили через наши станицы весной 1919 г. Разница была только в том, что первых мы встречали, если те попадались, как убийц и разбойников, а вторых -как своих братьев. В результате - грабеж и насилие, и это происходило, когда все наши мужчины были на фронте против красных!..
Был декабрь 1919 года. Всем донским калмыкам было приказано эвакуироваться. Это означало приближение большевиков и то, что калмыки, невзирая на зимнюю пору, должны были сниматься с насиженных мест и с семьями, скотом и домашним скарбом идти в неизвестную даль... Кто не желал уходить, тот рисковал получить клеймо "большевика" со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Перешли Маныч. Снег и грязь. Бесконечной вереницей тянутся возы, за которыми следует скот; отстающих, изнуренных животных частью режут и едят, но чаще бросали. Начались болезни. Умирающих людей стали оставлять, часто не успевали умерших хоронить и шли дальше... Не поддается описанию движение тысячи повозок, полных людьми, (главным образом это женщины, старики и дети), которые в суровую зимнюю пору очутились под открытым небом между двумя враждебными армиями... Кроме того, это движение никем не руководилось: грабили нас, убивали и насиловали и красные, и белые. Последние беспощадно отбирали у нас лошадей, оставляя в степи перед лицом наступавших беспощадных большевиков. Дело дошло до того, что калмыки были вынуждены убегать как от белых, так и от красных, но трудно было это делать. Мне, мальчику, и то было ясно, что над нами совершается нечто ужасное, что большевики и "кадеты" для нас - враги и что пришел нам конец.
Февраль 1920 года. Но самое ужасное с нами было на реке Кубани. С тыла наступали красные, а впереди через реку Кубань был единственный мост для переправы. К этому мосту устремились десятки тысяч повозок с беженцами, войсковых частей, батарей. В воздухе - гул, шум, проклятия, беспорядочная стрельба, свист плетей и крики там и здесь падающих с моста людей. Сильные прокладывали себе дорогу. Трудно было в этом хаосе что-либо понять. Много, много людей, калмыцких подвод достались здесь на расправу большевикам. Оставшиеся в живых из них до сих пор живут под Ека-теринодаром, образовав целый хутор. Те, кому удалось пробиться через мост, пошли дальше. В числе этих счастливцев был и я. Дошли мы до высоких гор, где железная дорога уходила в туннель. Очутились в чужом, неведомом крае. Редко удавалось находить кров для ночлега. Жизнь -дни и ночи - протекала на повозках. Поезда проезжали мимо нас, нагруженные частями белой армии, особенно штабами, с разряженными женщинами, мебелью, псами, чемоданами и ящиками. Они направлялись к портам Черного моря.
Туапсе. Дальше, стихийно двигаясь, бросая по пути все, что затрудняло движение, - больных, старых и детей, стали приближаться и мы к Туапсе. Но не дойдя до места, подверглись нападению каких-то "зеленых", которые ни от белых, ни от красных не отличались. Они забрали у нас последних быков и лошадей и угнали в горы. Остались мы только с ручным багажом...
В Туапсе была невозможная давка. Говорили, что вся армия грузится на пароходы, и разумеется, что и наши "вожди" находились там, давая распоряжения с палубы. И ничего о "своем народе" они не знали. О том, что мы, пройдя столько верст в зимнюю стужу, с такими жертвами добравшись до пристани, тут так и не были допущены к пароходам. Но, несмотря на все препятствия, все же многие из нас попали на уходившие суда, но отношение к нам было не только враждебное, но и просто брезгливое.
На берегу основная масса беженцев попала в плен к большевикам и должна была искупать грехи тех, кто полтора года назад с пеной у рта возвещал народу благости революции. Больше всего страдал тот, кто на своей убогой телеге вез свою семью, зачастую и своих мертвых. Кто, доведенный до полного отчаянья, умерщвлял грудных детей, ударяя их головой о придорожный камень, и сам бросался в море, поскольку был жестоко обманут.
Преодолев все, мы очутились в эмиграции. Разбрелись и доныне влачим жалкое существование. Много, много лет прошло уже, а конца испытаниям не видно. И, как будто, положение стало хуже. Ряды наши тают. Одних уносит могила, других болезнь приковала к постели, третьи падают духом и идут на мир со вчерашним врагом, четвертые забились по чужим дворам. Только немногие пытаются работать, что-то делать, найти какой-то выход, бьются, как рыба об лед.
Известно, что судьба малых народов никогда в истории не бывала счастливой и безмятежной. Я не верю в гуманность и мягкосердечие великих народов, которые оттого и стали великими, что поглотили много малых народов. Я верю, что всякий народ, как и сам человек, только собственными усилиями должен найти выход из положения и по заслугам занять свое место. Спасение надо искать в самом себе, в своих силах, как бы скромны они ни были.
С большой радостью констатирую, что организация "Хальмг Тангчин Туг" и ее работа является первым таким опытом. Нужно только пожелать, чтобы ее руководители не повторяли тех ошибок, которые делали наши "вожди" в недалеком прошлом.
_______________________________________________
ЗНАМЯ ПОЛКА: с изображением древнего Бога войны Ямантаки на темно-гнедом коне. Полотно желтое, 1 метр длины , 3/4 метра ширины, с бахромой с трех сторон 3 -4 см.
ФОРМА ПОЛКА: синие шаровары с желтыми лампасами, гимнастерка защитного цвета, фуражка с черноплюшевым ободком, желтым верхом и кокардой.
По мере освобождения Сальского округа от большевиков летом 1918 г., вслед за Зюнгарским полком, формируется еще один, второй национальный калмыцкий полк из наборов действующей армии, переписи 1918-1919 гг., - его еще называли "молодым" Третьим Калмыцким полком. Название этого полка, видно, было внесено просто в список русским начальством, т.к. ему, может, было не по душе возрождение национального сознания калмыков. Третий "молодой" полк был первоочередным регулярным полком, состоявшим из четырех сотен донских калмыков-казаков, а остальное было пополнено казаками. Полк входил в Первую казачью гвардейскую дивизию.
Командиры полка были: 1-й полковник Полозов, 2-й полковник Тюрморезов, 3-й полковник Слюсарев Н.П. Полковник Тюрморезов был назначен помощником полковника Слюсарева по строевой части.
Командирами сотни были: 1 - есаул Абушинов Басан Иванович, Ново-Алексеевской станицы (Геленггенкна), 2 - есаул Ушаков. Об остальных сведений нет. Среди офицеров своими удачными боевыми операциями особенно отличались есаул Абушинов и молодой сотник Куберлинов, Граббевской станицы (Цевднанкна). Взводными офицерами были: 1 - сотник Борманжинов Церен Лиджи, Платовской станицы (Ики Бурла), убит в чине подъесаула, 2 -Буринов. Об остальных сведений нет. Командирами пулеметных команд и героями Третьего Калмыцкого полка были Лалыков Бембе и Ункинов Ц. - Платовской станицы (Ики Бурла).
Вручение знамени полку. Осенью 1918 г. в поселке Власовка вблизи Александро-Грушевска состоялось вручение знамени этому полку. Это происходило в торжественной обстановке, был военный парад с духовым оркестром. Знамя вручил сам бакша Борманжинов, лама донских калмыков, - лично командиру полка полковнику Слюсареву в присутствии донского атамана генерал Краснова П.Н., Переборова Замбы, личного секретаря ламы, и сотника Алексеева А.А., заместителя окружного атамана Сальского округа. От калмыцкого народа были переданы в дар донскому атаману конь гнедой масти (кер) и командиру полка Слюсареву - конь соловой масти (шарга). По случаю этого торжества полк получил трехдневный отпуск. После этого он пошел на фронт и с успехом действовал на территории Дона, Воронежской, Тамбовской и Харьковской губерний. Он действовал отдельно от Зюнгарского полка, на иных фронтах. При общем отступлении Добровольческой армии в 1919-1920 гг. на Кубань и Черноморское побережье полк действовал на Кубани против зеленых, а в Новороссийске был арьергардом против красных.
Елена Ремилева-Шлютер