Законы сохранения тепла

– Ну вот мы немножко и подрались с Данилом, но я не виноват же, а Ангелина Львовна сказала, что расскажет родителям.
– Почему подрались? – она спрашивает, не потому что всерьёз обеспокоена дракой. Просто потому что это логично, правильно – спросить. И классная руководительница ни слова не сказала ни про какую драку.
– Ну, ма-ма! – Тимка останавливается, смотрит с укором. – Ну я же только что рассказывал, – говорит энергично, выразительно машет руками, – из-за куртки. Нет, из-за тепла же!
Катя хмурится, силится понять взаимосвязь, но смысл ускользает. Как связаны драка, куртка и классный час по безопасности?
Тимка выразительно вздыхает и закатывает глаза.
– Данил стал говорить, что у него крутая куртка, и она – греет! А нам сказали, что куртка – не греет! Она только сохраняет тепло, понимаешь? – Тимка смотрит так, как будто сомневается вообще в способности матери к пониманию. – А я сказал, что он совсем дурак, раз ничего не понял!
– Ну. Обзываться в любом случае не стоило, – говорит осторожно Катя.
У Тимофея делается скучное лицо. Как можно ещё назвать человека, если он – дурак? А если не понимает слов, то как можно не начать драться? И кажется, Данил вообще первый начал, хотя, честно говоря, Тимофей этого не запомнил. Как-то само вышло.
Тима идёт рядом. Снимает и надевает обратно рукавицу, продолжает рассуждать о сохранении тепла.
«Тепло. Тепло. Сохранить тепло», – повторяет про себя Катя. Что-то в этом есть неуловимо знакомое. «Бабушка. Бабушка всегда говорила про тепло».
Становится тоскливо. В последнее время, когда Катя вспоминает бабушку – всегда становится тоскливо, и хочется быстрее прогнать это чувство.
Она говорит сыну какие-то правильные вещи про драку и плохие слова. Тима обреченно кивает и, кажется, не слушает. Это всё «дежурный» воспитательный процесс. Он привычен и ничем не отзывается. И Катя сама понимает, как глупо это говорить. Просто потому что так – правильно.
И чем больше сын продолжает говорить про тепло, тем сильнее Катя чувствует, как промёрзла. И заходя в магазин, приговаривая скороговоркой: «Ничего не проси. Мы только молока возьмём и домой!», – выдыхает почти счастливо, почти блаженно – тепло.
Катя сосредотачивается на покупках. И больше не думает о сохранении тепла и про бабушку. Хмурит бровь, соображая, что купит сейчас, а что – завтра вместе с Андреем уже в супермаркете. И хмурится сильнее, потому что поедут завтра, а не сегодня. Думает одновременно с лёгким раздражением и таким же лёгким уколом совести про свекровь, которой совершенно безразлично, какие планы могут быть у других. А теперь оттого, что какие-то полки или не полки, а шкафы или что-то в этом духе «покосились», и она «не может так жить». И что эти полки, шкафы или «шуфлядки» надо ехать и поправлять именно сегодня! Потому что вот помрёт она, и уже тогда избавит сына и невестку от своих просьб.
Андрей поехал к своей матери прямо с работы. И сегодня не вернётся. Потому что свекровь живёт во Всеволожске. А это оттуда до города ещё доедь по такой погоде. И сколько ехать с того конца города до их конца света – ужас просто. Заночует там.
Катя делает вид, что ей очень важно думать про покупки и продукты, и ещё – следить за Тимофеем, потому что уколы совести совсем гаснут, а к раздражению на свекровь прибавляется раздражение на мужа. И тоска.
Дома мысли про бабушку, свекровь, сохранение тепла отступают надолго. Во-первых, сбит привычный распорядок, а значит, стирку надо затеять сегодня, а не завтра. Во-вторых, может, стоит сегодня, а не завтра приготовить обед на два дня? Но готовка отменяется, потому что дочери потребовалась помощь с математикой.
И хотя обычно самое блаженное время наступает, когда дети наконец расходятся по комнатам и укладываются спать. И можно заварить чай. И никто не будет дёргать, спрашивать, просить о чём-то. Можно просто посидеть, бездумно листая ненужные новости в телефоне или даже просто глядя в одну точку. Но вот этот момент в последнее время – всегда нарушен. И сегодня – как-то острее неуютное чувство. Такое бывало у маленькой Кати в поликлинике. Или в чужих квартирах.
– Настя, ты уже третий раз идёшь в туалет! – сердится Катя, услышав дочкины шаги.
– Я не в туалет, я попить, – равнодушно говорит Настя.
Катя открывает рот, чтобы сделать очередное замечание, и тут же захлопывает и часто моргает глазами. Мысль, пока ещё неуловимая. Но именно она, эта мысль, кажется, терзает её в последнее время.
Она хотела привычно сказать про наушники, что в них нельзя спать. Что завтра Настю будет не добудиться в школу. И что-то наверняка ещё, но Катя глотает слова.
Ей ужасно хочется позвонить мужу. Она кусает губу и вертит пальцем телефон. Телефон описывает полукруг, вспыхивает экраном, останавливается, Катя толкает пальцем его снова, и он описывает новый полукруг уже в другом направлении.
Чай – невкусный. Это Катя давно поняла. Ей ещё осенью вдруг захотелось такого чая, какой делала бабушка. И она искала смеси, травы. С рук покупать так и не решилась. Купила в магазине. Чай с «кусочками ягод и фруктов», чай с «натуральными листьями» упорно отдавали гелем для душа. Так же ярко, слишком ароматизировано.
Андрей прислал смс, что он доехал, и всё в порядке. Смс. Не позвонил. И спросил, как, мол, у них дела. Катя тоже ответила сообщением, что всё, разумеется, в порядке.
Всё у них не в порядке. Это совершенно точно. Но как об этом заговоришь?
Катя попыталась. Ещё в самом начале зимы. Психологи утверждают, что надо говорить, разговаривать, ведь так? И Катя тщательно подбирала слова. И вопросы. И была готова слушать, да-да. Потому что психологи говорят, что надо учиться слушать!
Конечно, они разговаривали и раньше. Это были привычные, обычные разговоры. А когда весь мир покачнулся, и события одно за другим стали пугать и выбивать из привычного, обеспокоенная Катя всё спрашивала: а что если?
Андрей сначала отшучивался, потом стал уходить от разговоров, а однажды едва не накричал. Он требовал прекратить читать новости и слушать всех подряд мамаш из школьных чатов. И вообще! Он много тогда чего наговорил.
И Катя старалась жить так, как будто и правда ничего не происходит. Но не выходило, вот в чём дело. Она рассказывала мужу по вечерам про Тимку и Настю, их школьные дела. Какие-то вещи про работу. Андрей делал вид, что слушает. Но не слышал. И Катя как-то спросила: «Тебе всё это не интересно?». Звучало язвительно.
Они почти ссорились. Может, лучше поссорились бы? Хоть однажды, крепко, с чувством? Потому что Андрей с кислой и недовольной гримасой говорил: «Кать, я слушаю». А Катя заводилась и упрекала, что нет, не слушает!
И они начинали спорить в такие моменты. И самое странное, что вспомнить о чём – Катя никогда не могла. И всё заканчивалось, когда Андрей спрашивал: «Кать, что ты хочешь от меня?». И так это ужасно звучало. И Катя сама не понимала: правда, чего?
И чем старательней Андрей опровергал Катины упрёки в невнимательности к ней лично или к семье и буквально ужом уворачивался от Катиных «разговоров», тем упрямей Катя требовала говорить.
А в начале зимы, когда она очень старалась подобрать слова и старалась быть мягкой, всё пошло совсем плохо.
Катя говорила. Андрей – хмурился. Катя горячилась, а у мужа становилось скучное лицо.
– Андрей. Ты всё время задерживаешься на работе, – кажется, она уже говорила об этом, но зачем-то повторила, – и я не знаю, что мне думать!
– Я работаю, Катя, – цедил муж тихо, но на щеках проступили красные пятна. Катя видела, что он злится. – Я, мать вашу, работаю, Катя!
А потом отрывисто, едва сдерживаясь, чтобы не повышать голос, он говорил, что это просто невозможно – приходить домой и каждый раз ждать, как ему начнут выворачивать душу! Что он хочет дома покоя, а не вечных упрёков! И он не понимает, чем недовольна его жена!
– Что. Тебе. Нужно, – вскипал Андрей. – Я каждый день прихожу домой. И здесь вот это: бу-бу-бу.
А Катя чувствовала, что значит – холодеет сердце. Просто, как будто покрывается ледяной коркой. И хочется плакать. Горько, как в детстве, даже не понимая причин этих слёз, забывая о них.
И мучительно царапало горло невысказанным вопросом: у тебя кто-то появился, или ты меня разлюбил?
И задать его страшно, за ответом пропасть. Даже если он, её муж, соврёт. И Катя поверит. Пропасть никуда не денется.
Если у него кто-то появился, это значит разлюбил. Точно. А если разлюбил, то какая разница, есть у него кто-то или нет?
Она не спросила.
В квартире совершенно точно тепло. А Кате становится холодно. Как будто озноб, и Катя хватает градусник, усмехаясь, что это – как за соломинку.
Потому что если температура, то можно всё свалить на простуду или вирус. Вот это тоскливое чувство. И ледяные руки. И мучительные, какие-то неправильные мысли. В них нет логики. Вопросы, на которые не хочется знать ответов.
36 и 6 – это как насмешка над её наивным желанием заболеть. Как в детстве, когда вдруг надоедает школа, и тогда выход есть – заболеть и не пойти в школу.
Катя перебирает вещи, ищет кофту потеплее, натыкается на свитер с горлом. Она его почти не носит. Он был куплен давным-давно для загородных вылазок. Катя морщится и закусывает губы: снова противная, вязкая, удушливая волна неприязни, раздражение, как хищное растение, расправляет свои ядовитые стебли и листья – заполняет лёгкие, сжимает горло. Катя часто дышит, широко открыв рот.
Две мысли будто стоят на чаше весов. Два образа.
Бабушка, которая говорит про тепло. Что его надо хранить. Рассказывает, как важно, чтобы была горячая еда, тёплая печка. И вяжет, вяжет колючие носки, варежки, а из остатков разноцветной пряжи – квадратики для будущего покрывала. Покрывало мать убрала на антресоли, презрительно скривив лицо. А варежки и носки маленькая Катя отвоевала.
Ужасная новогодняя ночь, после которой Кате стало казаться, что всё точно кончено, они просто не осмеливаются сказать это друг другу с Андреем.
Бабушка, щи или борщ зимой – такие вкуснецкие, что добавку точно съешь! А к ним – толстый кусок хлеба, на нём – тонкие полоски розового сала. И густой, родной, очень-очень домашний запах пирогов. И бабушка говорит, что пироги ещё «доходят». Вечером будут пить чай с пирогами.
У Кати щиплет в носу, и она часто-часто моргает и улыбается. Подумать только – сало! Да и хлеб они теперь обычный не едят. Всё какой-то навороченный, полезный.
Там, в бабулином доме – тепло. И потом, когда бабушка жила с ними – тепло.
А в новый год Катя мёрзла, мёрзла! В этом свитере с высоким воротом, который Катя всё время дёргала, потому что ворот этот клятый мешал дышать.
К Андрееву приятелю за город решились ехать спонтанно. Там, мол, всё-таки дети, к ним позвали Деда Мороза. Шашлык на свежем воздухе, компания весёлая…
Было холодно. И Катя даже на платье натянула свитер. Закусок было очень много, и Катя напрасно попробовала оливье, который так нахваливали хозяева. Какой-то умопомрачительный оливье – не то с крабами, не то с раковыми шейками. Кате отчего-то захотелось тогда просто картошки. Вот просто отварного картофеля! Горячего. Потому что даже шашлык успевал остыть мгновенно.
Андрей налегал на алкоголь. Он, кажется, вообще забыл, что приехал не на корпоративную вечеринку, а на семейную, что с ним жена, сын, дочь.
И та женщина. Ужасная женщина, так про неё думала Катя. Но женщина красивая. Ей, очевидно, было жарко. Потому что даже на улице, во дворе, она не забывала демонстрировать грудь.
«Наверняка, ненастоящая!», – тоскливо уговаривала себя Катя.
И мужчины, они смотрели на эту грудь. И Андрей тоже. И Бог знает почему, но из всех женатых мужчин эта дама выбрала именно Катиного мужа в качестве главной жертвы. То есть, она распространяла своё очарование и флюиды на всех. И заливалась колдовским смехом, обнажая белоснежные зубы («ну конечно, ненастоящие!»), и просто пылала неприкрытой сексуальностью. Андрей как-то «поплыл». И та женщина так легко, как будто имела на это право, брала его под локоть, прижималась своим роскошным, даже если он ненастоящий, бюстом к его плечу, гладила по спине.
Катя совершенно не знала, что делать в таких случаях. Моментами ей буквально представлялась картинка. Как она берёт эту женщину прямо за роскошную гриву. И опускает лицом в снег. Прямо лицом, ненатуральными зубами, губами и грудью!
Но, во-первых, Катя не умеет драться. Во-вторых, дама, пожалуй, в два счёта закопает Катю в снег целиком.
Утром 1 января Тимке стало плохо. Он жаловался на живот, бледнел и охал. Катя засобиралась домой. Андрей вяло сопротивлялся. Он выпил вчера, за руль – не стоит. Надо дать, мол, какую-нибудь таблетку Тимке, да и дело с концом! И чего Катя переполошилась. Вон, коробка из-под сладкого подарка – одни фантики, вот и плохо ему.
Катя, упрямо поджав губы, продолжала собираться.
– Кать, ну в самом деле! Ну что ты развела!
– Я сяду за руль, – цедила Катя. – Хочешь остаться – оставайся.
Да. Они оба знали, что Катя сказала это так, что остаться нельзя.
Посреди дороги Тимофея стошнило. Катя выразительно смотрела на мужа, муж отворачивался с кислой миной.
А дома Тимка ожил, бойко разбирал подарки, выглядел абсолютно здоровым.
Андрей наградил Катю тяжёлым взглядом и уселся перед телевизором с бокалом чего-то, щёлкал пультом.
«Специально», – думала Катя. Андрей знает, как она не выносит вот этого бездумного щелканья пультом! Не выдержала, спросила:
– Ты мне назло это делаешь?
– А ты мне назло решила уехать? – парировал муж.
– Тиме было плохо!
– А теперь хорошо, – не уступал муж.
– Ты можешь вернуться! – вспылила Катя. И вот тут допустила оплошность, кажется. – Давай! Там тебя ждёт дама, чью грудь ты мусолил взглядом полночи!
У Андрея стали какие-то очень тёмные глаза. И Катя не столько осознала, сколько очень ясно почувствовала его гнев.
– Ты с ума сошла? – в тихом голосе Кате почудилась почти угроза. – Я был на твоих глазах. И на глазах всей компании, – начал повышать голос Андрей, – и та дама хотя бы не ходила с кислой миной, а веселилась! Как и все! А не изображала всем видом недовольство и презрение!
– Я ничего не изображала, – Катя понимала, что лепечет и как будто оправдывается. А так нельзя! Надо сказать. Сказать как есть.
– Да ты ходила с таким лицом, как будто тебе не праздник предлагают, а сесть голым задом на муравейник!
Катя просыпается рано. Даже раньше обычного. Вчерашние переживания и воспоминания проступают медленно, неясно. Ночью вертелась, продолжала мёрзнуть. Накрутила себя так, что и впрямь будто начала чувствовать, как от половины кровати мужа веет холодом. Нет, не может так быть. У них столько всего тёплого было! Хорошего. И вдруг стало важным вспоминать всё, что говорила бабушка. Маленькой Кате бабушкины слова казались сказкой. Или книжными рассказами. Война – это очень-очень давно и далеко. Про то, как важно было всеми силами хранить тепло. Про послевоенные годы. Это как в рассказах же?
Ночью вспомнилось Кате, как однажды, когда она была уже постарше, к бабушке соседка приходила. Кате она казалась слишком старой, чтобы говорить про любовь, но соседка выла, размазывала слёзы по лицу и жаловалась на мужа.
«Зенки проглядел уже на эту Люську! А я чем хуже?», – скулила соседка. – «Кажись, не обидел Бог ничем». Бабушкина соседка разводила руками, выпрямляла спину и водила туда-сюда головой.
Катя хихикала. У соседки были смешные мелкие кудри – «химия», и грудь такая, что можно чашку ставить.
«На что он там зарится, а? Все они на сторону смотрят!».
Кате тогда не всё было понятно, но догадаться можно было.
«Ты не о том думаешь», – улыбалась бабушка.
«Зато знаю, о чём он, козлина, думает! Всем им одно надо, да разве ж я не даю?!».
«Вот и неправда твоя. Думаешь не о том. У Люськи, может, такого богатства, как у тебя нет», – бабушка кивала на грудь соседки, – «да у неё другое есть».
Кате казалось вчера очень важным вспомнить, что именно сказала бабушка. Про кормить – это понятно. Про тепло. Про ласку. Про улыбку.
Но уснула. Не вспомнила.