ГЛАВА 3. СИБИРЬ ==== Отработав в Новочеркасске положенный срок, Степан вернулся в Москву, к Полине. Но радовалась она недолго: через два месяца муж заключил новый контракт и увёз их с Лидочкой в Астрахань. Потом жили в Молдавии. Потом в Гурьеве. Каждый раз, когда кончался контракт, Степан с семьёй возвращался в Москву, чтобы заключить новый. Для Полины не было дней счастливее – ведь она могла обнять тётку Александру, единственную из всей родни, кому она была нужна. Александра, не скупясь на письма, цветисто расписывала старшим племянницам жизнь младшей: «Вот же счастье привалило, дочка родилась – красавица, глазищи синие, волосы волнистые, а улыбнётся - как есть ангел, красоты небесной! Муж любит без памяти, ни в чём отказа нет. Да ревнивый – хуже чёрта, а Полька только смеётся, вертит им как хочет, а он как телок на верёвочке… Польку-то одевает-обувает, сам ей всё покупает, модное да красивое! Поит-кормит, ни в чём не отказывает и работать не позволяет.» Этим она сослужила Полине плохую службу: Марьяна с Христиной люто завидовали младшей сестре и злились – им-то работать приходится, а она как барыня живёт. Им рубашку лишнюю купить не на что, каждый грош берегут, а она в шелковых платьях ходит, бельё у неё кружевное, туфельки лаковые… За что ж ей счастье такое бог послал, чем заслужила? Красивая она, Полька-то, с этим не поспоришь. Так ведь и Тина с Марьяной из себя видные, так почему же ей - всё, а им - ничего? – возмущались сёстры, забыв, как трудно жила Полина – с пятнадцати лет на своих хлебах, как терпела попрёки и обиды от «хозяв», как ходила зимой в истёртых до дыр валенках и старенькой телогрейке, и никому не было до неё дела. Лидочка была слишком мала, и своих воспоминаний о тех временах у неё не осталось, помнила только то, о чем ей рассказывала мать. Например, о том, как они плыли ночью на пароходе по Каспийскому морю – в Гурьев, где их ждал Степан. До Астрахани Полина с дочкой доехали на поезде, до Гурьева поезда не ходили, а ходили только пароходы. Весь день маленькая Лидочка бегала по палубе – она впервые в жизни видела море и шумно радовалась – какое оно красивое и большое, и какой большой пароход, а у них с мамой своя каюта! Вечером Полина еле загнала расшалившуюся девочку в каюту и, накормив, уложила спать. Лидочка так устала от беготни, что уснула мгновенно. А ночью неожиданно проснулась – от громкого стука в дверь. Из коридора раздавался топот ног и взволнованные голоса. Полина о чем-то поговорила с матросом, закрыла дверь и щелкнула замком. Девочка вскочила с постели и уставилась в иллюминатор – ночь была странно светлой, на воде распустились диковинные цветы с живыми шевелящимися лепестками, и Лидочка подумала, что они ей снятся… - Мама, а почему так светло? Уже утро? Уже надо вставать? – приставала Лидочка с расспросами, но Полина хмуро отнекивалась: - Какой тебе утро? Какой – вставать, токмо легла, а ей вставать втемяшилось! Светло ей, вишь… Занавески задёрнуть, так и тёмно будет. – Полина дрожащей рукой тщательно задёрнула шторки на иллюминаторе. Отвернулась, чтобы дочка не видела её слёз, добавила сурово: - Спи, сказала. Не то дождёшься… - пригрозила дочери Полина. – Будешь капризничать, всыплю так, что сразу спать захочется. Али сама уснёшь, без трёпки? - Не надо, я спать буду! У меня одеяло сползло… Сделай мне "конвертик", – жалобно попросила Лидочка. - Я больше не буду. - Чего не будешь-то, говори толком. - Капризничать не буду. Буду спать. - Ну, тады спи, и чтоб я тебя больше не слышала. – Полина взбила сильными руками дочкину подушку, укрыла девочку одеялом, подоткнув его с боков "конвертиком". – Так ладно-ли будет? - Ладно. Только не уходи, я одна боюсь. - Что ещё за новости, боится она… Я с тобой сидеть не буду, не маленькая, чай. Ладно, ладно, посижу, не плачь только. Спи, не бойся, никуда я не уйду, с тобой буду. Спи, моя хорошая... Лидочка тревожилась не зря: на одной из барж разлилась нефть, Каспий пылал, пассажирам приказано было надеть спасательные жилеты и выйти на палубу. Но деваться им было некуда – кругом горела разлившаяся по воде нефть, угрожая поджечь пароход... Нефть загорелась ночью. Матросы колотили в двери кают, будили крепко спавших пассажиров. Пароход непрерывно гудел. Люди похватали пожитки, подняли с постелей детей и толпились на палубе, плача и моля бога о спасении. Ночью, в пылающем огнём море, капитан вёл корабль, отчаянно ища выхода из огненного плена. Полина вместе со всеми стояла на палубе в спасательном жилете. А Лидочка сладко спала в каюте. …Рита слушала и ужасалась: как могла она оставить ребёнка на верную смерть, а сама выйти на палубу и ждать спасения? Как могла рассказать дочери о своём поступке? Но Полина считала, что поступила правильно: не надеясь на спасение, она не желала дочери мученической смерти в огне. Пусть лучше умрёт во сне, когда пароход потонет, - решила Полина. Посмотрела в последний раз на сладко посапывающую во сне Лидочку, заперла каюту и поднялась наверх. Сердце рвалось от желания схватить дочку в охапку и вынести на палубу, как поступили все пассажиры. Но Полина этого не сделала. - Нет, ты только представь, сама спасжилет надела и на палубу вышла, а меня в каюте умирать оставила! – с гневом в голосе рассказывала мама, которая до сих пор не могла понять поступка своей матери, и простить не могла до сих пор. Рита представила – и содрогнулась. Пароход непрерывно гудел, медленно продвигаясь среди огня и не находя выхода из страшного огненного лабиринта. Дети боялись и плакали, взрослые не могли их утешить, на палубе стоял крик и вой, и не было зрелища страшнее, чем это беспредельное людское отчаяние, перекошенные от страха лица, заходящиеся криком дети... По лицу Полины градом катились слёзы, которых она не вытирала. Вот сейчас всё кончится. Кончится жизнь. Мгновенье непереносимой боли – и вечное небытие. Конец. Ведь нет – ни рая, ни ада, это всё люди придумали, чтобы легче было жить, легче было умирать. Нет ни рая, ни ада – только черная бездна. Ничто. …А может, не мгновенье, может, боль будет долгой… Волосы, которые так любил гладить Степан, вспыхнут соломой. Синее шёлковое платье, которое так шло к её глазам, станет огненно-красным. Вместо синих глаз на лице будут зиять черные глазницы. Да и не будет – лица, которое так любил Степан. Кожа обуглится и лопнет, мышцы скрутит невыносимой болью, свернёт в чёрный клубок судороги… А потом придёт спасительное беспамятство, и Полины не станет. Степан её не дождётся. Не узнает, как она поступила с его дочерью. Не узнает, чего ей это стоило. Полина могла не рассказывать дочери об этой страшной ночи, но – рассказала, когда Лида стала взрослой. Если бы не рассказала – Рита бы не узнала о том, что случилось на Каспии. И мама не узнала бы, потому что благополучно проспала до утра. Капитан вывел-таки корабль из огненного ада, нашёл проход, по которому пароход вышел из полыхающего огня. Пожар остался позади, свежий ветер отогнал гарь и копоть, высушил слёзы на лицах, вернул людям веру в жизнь. Женщины плакали и прижимали к себе детей, матросы орали восторженно и обнимали всех подряд, радостно крича: «Вышли! Мы всё-таки вышли! И пароход спасли, и сами все живы, теперь – хорошо, теперь долго будем жить! Примета такая: если смерть обманешь, она другим разом прийти побоится, не сунется!» Кто улыбался, кто смеялся, кто плакал, кто молился. Полина стояла молча, и слёзы лились по её лицу. Степан так и не узнал, сколько она их выплакала в эту страшную ночь. А Лидочка не узнала о том, что с ними случилось. Проснувшись утром, дотянулась до иллюминатора и увидела синюю нескончаемую морскую гладь, белые барашки, белые пушистые облака и ослепительно-золотое солнце, которое, если на него долго смотреть, становится сияюще-голубым. И счастливо рассмеялась: - Мама, уже хватит спать! Уже пора вставать! Мам, а нам ещё долго плыть? Я хочу долго! И есть хочу. Мам, а мы завтракать когда будем? - Завтракать будут те, кто умоется, причешется и оденется. А неумытые голодными останутся, - как ни в чём не бывало сказала Лидочке Полина. И они пошли умываться. Полина с удовольствием вглядывалась в свежее дочкино личико, на котором не было и следа слёз, чего нельзя было сказать о других детях – наплакавшихся, невыспавшихся, надышавшихся гарью и нефтяными парами. Лидочка, довольная и счастливая, носилась по палубе, кружилась волчком, раскинув руки и смеясь. И радостно сообщала всем, что они едут к папе, папа будет их встречать и подарит ей подарок… Пассажиры с удивлением смотрели на весёлую розовощёкую малышку: пережить такую ночь, а утром бегать и смеяться – это просто невероятно. Ну и нервы у ребёнка! Бывает же такое…
================ Пришла беда – отворяй воротА
И снова Москва, радостные объятия тётки Александры и её бесконечные восторги по поводу того, как выросла Лидочка какой она стала красавицей, как похорошела Полина, как ей повезло с мужем… В приветы от сестёр Полина не верила, но притворилась, что верит, чтобы не обидеть тётку. И снова новый контракт, и снова Степан уехал, а Полина с Лидочкой осталась на съёмной квартире – ждать от него письма с новым адресом. На сей раз им предстояло ехать далеко на восток, в Челябинскую область (в те времена Свердловскую), где в посёлке Горелиха Степан преподавал в Учебном комбинате товароведение и кулинарное дело. Устроившись, он написал Полине, и она, слёзно распрощавшись с тёткой Александрой, уехала к мужу. Мама до сих пор помнит тот светлый апрельский день 1941 года – день, когда они уезжали. В Москве давно уже растаял снег. Семилетняя Лидочка стояла на задней площадке трамвая и смотрела на убегающие назад огни фонарей. Огней было много, и Лидочке казалось, что – праздник: так сияла вечерняя Москва, такой была нарядной и красивой… Лидочка смотрела и улыбалась, и ей хотелось крикнуть на весь трамвай: «А у нас тоже праздник! Мы едем к папе!» … В Горелихе огней было почти не видно: домА утопали в снегу по самые крыши, в апреле здесь вовсю хозяйничала зима. Лидочка обрадовалась: значит, можно кататься на санках. Интересно, а горки здесь есть? Горки в посёлке были, но кататься Лидочке не довелось. Отец преподавал в Учебном комбинате и был всё время занят. Полина обещала дочке купить санки, но за ними надо было ехать в Шадринск, за семь километров от Горелихи, и Полина всё никак не находила времени. В мае снег растаял. А в июне началась Великая Отечественная война. Учебный комбинат закрыли, и в его здании разместился госпиталь. Из Горелихи пришлось уехать. Теперь они жили в посёлке Михонка, за много километров от Шадринска и от Горелихи, в которой для Степана не было больше работы. В Михонке же был райпотребсоюз, куда и устроился Степан. Полина по-прежнему нигде не работала. В нелёгкое военное время, когда страна отдавала всё фронту, люди затянули пояса, жили скудно, не хватало ни еды, ни одежды. Но Полина со Степаном не знали нужды. Лидочке купили красное плюшевое пальто. Полина с восторгом облачилась в роскошную шубу с воротником-чернобуркой и сапожки на меху. Служебного жилья у них теперь не было, снимали две комнаты в частном доме. Новое жильё Полине нравилось – дом был уютным и тёплым, Полина застелила полы узорчатыми ткаными дорожками, повесила на окна сборчатые занавески с фестонами, а стол застелила нарядной скатертью. И пригласила хозяйку дома отметить новоселье. Хозяйка оглядела до неузнаваемости изменившиеся комнаты и ахнула: - Ну, Полинка, ты и развернулась... Аж завидки берут! Откуль взяла - такую красоту? Полина счастливо улыбнулась: - Чё ж нам - как в сарае жить, с голыми стенами? Мужу наказала, что купить, он и принёс. Где взял - не спрашивала. За "сарай" хозяйка обиделась: у жилички хоромы, а у неё, значит, сарай? Но ничего не сказала, улыбнулась в ответ. Ссориться с квартирантами последнее дело: съедут, где она других найдёт? А платят справно. Жили в достатке - в Райпотребсоюзе было всё, чего только не пожелаешь. Бери что хошь! А как было не взять, когда нигде ничего не купить? Вот и брали… Брали-то все, а посадили – Лидочкиного отца. Степана оговорила одна из работниц – из ревности. Степан ей нравился, она «подъезжала» к нему и так, и этак, но Степан только посмеивался в усы. А однажды не выдержал и сказал: «Не обломится тебе Варька, зря стараешься. Я Полинку свою люблю и никто мне кроме неё не нужен. Так и знай». Варвара от Степана отстала, но в душе затаила зло. И отомстила при первом удобном случаем: в Райпотребсоюзе обнаружилась растрата, и Варвара свалила всё на Степана: он-де накладные подписывал, он и брал! На свою беду, Степан доверял сотрудникам (как оказалось, напрасно) и подписывал бумаги не читая. Степана посадили. В дом пришли незнакомые люди с красными повязками на рукавах и забрали Полину чернобурку и Лидочкино плюшевое пальто, и много чего ещё забрали. – До суда, сказали Полине. Если на суде Степана оправдают, вещи обещали вернуть. Полине дали подписать опись изъятых вещей. Полина хотела прочитать, что написано в описи, но не смогла – мешали слёзы… - Да не убивайся ты, рано ещё – убиваться, - сказали Полине. – Разберутся с мужем твоим, если не виноват, отпустят. Но Полина была безутешна: ей было жалко чернобурку. Остальное – золотые кольца и серьги, браслетку дутого золота, три чемодана с вещами и рулон ткани-мануфактуры – она успела загодя отнести в соседнюю избу и спрятать на чердаке. Как знала… На Лидочку было жалко смотреть: девочка приходила в школу потерянная, оглушённая свалившимся на неё горем – первым в её жизни горем. Она очень любила отца, и не понимала, почему он ушёл от них и теперь живёт в избе с решётками на окнах, в которой размещалась поселковая тюрьма. "Тюрьму" окружал большой двор со старыми яблонями. Заключённые могли свободно выходить из «камер» во двор, но ворота охранял часовой, и уйти со двора было нельзя. Лидочка приходила к отцу каждый день – у часового не поднималась рука задержать ребёнка. - Стой, дальше нельзя! Свидания только по субботам, - грозно окликал он девочку. Но Лидочка, не слушая часового, пробегала через двор, бросив ему на ходу: «Я не на свидание, я к папе!» Полина пекла для мужа его любимые лепешки, которые Лида приносила ему в узелке. Ещё она приносила отцу молоко, табак и книги. Оставленных Степаном денег пока хватало, и Полина жила безбедно. Собрав для мужа узелок, отдавала его Лидочке со словами: «Неси-ка курортнику нашему. Сидит себе, табачок смолит да книжки читает. Чем не курорт? Работать не надо, кормят чем-ничем, и крыша над головой есть» - смеялась Полина. Она всё ещё верила, что Степана отпустят. Её муж не был вором, он был честным человеком, а на него возвели напраслину. Ничего, разберутся, что к чему, и отпустят домой. Но Степана не отпустили. После суда отправили в настоящую тюрьму, где-то далеко, за Челябинском. Лидочка не знала, где. И на сколько, не знала. Забегая вперёд, скажу, что Степана впоследствии оправдали и даже принесли извинения. Виновных нашли, конфискованные вещи вернули. Но на складе, где они пролежали несколько месяцев, было сыро, и всё пришло в негодность: тюк материи покрылся плесенью, чернобурка разлезлась по швам, а Лидочкино любимое плюшевое пальто (из которого она уже выросла) превратилось в грязную лохматую тряпку. Но вернули всё честно, по описи, и жаловаться было некому.
========================
Когда Степана увезли, не позволив даже проститься с женой и дочерью, у тридцатилетней Полины случился удар – правая нога отнялась и перестала слушаться. Полина лежала пластом, не замечая пришедшей из школы Лидочки, которая в этот день так и не дождалась ни обеда, ни ужина. - Мам, а мы когда обедать будем? Мам, а почему ты лежишь, ты спать хочешь? А обедать – когда? – приставала Лидочка. Но Полина не вставала и не отвечала на вопросы, и слёзы не переставая текли из её синих глаз. Вечером Полину увезли в поселковую больницу, и семилетняя Лидочка осталась одна. Хозяйка, у которой они снимали комнату и которой Полина заплатила за месяц вперёд, варила для девочки картошку и каждый день приносила и ставила на стол кружку молока, как договаривались с Полиной. На этом заботы о девочке кончались – об остальном договора не было, и денег тоже. Лидочка очень скучала, но не плакала: мама сказала, что ей не больно, что в больнице ей хорошо, там её ножку вылечат и научат ходить, и мама вернётся домой. А пока Лидочка будет её навещать. Она ведь уже большая и ничего не боится. И в доме она не одна – за стеной живёт хозяйка и хозяйкина семья, а на столе, как при маме, стоит кружка с молоком. Мама всегда приносила ей вечером в постель эту кружку, это был ежевечерний ритуал. Лидочка выпивала молоко и сладко спала до самого утра. Как же теперь быть? Кто принесёт ей молока? Лидочка не выдержала и заплакала. Вылезла из-под одеяла, босиком прошлёпала к столу и взяла кружку. Молоко было таким, как всегда. Только мамы не было… Утром её разбудила хозяйка: «Вставай, картошка на столе. Школу проспишь, вставай, Лида!» - И увидев, что девочка открыла глаза, вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Обжигаясь и дуя на пальцы, Лидочка кое-как очистила картофелину, обмакнула её в соль, надкусила и, скривившись, положила обратно в миску. Без молока картошка казалась невкусной. Молоко тётка Вера приносила днём, когда Лидочка возвращалась из школы. Половину кружки Лидочка выпивала сразу, половину оставляла на вечер. Кружка большая, поллитра входит, и по расчетам тётки Веры молока девочке вполне хватало – маленькая, худенькая, в чём душа держится, много она не выпьет, поллитра хватит за глаза. Тётка Вера не учла одного: молоко было таким вкусным, таким восхитительно сладким, что как ни отмеряла Лидочка «норму», молоко само текло в горло, и на утро в кружке ничего не оставалось. Лидочка посмотрела на пустую кружку и равнодушно отставила миску с картошкой, уже привычно не чувствуя голода и думая о своём… Шли дни. С утра Лида съедала картофелину с солью и отправлялась в школу, грызя по дороге сосульку. А после уроков, бросив на стул портфель и забыв про обед, бежала в больницу к матери. Полина с тревогой вглядывалась в её похудевшее лицо и запавшие глаза, под которыми залегли голубые полукружья. - Тётя Вера картошку тебе варит? А молоко даёт? Каждый день? – расспрашивала Полина, и девочка кивала в ответ. - Мама, когда твоя ножка ходить научится? – спрашивала Лидочка. Она ничем не могла помочь маме, а ей так хотелось! Ещё ей хотелось остаться в больнице с мамой, но врачи не разрешали, врачам было всё равно, что дома её ждёт одинокий вечер, уроки, которые придется делать одной, без подсказок, и молоко, которое ей никто не подаст в постель. Лидочка думала-думала и придумала игру. Ложилась в постель и капризно тянула: «Пить хочу…». Потом вставала, брала со стола кружку и осторожно поднеся к кровати, говорила маминым голосом: «На вот, пей. Тётка Вера вечером доила, тёплое ещё молоко-то… Пей да ложись». Поставив кружку на пол, Лидочка ложилась, укрывалась одеялом до подбородка и притворялась спящей. Потом откидывала одеяло, садилась на постели и с наслаждением выпивала молоко. Со вздохом вылезала из-под одеяла, относила кружку обратно на стол и с чувством исполненного долга ложилась в постель – теперь уже по-настоящему. Лежала и слушала голоса за стеной. От молока в животе было приятно и немножко холодно, от голосов за стеной – уютно и не так одиноко. Глаза сами собой закрывались, и девочка мягко падала в молочные облака, взбитые в крепкую пену, среди которых круглился ярким желтком солнечный диск, про который учительница говорила, что он очень горячий и греет землю, и от его тепла тает снег, растёт трава, цветут цветы и зеленеют деревья. Лидочка осторожно погладила тёплый солнечный бок и сказала: «Не бойся, я тебя не съем, я наелась уже… молока из облаков". В окно заглянула луна, прошлась по чисто выметенным тканым дорожкам, осветила этажерку со звонко тикающими ходиками, стол с аккуратной стопкой учебников и тетрадок… «Молодец! Дорожки подмела, ходики завела и уроки все сделала» - похвалила Лидочку луна. Лидочка спала и улыбалась во сне. Она уже привыкла одна.
ГЛАВА 4. КОГДА НЕ НА ЧТО ЖИТЬ…
Как-то вечером дверь в Лидочкину комнату открылась. Лидочка думала, что это хозяйка, тётя Вера. Но в комнату вошла незнакомая женщина.
- Ну, здравствуй, Лида! Я к тебе в к гости пришла. Зовут меня Мария Ивановна, можно просто – тётя Маша. Я знаю твоего папу, моя тётя вместе с ним работала…
К Лидочке в гости пришла, как оказалось, племянница той самой Варьки, которая оклеветала Степана и из-за которой он теперь сидел с тюрьме, а Полина лежала в больнице с парализованной ногой. Не выдержав мук совести, Варвара рассказала обо всём племяннице, и Маша решила забрать девочку к себе – поживёт у неё, пока не поправится Полина, а там посмотрим.
Лида, как гостеприимная хозяйка, предложила Маше нехитрое угощение: картошку и молоко. Больше у неё ничего не было.
– А у меня блины! – искушала девочку Маша. – И варенье есть брусничное. Пробовала такое? А блины с вареньем любишь? Будешь? Так пойдём скорей, пока не остыли. Поживёшь у меня, а то мне одной-то скучно. А когда твоя мама выздоровеет, она за тобой придёт. – И взяв девочку за руку, увела к себе.
Тётка Вера не возражала. Смотрела с удивлением на нетронутую картошку и молоко и думала о том, что Маша хлебнёт с этой девчонкой горя – одни глаза остались, а фордыбачит – картошку не съела, молоко не выпила, а чем ещё прикажете кормить? Деньги-то, что Полинка оставила, кончились давно. Полинка-то из больницы выйдет или нет, нога-то как отнялась у неё, так до сих пор и не шевелится… А девчонка по матери извелась вся, и есть не просит, и не жалуется ни на что. Видать, помрёт скоро, что она тогда Полинке скажет? Чем её эта Маша кормить станет? Своих двое, так она третью привела… Не будет ей там жизни, голодом заморят.
Вышло всё не так. Лидочке понравилась добрая и заботливая тётя Маша, которая обращалась с ней как со своими детьми, ни в чем не делая меж ними различия. Кроме самой Маши, в избе жила её мать, муж Маши и двое мальчишек-погодков, с которыми Лидочка крепко подружилась и больше никогда не оставалась одна.
В тот день, объевшись обещанными блинами с вареньем, она заснула прямо за столом, положив голову рядом с тарелкой. И не слышала, как её раздели, выкупали полусонную в корыте, бережно вытерли вафельным полотенцем и на руках отнесли в постель, под стёганое, пахнущее чабрецом и полынью одеяло. Одеяло было тёплым и ощутимо тяжёлым. Лидочка влезла под него с головой, сладко вздохнула и провалилась в сон.
Когда Полину выписали наконец из больницы, она пришла к Маше за дочкой, да так и осталась у неё. Оставленные Степаном деньги давно закончились, и Полине пришлось продавать вещи – свои и Степановы. Тем и жили. За комнату Маша с них денег не брала. Да и не было у них теперь комнаты, был только угол в избе и кровать – одна на двоих.
Полину в Машиной семье приняли как свою, делились, чем могли. Но она понимала, что в избе и без них тесно, и они с Лидочкой всем мешают. И Полина ушла от Маши. Снимала угол в соседней избе а когда платить стало нечем – не осталось ни денег, ни вещей для продажи – поняла, что надо уезжать: работать в Михонке было негде, а им с дочкой надо было на что-то жить.
Полина написала письмо в Горелиху – женщине, которая работала вместе со Степаном в Учебном комбинате и с которой Полина была знакома. В письме Полина написала о случившейся со Степаном беде, просила разрешения приехать и помощи с работой и жильём. И та откликнулась – пригласила Полину с дочкой к себе.
Они тепло попрощались с Машей, собрали вещи – всё, что могли унести вдвоём, и вышли на дорогу ловить попутную машину. По дороге проезжали редкие грузовики, останавливались, но услышав, что Полине с дочкой нужно в Горелиху, шофера все как один отказывались: «Нет, нет, и не проси! Ехать-то далеко, а в кузове с ребёнком нельзя, не доедет она, не выдержит, а мне отвечать потом… И не проси!»
Так их никто и не взял. Полина с дочкой простояли на дороге до поздней ночи, а потом за ними пришёл Машин муж и увёл в свою избу…
Помог им случай. Ехал по дороге обоз – четыре подводы. Постучались в Машину избу – она была крайняя, ближе всех к дороге – просили пустить на ночлег. - Ночевать я вас пущу, но с одним условием, - сказала Маша. – Довезёте вот их до Шадринска – и показала на Полину с дочкой.
На том и порешили. Обозникам открыли ворота, и все четыре подводы (и четыре лошади!) въехали во двор, после чего хозяин заложил ворота заплотом. Дворы в Сибири у всех большие, а заборы из брёвен, высокие и крепкие – от лихих людей да от зверья. Переночевали в избе (Машиному семейству пришлось потесниться, но куда же денешься), а утром обоз тронулся в путь, навсегда увозя Полину и Лидочку.
================ Детский плач
О том, как они ехали с обозом, у Ритиной мамы остались смутные воспоминания. Её закутали с головой в меховую полость, и она спала под мерный перестук копыт и фырканье отдохнувших за ночь лошадей. Проснулась Лидочка от того, что где-то плакал ребёнок – совсем маленький, наверное, грудной: «Уау-ау-ааа! Уа-уа-уу-у!»
Был конец сентября, а сентябрь в Сибири – холодный, ледяной и снежный. И где-то в снегу плакал ребёнок – безнадёжно жалобно и безнадёжно долго, долго, долго… - Мама, давай его возьмём! – попросила Лидочка. – Он же замерзнет! А мама его ушла и заблудилась, наверное, а следы снегом замело. Он один остался, а одному очень плохо, я знаю. Ты когда в больнице лежала, мне тоже так было… Вот он и плачет. Пойдём, поищем его, а?
Но женщины (а в обозе были одни женщины, ведь мужчины все были на войне) решили иначе. Доставали из узлов железное – кастрюли, сковородки, вёдра, половники – у кого что есть, и били железом о железо, и кричали что было сил: «Ого-го-го-оооо!! Э-эээ-ээ! Ха-ааа-ааа! Давай-дава-ааай!». Лидочка решила, что они сошли с ума. Забилась под меховую полость, сжалась в комочек и с волнением ждала, когда у них «пройдёт». А женщины всё кричали и колотили железом…
Между тем к детскому плачу присоединился ещё один голос. Потом ещё. И ещё… И скоро волчий вой (а это были волки, это они так «плакали», а Лидочка думала, что плачет ребёнок) зазвучал пугающе близко, казалось – со всех сторон! Лошади нервничали, всхрапывали и прядали ушами. Их и погонять не надо было – сами бежали всё быстрее и быстрее…
Волки долго преследовали обоз, но в конце концов испугались криков, громыхания и дребезга и отстали. Полина с дочкой благополучно доехали до Шадринска. Оставшиеся пять километров до Горелихи им пришлось пройти пешком, неся в руках скарб. Помня о волках, Полина шла быстро, подгоняя Лидочку и не слушая её жалоб. О том, что их обоз едва не стал добычей волков, Лидочка узнала уже будучи взрослой: Полина не хотела её пугать и не сказала правды…
=========================== Вязальщица
Приютившая их женщина жила вдвоём с трёхлетним сынишкой. Теперь они жили – вчетвером: Настасья с Митюшкой и Полина с Лидочкой. Полина нашла работу в артели – вязала платки и шали. Артель была в Шадринске, за пять километров от Горелихи.
В Шадринск Полина ходила пешком. Вязать она умела с детства, резинкой, платочной и чулочной вязкой, умела вывязывать «косы», но такие диковинные узоры, какими вязали в артели, казались ей верхом мастерства. Но делать нечего, хочешь работать – надо учиться. И Полину взяли ученицей.
Полина взяла в руки платок и ахнула – узоры переплетались, сменяя друг друга и не повторяясь – диковинные, необыкновенные, ажурно-воздушные, словно нарисованные морозом на оконном стекле. - Ох, и путаные узоры-то какие, глаза на них разбегаются, спицы заплетаются! Боюсь, не научиться мне так… не получится! - честно призналась Полина. - Не получится, так пойдёшь улицы мести, - сказали Полине работницы. – Ты, девка, учись давай. Глаза боятся, а руки делают. На белоручку ты не похожа, спицы в руках держать умеешь, да и не одна, чай, в артели-то. Научим, подскажем, будешь лучше нас вязать!
Артельщицы научили Полину вязать узоры, показали, с какой стороны надо делать накид, как вывязывать воздушные петли. И она стала вязальщицей. Работа была сдельная – что свяжешь, то и заработаешь.
Слова работниц оказались пророческими – Полина работала лучше многих, у неё получалось быстро и красиво. Лидочка смотрела, как из-под маминых рук появляются удивительнее, волшебно-сказочные узоры, и завидовала её умению. Лидочка смотрела-смотрела… и связала себе шапочку и шарфик с такими же невероятными узорами. Ей завидовали все одноклассницы, а учительница удивилась – в семь лет связать эдакое чудо! Такое не каждому взрослому под силу, а эта пигалица за два вечера связала.
- Это кто ж тебя научил – так красиво вязать? – спросила учительница. - Я сама! - с гордостью призналась Лидочка. – Мама вязала, а я смотрела, вот и научилась. Сначала не получалось, как я хотела, и мама меня неумехой дразнила. Я обиделась, и тогда получилось. А простые узоры я и раньше могла…
Лидочка говорила правду: вязать она научилась в четыре года - и варежки, и чулки, и носки на пяти спицах. В пять лет девочка сама связала себе кофту реглан и тёплые рейтузы с узором «коса», чем очень гордилась, хотя для неё это было трудновато, и Лидочка быстро уставала.
- Ма, мне надоела эта противная кофта! Я уже устала от неё, а она всё никак не свяжется! Можно, я её не буду вязать? – говорила Лидочка матери, и Полина с ней соглашалась: - Не хошь, дак не вяжи, никто тебя не неволит. Будешь в старой ходить, которую мыши съели. Заплатки поставим, и будешь носить. В школе чучелом дразнить станут.
Лидочка, отложив было спицы, со вздохом взялась за них снова: ходить в старой кофте ей не хотелось, хотелось в новой. Но Полина забрала у неё вязание. - Неча сидеть-ковырять, коли душа к работе не лежит. Завтра с новыми силами сядешь и довяжешь. А сегодня мы с тобой вот что сделаем…
Полина достала со шкафа корзинку, где лежали немудрёные дочкины игрушки: сшитый из тряпья мячик, к которому находчивая Полина прикрепила длинную резинку, и мячик прыгал, как настоящий; деревянная кукла-чечка, вырезанная Михаилом (тем самым, у которого Полина покупала, да так и не купила дом), и тряпочная, сшитая Полиной, с целлулоидной покупной головкой.
Сшитая из неведомо как оказавшегося в доме розового атласного лоскута, кукла походила на младенца с розовым мягким тельцем, розовыми пухлыми ножками и ручками, которые у куклы были как настоящие (Полина напихала в них ваты, а локотки и коленки простегала суровой нитью так, чтобы они сгибались).
Лидочка звала куклу Лялькой, пеленала её и укачивала, напевая «страшную» колыбельную про серенького волчка и сама же успокаивая «ребёнка»: «Не будешь спать – волчок придёт, всыплет тебе как следует и в лес утащит! А если без капризов уснёшь – ничего он тебе не сделает, за бочок только укусит тихонечко, и уйдёт. Ты даже не почувствуешь…»
- Хватит её пеленать, она уж выросла поди, а всё голяком ходит. Сама так походи, попробуй, как оно, голышом-то, зимой-то. Ну, что стоишь, сказано тебе, раздевайся! Не хочешь? Холодно? А Ляльке твоей, думаешь, не холодно?
Лидочка наморщила лоб и задумалась. Она и впрямь забыла про Ляльку, сама одетая, а Лялька лежит в корзине голая и мёрзнет. В избе-то не жарко! Лидочка страдальчески сдвинула бровки – ей было жалко Ляльку, а значит, придётся весь вечер шить, а так не хочется…
- О чём задумалась? Не думать надо, а делать! Давай мы ей штанишки свяжем и рубашечку, вот и клубочек у меня махонький есть, ни на что не пригодный, а кукле в самый раз. Глянь-ка, красивый какой! Пушистый, мяконький, тёпленький… Ляльке в нём знаешь как тёпло будет! Намёрзлась, поди, в корзинке-то… Спицы потоньше возьми, и вязать начинай снизу, чулочной вязкой, а как дальше, я скажу…
И Лидочка, напрочь забыв о том, что ей надоело вязать, с восторгом взялась за дело. Кукольные вещи были крохотными, вязать их получалось на удивление быстро. Через неделю Лялькиному гардеробу могла позавидовать любая модница: полосатые забавные рейтузы, разноцветные кофточки, комбинезон с капюшоном, меховая шубка (Полина научила дочку, как вязать «мех», вытаскивая длинные петли), кокетливый берет с крошечным помпончиком и… сапожки на картонной подошве! Когда Лялька была обвязана с ног до головы, Лидочка вспомнила про свою кофту, которая «никак не вязалась».
- Глаза боятся, а руки делают, - сказала себе Лида и взялась за кофту. На сей раз дело пошло споро, и кофта вышла – загляденье – бордовая, с красными пуговками и красными розочками, которые Полина связала отдельно и пришила на кофту спереди и на рукава.
Когда Лидочка явилась в класс – в этой невозможно красивой, празднично-нарядной кофте (надетой, как требовали школьные правила, под фартук), урок практически был сорван. Всем хотелось посмотреть и потрогать это чудо – с «настоящими» розами, и вместо того, чтобы слушать учительницу, весь класс смотрел на Лидочку, которая старательно писала в тетрадке и делала вид, что не замечает всеобщего внимания.
Это был триумф. Научиться вязать захотели все без исключения, весь Лидочкин класс. - А моя мама всех научит, она всё умеет, вязальщицей в артели работает! – похвасталась Лидочка. – Вы попросите как следует, может, она и согласится, если заплатят сколько-нисколько, - предложила учительнице практичная Лидочка, и учительница в который раз удивилась – сколько же в ней взрослого, в её неполных восемь лет. Предложить такое…
Через неделю в школе открылся кружок рукоделия, вести который предложили Полине. В районе «выбили» для неё ставку трудовика – платили, впрочем, копейки, но Полина и копейкам радовалась, да и занимались всего полтора часа в неделю, два урока. Девочки покидали трудовой класс неохотно, унося с собой недошитых тряпичных кукол и недовязанные шарфики и варежки. Тетрадки со схемами узоров берегли как драгоценность…
В Горелихе все удивлялись – бывало, девчонок домой было не загнать, пока докричишься, охрипнешь. А нынче – как пришитые сидят, весь вечер шьют да вяжут. И такое вытворяют – хоть сейчас на выставку посылай! И где только эту учителку нашли, что таким чудесам детишек научила…
«Чудесами» Полина занималась, как уже было сказано, полтора часа в неделю. Уступив просьбам детей, раз в неделю проводила после уроков дополнительное занятие, на которое вместе со школьницами нередко приходили их мамы – им тоже хотелось научиться так красиво вязать. Полина не возражала против взрослых учениц и не требовала платы за дополнительные уроки, не считая их таким уж трудом: «Хучь вас десять, хучь двадцать – мне всё едино, объясняю-то всем сразу, так что сидите, места не просидите, не жалко».
Но женщины высоко ценили её мастерство и терпение, с которым она обучала девочек, и благодарили чем могли. Полина неизменно отказывалась: «Да на кой оно мне! Забирай взад, сказала. Ишь чего удумала… Нешто мы нищие? Нешто у меня дома есть нечего?» Но женщины всё равно приносили и оставляли – кто туесок брусники, кто стаканчик кедровых орехов, кто ломоть солёного сига, кто берестянку варенья… На ставку трудовика и одной-то не прожить, а с ребёнком тем более. И если бы не работа в артели, Полине с Лидочкой пришлось бы жить впроголодь. Впрочем, они и жили – на грани нужды. После уроков Лидочку ждала работа – девочка вязала узорчатые варежки с забавными мордочками зверей и пушистыми кисточками, которые Настасья «сбывала» на воскресном базаре. Закончив вязание, садилась за уроки.
Когда уроки были сделаны, а варежки «сданы» матери и придирчиво ею осмотрены на предмет спущенных петель и прочих недопустимых огрехов (которые приходилось исправлять – то есть перевязывать заново), Полина добродушно говорила: «Ну, Лидок, ты у меня молодец! Все дела переделала, теперь можешь идти гулять» - и выпроваживала дочку из дома, проследив за тем, чтобы она была тепло одета – мороз под тридцать градусов здесь считался обычным.
Лидочка исчезала из дома, волоча за собой санки, и возвращалась только когда на улице не видно было ни зги, с ног до головы вывалянная в снегу и счастливая как никто. Полина понимала, что девочка устаёт от каждодневной «вязальной повинности» и никогда не ругала её, в каком бы виде она не явилась домой. Молча стаскивала с дочки белое от снега пальто, сдирала мокрые рейтузы и чулки, стягивала обледеневшие валенки. Босиком прошлёпав к столу, Лидочка наливала стакан воды из графина и с жадностью приникала к нему губами. - Ты водой-то не надувайся, ужинать сейчас будешь, - говорила Полина, но Лидочка, не слушая мать, наливала второй стакан. Полина смотрела, как она пьёт – крупными глотками, торопясь, словно боялась, что у неё отнимут воду, и поджимая поочередно красные от холода ноги. И Полина не выдерживала:
- Дак что ж ты делаешь, да рази ж можно так! Штаны наскрозь мокрые, ноги пообморозила докрасна, водой колодезной надулась, а ужинать кто за тебя будет?! Штаны сушить кто будет? Пальто мокрое, валенки мокрые! К завтрему не высохнут если – в школу в мокром пойдёшь, так и знай! Что застыла, тащи на печку да развешивай, некогда мне с тобой заниматься, мне работать надо. И ужин сама разогреешь, не барыня. Восемь лет уже, а ума как у семилетней! Послал же бог дочку, наказание господне, у других дети как дети, а моя всё не поумнеет никак…
Опасливо поглядывая на мать, Лидочка сгребает в охапку рейтузы и пальто и тащит к печке, оставляя на полу мокрую дорожку. На помощь приходит Настасья. Вдвоём они быстро справляются с ворохом обледеневшей одежды. Приткнув к печной дверке Лидочкины валенки, Настасья достаёт из подпола крынку с простоквашей, отрезает толстый ломоть хлеба и вынимает из печи чугунок картошки. Но у Лидочки сами собой закрываются глаза. Добравшись ощупью до сундука, она стягивает платье и ложится на него ничком. Настасья трясёт её за плечо, но девочка никак не реагирует. Настасья щекочет её за босую пятку – Лидочка лягается и мычит: «М-мм, не ннна-адо, я спа-ать хочу».
- Господи, боже святый! - Настасья сжимает в руках Лидочкины ноги и дышит на них, пытаясь согреть тёплым дыханием. – Полинка, ты куда же смотришь?! У неё же ноги как ледышки, замёрзли насмерть, на горке той треклятой… Лида! Вставай сейчас же!! Это что такое, улеглась… Тебе кто разрешил – без ужина в постель? Да и ноги попарить надо, они ж ледяные у тебя… Подожди чуток, я мигом воды нагрею, да горчички туда добавлю, а ты ножки подержишь сколько сможешь, вот и ладно будет, - приговаривает Настасья, оставив в покое Лидочку и суетясь у печи.
Лидочка успокоенно бормочет своё «не надо… не буду… я не хочу…». Полина молча вытаскивает из-под Лидочки одеяло, на которое та без зазрения совести улеглась, стаскивает с неё трусики и майку (Лидочка протестующее пищит своё «не нна-адо, мне холодно») и натягивает на девочку длинную ночную рубашку. Бесцеремонно поворачивая с боку на бок, подворачивает одеяло «конвертом» - если сбросит во сне одеяло, замёрзнет и будет до утра скрючимшись дрожать (как называла эту позу Полина).
- Она ж не просыпается у меня, спит как убитая, другие-то дети десять раз проснутся, а эта…- ворчит Полина, укутывая дочку потеплее и отбрасывая рукой с мокрого лба мокрую чёлку. – Настастья, ты гли, чё деется-то, она и волосья намочить умудрилась, ты на неё посмотри! На ней сухого места нет, как лягушонка холодная… Ой, умереть над ней, не встать! – хохочет Полина. – Ты погляди, коленками в лоб упёрлась, в колобок свернулась, а под одеяло лечь – ума не хватило, она сверху легла… Умрёшь с ней!
- Выпороть бы её за такие номера! Вся усвинячилась-угваздалась, одёжки мокрые-мокрющие, хоть выжми, заместо ужина воды нахлебалась… А ты ей потакаешь!
- Да не трожь ты её! – вскидывается Полина. – Ты руки-то её видала? У неё от спиц на пальцах мозоли… Всехние-то дети день-деньской на улке, а моя за вязаньем энтим как пришитая сидит, без капризов – потому что иначе (Полина говорила с ударением на «и») нам не прожить. Погулять-то ей ведь тоже хочется, дак пущай душу отведёт, всласть нарадуется-накатается. Хочешь, чтобы она по струночке ходила? А мне её жалко. Она кажный день в этаком виде домой является, дак что ж мне её – кажный день лупить? А одёжки высохнут, от воды что им сделается? Снег чистый, да пусть хоть вся изваляется, коли ей охота… А что вымокла – дак не сахарная, не растает. А что умаялась - дак не сдохнет, за ночь наотдыхается, утром мячиком вскочит… Я свою дочь знаю. Наша порода, Дымовская, крепкая.
Настасья, получив отпор, отступалась и только головой качала: «пожалела» дочку мама - водой накормила, ног не отогрела и спать уложила. И Дымовых каких-то приплела… Фамилия у Полины красивая, двойная - Иванова-Ранева, и у Лидочки такая же. А Дымова она, наверное, по отцу. Настасье не так «повезло» - была Горшкова, а замуж вышла, стала Крышкиной. Митюшка в школу пойдёт – задразнят… Мать-то горшком дразнили, а сыночка крышкой - так и будут звать. Вот беда-бедовская…
============== Пирожок с повидлом
Длинно вздохнув, Настасья бросала взгляд на спящую Лидочку – не проснулась ли – но Лидочка крепко спала, свернувшись калачиком под одеялом, чтобы скорее согреться. Настасья с Митюшкой садились ужинать, а Полина, наскоро сжевав картофелину и запив её «простокишей», садилась за работу…
С рассвета и до поздней ночи она вязала шали, которые требовали кропотливого труда. На то, чтобы связать одну шаль, не хватало дня - из-за сложных узоров и большого размера. Закончив шаль, Полина стирала её и натягивала на вбитые в стенку гвоздики. Растянутая шаль занимала всю стену – такая была широкая. Лидочка удивлялась – сколько надо терпения, чтобы такую связать! Она бы так не смогла, она и варежки вязать устаёт, в глазах от узоров рябит, а ещё уроки на завтра делать… А Полина теми же словами думала о дочери.
Готовые шали Полина относила в Шадринск, куда она ходила пешком. В Шадринске же она отоваривала хлебные карточки – свою, рабочую, и детскую Лидочкину. За хлебом посылали Лидочку, и девочка привычно шла пять километров до города и столько же обратно, почти не чувствуя усталости.
Один раз ей вместе с хлебом дали по карточке сладкий пирожок. Все пять километров до дома Лидочка пробежала вприпрыжку, любуясь его румяными боками и вдыхая сладкий сдобный запах. Представляла, как обрадуется мама и как они будут его есть. А внутри, наверное, повидло. Интересно, какое? Яблочное или сливовое?
Во дворе ей встретилась Настасья, которой девочка, не утерпев, тут же похвасталась пирожком. - Вот молодец, что не съела, домой принесла! – похвалила её Настасья. – Мой-то Митюшка таких не ел! Разломите пополам да и съешьте.
Так и сделали. Пирожок разрезали на две части, Лидочка в два укуса проглотила свою половинку, а Митя долго мусолил свою, вымазал повидлом губы, щеки и нос, счастливо улыбался и облизывал пальцы. А Полине пирожка не досталось вовсе.
- Глупенькая ты ещё! Не надо было Настасье говорить, съела бы сама. В другой раз дадут – съешь по дороге, домой не носи, а то она опять отнимет, - поучала дочку Полина. А восьмилетняя Лидочка никак не могла понять – ведь если она съест пирожок по дороге, что же тогда останется Митюшке? Он ведь тоже хочет пирожка... Но «другого раза» не случилось – пирожков по хлебной карточке больше не давали.
ГЛАВА 5. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
=============== В Горелихе
Так и жили, вместе перемогая тяготы военного времени. Вместе было – легче. Полина с Настасьей спали на кровати (вдвоём на одной), а дети – на сундуках. Спать на деревянном сундуке было жёстко, но Лидочка привыкла. Хлеба им хватало – ведь кроме двух детских у них были две рабочие карточки, а по рабочей карточке в день полагалось семьсот граммов хлеба. Настасья работала медсестрой в госпитале, который разместился в здании Учебного Комбината в Горелихе, где до войны преподавал Лидочкин папа. Лидочка училась в поселковой школе, нянчилась с маленьким Митюшкой, вязала на продажу варежки и успевала ещё помогать матери. Связав «изнелье» (так Полина называла свои платки и шали, коверкая непонятное слово «изделие»), Полина стирала его в тёплой воде и, выполоскав, осторожно натягивала на растяжку. Шали были такими большими и длинными, что их приходилось натягивать на вбитые в стену гвозди. Растяжка для платков представляла собой деревянную квадратную рамку с гвоздиками по периметру. Лидочка обвязывала каждый гвоздик узенькой полоской бинта – чтобы не ржавел от мокрой шерсти (гвозди на стене она обвязывала стоя на табурете и держа в зубах ленточки бинта). Вдвоём с матерью они натягивали платок на раму, а когда высыхал, осторожно снимали. Платки у Полины получались просто сказочные – невесомые, прозрачно-кружевные, лёгкие и удивительно тёплые.Что уж говорить о шалях – Полинины шали грели словно шуба! У неё появились заказчики в посёлке, и Полина вязала для них платки, кофты и даже платья, а шапки и варежки поручала вязать маленькой Лидочке, терпеливо обучая девочку профессиональным секретам и тонкостям. Платили поселковые кто чем мог: деньгами, картошкой, зерном. Лишнего Полина не требовала, брала, что давали. Тем и жили. В Горелихе Полину любили – такая мастерица-искусница, и берет недорого, по совести. Степан написал жене, что подал кассационную жалобу в суд, и теперь ждёт пересмотра дела. Полина воспрянула духом, но вышло не очень хорошо... На суде Степана оправдали, но лишили офицерского звания (так как он всё-таки был запятнан, подписав липовые накладные), и на войну он ушёл рядовым…
=============== Лидочка
Офицерским семьям полагалось ежемесячное денежное довольствие, и не случись этой истории с накладными, Полина с Лидочкой жили бы безбедно. Но теперь Степан был простым рядовым и ничем не мог помочь своей семье. В Горелихе Полина с Лидочкой прожили почти до конца войны. От Степана за два года не пришло ни одного письма. И Полина решила уехать. - В Москву, к тётке Александре. С отъездом ничего не получалось: Москва была «закрыта». Билеты продавали только эвакуированным, по эвакуационным карточкам. Полина с дочкой уехали из Москвы в апреле, за два месяца до начала войны, когда Степан заключил контракт с местным Учебным Комбинатом. Ни о каких эвакуационных карточках тогда не было и речи. И теперь они не считались эвакуированными! А раз не эвакуированные, значит, местные. А раз местные, вот и живите « на месте». К слову, местные жили по-другому, у них был свой дом, огород, скотина, хозяйство, работа… Жили безбедно, продавали хозяйственные излишки на Шадринском городском рынке, на вырученные деньги покупали в городе промтовары, а своим детям каждый раз привозили гостинцы - городские конфеты в бумажных красивых обёртках и фигурные пряники в сладкой глазури. Что хотели, то и покупали. Тогда как Полине приходилось платить за каждую картошину-морковину, не говоря уже о жилье, на оплату которого уходила половина заработанных Полиной денег. Полина выбивалась из сил, экономя каждую копейку, а жить было по-прежнему не на что… Лидочка, которой шёл одиннадцатый год, выглядела девятилетней. В ней больше не было прежнего задора, из глаз исчез блеск, со щёк стёрся румянец. Она всё чаще сидела с вязаньем на скамейке, добровольно отказываясь от гулянья и игр, которые почему-то стали её утомлять, а раньше нравились. Полина, никогда не обращавшая внимание на Лидочкины «капризы», с тревогой вглядывалась в бледное как снег лицо дочери, которая теперь – не капризничала, ни о чем её не просила и ничему не радовалась. Полина попыталась вспомнить, когда видела на её лице улыбку – и не смогла. - Лидок, ты о чём задумалась? Пошла бы да погуляла, мороз нынче не сильный, градусов восемнадцать, не боле, ребятня на горках, а ты дома сидишь. Неуж тебе покататься не хочется? - Хочется – эхом откликнулась Лидочка, и Полина обрадовалась: -А коли хочется, так чего ж не идёшь? - Мне подниматься тяжело в горку, я сначала иду, а потом не могу, не получается. Останавливаюсь и отдыхаю, а девчонки надо мной смеются и старой бабкой дразнят, - призналась матери Лидочка. Глаза её налились слезами от незаслуженной обиды, губы задрожали, Лидочка не выдержала и расплакалась: - Я никогда на эту горку не пойду, и санки мне не нужны, вон – Митюшке отдай, пусть он катается, а я не хочу! И никогда не захочу! - Ну, раз не хочешь, значит, не пойдёшь, плакать-то зачем? Слезами горю не поможешь, - утешала её Полина, но Лидочка выкрикнула сквозь слёзы: - Я хочу! Хочу кататься! И всё равно не пойду, потому что они меня дразнят, девчонки старой бабкой, а мальчишки скелетом. Как увидят, кричат: «Скелет кататься пришёл!» А ещё кричат: «Где твой гроб?» За что они меня так, что я им сделала? – рыдала Лидочка, а Полина гладила её по спине и думала, что мальчишки правы: как есть скелет, одни косточки! Одиннадцать лет, для девочки – самый рост. А кормить её нечем, слаще морковки ничего не ела. Блинков бы ей напечь, да муки в доме в обрез, саламату не из чего варить. Да и масло как на грех кончилось, а без масла каша невкусная, без масла Лидочка не любит. Ложкой поковыряет, по тарелке размажет, да и скажет: «Больше не хочу, наелась уже». (Саламату мне варила бабушка, это было лакомое блюдо, потому что – мучное, потому что – очень редко и потому что со сливочным маслом. Готовить её очень просто: слегка поджаренную на сковороде без масла муку заваривают кипятком и не снимая с огня размешивают до состояния густого теста. И несколько минут держат на огне, помешивая, чтобы сварилась. Если добавить щепотку соли и сливочное масло, будет очень вкусно, но можно и без соли. Без масла – тоже вкусно, но с маслом вкуснее. Только помните – как бы ни было вкусно, съесть можно только пару ложек: саламата очень тяжела для желудка). Но о каком сливочном масле речь! У Полины не было даже растительного, и кипятку в саламату она лила столько, что у неё получался очень густой суп или очень жидкая каша, назвать которую саламатой можно с очень большим приближением… Сливочное масло Лидочка впервые попробовала уже в Москве, когда вернулся с фронта Степан. Масло было в жестяной коробке, Лидочка открыла коробку и смотрела с изумлением на желтый непрозрачный лёд, какой бывает весной на Исети. Что же это такое и как это можно есть? Отец засмеялся и сказал: «А как нравится, так и ешь – хочешь, с хлебом, хочешь – с кашей». Лидочка провела по «льду» ребром ложки – лёд оказался мягким, а на ложке осталась желтая вкусно пахнущая стружка. Лидочка положила стружку в рот, но прожевать не успела – стружка неожиданно растаяла, оставив во рту восхитительный, ни на что не похожий вкус… Степан забрал у неё коробку, отрезал ломоть хлеба, густо намазал его маслом и протянул дочери со словами: « Кто же масло ложкой ест, дурочка…».
================ «Не такая» фамилия
Но всё это было потом, а сейчас, в голодном 1944 году, им надо было как-то жить. Если не уехать немедленно – Лидочка умрёт. Потому что «как-то» она жила слишком долго, и теперь уже не может – внезапно поняла Полина. Ещё она поняла, что пойдёт на всё, чтобы вытащить дочку из того странного оцепенения, в котором она теперь жила. Охваченная отчаянием, Полина металась по посёлку, стучалась во все двери и просила незнакомых людей о помощи – впервые в жизни она просила о помощи! Помогла Полине еврейская семья, для которой она вязала на заказ вещи. Они собирались возвращаться домой, в Белоруссию. Поезд шёл через Москву. Узнав, что Полина не может уехать, они согласились взять её с собой, вписав её имя в эвакуационную карточку, где осталась свободной нижняя строчка. Жирный фиолетовый «Z» был прочёркнут небрежно, и строка осталась пустой – к радости Полины и всего еврейского семейства: им от души хотелось помочь Полине и её дочке, и вот – такая удача! Чернила подбирали всей семьёй, с упоением разбавляя фиолетовые чернила водой, подливая синие и вновь добавляя по капле фиолетовые. Вписывала фамилию Лидочка, старательно выводя буквы – чтобы получались такие же, какими написаны остальные имена. «Иванова-Ранева Полина Савельевна» - потренировавшись на газетной бумаге, вывела Лидочка в эвакуационной карточке. У неё получилось очень похоже, но буквы всё же отличались. - Молодец! А чернила-то – один в один получились! – похвалил Лиду хозяин семейства, и девочка расцвела от радости. Заминка вышла на вокзале. Кассирша долго вертела в руках эвакуационную карточку, заполненную аккуратными бледно-лиловыми строчками: «Михельсон Сара Абрамовна Михельсон Натан Соломонович Пекель Адам Янович Пекель Соня Шлемовна Михельсон Роза Натановна Иванова-Ранева Полина Савельевна»
- А последнее-то фамилие другой рукой дописано, - вскинула брови бдительная кассирша. – И чернило побледней… И фамилие не такое! Явно из другой оперы. Явно. - Ай, ты не на фамилию смотри, ты на человека смотри, - вступился рыжебородый черноглазый Натан. – Дочка упрямая у меня, за русского замуж захотела – я говорю, не пойдёшь, не пущу, а она вышла, и всё тут! А я говорю, дети-то всё равно будут наши, всё равно евреи. Наша кровь. И как в воду глядел, внучка-то получилась – моя, тут и спорить не о чем. Вы посмотрите на неё! Красивенькая, умненькая, лицо как с иконы списано, а характер дедушкин. Мой, значит… - скороговоркой лопотал хитроумный Натан, подталкивая вперёд Лидочку – и впрямь черноволосую, с удивительными волосами – не прямыми и не кудрявыми, ниспадающими на плечи красивыми волнами. - Да будет тебе выёживаться, Клашка, - лениво проворчал сидевший рядом с кассиршей мужчина. – ДокУменты у них в порядке, и дети в порядке (тут он подмигнул оробевшей Лидочке), пусть люди едут, раз им надо. Домой они, понимаешь ты? Домой ведь едут! Как же ты не понимаешь… Они ж всю войну ждали, всю войну мечтали, как домой вернутся! Тоже ещё, диверсантов нашла! Ты на них посмотри, какие из них диверсанты? Их же за версту видать, кто они есть… Пристыженная кассирша торопливо защелкала кнопками, оформляя билеты – на всех. Много лет помнилась Полине эта семья, так выручившая их в тяжёлое военное время. «Если есть Бог – пусть им будет всё, чего они хотят, пусть здоровыми будут и счастливыми, и дети их, и внуки, и правнуки, - думала Полина. – И обязательно родных своих отыщут… и чтоб не мёртвых, а живых!» Она никогда больше не виделась ни с кем из этой дружной большой семьи, не узнала о том, как сложилась их жизнь. Но забыть их тёплое отношение, их бескорыстное, дружеское участие в её судьбе и в судьбе маленькой Лидочки, которой, если бы не они, конец… Забыть людей, подаривших её дочери жизнь, Полина не могла до самой смерти.
================= У тётки Александры
Добравшись наконец до Москвы, первым делом отправились на Варшавское шоссе, к тётке. Александра вышла на звонок и столбом застыла в двери. Полина молча повисла у тётки на шее, судорожно всхлипывая и повторяя: «Тётя-Сашенька, тётя-Сашенька моя! Родная моя! Никого у меня нет, ни отца, ни сестёр, только ты одна. Я ж думала, не увижу больше…». Лидочка дёрнула мать за подол: «Мам, не на-аадо… Мам, я же тоже у тебя есть, и папа есть». Александра плакала от радости, без конца принималась целовать Лиду и обнимать Полину… Жили первое время у Александры. Война кончилась. Отпраздновали Победу. От Степана по-прежнему не было писем, но Полина знала, что он живой. Знала – и всё! Вернулись домой тётки-Сашины сыновья. В комнатке стало тесно, сыновья при Полине молчали, но смотрели неприязненно – четыре года в окопах о доме мечтали, а домой приехали, так и жить негде! Надо уходить – поняла Полина. Но – куда? В райисполкоме, где ещё до войны они со Степаном стояли на очереди на жильё, с ней даже разговаривать не стали (а она-то приготовилась рассказывать о своём житье-бытье…) - Жилья нет. Ждите, - сказали Полине. - Сколько же ждать? Заявление-то до войны подавали! – возмутилась Полина. Стали искать её заявление – и не нашли. - Нету заявления вашего. Новое пишите. - Как так – нету? А куда ж оно девалось? - Потерялось. Война, что же вы хотите… Пишите новое, - предложили Полине. Домой она пришла в слезах. - А заявление-то что ж не написала, дурья голова! Надо было написать, – корила её тётка. – Жить-то где теперь будешь? У меня-то негде, сама ведь видишь. И не плачь, слезами горю не поможешь. Ты вот что, девка… Садись и пиши новое заявление. Завтра с утра и отнесёшь! – велела племяннице Александра. На следующее утро Полина отдала тётке запечатанный конверт: «На вот… В ящик почтовый бросишь…» Тётка взглянула на адрес и ахнула. Чётким Лидочкиным почерком на конверте аккуратно было выведено: «Москва. Кремль. Товарищу Сталину» Обратный адрес был указан – Александры. – «Ох, девка…» - только и сказала тётка. Полина забрала у неё конверт: « Лучше я сама отнесу. На почту. Так оно вернее дойдёт». Их с Лидочкой новое жильё Полина нашла в соседнем доме, порасспросив соседей. Хозяин – Матвей Спиридонович – имел всего одну комнату. Работал Матвей Спиридонович ночным сторожем, после ужина «отбывал на службу», и Полина с Лидой оставались одни – ночевать. Утром дед приходил и укладывался на топчан – спать. Лидочка отправлялась в школу, а Полина на работу. Она устроилась на кондитерскую фабрику укладчицей. Платили на фабрике мало, зато Полина была сыта: на фабрике чего только не было – патока, орехи, какао, повидло, сахар и сливочное масло (из всего этого в начиночном цехе варили начинки для конфет) хлеб, который использовался в приготовлении пряничного теста, цукаты для украшения тортов – всё это можно было есть, сколько хочешь. И Полина, сноровисто укладывая в коробки печенье, зефир и конфеты, жевала весь день, так что к вечеру челюсти ныли и просили пощады. Вот только для Лидочки принести ничего не удавалось: на проходной работниц проверяли, выносить продукты строго запрещалось. А купить – было нельзя! И тогда Полина придумала прятать зефир… в тапочках! С замершим сердцем шла через проходную, шаркая разношенными тапками и стараясь идти на мысочках, потому что под каждой пяткой лежало по зефирине. Несмотря на все её старания, зефир в тапочках превращался в сплюснутые тонкие лепешки и намертво прилипал к бумаге, в которую был завёрнут. Получив «гостинец», Лидочка зубами снимала зефир и облизывала бумагу до тех пор, пока она не превращалась в сладкую бумажно-зефирную массу, которую она долго жевала и с сожалением выплёвывала в подставленную материну ладонь (глотать «угощение» Полина ей строго запрещала, угрожая наказанием. Лидочка не понимала, за что, но каждый раз покорно выплёвывала).
Жизнь на кончике пера
Нить Ариадны
ГЛАВА 3. СИБИРЬ====
Отработав в Новочеркасске положенный срок, Степан вернулся в Москву, к Полине. Но радовалась она недолго: через два месяца муж заключил новый контракт и увёз их с Лидочкой в Астрахань. Потом жили в Молдавии. Потом в Гурьеве. Каждый раз, когда кончался контракт, Степан с семьёй возвращался в Москву, чтобы заключить новый. Для Полины не было дней счастливее – ведь она могла обнять тётку Александру, единственную из всей родни, кому она была нужна.
Александра, не скупясь на письма, цветисто расписывала старшим племянницам жизнь младшей: «Вот же счастье привалило, дочка родилась – красавица, глазищи синие, волосы волнистые, а улыбнётся - как есть ангел, красоты небесной! Муж любит без памяти, ни в чём отказа нет. Да ревнивый – хуже чёрта, а Полька только смеётся, вертит им как хочет, а он как телок на верёвочке… Польку-то одевает-обувает, сам ей всё покупает, модное да красивое! Поит-кормит, ни в чём не отказывает и работать не позволяет.»
Этим она сослужила Полине плохую службу: Марьяна с Христиной люто завидовали младшей сестре и злились – им-то работать приходится, а она как барыня живёт. Им рубашку лишнюю купить не на что, каждый грош берегут, а она в шелковых платьях ходит, бельё у неё кружевное, туфельки лаковые… За что ж ей счастье такое бог послал, чем заслужила?
Красивая она, Полька-то, с этим не поспоришь. Так ведь и Тина с Марьяной из себя видные, так почему же ей - всё, а им - ничего? – возмущались сёстры, забыв, как трудно жила Полина – с пятнадцати лет на своих хлебах, как терпела попрёки и обиды от «хозяв», как ходила зимой в истёртых до дыр валенках и старенькой телогрейке, и никому не было до неё дела.
Лидочка была слишком мала, и своих воспоминаний о тех временах у неё не осталось, помнила только то, о чем ей рассказывала мать. Например, о том, как они плыли ночью на пароходе по Каспийскому морю – в Гурьев, где их ждал Степан. До Астрахани Полина с дочкой доехали на поезде, до Гурьева поезда не ходили, а ходили только пароходы.
Весь день маленькая Лидочка бегала по палубе – она впервые в жизни видела море и шумно радовалась – какое оно красивое и большое, и какой большой пароход, а у них с мамой своя каюта! Вечером Полина еле загнала расшалившуюся девочку в каюту и, накормив, уложила спать. Лидочка так устала от беготни, что уснула мгновенно.
А ночью неожиданно проснулась – от громкого стука в дверь. Из коридора раздавался топот ног и взволнованные голоса. Полина о чем-то поговорила с матросом, закрыла дверь и щелкнула замком. Девочка вскочила с постели и уставилась в иллюминатор – ночь была странно светлой, на воде распустились диковинные цветы с живыми шевелящимися лепестками, и Лидочка подумала, что они ей снятся…
- Мама, а почему так светло? Уже утро? Уже надо вставать? – приставала Лидочка с расспросами, но Полина хмуро отнекивалась:
- Какой тебе утро? Какой – вставать, токмо легла, а ей вставать втемяшилось! Светло ей, вишь… Занавески задёрнуть, так и тёмно будет. – Полина дрожащей рукой тщательно задёрнула шторки на иллюминаторе. Отвернулась, чтобы дочка не видела её слёз, добавила сурово:
- Спи, сказала. Не то дождёшься… - пригрозила дочери Полина. – Будешь капризничать, всыплю так, что сразу спать захочется. Али сама уснёшь, без трёпки?
- Не надо, я спать буду! У меня одеяло сползло… Сделай мне "конвертик", – жалобно попросила Лидочка. - Я больше не буду.
- Чего не будешь-то, говори толком.
- Капризничать не буду. Буду спать.
- Ну, тады спи, и чтоб я тебя больше не слышала. – Полина взбила сильными руками дочкину подушку, укрыла девочку одеялом, подоткнув его с боков "конвертиком". – Так ладно-ли будет?
- Ладно. Только не уходи, я одна боюсь.
- Что ещё за новости, боится она… Я с тобой сидеть не буду, не маленькая, чай. Ладно, ладно, посижу, не плачь только. Спи, не бойся, никуда я не уйду, с тобой буду. Спи, моя хорошая...
Лидочка тревожилась не зря: на одной из барж разлилась нефть, Каспий пылал, пассажирам приказано было надеть спасательные жилеты и выйти на палубу. Но деваться им было некуда – кругом горела разлившаяся по воде нефть, угрожая поджечь пароход...
Нефть загорелась ночью. Матросы колотили в двери кают, будили крепко спавших пассажиров. Пароход непрерывно гудел. Люди похватали пожитки, подняли с постелей детей и толпились на палубе, плача и моля бога о спасении.
Ночью, в пылающем огнём море, капитан вёл корабль, отчаянно ища выхода из огненного плена. Полина вместе со всеми стояла на палубе в спасательном жилете. А Лидочка сладко спала в каюте.
…Рита слушала и ужасалась: как могла она оставить ребёнка на верную смерть, а сама выйти на палубу и ждать спасения? Как могла рассказать дочери о своём поступке? Но Полина считала, что поступила правильно: не надеясь на спасение, она не желала дочери мученической смерти в огне. Пусть лучше умрёт во сне, когда пароход потонет, - решила Полина. Посмотрела в последний раз на сладко посапывающую во сне Лидочку, заперла каюту и поднялась наверх. Сердце рвалось от желания схватить дочку в охапку и вынести на палубу, как поступили все пассажиры. Но Полина этого не сделала.
- Нет, ты только представь, сама спасжилет надела и на палубу вышла, а меня в каюте умирать оставила! – с гневом в голосе рассказывала мама, которая до сих пор не могла понять поступка своей матери, и простить не могла до сих пор. Рита представила – и содрогнулась.
Пароход непрерывно гудел, медленно продвигаясь среди огня и не находя выхода из страшного огненного лабиринта. Дети боялись и плакали, взрослые не могли их утешить, на палубе стоял крик и вой, и не было зрелища страшнее, чем это беспредельное людское отчаяние, перекошенные от страха лица, заходящиеся криком дети...
По лицу Полины градом катились слёзы, которых она не вытирала. Вот сейчас всё кончится. Кончится жизнь. Мгновенье непереносимой боли – и вечное небытие. Конец. Ведь нет – ни рая, ни ада, это всё люди придумали, чтобы легче было жить, легче было умирать. Нет ни рая, ни ада – только черная бездна. Ничто.
…А может, не мгновенье, может, боль будет долгой… Волосы, которые так любил гладить Степан, вспыхнут соломой. Синее шёлковое платье, которое так шло к её глазам, станет огненно-красным. Вместо синих глаз на лице будут зиять черные глазницы. Да и не будет – лица, которое так любил Степан. Кожа обуглится и лопнет, мышцы скрутит невыносимой болью, свернёт в чёрный клубок судороги… А потом придёт спасительное беспамятство, и Полины не станет. Степан её не дождётся. Не узнает, как она поступила с его дочерью. Не узнает, чего ей это стоило.
Полина могла не рассказывать дочери об этой страшной ночи, но – рассказала, когда Лида стала взрослой. Если бы не рассказала – Рита бы не узнала о том, что случилось на Каспии. И мама не узнала бы, потому что благополучно проспала до утра. Капитан вывел-таки корабль из огненного ада, нашёл проход, по которому пароход вышел из полыхающего огня. Пожар остался позади, свежий ветер отогнал гарь и копоть, высушил слёзы на лицах, вернул людям веру в жизнь.
Женщины плакали и прижимали к себе детей, матросы орали восторженно и обнимали всех подряд, радостно крича: «Вышли! Мы всё-таки вышли! И пароход спасли, и сами все живы, теперь – хорошо, теперь долго будем жить! Примета такая: если смерть обманешь, она другим разом прийти побоится, не сунется!»
Кто улыбался, кто смеялся, кто плакал, кто молился. Полина стояла молча, и слёзы лились по её лицу. Степан так и не узнал, сколько она их выплакала в эту страшную ночь. А Лидочка не узнала о том, что с ними случилось. Проснувшись утром, дотянулась до иллюминатора и увидела синюю нескончаемую морскую гладь, белые барашки, белые пушистые облака и ослепительно-золотое солнце, которое, если на него долго смотреть, становится сияюще-голубым. И счастливо рассмеялась:
- Мама, уже хватит спать! Уже пора вставать! Мам, а нам ещё долго плыть? Я хочу долго! И есть хочу. Мам, а мы завтракать когда будем?
- Завтракать будут те, кто умоется, причешется и оденется. А неумытые голодными останутся, - как ни в чём не бывало сказала Лидочке Полина. И они пошли умываться.
Полина с удовольствием вглядывалась в свежее дочкино личико, на котором не было и следа слёз, чего нельзя было сказать о других детях – наплакавшихся, невыспавшихся, надышавшихся гарью и нефтяными парами.
Лидочка, довольная и счастливая, носилась по палубе, кружилась волчком, раскинув руки и смеясь. И радостно сообщала всем, что они едут к папе, папа будет их встречать и подарит ей подарок… Пассажиры с удивлением смотрели на весёлую розовощёкую малышку: пережить такую ночь, а утром бегать и смеяться – это просто невероятно. Ну и нервы у ребёнка! Бывает же такое…
================
Пришла беда – отворяй воротА
И снова Москва, радостные объятия тётки Александры и её бесконечные восторги по поводу того, как выросла Лидочка какой она стала красавицей, как похорошела Полина, как ей повезло с мужем… В приветы от сестёр Полина не верила, но притворилась, что верит, чтобы не обидеть тётку.
И снова новый контракт, и снова Степан уехал, а Полина с Лидочкой осталась на съёмной квартире – ждать от него письма с новым адресом. На сей раз им предстояло ехать далеко на восток, в Челябинскую область (в те времена Свердловскую), где в посёлке Горелиха Степан преподавал в Учебном комбинате товароведение и кулинарное дело. Устроившись, он написал Полине, и она, слёзно распрощавшись с тёткой Александрой, уехала к мужу.
Мама до сих пор помнит тот светлый апрельский день 1941 года – день, когда они уезжали. В Москве давно уже растаял снег. Семилетняя Лидочка стояла на задней площадке трамвая и смотрела на убегающие назад огни фонарей. Огней было много, и Лидочке казалось, что – праздник: так сияла вечерняя Москва, такой была нарядной и красивой… Лидочка смотрела и улыбалась, и ей хотелось крикнуть на весь трамвай: «А у нас тоже праздник! Мы едем к папе!»
… В Горелихе огней было почти не видно: домА утопали в снегу по самые крыши, в апреле здесь вовсю хозяйничала зима. Лидочка обрадовалась: значит, можно кататься на санках. Интересно, а горки здесь есть?
Горки в посёлке были, но кататься Лидочке не довелось. Отец преподавал в Учебном комбинате и был всё время занят. Полина обещала дочке купить санки, но за ними надо было ехать в Шадринск, за семь километров от Горелихи, и Полина всё никак не находила времени.
В мае снег растаял. А в июне началась Великая Отечественная война. Учебный комбинат закрыли, и в его здании разместился госпиталь. Из Горелихи пришлось уехать. Теперь они жили в посёлке Михонка, за много километров от Шадринска и от Горелихи, в которой для Степана не было больше работы. В Михонке же был райпотребсоюз, куда и устроился Степан. Полина по-прежнему нигде не работала.
В нелёгкое военное время, когда страна отдавала всё фронту, люди затянули пояса, жили скудно, не хватало ни еды, ни одежды. Но Полина со Степаном не знали нужды. Лидочке купили красное плюшевое пальто. Полина с восторгом облачилась в роскошную шубу с воротником-чернобуркой и сапожки на меху. Служебного жилья у них теперь не было, снимали две комнаты в частном доме. Новое жильё Полине нравилось – дом был уютным и тёплым, Полина застелила полы узорчатыми ткаными дорожками, повесила на окна сборчатые занавески с фестонами, а стол застелила нарядной скатертью. И пригласила хозяйку дома отметить новоселье. Хозяйка оглядела до неузнаваемости изменившиеся комнаты и ахнула:
- Ну, Полинка, ты и развернулась... Аж завидки берут! Откуль взяла - такую красоту?
Полина счастливо улыбнулась:
- Чё ж нам - как в сарае жить, с голыми стенами? Мужу наказала, что купить, он и принёс. Где взял - не спрашивала.
За "сарай" хозяйка обиделась: у жилички хоромы, а у неё, значит, сарай? Но ничего не сказала, улыбнулась в ответ. Ссориться с квартирантами последнее дело: съедут, где она других найдёт? А платят справно.
Жили в достатке - в Райпотребсоюзе было всё, чего только не пожелаешь. Бери что хошь! А как было не взять, когда нигде ничего не купить? Вот и брали… Брали-то все, а посадили – Лидочкиного отца. Степана оговорила одна из работниц – из ревности. Степан ей нравился, она «подъезжала» к нему и так, и этак, но Степан только посмеивался в усы. А однажды не выдержал и сказал: «Не обломится тебе Варька, зря стараешься. Я Полинку свою люблю и никто мне кроме неё не нужен. Так и знай».
Варвара от Степана отстала, но в душе затаила зло. И отомстила при первом удобном случаем: в Райпотребсоюзе обнаружилась растрата, и Варвара свалила всё на Степана: он-де накладные подписывал, он и брал! На свою беду, Степан доверял сотрудникам (как оказалось, напрасно) и подписывал бумаги не читая.
Степана посадили. В дом пришли незнакомые люди с красными повязками на рукавах и забрали Полину чернобурку и Лидочкино плюшевое пальто, и много чего ещё забрали.
– До суда, сказали Полине. Если на суде Степана оправдают, вещи обещали вернуть. Полине дали подписать опись изъятых вещей. Полина хотела прочитать, что написано в описи, но не смогла – мешали слёзы…
- Да не убивайся ты, рано ещё – убиваться, - сказали Полине. – Разберутся с мужем твоим, если не виноват, отпустят.
Но Полина была безутешна: ей было жалко чернобурку. Остальное – золотые кольца и серьги, браслетку дутого золота, три чемодана с вещами и рулон ткани-мануфактуры – она успела загодя отнести в соседнюю избу и спрятать на чердаке. Как знала…
На Лидочку было жалко смотреть: девочка приходила в школу потерянная, оглушённая свалившимся на неё горем – первым в её жизни горем. Она очень любила отца, и не понимала, почему он ушёл от них и теперь живёт в избе с решётками на окнах, в которой размещалась поселковая тюрьма. "Тюрьму" окружал большой двор со старыми яблонями. Заключённые могли свободно выходить из «камер» во двор, но ворота охранял часовой, и уйти со двора было нельзя.
Лидочка приходила к отцу каждый день – у часового не поднималась рука задержать ребёнка.
- Стой, дальше нельзя! Свидания только по субботам, - грозно окликал он девочку. Но Лидочка, не слушая часового, пробегала через двор, бросив ему на ходу: «Я не на свидание, я к папе!»
Полина пекла для мужа его любимые лепешки, которые Лида приносила ему в узелке. Ещё она приносила отцу молоко, табак и книги.
Оставленных Степаном денег пока хватало, и Полина жила безбедно. Собрав для мужа узелок, отдавала его Лидочке со словами: «Неси-ка курортнику нашему. Сидит себе, табачок смолит да книжки читает. Чем не курорт? Работать не надо, кормят чем-ничем, и крыша над головой есть» - смеялась Полина. Она всё ещё верила, что Степана отпустят. Её муж не был вором, он был честным человеком, а на него возвели напраслину. Ничего, разберутся, что к чему, и отпустят домой.
Но Степана не отпустили. После суда отправили в настоящую тюрьму, где-то далеко, за Челябинском. Лидочка не знала, где. И на сколько, не знала.
Забегая вперёд, скажу, что Степана впоследствии оправдали и даже принесли извинения. Виновных нашли, конфискованные вещи вернули. Но на складе, где они пролежали несколько месяцев, было сыро, и всё пришло в негодность: тюк материи покрылся плесенью, чернобурка разлезлась по швам, а Лидочкино любимое плюшевое пальто (из которого она уже выросла) превратилось в грязную лохматую тряпку. Но вернули всё честно, по описи, и жаловаться было некому.
========================
Когда Степана увезли, не позволив даже проститься с женой и дочерью, у тридцатилетней Полины случился удар – правая нога отнялась и перестала слушаться. Полина лежала пластом, не замечая пришедшей из школы Лидочки, которая в этот день так и не дождалась ни обеда, ни ужина.
- Мам, а мы когда обедать будем? Мам, а почему ты лежишь, ты спать хочешь? А обедать – когда? – приставала Лидочка.
Но Полина не вставала и не отвечала на вопросы, и слёзы не переставая текли из её синих глаз. Вечером Полину увезли в поселковую больницу, и семилетняя Лидочка осталась одна.
Хозяйка, у которой они снимали комнату и которой Полина заплатила за месяц вперёд, варила для девочки картошку и каждый день приносила и ставила на стол кружку молока, как договаривались с Полиной. На этом заботы о девочке кончались – об остальном договора не было, и денег тоже.
Лидочка очень скучала, но не плакала: мама сказала, что ей не больно, что в больнице ей хорошо, там её ножку вылечат и научат ходить, и мама вернётся домой. А пока Лидочка будет её навещать. Она ведь уже большая и ничего не боится. И в доме она не одна – за стеной живёт хозяйка и хозяйкина семья, а на столе, как при маме, стоит кружка с молоком.
Мама всегда приносила ей вечером в постель эту кружку, это был ежевечерний ритуал. Лидочка выпивала молоко и сладко спала до самого утра.
Как же теперь быть? Кто принесёт ей молока? Лидочка не выдержала и заплакала. Вылезла из-под одеяла, босиком прошлёпала к столу и взяла кружку. Молоко было таким, как всегда. Только мамы не было…
Утром её разбудила хозяйка: «Вставай, картошка на столе. Школу проспишь, вставай, Лида!» - И увидев, что девочка открыла глаза, вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Обжигаясь и дуя на пальцы, Лидочка кое-как очистила картофелину, обмакнула её в соль, надкусила и, скривившись, положила обратно в миску. Без молока картошка казалась невкусной.
Молоко тётка Вера приносила днём, когда Лидочка возвращалась из школы. Половину кружки Лидочка выпивала сразу, половину оставляла на вечер. Кружка большая, поллитра входит, и по расчетам тётки Веры молока девочке вполне хватало – маленькая, худенькая, в чём душа держится, много она не выпьет, поллитра хватит за глаза.
Тётка Вера не учла одного: молоко было таким вкусным, таким восхитительно сладким, что как ни отмеряла Лидочка «норму», молоко само текло в горло, и на утро в кружке ничего не оставалось.
Лидочка посмотрела на пустую кружку и равнодушно отставила миску с картошкой, уже привычно не чувствуя голода и думая о своём…
Шли дни. С утра Лида съедала картофелину с солью и отправлялась в школу, грызя по дороге сосульку. А после уроков, бросив на стул портфель и забыв про обед, бежала в больницу к матери. Полина с тревогой вглядывалась в её похудевшее лицо и запавшие глаза, под которыми залегли голубые полукружья.
- Тётя Вера картошку тебе варит? А молоко даёт? Каждый день? – расспрашивала Полина, и девочка кивала в ответ.
- Мама, когда твоя ножка ходить научится? – спрашивала Лидочка. Она ничем не могла помочь маме, а ей так хотелось! Ещё ей хотелось остаться в больнице с мамой, но врачи не разрешали, врачам было всё равно, что дома её ждёт одинокий вечер, уроки, которые придется делать одной, без подсказок, и молоко, которое ей никто не подаст в постель.
Лидочка думала-думала и придумала игру. Ложилась в постель и капризно тянула: «Пить хочу…». Потом вставала, брала со стола кружку и осторожно поднеся к кровати, говорила маминым голосом: «На вот, пей. Тётка Вера вечером доила, тёплое ещё молоко-то… Пей да ложись». Поставив кружку на пол, Лидочка ложилась, укрывалась одеялом до подбородка и притворялась спящей. Потом откидывала одеяло, садилась на постели и с наслаждением выпивала молоко.
Со вздохом вылезала из-под одеяла, относила кружку обратно на стол и с чувством исполненного долга ложилась в постель – теперь уже по-настоящему. Лежала и слушала голоса за стеной. От молока в животе было приятно и немножко холодно, от голосов за стеной – уютно и не так одиноко. Глаза сами собой закрывались, и девочка мягко падала в молочные облака, взбитые в крепкую пену, среди которых круглился ярким желтком солнечный диск, про который учительница говорила, что он очень горячий и греет землю, и от его тепла тает снег, растёт трава, цветут цветы и зеленеют деревья.
Лидочка осторожно погладила тёплый солнечный бок и сказала: «Не бойся, я тебя не съем, я наелась уже… молока из облаков".
В окно заглянула луна, прошлась по чисто выметенным тканым дорожкам, осветила этажерку со звонко тикающими ходиками, стол с аккуратной стопкой учебников и тетрадок… «Молодец! Дорожки подмела, ходики завела и уроки все сделала» - похвалила Лидочку луна. Лидочка спала и улыбалась во сне. Она уже привыкла одна.
Как-то вечером дверь в Лидочкину комнату открылась. Лидочка думала, что это хозяйка, тётя Вера. Но в комнату вошла незнакомая женщина.
- Ну, здравствуй, Лида! Я к тебе в к гости пришла. Зовут меня Мария Ивановна, можно просто – тётя Маша. Я знаю твоего папу, моя тётя вместе с ним работала…
К Лидочке в гости пришла, как оказалось, племянница той самой Варьки, которая оклеветала Степана и из-за которой он теперь сидел с тюрьме, а Полина лежала в больнице с парализованной ногой. Не выдержав мук совести, Варвара рассказала обо всём племяннице, и Маша решила забрать девочку к себе – поживёт у неё, пока не поправится Полина, а там посмотрим.
Лида, как гостеприимная хозяйка, предложила Маше нехитрое угощение: картошку и молоко. Больше у неё ничего не было.
– А у меня блины! – искушала девочку Маша. – И варенье есть брусничное. Пробовала такое? А блины с вареньем любишь? Будешь? Так пойдём скорей, пока не остыли. Поживёшь у меня, а то мне одной-то скучно. А когда твоя мама выздоровеет, она за тобой придёт. – И взяв девочку за руку, увела к себе.
Тётка Вера не возражала. Смотрела с удивлением на нетронутую картошку и молоко и думала о том, что Маша хлебнёт с этой девчонкой горя – одни глаза остались, а фордыбачит – картошку не съела, молоко не выпила, а чем ещё прикажете кормить?
Деньги-то, что Полинка оставила, кончились давно. Полинка-то из больницы выйдет или нет, нога-то как отнялась у неё, так до сих пор и не шевелится… А девчонка по матери извелась вся, и есть не просит, и не жалуется ни на что. Видать, помрёт скоро, что она тогда Полинке скажет? Чем её эта Маша кормить станет? Своих двое, так она третью привела… Не будет ей там жизни, голодом заморят.
Вышло всё не так. Лидочке понравилась добрая и заботливая тётя Маша, которая обращалась с ней как со своими детьми, ни в чем не делая меж ними различия. Кроме самой Маши, в избе жила её мать, муж Маши и двое мальчишек-погодков, с которыми Лидочка крепко подружилась и больше никогда не оставалась одна.
В тот день, объевшись обещанными блинами с вареньем, она заснула прямо за столом, положив голову рядом с тарелкой. И не слышала, как её раздели, выкупали полусонную в корыте, бережно вытерли вафельным полотенцем и на руках отнесли в постель, под стёганое, пахнущее чабрецом и полынью одеяло. Одеяло было тёплым и ощутимо тяжёлым. Лидочка влезла под него с головой, сладко вздохнула и провалилась в сон.
Когда Полину выписали наконец из больницы, она пришла к Маше за дочкой, да так и осталась у неё. Оставленные Степаном деньги давно закончились, и Полине пришлось продавать вещи – свои и Степановы. Тем и жили. За комнату Маша с них денег не брала. Да и не было у них теперь комнаты, был только угол в избе и кровать – одна на двоих.
Полину в Машиной семье приняли как свою, делились, чем могли. Но она понимала, что в избе и без них тесно, и они с Лидочкой всем мешают. И Полина ушла от Маши. Снимала угол в соседней избе а когда платить стало нечем – не осталось ни денег, ни вещей для продажи – поняла, что надо уезжать: работать в Михонке было негде, а им с дочкой надо было на что-то жить.
Полина написала письмо в Горелиху – женщине, которая работала вместе со Степаном в Учебном комбинате и с которой Полина была знакома. В письме Полина написала о случившейся со Степаном беде, просила разрешения приехать и помощи с работой и жильём. И та откликнулась – пригласила Полину с дочкой к себе.
Они тепло попрощались с Машей, собрали вещи – всё, что могли унести вдвоём, и вышли на дорогу ловить попутную машину. По дороге проезжали редкие грузовики, останавливались, но услышав, что Полине с дочкой нужно в Горелиху, шофера все как один отказывались: «Нет, нет, и не проси! Ехать-то далеко, а в кузове с ребёнком нельзя, не доедет она, не выдержит, а мне отвечать потом… И не проси!»
Так их никто и не взял. Полина с дочкой простояли на дороге до поздней ночи, а потом за ними пришёл Машин муж и увёл в свою избу…
Помог им случай. Ехал по дороге обоз – четыре подводы. Постучались в Машину избу – она была крайняя, ближе всех к дороге – просили пустить на ночлег.
- Ночевать я вас пущу, но с одним условием, - сказала Маша. – Довезёте вот их до Шадринска – и показала на Полину с дочкой.
На том и порешили. Обозникам открыли ворота, и все четыре подводы (и четыре лошади!) въехали во двор, после чего хозяин заложил ворота заплотом. Дворы в Сибири у всех большие, а заборы из брёвен, высокие и крепкие – от лихих людей да от зверья.
Переночевали в избе (Машиному семейству пришлось потесниться, но куда же денешься), а утром обоз тронулся в путь, навсегда увозя Полину и Лидочку.
================
Детский плач
О том, как они ехали с обозом, у Ритиной мамы остались смутные воспоминания. Её закутали с головой в меховую полость, и она спала под мерный перестук копыт и фырканье отдохнувших за ночь лошадей. Проснулась Лидочка от того, что где-то плакал ребёнок – совсем маленький, наверное, грудной: «Уау-ау-ааа! Уа-уа-уу-у!»
Был конец сентября, а сентябрь в Сибири – холодный, ледяной и снежный. И где-то в снегу плакал ребёнок – безнадёжно жалобно и безнадёжно долго, долго, долго…
- Мама, давай его возьмём! – попросила Лидочка. – Он же замерзнет! А мама его ушла и заблудилась, наверное, а следы снегом замело. Он один остался, а одному очень плохо, я знаю. Ты когда в больнице лежала, мне тоже так было… Вот он и плачет. Пойдём, поищем его, а?
Но женщины (а в обозе были одни женщины, ведь мужчины все были на войне) решили иначе. Доставали из узлов железное – кастрюли, сковородки, вёдра, половники – у кого что есть, и били железом о железо, и кричали что было сил: «Ого-го-го-оооо!! Э-эээ-ээ! Ха-ааа-ааа! Давай-дава-ааай!».
Лидочка решила, что они сошли с ума. Забилась под меховую полость, сжалась в комочек и с волнением ждала, когда у них «пройдёт». А женщины всё кричали и колотили железом…
Между тем к детскому плачу присоединился ещё один голос. Потом ещё. И ещё… И скоро волчий вой (а это были волки, это они так «плакали», а Лидочка думала, что плачет ребёнок) зазвучал пугающе близко, казалось – со всех сторон! Лошади нервничали, всхрапывали и прядали ушами. Их и погонять не надо было – сами бежали всё быстрее и быстрее…
Волки долго преследовали обоз, но в конце концов испугались криков, громыхания и дребезга и отстали. Полина с дочкой благополучно доехали до Шадринска. Оставшиеся пять километров до Горелихи им пришлось пройти пешком, неся в руках скарб. Помня о волках, Полина шла быстро, подгоняя Лидочку и не слушая её жалоб.
О том, что их обоз едва не стал добычей волков, Лидочка узнала уже будучи взрослой: Полина не хотела её пугать и не сказала правды…
===========================
Вязальщица
Приютившая их женщина жила вдвоём с трёхлетним сынишкой. Теперь они жили – вчетвером: Настасья с Митюшкой и Полина с Лидочкой. Полина нашла работу в артели – вязала платки и шали. Артель была в Шадринске, за пять километров от Горелихи.
В Шадринск Полина ходила пешком. Вязать она умела с детства, резинкой, платочной и чулочной вязкой, умела вывязывать «косы», но такие диковинные узоры, какими вязали в артели, казались ей верхом мастерства. Но делать нечего, хочешь работать – надо учиться. И Полину взяли ученицей.
Полина взяла в руки платок и ахнула – узоры переплетались, сменяя друг друга и не повторяясь – диковинные, необыкновенные, ажурно-воздушные, словно нарисованные морозом на оконном стекле.
- Ох, и путаные узоры-то какие, глаза на них разбегаются, спицы заплетаются! Боюсь, не научиться мне так… не получится! - честно призналась Полина.
- Не получится, так пойдёшь улицы мести, - сказали Полине работницы. – Ты, девка, учись давай. Глаза боятся, а руки делают. На белоручку ты не похожа, спицы в руках держать умеешь, да и не одна, чай, в артели-то. Научим, подскажем, будешь лучше нас вязать!
Артельщицы научили Полину вязать узоры, показали, с какой стороны надо делать накид, как вывязывать воздушные петли. И она стала вязальщицей. Работа была сдельная – что свяжешь, то и заработаешь.
Слова работниц оказались пророческими – Полина работала лучше многих, у неё получалось быстро и красиво. Лидочка смотрела, как из-под маминых рук появляются удивительнее, волшебно-сказочные узоры, и завидовала её умению. Лидочка смотрела-смотрела… и связала себе шапочку и шарфик с такими же невероятными узорами. Ей завидовали все одноклассницы, а учительница удивилась – в семь лет связать эдакое чудо! Такое не каждому взрослому под силу, а эта пигалица за два вечера связала.
- Это кто ж тебя научил – так красиво вязать? – спросила учительница.
- Я сама! - с гордостью призналась Лидочка. – Мама вязала, а я смотрела, вот и научилась. Сначала не получалось, как я хотела, и мама меня неумехой дразнила. Я обиделась, и тогда получилось. А простые узоры я и раньше могла…
Лидочка говорила правду: вязать она научилась в четыре года - и варежки, и чулки, и носки на пяти спицах. В пять лет девочка сама связала себе кофту реглан и тёплые рейтузы с узором «коса», чем очень гордилась, хотя для неё это было трудновато, и Лидочка быстро уставала.
- Ма, мне надоела эта противная кофта! Я уже устала от неё, а она всё никак не свяжется! Можно, я её не буду вязать? – говорила Лидочка матери, и Полина с ней соглашалась:
- Не хошь, дак не вяжи, никто тебя не неволит. Будешь в старой ходить, которую мыши съели. Заплатки поставим, и будешь носить. В школе чучелом дразнить станут.
Лидочка, отложив было спицы, со вздохом взялась за них снова: ходить в старой кофте ей не хотелось, хотелось в новой. Но Полина забрала у неё вязание.
- Неча сидеть-ковырять, коли душа к работе не лежит. Завтра с новыми силами сядешь и довяжешь. А сегодня мы с тобой вот что сделаем…
Полина достала со шкафа корзинку, где лежали немудрёные дочкины игрушки: сшитый из тряпья мячик, к которому находчивая Полина прикрепила длинную резинку, и мячик прыгал, как настоящий; деревянная кукла-чечка, вырезанная Михаилом (тем самым, у которого Полина покупала, да так и не купила дом), и тряпочная, сшитая Полиной, с целлулоидной покупной головкой.
Сшитая из неведомо как оказавшегося в доме розового атласного лоскута, кукла походила на младенца с розовым мягким тельцем, розовыми пухлыми ножками и ручками, которые у куклы были как настоящие (Полина напихала в них ваты, а локотки и коленки простегала суровой нитью так, чтобы они сгибались).
Лидочка звала куклу Лялькой, пеленала её и укачивала, напевая «страшную» колыбельную про серенького волчка и сама же успокаивая «ребёнка»: «Не будешь спать – волчок придёт, всыплет тебе как следует и в лес утащит! А если без капризов уснёшь – ничего он тебе не сделает, за бочок только укусит тихонечко, и уйдёт. Ты даже не почувствуешь…»
- Хватит её пеленать, она уж выросла поди, а всё голяком ходит. Сама так походи, попробуй, как оно, голышом-то, зимой-то. Ну, что стоишь, сказано тебе, раздевайся! Не хочешь? Холодно? А Ляльке твоей, думаешь, не холодно?
Лидочка наморщила лоб и задумалась. Она и впрямь забыла про Ляльку, сама одетая, а Лялька лежит в корзине голая и мёрзнет. В избе-то не жарко! Лидочка страдальчески сдвинула бровки – ей было жалко Ляльку, а значит, придётся весь вечер шить, а так не хочется…
- О чём задумалась? Не думать надо, а делать! Давай мы ей штанишки свяжем и рубашечку, вот и клубочек у меня махонький есть, ни на что не пригодный, а кукле в самый раз. Глянь-ка, красивый какой! Пушистый, мяконький, тёпленький… Ляльке в нём знаешь как тёпло будет! Намёрзлась, поди, в корзинке-то… Спицы потоньше возьми, и вязать начинай снизу, чулочной вязкой, а как дальше, я скажу…
И Лидочка, напрочь забыв о том, что ей надоело вязать, с восторгом взялась за дело. Кукольные вещи были крохотными, вязать их получалось на удивление быстро. Через неделю Лялькиному гардеробу могла позавидовать любая модница: полосатые забавные рейтузы, разноцветные кофточки, комбинезон с капюшоном, меховая шубка (Полина научила дочку, как вязать «мех», вытаскивая длинные петли), кокетливый берет с крошечным помпончиком и… сапожки на картонной подошве! Когда Лялька была обвязана с ног до головы, Лидочка вспомнила про свою кофту, которая «никак не вязалась».
- Глаза боятся, а руки делают, - сказала себе Лида и взялась за кофту. На сей раз дело пошло споро, и кофта вышла – загляденье – бордовая, с красными пуговками и красными розочками, которые Полина связала отдельно и пришила на кофту спереди и на рукава.
Когда Лидочка явилась в класс – в этой невозможно красивой, празднично-нарядной кофте (надетой, как требовали школьные правила, под фартук), урок практически был сорван. Всем хотелось посмотреть и потрогать это чудо – с «настоящими» розами, и вместо того, чтобы слушать учительницу, весь класс смотрел на Лидочку, которая старательно писала в тетрадке и делала вид, что не замечает всеобщего внимания.
Это был триумф. Научиться вязать захотели все без исключения, весь Лидочкин класс.
- А моя мама всех научит, она всё умеет, вязальщицей в артели работает! – похвасталась Лидочка. – Вы попросите как следует, может, она и согласится, если заплатят сколько-нисколько, - предложила учительнице практичная Лидочка, и учительница в который раз удивилась – сколько же в ней взрослого, в её неполных восемь лет. Предложить такое…
Через неделю в школе открылся кружок рукоделия, вести который предложили Полине. В районе «выбили» для неё ставку трудовика – платили, впрочем, копейки, но Полина и копейкам радовалась, да и занимались всего полтора часа в неделю, два урока. Девочки покидали трудовой класс неохотно, унося с собой недошитых тряпичных кукол и недовязанные шарфики и варежки. Тетрадки со схемами узоров берегли как драгоценность…
В Горелихе все удивлялись – бывало, девчонок домой было не загнать, пока докричишься, охрипнешь. А нынче – как пришитые сидят, весь вечер шьют да вяжут. И такое вытворяют – хоть сейчас на выставку посылай! И где только эту учителку нашли, что таким чудесам детишек научила…
«Чудесами» Полина занималась, как уже было сказано, полтора часа в неделю. Уступив просьбам детей, раз в неделю проводила после уроков дополнительное занятие, на которое вместе со школьницами нередко приходили их мамы – им тоже хотелось научиться так красиво вязать. Полина не возражала против взрослых учениц и не требовала платы за дополнительные уроки, не считая их таким уж трудом: «Хучь вас десять, хучь двадцать – мне всё едино, объясняю-то всем сразу, так что сидите, места не просидите, не жалко».
Но женщины высоко ценили её мастерство и терпение, с которым она обучала девочек, и благодарили чем могли. Полина неизменно отказывалась: «Да на кой оно мне! Забирай взад, сказала. Ишь чего удумала… Нешто мы нищие? Нешто у меня дома есть нечего?»
Но женщины всё равно приносили и оставляли – кто туесок брусники, кто стаканчик кедровых орехов, кто ломоть солёного сига, кто берестянку варенья…
На ставку трудовика и одной-то не прожить, а с ребёнком тем более. И если бы не работа в артели, Полине с Лидочкой пришлось бы жить впроголодь. Впрочем, они и жили – на грани нужды. После уроков Лидочку ждала работа – девочка вязала узорчатые варежки с забавными мордочками зверей и пушистыми кисточками, которые Настасья «сбывала» на воскресном базаре. Закончив вязание, садилась за уроки.
Когда уроки были сделаны, а варежки «сданы» матери и придирчиво ею осмотрены на предмет спущенных петель и прочих недопустимых огрехов (которые приходилось исправлять – то есть перевязывать заново), Полина добродушно говорила: «Ну, Лидок, ты у меня молодец! Все дела переделала, теперь можешь идти гулять» - и выпроваживала дочку из дома, проследив за тем, чтобы она была тепло одета – мороз под тридцать градусов здесь считался обычным.
Лидочка исчезала из дома, волоча за собой санки, и возвращалась только когда на улице не видно было ни зги, с ног до головы вывалянная в снегу и счастливая как никто. Полина понимала, что девочка устаёт от каждодневной «вязальной повинности» и никогда не ругала её, в каком бы виде она не явилась домой. Молча стаскивала с дочки белое от снега пальто, сдирала мокрые рейтузы и чулки, стягивала обледеневшие валенки.
Босиком прошлёпав к столу, Лидочка наливала стакан воды из графина и с жадностью приникала к нему губами.
- Ты водой-то не надувайся, ужинать сейчас будешь, - говорила Полина, но Лидочка, не слушая мать, наливала второй стакан. Полина смотрела, как она пьёт – крупными глотками, торопясь, словно боялась, что у неё отнимут воду, и поджимая поочередно красные от холода ноги. И Полина не выдерживала:
- Дак что ж ты делаешь, да рази ж можно так! Штаны наскрозь мокрые, ноги пообморозила докрасна, водой колодезной надулась, а ужинать кто за тебя будет?! Штаны сушить кто будет? Пальто мокрое, валенки мокрые! К завтрему не высохнут если – в школу в мокром пойдёшь, так и знай! Что застыла, тащи на печку да развешивай, некогда мне с тобой заниматься, мне работать надо. И ужин сама разогреешь, не барыня. Восемь лет уже, а ума как у семилетней! Послал же бог дочку, наказание господне, у других дети как дети, а моя всё не поумнеет никак…
Опасливо поглядывая на мать, Лидочка сгребает в охапку рейтузы и пальто и тащит к печке, оставляя на полу мокрую дорожку. На помощь приходит Настасья. Вдвоём они быстро справляются с ворохом обледеневшей одежды. Приткнув к печной дверке Лидочкины валенки, Настасья достаёт из подпола крынку с простоквашей, отрезает толстый ломоть хлеба и вынимает из печи чугунок картошки. Но у Лидочки сами собой закрываются глаза. Добравшись ощупью до сундука, она стягивает платье и ложится на него ничком. Настасья трясёт её за плечо, но девочка никак не реагирует. Настасья щекочет её за босую пятку – Лидочка лягается и мычит: «М-мм, не ннна-адо, я спа-ать хочу».
- Господи, боже святый! - Настасья сжимает в руках Лидочкины ноги и дышит на них, пытаясь согреть тёплым дыханием. – Полинка, ты куда же смотришь?! У неё же ноги как ледышки, замёрзли насмерть, на горке той треклятой… Лида! Вставай сейчас же!! Это что такое, улеглась… Тебе кто разрешил – без ужина в постель? Да и ноги попарить надо, они ж ледяные у тебя… Подожди чуток, я мигом воды нагрею, да горчички туда добавлю, а ты ножки подержишь сколько сможешь, вот и ладно будет, - приговаривает Настасья, оставив в покое Лидочку и суетясь у печи.
Лидочка успокоенно бормочет своё «не надо… не буду… я не хочу…». Полина молча вытаскивает из-под Лидочки одеяло, на которое та без зазрения совести улеглась, стаскивает с неё трусики и майку (Лидочка протестующее пищит своё «не нна-адо, мне холодно») и натягивает на девочку длинную ночную рубашку. Бесцеремонно поворачивая с боку на бок, подворачивает одеяло «конвертом» - если сбросит во сне одеяло, замёрзнет и будет до утра скрючимшись дрожать (как называла эту позу Полина).
- Она ж не просыпается у меня, спит как убитая, другие-то дети десять раз проснутся, а эта…- ворчит Полина, укутывая дочку потеплее и отбрасывая рукой с мокрого лба мокрую чёлку. – Настастья, ты гли, чё деется-то, она и волосья намочить умудрилась, ты на неё посмотри! На ней сухого места нет, как лягушонка холодная… Ой, умереть над ней, не встать! – хохочет Полина. – Ты погляди, коленками в лоб упёрлась, в колобок свернулась, а под одеяло лечь – ума не хватило, она сверху легла… Умрёшь с ней!
- Выпороть бы её за такие номера! Вся усвинячилась-угваздалась, одёжки мокрые-мокрющие, хоть выжми, заместо ужина воды нахлебалась… А ты ей потакаешь!
- Да не трожь ты её! – вскидывается Полина. – Ты руки-то её видала? У неё от спиц на пальцах мозоли… Всехние-то дети день-деньской на улке, а моя за вязаньем энтим как пришитая сидит, без капризов – потому что иначе (Полина говорила с ударением на «и») нам не прожить. Погулять-то ей ведь тоже хочется, дак пущай душу отведёт, всласть нарадуется-накатается. Хочешь, чтобы она по струночке ходила? А мне её жалко. Она кажный день в этаком виде домой является, дак что ж мне её – кажный день лупить? А одёжки высохнут, от воды что им сделается? Снег чистый, да пусть хоть вся изваляется, коли ей охота… А что вымокла – дак не сахарная, не растает. А что умаялась - дак не сдохнет, за ночь наотдыхается, утром мячиком вскочит… Я свою дочь знаю. Наша порода, Дымовская, крепкая.
Настасья, получив отпор, отступалась и только головой качала: «пожалела» дочку мама - водой накормила, ног не отогрела и спать уложила. И Дымовых каких-то приплела… Фамилия у Полины красивая, двойная - Иванова-Ранева, и у Лидочки такая же. А Дымова она, наверное, по отцу. Настасье не так «повезло» - была Горшкова, а замуж вышла, стала Крышкиной. Митюшка в школу пойдёт – задразнят… Мать-то горшком дразнили, а сыночка крышкой - так и будут звать. Вот беда-бедовская…
==============
Пирожок с повидлом
Длинно вздохнув, Настасья бросала взгляд на спящую Лидочку – не проснулась ли – но Лидочка крепко спала, свернувшись калачиком под одеялом, чтобы скорее согреться. Настасья с Митюшкой садились ужинать, а Полина, наскоро сжевав картофелину и запив её «простокишей», садилась за работу…
С рассвета и до поздней ночи она вязала шали, которые требовали кропотливого труда. На то, чтобы связать одну шаль, не хватало дня - из-за сложных узоров и большого размера. Закончив шаль, Полина стирала её и натягивала на вбитые в стенку гвоздики. Растянутая шаль занимала всю стену – такая была широкая. Лидочка удивлялась – сколько надо терпения, чтобы такую связать! Она бы так не смогла, она и варежки вязать устаёт, в глазах от узоров рябит, а ещё уроки на завтра делать…
А Полина теми же словами думала о дочери.
Готовые шали Полина относила в Шадринск, куда она ходила пешком. В Шадринске же она отоваривала хлебные карточки – свою, рабочую, и детскую Лидочкину. За хлебом посылали Лидочку, и девочка привычно шла пять километров до города и столько же обратно, почти не чувствуя усталости.
Один раз ей вместе с хлебом дали по карточке сладкий пирожок. Все пять километров до дома Лидочка пробежала вприпрыжку, любуясь его румяными боками и вдыхая сладкий сдобный запах. Представляла, как обрадуется мама и как они будут его есть. А внутри, наверное, повидло. Интересно, какое? Яблочное или сливовое?
Во дворе ей встретилась Настасья, которой девочка, не утерпев, тут же похвасталась пирожком.
- Вот молодец, что не съела, домой принесла! – похвалила её Настасья. – Мой-то Митюшка таких не ел! Разломите пополам да и съешьте.
Так и сделали. Пирожок разрезали на две части, Лидочка в два укуса проглотила свою половинку, а Митя долго мусолил свою, вымазал повидлом губы, щеки и нос, счастливо улыбался и облизывал пальцы. А Полине пирожка не досталось вовсе.
- Глупенькая ты ещё! Не надо было Настасье говорить, съела бы сама. В другой раз дадут – съешь по дороге, домой не носи, а то она опять отнимет, - поучала дочку Полина. А восьмилетняя Лидочка никак не могла понять – ведь если она съест пирожок по дороге, что же тогда останется Митюшке? Он ведь тоже хочет пирожка...
Но «другого раза» не случилось – пирожков по хлебной карточке больше не давали.
ГЛАВА 5. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
===============
В Горелихе
Так и жили, вместе перемогая тяготы военного времени. Вместе было – легче. Полина с Настасьей спали на кровати (вдвоём на одной), а дети – на сундуках. Спать на деревянном сундуке было жёстко, но Лидочка привыкла. Хлеба им хватало – ведь кроме двух детских у них были две рабочие карточки, а по рабочей карточке в день полагалось семьсот граммов хлеба.
Настасья работала медсестрой в госпитале, который разместился в здании Учебного Комбината в Горелихе, где до войны преподавал Лидочкин папа. Лидочка училась в поселковой школе, нянчилась с маленьким Митюшкой, вязала на продажу варежки и успевала ещё помогать матери.
Связав «изнелье» (так Полина называла свои платки и шали, коверкая непонятное слово «изделие»), Полина стирала его в тёплой воде и, выполоскав, осторожно натягивала на растяжку. Шали были такими большими и длинными, что их приходилось натягивать на вбитые в стену гвозди. Растяжка для платков представляла собой деревянную квадратную рамку с гвоздиками по периметру.
Лидочка обвязывала каждый гвоздик узенькой полоской бинта – чтобы не ржавел от мокрой шерсти (гвозди на стене она обвязывала стоя на табурете и держа в зубах ленточки бинта). Вдвоём с матерью они натягивали платок на раму, а когда высыхал, осторожно снимали.
Платки у Полины получались просто сказочные – невесомые, прозрачно-кружевные, лёгкие и удивительно тёплые.Что уж говорить о шалях – Полинины шали грели словно шуба!
У неё появились заказчики в посёлке, и Полина вязала для них платки, кофты и даже платья, а шапки и варежки поручала вязать маленькой Лидочке, терпеливо обучая девочку профессиональным секретам и тонкостям. Платили поселковые кто чем мог: деньгами, картошкой, зерном. Лишнего Полина не требовала, брала, что давали. Тем и жили. В Горелихе Полину любили – такая мастерица-искусница, и берет недорого, по совести.
Степан написал жене, что подал кассационную жалобу в суд, и теперь ждёт пересмотра дела. Полина воспрянула духом, но вышло не очень хорошо... На суде Степана оправдали, но лишили офицерского звания (так как он всё-таки был запятнан, подписав липовые накладные), и на войну он ушёл рядовым…
===============
Лидочка
Офицерским семьям полагалось ежемесячное денежное довольствие, и не случись этой истории с накладными, Полина с Лидочкой жили бы безбедно. Но теперь Степан был простым рядовым и ничем не мог помочь своей семье. В Горелихе Полина с Лидочкой прожили почти до конца войны. От Степана за два года не пришло ни одного письма. И Полина решила уехать. - В Москву, к тётке Александре.
С отъездом ничего не получалось: Москва была «закрыта». Билеты продавали только эвакуированным, по эвакуационным карточкам. Полина с дочкой уехали из Москвы в апреле, за два месяца до начала войны, когда Степан заключил контракт с местным Учебным Комбинатом. Ни о каких эвакуационных карточках тогда не было и речи. И теперь они не считались эвакуированными! А раз не эвакуированные, значит, местные. А раз местные, вот и живите « на месте».
К слову, местные жили по-другому, у них был свой дом, огород, скотина, хозяйство, работа… Жили безбедно, продавали хозяйственные излишки на Шадринском городском рынке, на вырученные деньги покупали в городе промтовары, а своим детям каждый раз привозили гостинцы - городские конфеты в бумажных красивых обёртках и фигурные пряники в сладкой глазури. Что хотели, то и покупали. Тогда как Полине приходилось платить за каждую картошину-морковину, не говоря уже о жилье, на оплату которого уходила половина заработанных Полиной денег.
Полина выбивалась из сил, экономя каждую копейку, а жить было по-прежнему не на что… Лидочка, которой шёл одиннадцатый год, выглядела девятилетней. В ней больше не было прежнего задора, из глаз исчез блеск, со щёк стёрся румянец. Она всё чаще сидела с вязаньем на скамейке, добровольно отказываясь от гулянья и игр, которые почему-то стали её утомлять, а раньше нравились.
Полина, никогда не обращавшая внимание на Лидочкины «капризы», с тревогой вглядывалась в бледное как снег лицо дочери, которая теперь – не капризничала, ни о чем её не просила и ничему не радовалась. Полина попыталась вспомнить, когда видела на её лице улыбку – и не смогла.
- Лидок, ты о чём задумалась? Пошла бы да погуляла, мороз нынче не сильный, градусов восемнадцать, не боле, ребятня на горках, а ты дома сидишь. Неуж тебе покататься не хочется?
- Хочется – эхом откликнулась Лидочка, и Полина обрадовалась:
-А коли хочется, так чего ж не идёшь?
- Мне подниматься тяжело в горку, я сначала иду, а потом не могу, не получается. Останавливаюсь и отдыхаю, а девчонки надо мной смеются и старой бабкой дразнят, - призналась матери Лидочка. Глаза её налились слезами от незаслуженной обиды, губы задрожали, Лидочка не выдержала и расплакалась:
- Я никогда на эту горку не пойду, и санки мне не нужны, вон – Митюшке отдай, пусть он катается, а я не хочу! И никогда не захочу!
- Ну, раз не хочешь, значит, не пойдёшь, плакать-то зачем? Слезами горю не поможешь, - утешала её Полина, но Лидочка выкрикнула сквозь слёзы:
- Я хочу! Хочу кататься! И всё равно не пойду, потому что они меня дразнят, девчонки старой бабкой, а мальчишки скелетом. Как увидят, кричат: «Скелет кататься пришёл!» А ещё кричат: «Где твой гроб?» За что они меня так, что я им сделала? – рыдала Лидочка, а Полина гладила её по спине и думала, что мальчишки правы: как есть скелет, одни косточки! Одиннадцать лет, для девочки – самый рост. А кормить её нечем, слаще морковки ничего не ела.
Блинков бы ей напечь, да муки в доме в обрез, саламату не из чего варить. Да и масло как на грех кончилось, а без масла каша невкусная, без масла Лидочка не любит. Ложкой поковыряет, по тарелке размажет, да и скажет: «Больше не хочу, наелась уже».
(Саламату мне варила бабушка, это было лакомое блюдо, потому что – мучное, потому что – очень редко и потому что со сливочным маслом. Готовить её очень просто: слегка поджаренную на сковороде без масла муку заваривают кипятком и не снимая с огня размешивают до состояния густого теста. И несколько минут держат на огне, помешивая, чтобы сварилась. Если добавить щепотку соли и сливочное масло, будет очень вкусно, но можно и без соли. Без масла – тоже вкусно, но с маслом вкуснее. Только помните – как бы ни было вкусно, съесть можно только пару ложек: саламата очень тяжела для желудка).
Но о каком сливочном масле речь! У Полины не было даже растительного, и кипятку в саламату она лила столько, что у неё получался очень густой суп или очень жидкая каша, назвать которую саламатой можно с очень большим приближением…
Сливочное масло Лидочка впервые попробовала уже в Москве, когда вернулся с фронта Степан. Масло было в жестяной коробке, Лидочка открыла коробку и смотрела с изумлением на желтый непрозрачный лёд, какой бывает весной на Исети. Что же это такое и как это можно есть?
Отец засмеялся и сказал: «А как нравится, так и ешь – хочешь, с хлебом, хочешь – с кашей». Лидочка провела по «льду» ребром ложки – лёд оказался мягким, а на ложке осталась желтая вкусно пахнущая стружка. Лидочка положила стружку в рот, но прожевать не успела – стружка неожиданно растаяла, оставив во рту восхитительный, ни на что не похожий вкус…
Степан забрал у неё коробку, отрезал ломоть хлеба, густо намазал его маслом и протянул дочери со словами: « Кто же масло ложкой ест, дурочка…».
================
«Не такая» фамилия
Но всё это было потом, а сейчас, в голодном 1944 году, им надо было как-то жить. Если не уехать немедленно – Лидочка умрёт. Потому что «как-то» она жила слишком долго, и теперь уже не может – внезапно поняла Полина. Ещё она поняла, что пойдёт на всё, чтобы вытащить дочку из того странного оцепенения, в котором она теперь жила.
Охваченная отчаянием, Полина металась по посёлку, стучалась во все двери и просила незнакомых людей о помощи – впервые в жизни она просила о помощи!
Помогла Полине еврейская семья, для которой она вязала на заказ вещи. Они собирались возвращаться домой, в Белоруссию. Поезд шёл через Москву.
Узнав, что Полина не может уехать, они согласились взять её с собой, вписав её имя в эвакуационную карточку, где осталась свободной нижняя строчка. Жирный фиолетовый «Z» был прочёркнут небрежно, и строка осталась пустой – к радости Полины и всего еврейского семейства: им от души хотелось помочь Полине и её дочке, и вот – такая удача!
Чернила подбирали всей семьёй, с упоением разбавляя фиолетовые чернила водой, подливая синие и вновь добавляя по капле фиолетовые. Вписывала фамилию Лидочка, старательно выводя буквы – чтобы получались такие же, какими написаны остальные имена.
«Иванова-Ранева Полина Савельевна» - потренировавшись на газетной бумаге, вывела Лидочка в эвакуационной карточке. У неё получилось очень похоже, но буквы всё же отличались.
- Молодец! А чернила-то – один в один получились! – похвалил Лиду хозяин семейства, и девочка расцвела от радости.
Заминка вышла на вокзале. Кассирша долго вертела в руках эвакуационную карточку, заполненную аккуратными бледно-лиловыми строчками:
«Михельсон Сара Абрамовна
Михельсон Натан Соломонович
Пекель Адам Янович
Пекель Соня Шлемовна
Михельсон Роза Натановна
Иванова-Ранева Полина Савельевна»
- А последнее-то фамилие другой рукой дописано, - вскинула брови бдительная кассирша. – И чернило побледней… И фамилие не такое! Явно из другой оперы. Явно.
- Ай, ты не на фамилию смотри, ты на человека смотри, - вступился рыжебородый черноглазый Натан. – Дочка упрямая у меня, за русского замуж захотела – я говорю, не пойдёшь, не пущу, а она вышла, и всё тут! А я говорю, дети-то всё равно будут наши, всё равно евреи. Наша кровь. И как в воду глядел, внучка-то получилась – моя, тут и спорить не о чем. Вы посмотрите на неё! Красивенькая, умненькая, лицо как с иконы списано, а характер дедушкин. Мой, значит… - скороговоркой лопотал хитроумный Натан, подталкивая вперёд Лидочку – и впрямь черноволосую, с удивительными волосами – не прямыми и не кудрявыми, ниспадающими на плечи красивыми волнами.
- Да будет тебе выёживаться, Клашка, - лениво проворчал сидевший рядом с кассиршей мужчина. – ДокУменты у них в порядке, и дети в порядке (тут он подмигнул оробевшей Лидочке), пусть люди едут, раз им надо. Домой они, понимаешь ты? Домой ведь едут! Как же ты не понимаешь… Они ж всю войну ждали, всю войну мечтали, как домой вернутся! Тоже ещё, диверсантов нашла! Ты на них посмотри, какие из них диверсанты? Их же за версту видать, кто они есть…
Пристыженная кассирша торопливо защелкала кнопками, оформляя билеты – на всех.
Много лет помнилась Полине эта семья, так выручившая их в тяжёлое военное время. «Если есть Бог – пусть им будет всё, чего они хотят, пусть здоровыми будут и счастливыми, и дети их, и внуки, и правнуки, - думала Полина. – И обязательно родных своих отыщут… и чтоб не мёртвых, а живых!»
Она никогда больше не виделась ни с кем из этой дружной большой семьи, не узнала о том, как сложилась их жизнь. Но забыть их тёплое отношение, их бескорыстное, дружеское участие в её судьбе и в судьбе маленькой Лидочки, которой, если бы не они, конец… Забыть людей, подаривших её дочери жизнь, Полина не могла до самой смерти.
=================
У тётки Александры
Добравшись наконец до Москвы, первым делом отправились на Варшавское шоссе, к тётке. Александра вышла на звонок и столбом застыла в двери. Полина молча повисла у тётки на шее, судорожно всхлипывая и повторяя: «Тётя-Сашенька, тётя-Сашенька моя! Родная моя! Никого у меня нет, ни отца, ни сестёр, только ты одна. Я ж думала, не увижу больше…». Лидочка дёрнула мать за подол: «Мам, не на-аадо… Мам, я же тоже у тебя есть, и папа есть». Александра плакала от радости, без конца принималась целовать Лиду и обнимать Полину…
Жили первое время у Александры. Война кончилась. Отпраздновали Победу. От Степана по-прежнему не было писем, но Полина знала, что он живой. Знала – и всё!
Вернулись домой тётки-Сашины сыновья. В комнатке стало тесно, сыновья при Полине молчали, но смотрели неприязненно – четыре года в окопах о доме мечтали, а домой приехали, так и жить негде!
Надо уходить – поняла Полина. Но – куда? В райисполкоме, где ещё до войны они со Степаном стояли на очереди на жильё, с ней даже разговаривать не стали (а она-то приготовилась рассказывать о своём житье-бытье…)
- Жилья нет. Ждите, - сказали Полине.
- Сколько же ждать? Заявление-то до войны подавали! – возмутилась Полина. Стали искать её заявление – и не нашли.
- Нету заявления вашего. Новое пишите.
- Как так – нету? А куда ж оно девалось?
- Потерялось. Война, что же вы хотите… Пишите новое, - предложили Полине. Домой она пришла в слезах.
- А заявление-то что ж не написала, дурья голова! Надо было написать, – корила её тётка. – Жить-то где теперь будешь? У меня-то негде, сама ведь видишь. И не плачь, слезами горю не поможешь. Ты вот что, девка… Садись и пиши новое заявление. Завтра с утра и отнесёшь! – велела племяннице Александра.
На следующее утро Полина отдала тётке запечатанный конверт: «На вот… В ящик почтовый бросишь…» Тётка взглянула на адрес и ахнула. Чётким Лидочкиным почерком на конверте аккуратно было выведено: «Москва. Кремль. Товарищу Сталину» Обратный адрес был указан – Александры. – «Ох, девка…» - только и сказала тётка. Полина забрала у неё конверт: « Лучше я сама отнесу. На почту. Так оно вернее дойдёт».
Их с Лидочкой новое жильё Полина нашла в соседнем доме, порасспросив соседей. Хозяин – Матвей Спиридонович – имел всего одну комнату. Работал Матвей Спиридонович ночным сторожем, после ужина «отбывал на службу», и Полина с Лидой оставались одни – ночевать. Утром дед приходил и укладывался на топчан – спать. Лидочка отправлялась в школу, а Полина на работу.
Она устроилась на кондитерскую фабрику укладчицей. Платили на фабрике мало, зато Полина была сыта: на фабрике чего только не было – патока, орехи, какао, повидло, сахар и сливочное масло (из всего этого в начиночном цехе варили начинки для конфет) хлеб, который использовался в приготовлении пряничного теста, цукаты для украшения тортов – всё это можно было есть, сколько хочешь. И Полина, сноровисто укладывая в коробки печенье, зефир и конфеты, жевала весь день, так что к вечеру челюсти ныли и просили пощады.
Вот только для Лидочки принести ничего не удавалось: на проходной работниц проверяли, выносить продукты строго запрещалось. А купить – было нельзя! И тогда Полина придумала прятать зефир… в тапочках! С замершим сердцем шла через проходную, шаркая разношенными тапками и стараясь идти на мысочках, потому что под каждой пяткой лежало по зефирине. Несмотря на все её старания, зефир в тапочках превращался в сплюснутые тонкие лепешки и намертво прилипал к бумаге, в которую был завёрнут.
Получив «гостинец», Лидочка зубами снимала зефир и облизывала бумагу до тех пор, пока она не превращалась в сладкую бумажно-зефирную массу, которую она долго жевала и с сожалением выплёвывала в подставленную материну ладонь (глотать «угощение» Полина ей строго запрещала, угрожая наказанием. Лидочка не понимала, за что, но каждый раз покорно выплёвывала).
ПРОДОЛЖЕНИЕ уже в ленте группы
#Ирина_Верехтина
© Copyright: Ирина Верехтина, 2016
Свидетельство о публикации №216012801664