♥Goddess of Love--Богиня Любви♥

:

Любовь Рагозина

26 июл

ЗАПОЗДАЛОЕ ПИСЬМО...

✍🏻 Наталья Литвишко.
– Фрося, ты дома?
Крик соседки вывел женщину из сладостных грёз. Фрося представляла, как посадит мужа в красный угол, как нальёт чарочку после баньки, а потом… Третий год одна. Истосковалась. Всё война проклятущая! Матвей ещё по снегу написал, что приедет ненадолго в отпуск. Быстрее бы. Уже и огурцы пошли, а его всё нет. Покраснев от срамных мыслей, вздохнула, собрала в передник сорванные огурцы и вышла с огорода.
– Чего орёшь, как скаженная? – спросила она Авдотью. – Всех кур распугала.
– Так у тебя их всего две, – старуха с недоумением выставила вперёд указательные пальцы обеих рук.
– Вот всех двух и распугала, – рассмеялась Фрося и закрыла калитку в огород. – Говори, чего надо, некогда мне лясы точить.
– Так я это, с вестями к тебе. Матвей дома скоро будет.
– Удивила! Я же сама тебе письмо читала.
– Ага, ага, – закивала Авдотья. – Токмо это, не один он будет.
– Знаю, писал, что с товарищем.
Авдотья прищурилась:
– Токмо он не писал, что товарищ тот в юбке и вооот с таким брюхом.
– Ты чего языком мелешь? – побледнела Фрося.
– Истинную правду говорю, – перекрестилась старуха. – Своими глазами видела.
– Кого?
– Так Матвея твоёго и товарища евоного.
– Во сне, что ли?
– Не… Я в картошке с тяпкой шарилась. Смотрю – идёт от лесочка кто-то, – шамкала старуха беззубым ртом. – Пригляделась – Мотька. Остановился, будто ждёт кого. Туточки она из кусточков вынырнула. Мотя енту кралечку под локоток подхватил, как председатель наш проверяюшшую из райкома. Идут, беседуют об чём-то. А я через плетень, да к тебе. Упредить.
В памяти Фроси всплыли строки из письма: «Возможно, приеду не один». Про товарища ни слова. Она сама так додумала. Руки безвольно опустились. Огурцы раскатились по утоптанной земле двора. Куры с жадностью набросились на зеленцы. Фрося стянула с головы платок, прижала к губам: «Да что же это делается? Бесстыжий… Полюбовницу домой тащит. И детей не постеснялся».
– Они-то вкруг по околице двинулись, а я наперегонки, прямком по проулку. Успела! – Авдотья гордо глянула на Фросю и моментально сникла. – Только скоростя у меня не те, – она махнула рукой в сторону улицы: – вона, фурага его уже маячит.
Фрося перевела взгляд – над забором медленно плыла фуражка с красной звездой. Женщина напряглась, привычным движением накинула платок на голову, туго стянула концы и метнулась к сараю: «Ну, я вам покажу!». Под ногами захрустели огурцы. В ту же минуту скрипнула воротина. Матвей заботливо придержал створку, пропуская вперёд спутницу.
– А ну, геть отседова! – крикнула Фрося, хватая вилы.
Матвей повернулся на голос жены, скинул вещмешки на землю, кинулся к ней:
– Фрося! – и осёкся.
Выставив инструмент вперёд зубьями, жена надвигалась на него.
– Ты чего? – замер Матвей.
– Вон пошёл!
– Сдурела? Брось вилы!
– А ты не командуй! Я сама себе командир.
– Свят, свят, свят, – бормотала Авдотья, плюхнувшись на крылечко и мелко крестясь.
– Да что случилось-то? – топтался на месте Матвей.
– А ты не знаешь? Я думала, ты воюешь, а ты вон чего… «Возможно, приеду не один», – процитировала Фрося.
– Я же тебе писал…
– А чего больше никого не приволок?
Матвей оглянулся на спутницу. Она, отступив назад, привалилась к стойке ворот, тяжело дыша.
– Матвей, пойдём. Я сразу говорила, что это плохая затея. А ты: «Моя Фрося всё поймёт и тебя примет».
– Не переживай, на улице не останемся, – успокоил он женщину, процедил жене сквозь зубы: – Прощевай! – и вышел со двора.
Фросю понесло: поймав кураж, не могла остановиться. Подняв с земли огурец, кинула в спину мужа.
Матвей обернулся:
– Дура! – зло сплюнул он.
Фрося громко запела:
– Ту-ту, ту-ту-ту, ту-ту, ту-ту-ту-тууу…
Мелодия марша «Прощания славянки» звучала издевательски.
Матвей ещё раз обернулся. Под долгим, пронзительным взглядом мужа Фрося скукожилась и замолчала. Прислонив вилы к стене сарая, она направилась к Авдотье:
– Чего расселась?
– Так енто, побегну я, – старуха проворно подскочила. – Куры не кормлены, картоха не дотяпана…
Фрося собрала поклёванные огурцы, перемыла, сняла с печурки чугунок с картошкой. «Что я детям скажу? Ребятишки скоро с речки явятся». – Она присела к столу под навесом, уронила голову на руки и расплакалась.
Топот копыт заставил встрепенуться: «Не иначе, по мою душу».
– Тётя Фрося, – донёсся с улицы голос Пашки, мальчишки, исполняющего роль вестового при председателе. – Егор Кузьмич ногу литовкой рассёк.
Парнишка накинул повод на коновязь и вошёл во двор.
– Кровища хлещет. – Пашка, запыхавшийся от быстрой езды, выпил кружку воды, вытер губы. – Собирайся быстрее.
– Седлай Орлика. Я сейчас, – она прикрыла еду на столе стареньким полотенцем и бросилась в дом за сумкой с инструментом и лекарствами.
***
Домой возвращалась за полночь. Чтобы не пугать деревенских, вела коня в поводу. Село спало после трудового дня. Во дворе председателя светился огонёк папиросы.
– И что теперь? – услышала Фрося незнакомый голос.
– Завтра к детям пойду, – отозвался Матвей.
«Так вот вы где, голубки. Крёстный пригрел изменника со змеюкой», – застыла Фрося, вслушиваясь в разговор.
Матвей затянулся, выпустил облачко дыма и с горечью добавил:
– С женой уже повидался… – он притоптал окурок. – Спать пошли. Тебе отдыхать надо.
«Ну, уж нееет, не угадал, – прищурилась Фрося. – С утра отправлю ребятишек к Петровичу на пасеку. Там ты их точно искать не будешь».
Скрипнула дверь, истошно заорала кошка, матюкнулся Матвей, и наступила тишина.
«А зачем? – спросила себя Фрося. – Детям-то он отец… Пусть приходит. Лучше я уйду. Давно пора в район за лекарствами съездить». Она поставила Орлика в стойло, насыпала овса и тихо проскользнула в дом.
Дети спали, разметавшись на соломенных тюфяках на полу. «Хорошие мои», – Фрося поправила домотканую ряднушку, служившую одеялом, и прилегла рядом.
Сон не шёл. Долго ворочалась не в первый раз перебирая в голове события дня. Не давала покоя разлучница.

ЗАПОЗДАЛОЕ ПИСЬМО... - 969444617845
Картина Ильдуса Муртазина

«И что только Матвей в ней нашёл? Ни кожи, ни рожи: плоскогрудая, стриженная под мальчика. А вот глаза у неё красивые – бездонные. Только боль в них, как у побитой собаки. Держится хорошо, с достоинством, хоть и рожать ей не сегодня-завтра, живот уже вниз пошёл. Так это же мне роды принимать придётся? – Фросю бросило в пот от такой мысли. – Господи, за что мне это? Я же не смогу… И всё из-за тебя, кобель проклятый», – она разревелась от жалости к себе и незнакомой женщине.

***

Фрося подстёгивала Орлика, злясь на председателя. И надо же было ему влезть под шкуру с самого утра.

– Не дело это бежать из дома, когда муж на побывку приехал, – сказал он, когда Фрося на минутку заскочила в контору, чтобы сообщить, куда направляется.

– Ты, Игнат Ильич, в мою жизнь не лезь, – вспыхнула Фрося.

– Корить себя будешь, да поздно, – он на секунду поднял глаза на Фросю и опять уткнулся в бумаги.

– Крестнику своему советы давай, – буркнула Фрося себе под нос и хлопнула дверью.

– На почту заскочи, корреспонденцию забери, – выглянул в окно председатель. – Позвоню, скажу, чтоб отдали. А то бабы меня сожрут, если письма в районе мёртвым грузом лежать будут. Дарью-то я на сенокос отправил, вместо Егора Кузьмича.

– Ладно, – кивнула Фрося.

Конфликтовать с председателем ей не хотелось. Хороший мужик, правильный. Это он Орлика, старого, списанного с колхозных работ коня, ей на постой передал.

– Наш ветеринар на фронт ушёл. А ты, Ефросинья Андреевна, фельдшер – людей лечишь. Значит, и со скотиной справишься. Поэтому, сердечно прошу, не откажи. Тебе трудодни пойдут, и конь, опять же, под рукой, хоть и старый. Всё подмога.

«И правда, подмога. Хоть к человеку больному, хоть к животине быстрее добраться можно, чтобы помощь оказать. Да и ноги свои не мотаешь, устаёшь меньше. Только душу, зачем разбередил? И так болит», – Фрося не заметила, как за рассуждениями добралась до райцентра.

Пока в больнице отчёт о работе сдавала и лекарства получала, пока почту принимала, пересчитывала, бланки заполняла, о Матвее не вспоминала. Но стоило пуститься в обратный путь, опять навалились тяжкие думы.

Солнце перевалило на закат. «Перекусить надо, с утра не ела», – спохватилась Фрося и остановилась в лесочке. Пели птицы, жужжали пчёлы, стрекотали в траве кузнечики. Листва на деревьях шуршала от лёгкого ветерка.

«Благодать, да и только! А ведь я кому-то и похоронки везу, – Фрося потянулась к почтовому мешку, достала стопочку казённых конвертов, перевязанную бечёвкой. – Нет, пусть председатель с ними сам разбирается. Лучше посмотрю, кому радость».

Она высыпала фронтовые треугольники на траву, начала перебирать: «Дарья, Матрёна Ивановна, Ксенюха. Степанида, наконец-то, весточку от мужа дождалась. А это, – руки задрожали, – от Матвея. – Она швырнула письмо подальше от себя. – Не буду читать!»

Орлик потянулся губами к серому треугольнику. «Нет! – Фрося выхватила письмо из-под конской морды, прижала к груди, потом решительно развернула: «Здравствуйте, дорогие мои жена Фросенька, сынок Ванечка, доченьки Аннушка и Ариночка». – Она, как наяву, услышала голос мужа. Глаза защипало от слёз: «Что же ты наделал, дурак проклятущий».

«Я жив и здоров. Жду, не дождусь, когда увижу вас. – Дальше Матвей спрашивал, про дела, давал наказы детям, передавал приветы сельчанам. Фрося быстро пробежала это место глазами, знала, что ниже будут слова только для неё. – Милая моя, дорогая Фросенька. – От этой фразы тепло разлилось по телу. – Приеду я не один, с Марией». – Сердце моментально зашлось, стало нечем дышать. Дальше шли строки, вымаранные цензорами. Она скомкала листок, прошептала:

– Гад, как есть гад, – и начала колотить кулаками по толстому стволу берёзы в бессильной ярости.

Письмо, скатившись с колен, упало в траву и дразнило, как шляпка гриба, который видишь, но ещё не сорвал.Фрося подхватила комок, расправила, посмотрела на просвет: «Она спасла мне жизнь, закрыв своим телом, а сама получила три осколка в спину, и руку ей по локоть оторвало, – разобрала Фрося с трудом.

Часть письма не читалась совсем. В конце страницы смогла различить ещё кусочек: – А муж её, мой командир, геройски погиб. Ехать ей некуда. Родители в блокадном Ленинграде остались. – И как награда, за то, что дочитала до конца, на обороте твёрдым, почерком Матвея было выведено: – Получатся, что ты да я с детьми её семьёй станем. Целую, обнимаю. Муж и отец, Матвей Иванов».

– За что же бабоньке всё это, – заголосила Фрося. Орлик испуганно повёл ушами и оглянулся на хозяйку. – Нет мне прощения от Матвея: не он наделал, а я наворотила!

Она быстро приторочила мешок к седлу и вставила ноги в стремена.

***

Фрося не щадя гнала Орлика, приговаривая:

– Потерпи, миленький! Мне быстрее надо.

Ворвалась во двор председателя, даже не привязав коня:

– Матвей! – крикнула она.

– Нет его. На разъезд ушёл, – отозвалась Мария с крыльца.

– Как ушёл? – оторопела Фрося. – Отпуск же…

– Закончился отпуск. Неделю ему давали. Пока Матвей меня из госпиталя забрал, пока сюда добрались… – женщина, скривившись от боли, облизала пересохшие губы.

– Да ты же рожаешь, – ахнула Фрося. – Схватки считала? Ну-ка, обопрись на меня, пойдём.

– Скачи, ещё успеешь догнать.

– Нет, – Фрося подхватила Марию и поволокла на улицу. – За узду держись. Орлик смирный, тихонько пойдёт, а я тебя с другой стороны поддержу.

– Мама, папка приходил, – сообщил Ваня, когда Фрося с Марией добрались до дома. – И опять на фронт уехал.

– Знаю, милый, знаю. А я вот видишь, в район по делам моталась. Разминулись. А теперь роженица у меня. Ты баню быстренько растопляй, и воды натаскай побольше. Потом Орлику сена задай, да не распрягай пока.

Она усадила тихо постанывающую женщину под навес.

– На, пососи, – протянула малюсенький, как спичечная головка, кусочек колотого сахара. – Помогает. И не молчи. Как невтерпёж будет, сразу голос подавай. А вы чего встали? – прикрикнула Фрося на дочек, исподтишка разглядывающих Марию. – Нечего шушукаться. Аня, на полке солому настели. Ариша, рванки чистые из комода в баню тащи.

Из трубы повалил густой дым.

– Вань, сильно не кочегарь. И помоги-ка мне, Марию до бани довести, а дальше я сама управлюсь. И дядьку Игната предупреди, что она у нас. Ночевать к Авдотье отправляйтесь. Картошку с огурцами с собой прихватите. Да скажите, что я наказала ей до меня срочно бежать.

Из бани Фрося вышла, когда в небе зажглись первые звёзды, уставшая, но довольная.

– Мальчишка у нас,– сообщила она Авдотье и Игнату Ильичу.

– Мужик родился! – крякнул председатель.

– Чего звала, раз сама управилась? – поднялась Авдотья.

– Я на разъезд. Роженицу в дом переведёшь часа через два, да отвар ей дашь. Я оставила. А пока зыбку приготовь. В сундуке все причиндалы возьми. Там и матрасик, и одеяло.

– Неужто, на свою кровать её положишь? – всплеснула руками Авдотья. – И чего енто делается на белом свете…

– Цыц, – прервала стенания старухи Фрося. – И, смотри у меня, чтобы не спала!

– Ты аккуратнее, темно уже, – Игнат обнял Фросю. – Спасибо, дочка.

***

– Мужчина, высокий такой, с погонами и орденом на гимнастёрке, был тут? – распахнув дверь железнодорожной будки, не здороваясь, с порога спросила Фрося смотрителя.

– Али натворил чего? – строго глянул поверх очков служащий.

– Муж мой на сутки приезжал, да не застал.

Железно дорожник вгляделся в лицо Фроси:

– Ты же фельдшерица? Понятное дело, забот невпроворот…

– Был?! – перебила Фрося.

– Он посадочный талон предъявил. Я его в товарняк до Узловой пристроил, – поспешно произнёс мужчина. – В последний вагон. Вон состав только отошёл. Фонари ещё светятся.

Фрося неслась на Орлике вдоль путей.

– Матвей, – задыхаясь, кричала она, – Мария мальчика родила. Я её не брошу.

На площадке товарного вагона вспыхнула спичка, и едва заметно замерцал огонёк папиросы.

Часть 2.

Матвей ворочался на жёсткой полке теплушки. Почти три недели он уже в пути, и доберётся ли до дома завтра, одному богу известно.

«Инвалидный состав», как окрестили остряки-пассажиры три теплушки, оборудованные баком с водой и закутком-туалетом, вёз комиссованных бойцов. Их сопровождала девушка-санинструктор, которая выдавала пайки, при необходимости обрабатывала раны.

Народ в теплушках постоянно менялся. Кто-то доезжал до места назначения и сходил, в вагончики подгружали новых «негодников» с проходными свидетельствами для следования домой, несколько человек сняли и вернули в госпитали на долечивание, потому как открывались кровотечения, или поднималась температура. А одного забрала похоронная бригада.

Мини-состав застревал на каждой станции. Его отцепляли от одного пассажирского поезда и крепили к другому. Но у пассажирских не было приоритетного права, и они стояли, пропуская литерные.

Днём было видно, кого пропускают – на запад тянулись эшелоны с техникой, горючим и солдатами-новобранцами, а на восток почти беспрепятственно шли санитарные эшелоны и товарные поезда. Вагоны с красными крестами вопросов не вызывали, а что везут в закрытых товарняках, оставалось загадкой.

Матвей слушал, как балагурят отставники, но сам участия в разговорах почти не принимал – стоило открыть рот, как внутри начинало клокотать.

– Приеду домой, первым делом медали начищу, и по девкам.

«Это кто-то из молодых. О чём им ещё мечтать? Порох понюхали, а женщину нет», – комментировал про себя Матвей.

– А я маманю обниму и попрошу баньку затопить.

Матвей узнал голос соседа по палате. Ещё один зелёный. Обгоревшему танкисту в госпитале исполнилось девятнадцать. Жалко парня – почти ослеп. «И мне бы в баньку. Только не знаю, выдюжу ли?» – сомневался Матвей.

– А я картошки жареной с грибочками хочу. Им как раз самая пора. Так бы и навернул целую сковородку под стаканчик самогонки.

Рот Матвея наполнился слюной. Он представлял, как Фрося несёт от печи на стол чугунок с дымящейся молодой картошкой, а на выскобленной до бела столешнице лежит нарезанный крупными кусками хлеб, пучок зелёного лука и стоит кринка молока. Самогона он не хотел, а о кружке парного мечтал.

Когда думал о жене, на душе становилось теплее. Вот приедет домой и столько хороших слов ей скажет. И за Марию непременно поблагодарит. Слышал, как Фрося в ту ночь кричала. Письмо с дороги сразу настрочил. Но разве можно на бумаге выразить всё то, что сказать хотел? Для этого глаза Фросенькины видеть надо.

Радость от скорой встречи с женой и детьми сменялась тревогой. Нужен ли он им такой, калечный? И мысли, тяжёлые как грязь, налипшая на сапоги в осеннюю распутицу, не давали покоя. Не видел он себя в новой жизни.

Что в госпиталь попал, домой не написал. Сначала расстраивать не хотел. А потом страшно стало. Чуть не каждое утро санитары уносили кого-нибудь из товарищей по палате навсегда. А вдруг и его очередь придёт? Не выживет, значит не судьба. Тем более, похоронку Фросе уже отправили.

Об этом узнал от батальонного писаря. Парень позже Матвея попал в госпиталь и, увидев ротного в очереди на перевязку, побледнел:

– Ты же погиб. Комбат видел, как тебя на куски разорвало. Я сам извещение заполнял.

– Значит, буду жить долго и счастливо, – отшутился Матвей, но беспокойство усилилось, как будто его и в самом деле похоронили.

Перегон от Узловой до родного разъезда дался нелегко. Матвей ненадолго провалился в сон, и картина последнего боя моментально вспыхнула в воспалённом мозгу.

Едва он успел доложить комбату, что прибыл после отпуска в расположение части, как гитлеровцы пошли в атаку. Вслед за командиром выбежал из блиндажа, стрелял из автомата, непонятно откуда оказавшегося в руках, строчил из пулемёта, оттолкнув пулемётчика, который с открытыми глазами сполз по стене окопа. А потом взрыв отбросил Матвея на крышу блиндажа. Полёт казался бесконечным. Падение, темнота и надрывный крик Фроси: «Матвееееей...»

Он вздрогнул и проснулся.

Дальнейшее пугало ничуть не меньше, чем этот бой. Случайный проблеск сознания на полковом сортировочном пункте – солнце бьёт в глаза, всё тело болит и очень хочется пить. В следующий раз пришёл в себя уже в дивизионном госпитале. Нога закована в гипс, грудь и руки перемотаны бинтами.

– Очнулся? Вот и хорошо. А то мы уже и не чаяли, – пожилая санитарка поверх очков взглянула на Матвея и отправилась за доктором.
ЗАПОЗДАЛОЕ ПИСЬМО... - 969444618101
Картина художника Кокачёва Виталия Васильевича

Руки оказались самой малой бедой – множественные мелкие осколочные ранения мягких тканей. Нога беспокоила больше – переломанные кости и порванные сухожилия.

– Радуйся, что не отняли, – успокаивал доктор. – Ходить будешь. Правда, сначала на костылях. А вот насчет подвижности, ничего сказать не могу. – Доктор с озабоченным видом прикладывал стетоскоп к груди Матвея, задумчиво чесал нос и бормотал: – Ничего не понимаю. Ранение поверхностное, лёгкие не задеты... Странно-странно...

Иногда в груди болело так, что Матвей скрипел зубами.

– Ушиб себя так ведёт? Очень интересный случай! Посмотрим, понаблюдаем, – при каждом обходе говорил врач, и отправлять Матвея глубже в тыл не спешил.

Матвей недолго скакал по бывшей школе на костылях. Вскоре после того как сняли гипс, начал ходить с батожком, приволакивая негнущуюся ногу.

– Быстро на поправку, батенька мой, идёте.

– И так задержался я тут у вас. Сводку слышали? Тяжёлые бои. А я тут валяюсь. Воевать хочу. На фронт когда?

– На ВВК ваша судьба решится. Но, думаю, домой.

Матвей злился, но ничего поделать не мог. На комиссии предлагали на курорте подлечиться, но Матвей отказался – пусть едут те, кому в строй возвращаться, им нужнее.

Небо за окном под потолком начало сереть. Матвей, стараясь не потревожить спящих товарищей, пробрался к выходу и немного раздвинул дверь. Прохладный воздух освежил в лицо. Он любил это время суток – ещё не утро, но уже и не ночь.

До войны Фрося поднималась рано, чтобы подоить корову, перед тем, как выгнать в стадо. Матвей вставал вместе с ней и сам провожал Красулю за ворота. Потом они с Фросей пили чай, и Матвей уходил на работу. Нет Красули. Ещё в конце зимы сорок первого жена сдала корову на мясо. Не будет ему кружки молока: «Ничего, вот закончится война, и новую заведём».

– Товарищ старший лейтенант, – около него стояла санинструктор, – возьмите вашим детям.

На раскрытой ладони девушки в чистой тряпочке лежало три кубика сахара.

– Спасибо! Жениха тебе хорошего.

Плечи девушки затряслись:

– Погиб он.

Матвей ругал себя за такое пожелание. И ведь не скажешь, что другой будет.

– Ничего, дочка, ничего, – твердил Матвей, в бессильной ярости сжимая кулаки. – Всё образуется...

Состав начал замедляться. Он проплыл мимо будки смотрителя и остановился на главном пути.

– Чего медлишь? Сходи давай! – крикнул кондуктор с задней площадки теплушки. – Три минуты остановка.

Матвей глянул вниз. Высоко, не спрыгнуть. Он распластался на полу вагона и вперёд ногами выполз в проём. Санинструктор подала вещи.

– Прощайте! – крикнула она и закрыла дверь.

***

По тропинке от железнодорожного полотна к большаку Матвей двигался шустро – нетерпение быстрее оказаться дома заставляло прибавить шаг. Скоро он устал и уже жалел, что сразу взял такой темп. В груди саднило, от быстрой ходьбы ныла даже здоровая нога.

По дороге идти было легче – ноги не путались в траве. Но каждый шаг давался труднее. Хотелось сесть, передохнуть, но боялся, что потом не поднимется. Сзади послышался шум моторов. Матвей оглянулся. Над дорогой клубами поднималась пыль. Он отступил на обочину, остановился и скинул вещмешок.

Из-за поворота показалась колонна машин. Водитель первой посигналил и отдал Матвею честь. Он в ответ вскинул руку и растерянно опустил – в кузове сидели пленные немцы. Их охраняли два энкавэдэшника в фуражках с малиновыми околышками. Матвей зло сплюнул, ишь, на машинах везут. Нет, чтобы сразу к стенке поставить.

Шофёры других полуторок тоже приветствовали Матвея. Он быстро подносил руку к виску и ещё быстрее опускал, чтобы эти не подумали, что им четь отдаёт.

Последним в колонне шёл «Виллис», оборудованный пулемётом «Максим». У Матвея аж руки зачесались – вот бы сейчас по этим очередь дать.

Машина, поравнявшись с Матвеем, притормозила.

Молоденький капитан, сидевший рядом с пожилым старшиной-водителем, спросил:

– Откуда идёшь, старлей?

– С разъезда, – вытянулся в струнку Матвей.

– Куда?

– В Первомайку.

– Ого, – присвистнул старшина. – Долго ковылять будешь.

– Нога болит? – кивнул на трость капитан.

Матвей опустил глаза и процедил сквозь зубы:

– Терпимо.

– Садись, мы в сторону райцентра. Подбросим.

Матвей замялся.

– Да не бойся! Эти уже не кусаются, – капитан вышел из машины, слегка припадая на одну ногу. – Да не тушуйся ты. – Он подхватил рюкзак и забросил его назад. – Садись! Как старший по званию приказываю.

Матвей с трудом забрался в автомобиль.

– В отпуск по ранению?

– Списали подчистую.

– Где тебя так? – расспрашивал капитан.

– На Днепре.

– Горячо сейчас там.

– А где холодно? – раздражённо огрызнулся Матвей. Не нравился эму этот капитан своей навязчивостью.

– Ты чего колючий такой? – не отставал случайный знакомый.

– А с чего мне мягким да пушистым быть? Пока воевал, столько всего понасмотрелся. Жалею об одном – рано из строя выбыл, – Матвей провёл ладонью по холодной стали «Максима».

– Вот и я! Меня на Волховском зацепило. В полковой разведке служил. Комиссию прошёл, но признали ограниченно годным к нестроевой и в тыл по месту жительства сослали. Три месяца в городском военкомате штаны протирал. Волком от бумажек выл. Потом разнарядка пришла – выделить человека для конвоирования пленных к месту отбывания заключения. А я язык мало-мальски знаю, вот и направили. И дядя Петя тоже не по своей воле передовую покинул.

– Ага. Домой вернулся с простреленным лёгким, двумя оторванными пальцами правой руки, – старшина продемонстрировал культю с обрубками большого и указательного пальцев, – и вердиктом «не годен к военной службе». Но я не сдался. Опять на комиссию пошёл. Признали «не строевым», определили военкома возить. А как узнал, что капитан команду набирает, рапорт подал. Удовлетворили. Мы с капитаном в одном полку служили. Теперь опять вместе. Такие, брат, дела.

– Земляки, значит, – ощетинился Матвей. – То-то я смотрю, спелись! Дядя Петя... – передразнил он. – Кумовство развели...

– Дурак, – беззлобно ругнулся капитан. – Я тоже поначалу ершился. Потом прошло. Нужно будет, и тебе поможем. Фронтовики поддерживать друг друга должны.

– Ты, товарищ старший лейтенант, не смотри, что капитан мой такой спокойный, – поправил пилотку старшина. – Это сейчас он пообтесался, а по первости, чуть что, за пистолет хватался. Думал, под трибунал угодит. Сам не раз его за руку ловил. Нам после Сталинграда столько немецких офицеров перевезти пришлось. А они там сплошные фон-бароны в чинах. И спеси у них выше крыши. Правда, пока их сюда этапировали, поостыли малость. Но презрительное «русиш швайн» в лицо капитану не раз бросали.

– Вот объясни мне, товарищ капитан, какого рожна мы их кормить должны, когда свой народ голодный?

– Они будут строить и восстанавливать то, что разрушили.

– Так рушили они там, а везут их аж на Урал, – горячился Матвей.

– Правильно везут. Незачем противника близко к фронту в тылу держать. А тут рабочие руки ох как нужны. Ты не всё видел. Сколько заводов в первый военный год эвакуировали... Люди цеха под открытым небом возводили и быстрее продукцию для фронта выпускать начинали. А живут они в бараках и землянках. Надо эвакуированным нормальные условия налаживать. Вот пусть немчура и строит.

– Может, ты и прав, – согласился Матвей. – Только я бы их всех... А со стройкой мы и сами справимся.

– Не скажи. Кто строить будет? Мужики на фронте. Рабочих рук не хватает. Слышал, что подростки у станков стоят? Так это не байки. И патроны к снарядам точат, и детали к машинам да танкам.

– А в колхозах бабы, ребятишки да старики спины гнут от зари до зари. Я точно знаю, – старшина поправил пилотку, – у меня мать с сестрой да племянниками в деревне живут. Да тебе, наверное, из дома писали.

Матвей хотел ответить, но начал задыхаться – в груди жгло, как будто в лёгкие раскалённого угля насыпали, сердце учащённо билось.

– Что-то тебе совсем хреново. Хлебни, – капитан протянул фляжку. – Да не бойся, там вода. Дядь Петь, – обратился он к водителю, – ты же здесь каждую тропинку знаешь. Сможем старлея поближе к дому подбросить?

– Если на следующем повороте на полевую свернуть, километров на семь углубимся, потом вдоль большака пойдём. Местные той дорогой в район на базар добираются. Там рощица будет. От неё до Первомайки рукой подать. А мы за два километра до райцентра опять на большак выскочим.

– Сигналь!

Водитель нажал на клаксон, прибавил газу и обогнул колонну. Машины встали. Капитан ненадолго отлучился.

– Порядок, – сказал он, когда вернулся. – Наши скорость сбросят, а ты, дядь Петь, притопи, чтобы до по райцентра колонну догнать.

– Сделаем, – уверил старшина.

Машина прыгала на ухабах. Матвей вжался в сидение и затих. «Зря я так. Обидел хороших людей ни за что, – думал он. – А ведь я даже имени этого капитана не знаю».

– Слышь, друг, зовут тебя как? – легонько тронул он капитана, когда боль немного отпустила.

– Иван.

– Хорошее имя, как у сына моего.

– Так на Ваньках земля русская держится, – хохотнул капитан.

– А я Матвей.

– Вот и познакомились, – подал голос водитель. – Я вашего председателя Игната Ильича знаю. Увидишь, привет передавай от Петра из Калиновки. Он поймёт. – Старшина через плечо глянул на Матвея. – Э, паря, ты не расклеивайся. Скоро дома будешь, а там и стены лечат. Детей-то у тебя сколько?

– Трое. Кроме сына две дочки.

– Девки – это хорошо. Они отцов шибко любят. Твоим сколько?

– Семь и пять.

– А мои уже большие. Скоро дедом стану.

Старшина что-то шепнул капитану, тот кивнул.

– Кажись добрались, – заглушил мотор водитель. – Прямо по курсу Первомайка. Правильно говорю?

– Да. Недалече осталось, – судорожно дыша ответил Матвей.

– Извини, в деревню заехать мне могу, – капитан, нахмурившись, посмотрел на Матвея. – Не положено мне от маршрута отклоняться. Да и народ пленными пугать не хочу.

– Не дай бог, стуканёт кто, – добавил старшина, – греха не оберёмся. Наши-то не сдадут.

Пока Матвей выбирался из газика, водитель незаметно сунул ему в сидор пару банок тушёнки и буханку хлеба.

Матвей поочерёдно протянул руку капитану и старшине:

– Не серчайте на меня. И не поминайте лихом. Я, может, чего-то не понимаю. Но бил их знатно.

– Верю! – капитан козырнул и запрыгнул в машину.

– Свидимся! – старшина и поставил вещмешок к ногам Матвея и сел за руль.

Матвей оправил гимнастёрку и прижал руку к виску. Он стоял так, пока автомобиль не скрылся из вида.

***

Матвей хотел поднять вещмешок, но не успел. Из рощицы выскочила девчонка с большой сумкой. Она с криком: «Дядя Матвей!» – кинулась ему на шею.

В глазах у Матвея потемнело, и он упал навзничь, увлекая за собой девчушку.

Очухался от того, что кто-то хлестал по щекам.

– Дядя Матвей, миленький, ты только не умирай, – уговаривала девочка, растирая грязными ладошками слёзы по лицу.

Матвей открыл глаза.

– Сесть помоги, – прохрипел он.

Девчушка ползала вокруг него на коленях, тянула за руки, пыталась подсунуть свои тонкие ручонки Матвею подмышки, но ничего не получалось. Она пыхтела, сопела, на лбу выступил пот, но девчушка не сдавалась.

То ли от недавней тряски, то ли от падения, или от того, что девочка трепала из стороны в сторону, грудь сдавило так, что Матвей закашлялся – тяжело, надрывно. К горлу подкатился комок. Матвей с трудом перекатился на бок и, собрав последние силы, сплюнул мокроту. Сразу стало легче.

Девочка испугано прошептала:

– Дядя Матвей, это что?

На огромном, чуть подсохшем листе лопуха чернел сгусток с алым ободком крови.

Матвей вдохнул. В груди не отдалось болью. Он, не веря себе, вдохнул ещё раз так глубоко, что закружилась голова. И опять ничего. Он растянул пересохшие губы в улыбке:

– Болячка моя вышла.

Испуг в глазах девочки не пропал, но она больше не плакала.

– Ты чья? – спросил Матвей.

Он опёрся на локоть, замер, дожидаясь, когда пропадут мушки перед глазами, и перебирая руками по земле, сел бочком, вытянув в сторону раненую ногу.

– Самойлова.

– Варька, что ли? Не узнал. Большая стала. – Ну-ка, подай вещмешок, – попросил Матвей.

– Скажешь, тоже! – Варя поставила перед ним сидор. – Это Митька у нас большой. Усы пробились, а ума нет, – затараторила она, повторяя чьи-то слова.

– Как так? – Матвей вынул из вещмешка фляжку с водой и сделал несколько жадных глотков.

– Дядька Игнат ему ответственную работу доверил, на трактор посадил, а он на фронт сбежать хотел.

– Это ж сколько ему лет?

– На Покров четырнадцать исполнится.

«Чуть старше моего Ванюшки. Рано война из мальчишек мужиков делает», – Матвей рывком оторвал тело от земли. Теперь он стоял на трёх точках, опираясь на руки и правое колено. Согнуть левую ногу он не мог. – И что дальше? Как подниматься?» – Ему было стыдно перед Варей, ползает, как незнамо кто по траве, словно совсем беспомощный.

Он потянулся к батожку, но не достал.

– Держи, – протянула Варя палку.

Опёрся на неё обеими руками и не смог выпрямиться. Вторая попытка тоже успеха не принесла. На третьей Варя из-за спины нырнула ему под локоть. От неожиданности Матвей отдёрнул руку от батожка, и Варя оказалась у него подмышкой.

– Так-то лучше. Ты не бойся, я выдюжу, я сильная.

Большеглазая, голенастая, похожая на пичужку девчонка сильной не выглядела. Тростиночка.

– Ну-ка, поднимайся... поднимайся, потихонечку... – уговаривала Варя, приняв часть его веса на свои хрупкие плечи.

И Матвей встал.

– Ловко ты придумала, – похвалил он девочку.

– Когда тётя Сима на Ваську похоронку получила, у неё ноги отнялись. Мы с мамкой её так в баню таскали. Поставим на ноги, она руки растопырит, а мы подопрём с двух сторон и волокём на себе.

«Сколько уже похоронок пришло односельчанам? А сколько ещё придёт? – размышлял Матвей. – Не видать пока конца войне».

– Думала, не справлюсь, – честно призналась девочка. – В деревню бежать хотела. Только кого на помощь звать? Все в поле. Картоху нужно успеть собрать, пока вёдро стоит. А то задождит, ковыряйся потом в грязи.

– Ну, пойдём, спасительница, – Матвей, опираясь одной рукой на палку, наклонился, задрав негнущуюся ногу вверх, и поднял фуражку.

– Как в школе на физкультуре, – рассмеялась Варя и тут же сделала серьёзное лицо: – Почто мне не сказал? Я бы подала.

– А если тебя рядом не будет, кто мне поможет? Надо самому учиться справляться, – закинув сидор на плечо, Матвей медленно поковылял по дороге.

– Меня подожди, – Варя схватила сумку и пошагала рядом. – Ты теперь всегда так ходить будешь?

– Как?

Варя изобразила. Это было так потешно, что Матвей улыбнулся.

– Врачи сказали, что со временем без клюки смогу обходиться. А пока – никак. Не знаешь, мои дома?

– Так я ж говорю, на поле все. Одна бабка Авдотья малышей караулит.

– А ты почему тут, раз все там?

– У меня выходной. Вчера больше всех в детской бригаде картошки собрала. Вот дядя Игнат и отрядил сегодня меня в почтальонки. Это лёгкой работой считается. В район сбегать, да по деревням письма разнести.

– Ничего себе! Это ж в одну сторону двенадцать вёрст, да в другую столько же, а ещё по деревням.

– А я напрямки, через лесок. Не в первый раз уже хожу, принимать почту научилась. Мне все завидуют. Война закончится, почтальонкой работать стану. Тогда мне велосипед дадут. Ой! – спохватилась Варя. – Я же тёте Фросе письмо несу, давай тебе сразу отдам. А то мне ещё в Малиновку надо.

Варя села на обочину, выудила из сумки конверт.

– Официальное. Нам в таком похоронку на папку принесли. – Она протянула письмо Матвею. – А раз ты живой, значит это не похоронка?

– Она самая, – Матвей разорвал конверт и вытащил казённую бумагу. – Только обманул я смерть врагам назло.

Варя с надеждой взглянула на Матвея:

– Может, и наш папка обманул?

Матвей сдёрнул с головы фуражку, провёл рукой по седому ёжику. Как сказать девчонке, что сам глаза другу закрыл?

– Ты беги, а то со мной до вечера не управишься.

Варя кивнула. Матвей заметил в её глазах слёзы.

– На, вот, гостинчик, – он вытащил из кармана тряпицу с сахаром и протянул ей один кусок.

– Мне?! Весь?! – Она лизнула белый комочек и опустила руку. – А можно я домой унесу мамке с братьями? Мы с до войны сахара не видели.

– Можно, – Матвей отвернулся, чтобы Варя не увидела, как задрожали у него губы: «Кто вас звал к нам на Родину? – адресовал он вопрос, тем, с машин. – Гады! Не знаю, что вы наработаете, но мы вас кормить будем. А наши дети, когда сахар увидят?»

– Я мимо поля идти буду, всем расскажу, что ты живой вернулся, – удаляясь, крикнула Варя. – Радость-то какая!

Припекало. К густому аромату нагретых на солнце сосен примешивался медовый запах донника и горьковатый полынный. Жужжали пчёлы и порхали бабочки. В траве стрекотали кузнечики. Хорошо! Как будто и нет войны.

Берёзы, с первыми жёлтыми листиками в кронах, шелестели от лёгкого ветерка. Поддавшись внезапному порыву, Матвей сошёл с дороги, обнял белый шершавый ствол и замер. По лицу текли слёзы.

Матвей вытер рукавом лицо. Рано он раскис. Дети и старики работают. И он в стороне не останется. Найдёт себе дело. А что похоронку сам получил, так это хорошо. Фрося не расстроится. Он свернул конверт и сунул его в карман.

Часть 3.

Мария ещё раз пробежала глазами по листку бумаги, смяла его и зажала в кулаке. Рука безвольно опустилась.

Она уже сбилась со счёта, сколько писем отправила родителям в Ленинград. Первые под её диктовку писала Фрося, затем сама приноровилась выводить кривые печатные буквы левой рукой. Ответа не было. Но Мария не сдавалась. Адресная служба молчала. Оно и понятно. Город в блокаде, может, и нет пока службы такой. Начала писать соседям по дому, подругам, чьи адреса помнила. Тоже тишина.

Последнее письмо отправила два месяца назад на адрес школы, где работала мама. В строке «Кому» указала «Директору школы» – без имени. Сегодня пришёл ответ.

«Здравствуйте, Мария! Я новый человек в школе. Назначен директором по возвращении с фронта, в связи с полной непригодностью к строевой службе.
ЗАПОЗДАЛОЕ ПИСЬМО... - 969444618357
Я опросил оставшихся в штате старых сотрудников, и мне удалось выяснить, что последний раз вашу матушку видели в начале ноября 1941 года. Со слов учителей, в одну из ночей в ваш дом попала авиабомба. Проверил информацию лично. Да, действительно, прямое попадание фугасной бомбы, которое полностью разрушило внутренние помещения корпуса, оставив целым фасад.
Кроме того, мне удалось найти председателя ЖАКТа, который рассказал, что ваши родители из квартиры, для убытия в эвакуацию, не выписывались.

Предпринял попытку получить сведения о вашем батюшке. Медицинский институт, в котором он работал, летом 1941 был переоборудован под госпиталь. В середине осени того же года, на имя начальника госпиталя поступил рапорт, что начальник отделения нетранспортабельных раненых не явился на работу. Это был ваш отец.

Скорее всего, ваши родители погибли в ночь бомбёжки. Останки тел, обнаруженные при разборе завалов, захоронены на Пискарёвском кладбище.

Извините, что так коряво сообщаю об этом. Три года ничего, кроме рапортов и донесений не писал. Примите мои соболезнования».

Стояла дата: 4 августа 1944 года и ниже, уже человеческим языком, сделана приписка:

«Мария, вы помните меня? Я Алексей Попов, учился у Анны Захаровны и неоднократно бывал у вас дома. Как вы оказались на Урале? Вы же воевали. После ранения? Если нужна помощь, пишите, помогу, чем смогу. Да и просто пишите. У меня почти никого не осталось из довоенной жизни».

Сейчас уже сентябрь. Берёзы за околицей пожелтели, но ещё не начали терять листву.
ЗАПОЗДАЛОЕ ПИСЬМО... - 969444618613
Картина Александра Горбачёва

В Ленинграде клёны стоят нарядные. А здесь клёнов нет. И парков нет. И Невы... И Медного Всадника... И белых ночей... И шпиля Адмиралтейства... И гранитных набережных... И мамы с папой! Боль, наконец, прорвалась наружу и по щекам покатилась слезы.

Одна. Война забрала всех – родителей, мужа. «Как это одна? – встрепенулась Мария. – А сынок? А Фрося, Матвей и их дети? А Авдотья? Васенька так любит свою ба».

Мария вспомнила, как испугалась Авдотью, когда та в ночь родов зашла в баню с керосиновой лампой в руках.

– Ишь, бесстыжая! Тьфу! Ежели б не Фрося, слова б тебе не сказала. А по её наказу вожжаться с тобой буду. Пей давай, – протянула Авдотья кружку. – Да не боись. Фрося отвар приготовила. – Она приподняла голову Марии и чуть не силком заставила сделать несколько глотков. – Так-то лудше.

Мария почувствовала облегчение.

– Пестун твой где? К сиське прикладывала? Чаво ждёшь? – бабка взяла ребёнка и подсунула под бок Марии. – Сама-то повернись, корова! И руку иму под голову подсунь.

Старуха глянула на культю и злость на лице сменилась растерянностью.

– Дык как же, миленькая, ты держать-то иго будешь? – запричитала она. – Вона оно чего! Нукось, давай я тебе сесть подмогну. Ох, нет, лудше в предбанник пойдём. Там скамья не така широка, на стенку обопрёшься.

Мария встала, голова кружилась. Щупленькая бабулька обхватила её за талию.

– Ты пошто молчишь? Хоть голос-то подай.

– Сил нет.

– И-и-и, милая, бабская доля такая. Ничаго, оправишься.

Они перебрались в предбанник. Бабка усадила Марию на лавку и, звякнув пустым ведром, перевернула его кверху донышком.

– Енту ногу на иго закинь, – распорядилась она. Пристроив ребёнка на колени Марии, плюхнулась рядом. – Я голову мальцу придержу, а ты сиську-то другой рукой в рот иму пихай. Ух, схватилси.

Мария откинулась на стенку и прикрыла глаза. Несколько раз чмокнув, сынок отпустил сосок.

– Как мальца назовешь? – спросила Авдотья, забирая ребёнка.

– Васенькой.

– Сама удумала или подсказал кто?

– Так муж назвать хотел. В честь своего отца.

– Ну да, ну да, – довольно закивала Авдотья.– Ты покамест посиди туточки. Я ищщо одно дела сделаю, и в дом пойдём.

Авдотья ненадолго нырнула в мойку и вышла оттуда с лоханью:

– Не забоисся в темноте?

– Нет. А это что?

– Послед. Закопать надоть. У меня ужо всё готово. Я быстра.

Мария слышала возню за стеной бани, что-то стукнуло, и Авдотья вернулась в предбанник.

– Закопала. Таперя Васька твой от земли силу брать будет, как от тебя брал. Готова? Двинули тогды. Добредёшь?

– Не знаю.

– Ох, горюшко ты моё. Я мальца в дом отволоку и за тобой прибегну. А ты до поры не рыпайся. Свалишься ненароком, Фрося мне голову оторвёт. И отвар ишшо попей. Я чичас.

На улице начало светать.

– Ты, касатушка, не печалься, – приговаривала Авдотья, пока шли к дому. – Рука у Фроси лёгкая и душа чистая. Она тебя быстро в порядок приведёть. Ты, главное, поспи. А за мальцом я пригляжу, могёшь не сумлеваться.

Мария больше не боялась этой странной бабки. Сквозь сон она слышала, как Авдотья разговаривает с Фросей:

– Ты как хотишь, а Марию я к себе заберу. Изба у меня не хужее твоей. А ей одной с ребятёнком не управиться.

– Нет. Я Матвею слово дала, что её не брошу.

– Так ты и не бросишь. Почитай, одним домом живём. Али твои не у меня отираются, покедова ты работу работаешь?

– Всё так. Но...

– И слухать не буду все твои «но». У меня бабёнке сподручнее будет.

Авдотья стала для Марии и Васеньки настоящим ангелом-хранителем. К груди приложить, подтереть, подмыть – всё сама. Под её колыбельные засыпал ребёнок, и она вскакивала к нему по ночам, чтобы подложить к матери.

Бабушка кормила Марию немудрёными деревенскими разносолами, приговаривая:

– Бланманже нету. Жуй картоху с конопляным маслом.

– Что такое бланманже? – спрашивала Мария.

– Вкусная штука, – мечтательно закатывала глаза Авдотья, – как мороженое, токма не холодное. Ты посмотри, что деется?! – тут же взвивалась она. – Опять ента зараза грядку роить! – ругалась бабка на собаку и спешила в огород, убегая от разговора.

Авдотья Васеньке одежонку по деревне собрала и саму Марию в гражданское «обмундировала» – ей так понравилось это слово, что она повторяла его при каждом удобном случае.

Тёплыми летними вечерами Мария выносила корзину с Васенькой на крыльцо и усаживалась рядом.

– Чаво на сквозняке угнездилась? Другого места нет, – ворчала Авдотья, накидывая на плечи Марии домотканую ряднушку. – Сырая ты. Сорок днев после родов, как есть, сырая.
ЗАПОЗДАЛОЕ ПИСЬМО... - 969444618869
Картина Ю. Малькова

Она присаживалась рядом, и начинались длинные разговоры. Авдотья расспрашивала про Ленинград. Мария рассказывала про знакомые с детства улицы, мосты и набережные, про институт, в котором училась. Иногда ей казалось, что бабушка не слушает. Но Авдотья задавала уточняющие вопросы строго в тему того, о чём говорила Мария.

Вскоре Авдотья знала про Марию всё. Про родителей и братьев, которые маленькими умерли от тифа, про Сашу, Васиного отца. Бабка в душу не лезла. Мария со словами выплёскивала свою боль, а Авдотья слушала и крестилась.

– Может, Бог милует, и жив окажется?

– Нет, бабушка. Я сама глаза ему закрыла. Он меня от снайперской пули спас. Как узнал, что беременная, просил рапорт написать, чтобы в тыл отправили. А я всё тянула. Уехала бы раньше, глядишь, Саша бы жив остался.

– Кажному свой час, – вздыхала Авдотья. – Чаво теперь гадать? Фрося сказывала, ты Матвея собой прикрыла. Тута, ведь как посмотреть... Не спаси тебя Саша, Мотьки не было бы... Диалектика, однако!
ЗАПОЗДАЛОЕ ПИСЬМО... - 969444619381
Картина неизвестного художника

– Да ты философ, оказывается, – ехидничала Мария.

«Откуда в ней это? – не могла понять она. – Как в Авдотье уживаются два разных человека – шумная, суетливая, взбалмошная старуха и тихая, спокойная, добрая бабушка?»

– Ты на меня не зыркай. Раз Сашок твой погиб, получается, предназначение своё выполнил. Может, миссия у него была – на войну пойти, чтобы тебя встретить, да сына заделать. А ты жива осталась, стало быть, своё ишшо не исполнила.

– А в чём оно, моё предназначение?

– Сына вырастить. Об остальном не время пока думать. Одна ты его, может, и не найдёшь. Вместе покумекаем.

Авдотья, при каждом удобном случае, отливала Марию, да молитвы о спасении души рабы божьей шептала. От того Мария и спать спокойнее стала, и понемногу улыбаться начала.

– Всё, готова ты, – заявила как-то вечером Авдотья.

– К чему?

– Место своё в жизни найти.

Автотья начала издалека:

– Ты ж к колхозной пахоте не приучёная. Игнату Ильичу совесть не позволит тебе в приёме отказать. А ты любой бригаде с одной рукой обузой повиснешь. В глаза тебе ентого никто не скажет, за спиной бабы шептаться будут и Игнатке плешь выклёвывать. Вот и получается, что надоть тебе судьбу по-другому решать. В детский дом иди. Тама ваши, из Ленинграда куированные, живут. Ты им как своя будешь.

От Авдотьи Мария узнала, что эвакуированных детей в район привезли в феврале сорок второго. И указание сверху спустили – определить на постой в семьи. Игнат Ильич собрание созвал, чтобы решить, как сто одиннадцать ребятишек, которые со дня на день прибудут, по дворам распределить.

– Шум-гам поднялся. Кажный свою линию гнёть. Деревни-то разные. В Малиновке всего три десятка домов, а молодых много, вот и народилось там деток больше всего. Своих бы прокормить. А в Скворцах почти сплошь старики. Им бы самим прокормиться, – неспешно рассказывала Авдотья, собирая на стол.

– Но, что карахтерно, никто принять блокадников не отказывается. Только просят Игната по справедливости вопрос решить. И тут поднялась Фрося. Она такого жара задала.

Мария услышала гордость в голосе бабки.

– Вы, говорит, кумекалки-то в руки возьмите: больных детей по семьям раскидать! Енто же мне день и ночь придётся по всем восьми деревням мотаться.

Игнатка хотел возразить, что на то она и фершал, но Фрося и пикнуть иму не дала – всю ситуацию, как есть, обрисовала. От куированных и наши болячки подцепят. Пидемия начнётся. Вошей всем районом выводить будем. И свой план предложила.

Авдотья проворно шныряла от печки к столу, и ни на минуту не замолкала. Мария слушала и думала, что Фрося правильно спрогнозировала эпидемиологическую ситуацию. Сельский фельдшер, а мыслит шире, чем районные начальники.

– До войны у нас новую школу подняли – большую, как графский дом, на два крыла, – продолжила рассказ Авдотья. – Хотели к новому учебному году запустить, да помешала проклятая... И делов-то тама осталось чуть-чуть – полы кой-где достелить и как в городе краской покрасить.

Вот Фрося и говорит: «Надоть школу протопить и в одну половину всех разместить. А в другой покамест работу заканчивать. Разом всех фицировать буду, енто значит вошей выводить и лечить, – пояснила Авдотья. – И чистых уже в другу половину селить. Енто первое.

Второе. Хлеб детям обещают выдавать цент-ра-ли-зо-ва-но, – по слогам произнесла бабка и глянула на Марию: знай, мол, наших, умеем умные слова ввернуть, – по норме. Как вы иго будете по домам пилить? Третье. Предлагаю выделить единую долю от взрослого трудодня на содержание ребятишек. А детские трудодни не трогать. И последнее. Трёх старух и трёх старших девочек назначить на работу с блокадниками с сохранением оплаты трудоднями».

И опять Мария восхитилась Фросей – умница, да и только!

– На том и порешили. Токма Фрося не успокоилась. В райком пошла. Тама с начальством воевала, свою правоту доказывала. И отменили разнарядку, согласились с моей голубкой. Нагрузку нам, правдоть, увеличили – сто пятьдесят детишек прислали. Но и работы за счёт района закончили, и баню при школе поставили, и кухню унутри сделали.

Перво время Фрося на порог никого не пускала. Почитай до тепла там безвылазно жила. Ейные пострелята при мне были. Они-то привычные, почти родные мне. Я сама их принимала.

Мария удивлённо вскинула бровь. Вот это да! Ещё одна неизвестная сторона бабушки Авдотьи.

– И печи топила, и горшки выносила, и ребятёнков приезжих в бане парила, и хролкой всё мыла. Дух такой стоял, что слёзы из глаз вышибало. А она, бедная, платок потуже затянет и дальше свою работу робит.

Оля и Даша, которые вместе с дитями прибыли, ей помогали. Продукты и воду принимали, дрова таскали, матрасы на мороз выкидывали. Сами худюшшые, и бледные как мертвяки, – Авдотья прикрыла рот ладонью и покачала головой. – Вот скажи мне, зачем он на нас попёр? Зачем людя́м столько горя?

Марья вздохнула – кто бы это знал.

– Керосину страсть сколько извели, пока вошей вытравили. Зато тиф не допустили, всех выходили, ни один заморыш не сгинул, – беззубо улыбнулась бабка.

И было в этом «заморыш» столько теплоты, что у Марии задрожал подбородок.

– Ты жуй, а то всё простынет, – беззлобно ругнулась бабка. – Меня не переслушаешь. – Она облизала деревянную ложку и положила на стол. – Теперича у нас свой детский дом.

Про него в газете писали и Ефросинью Андреевну добрым словом упомянули. Заведушшей училку нашу, Марфу Степановну, назначили. Она тоже, горемычная, разрывается. И деревенских учит, и тама хозяйствует.

Наших аж восьмерых туды командировали, – Авдотья для убедительности показала число на пальцах. – Старухи не совсем древние как я, по две ночью дитёв караулят, сказки сказывают, да за порядком смотрють, в круговерть друг дружку сменяя. А девки – по четыре кажный день. Остальные наши не гнушаются, завсегда ходють. Кто гостинчик принесёт, кто с постирушками подмогнёт.

Вот с Фросей и Степановной и подумаете... Ты грамотная. И медицину, как-никак, знаешь. В институте своем не зря училася.

– Не стать мне теперь врачом.

Мария долго сомневалась, куда поступать – выбирала между педагогическим, чтобы как мама, учить детей, и медицинским. И, в конце концов, пошла по стопам отца.

– Оно, конечно. Но, опять же, то, что учила, пригодится. А педагог в тебе природный сидит. Вона как быстро Аришку читать научила. С дитями работать не кажный смогёт. А Фросе облегчение будет, ежели ты там за всем присматривать станешь. Совсем она дошла без продыху.

«Как так у Авдотьи получается? Вроде и обо мне заботу проявила, и о Фросе подумала», – размышляла Мария.

На работу её взяли. Теперь она, как недавно Фрося, дневала и ночевала в детском доме. Васенька остался на попечении Авдотьи и Фросиных дочек – прибегала ненадолго, сынка покормить, и опять убегала.

У Марии сердце обливалось кровью, когда смотрела на своих воспитанников – ребятишек от трёх до семи, с печальными глазами и скорбными складочками вокруг рта. Из ста пятидесяти человек ходили только тридцать восемь. Сорок семь умели ползать, а остальные даже сидеть без поддержки не могли.

Она понимала – дело не только в слабости. Мышцы у ребятишек от дистрофии атрофировались. Было в этом и Фросино упущение. Но упрекать подругу она не собиралась. Низкий ей поклон, что деток сохранила!

Закусив губу, чтобы не рыдать, Мария делала ребятишкам массаж. Как же ей не хватало второй руки – здоровая ныла от усталости. Она вспоминала всё, чему учили в институте, и заставляла помощниц повторять движения.

А через месяц вызвали в район:

– Скоро учебный год начинается. Марфа Степановна просит освободить от обязанностей. Принимайте дела, Мария Семёновна. Это приказ. Вы человек военный. Объяснять вам не надо... А мы, со своей стороны, всегда поможем.

И пришлось срочно учиться писать левой рукой и постигать тонкости педагогики.

Когда Матвей домой вернулся, Мария для него ставку в отделе образования выбила.

– Нам завхоз нужен. Мужчина. Сколько мои сотрудницы могут дрова рубить, да детские топчаны чинить? Оборудование для развития детей нужно. Мне самой его не сделать.

Сразу отказали, но Мария знала как действовать, и пошла в райком. Через три дня Матвей приступил к работе. Он с неистовой яростью строгал доски и мастерил непонятные штуки, которые коряво рисовала Мария.

Она, как могла, объясняла, что сделать.

– Понимаешь, нужно, чтобы детки захотели двигаться. За игрушкой они не потянутся, а за кусочком хлеба, да.

– Ну, так и покажи. Пусть стараются.

– Нет. Так они меня врагом считать будут, который травит, а не даёт. А если хлебушек на дощечку положить, да тянуть её за верёвочку потихоньку, ребёнок приложит усилия, чтобы получить желаемое.

– Профессор! – смеялся Матвей и делал всё, что просила Мария.

Она прозевала первый шаг Васеньки, зато видела сотни первых шагов своих подопечных. Отработав год, Мария отпраздновала большую победу – ходили все. Пусть и медленно, вдоль стеночки, но ходили!

Мария заматерела. Она ругалась с Игнатом Ильичём, требуя создать звено, которое будет собирать для детского дома лечебные травы и лесные ягоды.

– Нет у меня людей, – рявкал в ответ Игнат Ильич.

– Я сама с младшими школьниками поговорю. Они для себя собирают, вот и нам помогут. А ты им за это трудодни поставишь! – напирала Мария.

Спорили долго – сошлись на половине трудодня.

– Язва! – крякал Игнат. – Как только Матвей под твоим началом работает?

– Хорошо, со старанием, – парировала Марья и жала руку Игнату Ильичу. – Спасибо, что не отказал.

Так и жили – горести и радости на всех делили.

Когда Левитан объявил по радио о полном снятии блокады Ленинграда, Мария рыдала. Вот оно, случилось, дождалась! Она тогда поразилась реакции людей – жители окрестных деревень шли и шли, чтобы поздравить её и ребятишек.

Но было и другое – то, что её расстраивало. Брак с Сашей, заключённый комполка, гражданские власти не признали. Не носить её сыну фамилию отца.

Матвей успокаивал:

– Вырастет Вася, ты ему про отца расскажешь.

– И про всё, через что пройти довелось, – поддерживала мужа Фрося.

Она стеснялась своего уже заметного животика и переживала, что ходит тяжело.

– Скоро у нас парень народится, – хвастал Матвей, обнимая жену.

– Девка будет, – шамкала Авдотья. – Вишь, как лицо Фросе раскрасила? С мальчишками так не быват.

– Значит, следующий пацан будет, – не сдавался Матвей.

– Мне бы этого сначала родить, – отмахивалась от мужа Фрося.

А Мария, глядя на них, думала: «Платой за счастье Матвея и Фроси стала моя рука. Диалектика, как говорит Авдотья. Нет, это казуальность».

– Чаво сидишь смурная? – тронула за плечо Авдотья.

Мария не услышала вопроса.

– Да, сейчас иду, – невпопад ответила она.

– Бяда кака стряслась? – не отставала Авдотья.

– Вот, – разжала руку Мария и рассказала, о чём написано в письме.

Авдотья разгладила листок. Долго подслеповато вглядывалась в буквы.

– Поплачь, облегчи душу, – сочувственно посоветовала она.

Мария помотала головой.

– Сирота я теперь.

Бабка часто-часто заморгала:

– Кака ж ты сирота? У тебя я есть.

Мария уткнулась в плечо Авдотьи:

– Не к кому мне возвращаться. Всё думала, закончится война, и поедем мы с тобой и Васенькой к моим родителям. А теперь что?

Она кинулась в дом, упала на кровать и застыла, уткнувшись лбом в стену. Авдотья потопталась около кровати и вышла из горницы, тихонько затворив за собой дверь.

– Ты чего хандрить вздумала? – забасил Матвей, войдя в избу. – Ну-ка, подымайся! Смотри, что я тебе принёс. Да быстрее, а то сейчас Фрося прибежит и волосья мне повыдирает, что без неё тебе отдал.

Мария села на кровати. Матвей протянул конверт.

– Ты уж извини, Семёновна, вскрыл я его. Если бы были плохие вести, выкинул.

Мария взяла письмо. «От кого? – посмотрела обратный адрес. – Севастополь. Его же весной освободили. Кто-то из однополчан написал?» – Она зажала конверт коленями и вытащила послание.

«Дорогая Машенька, доченька моя! Я мама Саши, Полина Михайловна. Твой фронтовой друг написал мне про тебя и про Васеньку. Теперь я знаю, что есть женщина, которая любит и помнит моего сына, что есть внучек – кровиночка моего Сашеньки».

Чернильные буквы местами расплылись, как будто на них попала вода.

«Доченька моя, не могу писать. Слёзы застилают глаза и руки дрожат. Мне надо прийти в себя. Знай, что я вас не брошу. Напишу завтра или послезавтра, когда немного успокоюсь. Целую, обнимаю тебя и Васеньку. Мама Поля».

Мария вдохнула и не могла выдохнуть. Она прижала листок к груди и замерла. Напряжение начало проходить. Она обвела взглядом горницу.

– Васенька где?

– С Фросей и Авдотей идёт. Да вон они, уже во дворе.

Марья поднялась, подошла к рукомойнику, плеснула в лицо холодной воды и закружилась в танце по комнате. «Никак умом тронулась?!» – услышала она голос Авдотьи.

– Ну, Мотька, хошь бы подготовил! – налетела на Матвея Авдотья. – Мало ей потрясений.

– Успокойся! – Мария подскочила к Авдотье и обняла старуху. – Как ты говоришь? Горе и радость под ручку ходят? Вот они ко мне в один день и пришли.

– Ага, это письмо вовремя пришло, – усмехнулся Матвей, – не запоздало.

– Две бабушки теперь у тебя, Васенька, – расцеловала Мария сына, – ба, – показала она пальцем на Авдотью, – и баба Поля, которую ты пока не знаешь.

– Хорошее имя для дочки. – Фрося прислонилась к дверному косяку и вытерла пот. – Матвей, баню растопи. Рожаю я. Приготовила уже всё.

– Да как же енто? Как я прозевала? Совсем слепая стала, не вижу ничаго. Боюся, не выдюжу.

– Мария роды примет. Пора ей долги отдавать. А ты на готове будь, пупок перевяжешь.

– Вот и ладно, – быстро согласилась Авдотья. – Тогда ты ко мне дочек пришли, пусть с Васькой спят. А я в предбаннике подежурю.

– Ну, что вы, бабы, за народ такой? Всё норовите испортить. Так бы мы с Марией по сто грамм на радостях пропустили. А ты забираешь у меня фронтовую подругу. Эх! – Матвей натянул фуражку и отправился выполнять распоряжение жены.
ЗАПОЗДАЛОЕ ПИСЬМО... - 969444619637
Картина Вячеслава Шумилова

Фрося с любовью посмотрела ему вслед:
– Матвей ругается, а жизнь продолжается.

Автор: Наталья Литвишко, блог "Рассказы о жизни и любви".

Комментарии