О смерти я задумалась один раз – и в самых неприглядных декорациях.

Мои родители тогда уже развелись, расставшись по-человечески: с бытовым мордобоем, распилом козеток и битьем дефицитных сервизов. "Мадонна, "Мария", "Ульрика", "Фредерика" – все это ценное говно бухой и поехавший батя раскрошил топором, который принес с собой, чтоб вершить правосудие. Но мать сбежала – и досталось фарфору.
Погоди, странный одинокий читатель, это еще торжество жизни. Мне было семнадцать, на дворе бушевали девяностые, а в маленьком мешочке, примотанном проволокой к тыльной стороне письменного стола лежали они – редкие советские монеты, которые по слухам должны были озолотить меня в ближайшие годы – и на всю жизнь. Отец был сказочным долбоё#ом и жизненные проекты его – такими же. А я дала мелкую воровку и под шумок укрыла заветный мешочек. Это было время ваучеров, спидозных иголок, писем со спорами сибирской язвы, китайских утюгов и финансовых пирамид. Казалось, что мир целиком накрыт крыльями бабочки, которая машет ими, как эпилептик – и нечего даже пытаться занять в нём устойчивое положение.
Квартиру родители продали, а деньги поделили. Мать купила скромную двушку в поселке городского типа, отец – половину просевшего дома в какой-то деревне. С участочком и иргой. И чудовищным волосатым крыжовником, замшелым забором, дырявым крыльцом и стариковским запахом в сенях. Я увижу всё это потом. За неделю до его смерти. Перед этим я поступлю на подготовительные курсы какого-то нелепого юрфака, надев по случаю единственную приличную юбку в плиссированную соплю, стоптанные лаковые лодочки и джинсовый пиджак с плеча уголовника. Научусь пить, играть на гитаре, материться на латыни, зарабатывать на утюгах, соглашаться на секс и вести долгие философские беседы о государстве и праве, которых не существует.
За несколько лет я окрепну, напитаюсь оформленной злостью, научусь прикуривать от сапога, разговаривать с незнакомцами и нести в лицо ту самую молодецкую правду, которая одной мне известна и только бог мне судья.
Однажды я поеду к отцу в тот заброшенный дом. Впервые с момента раскола нашей левиафановской семейки. Уж не помню, что меня заставит. Кажется, мать – женщина совершенно хтоническая. Как огромная красная черепаха Майкла де Уита.
Я куплю пачку легкого Мальборо, повяжу хвостами назад черную косынку, затяну себя в новенький кожаный тренч, купленный у спекулянтов, и накрашу лицо, как воин перед охотой. Отца я узнаю не сразу. Грузный мужик, фанфарон, балагур, прапор в конце-то концов – он выйдет встречать меня под иргой, облокотившись на какую-то ветошь. Худой. В два раза меньше. С темным лицом и ввалившимися глазами. Суетливый. Кулачки моих мельче. Обезоруживающий.
Будут какие-то бабки, которых позовут "смотреть дочку", важная горышинская котиха, исполняющая роль супруги и что-то вроде стола с едой, к которой страшно прикасаться. Потому что у котихи грязные ногти, потому что скатерть из старого коврика, потому что пахнет жуками и плесенью, потому что у меня Мальборо, а у них капает с потолка. Это ведь конец – подумаю я. И на всю оставшуюся жизнь испугаюсь этой мысли. И новые нейронные цепочки навсегда свяжут этот стыдливый, беспомощный взгляд отца с поветрием смерти, а саму смерть – с одиночеством и проёбанной жизнью. Он ведь и умылся-то из-за меня – хмыкну я, рассказывая матери о поездке. Через неделю он умрет. В свой день рождения. В сорок пять лет. Просто умрет без причин, вскрывать не станут.
Сегодня я поняла, что не умывалась два дня подряд. И оглядевшись, обнаружила, что вокруг никого не осталось. Никого, чтобы умыться и накрыть стол старым ковриком. Целый месяц я стирала его, как Филифьонка в ожидание катастрофы и даже обрадовалась, когда очередными крыльями бабочки снесло не только мой личный мирок, но и ваш. Но за месяц я сильно сдала и хочу подержаться хоть за какую-то ветошь. Уж извините, что подвернулись именно вы.