28 мая
Хорошие дети
Прогремел выстрел - и Шарик упал замертво посреди двора. Это была большая, умная собака, которую семья очень любила. Выстрел прозвучал настолько близко и так громко, что у четырёхлетней Вали намокли колготки. Она сжалась и нащупала позади себя младшего брата. Оба были живыми, значит, стреляли не в них. Дети резко посмотрели в сторону собачьей будки - над неподвижно лежащим Шариком грозно возвышалась фигура коменданта. Немец не сводил с собаки острого взгляда, а его рука, держащая пистолет, оставалась вытянутой ещё какое-то время, пока он наблюдал за последними конвульсиями пса. Не успел комендант убрать в кобуру дымящийся пистолет, как к нему с пронзительным воплем, прорвавшись через неверную преграду сестры, устремился маленький Витя. Ему не было и трех лет.– А-а-а-а! Не-е-ет! Плохой дядя! Плохой! - кричал Витя своим тонким детско-мальчишеским голосом и бежал прямо на врага, проявляя дикую, отчаянную отвагу.
Из сарая, в котором они теперь жили, выбежали бабушка и мама. Бабушка закрыла руками лицо и откинулась спиной на деревянную стену, она не могла видеть что будет дальше, а мама, перекосив лицо, закричала хрипло, простуженно, но сдавленно (ведь нельзя было повышать голос, они должны были существовать так, чтобы их замечали по минимуму): "Витя, стой! Витя, сынок!"
Все были уверены, что Витю ждёт та же участь, что и Шарика, осмелившегося тихо и гортанно зарычать, не открывая пасти, когда комендант проходил мимо него. А тут Витя, какой-то русский щенок, несётся на него, сломя голову, размахивает маленькими тощими кулачками, кричит и показывает оскал молочных зубов.
Комендант перевёл холодный и расчётливый взгляд на Витю. Решение созрело в нём мгновенно. Когда Витя приблизился к мужчине на расстояние двух шагов, комендант резко выставил ногу и оттолкнул от себя мальчика подошвой сапога. Удар был настолько сильным, что маленький и щуплый Витя отлетел метра на три, как мяч, и врезался спиной в плетень. Позже мать выказывала великое счастье от того, что всё закончилось именно так.
Комендант тут же ушёл по своим делам. Мать, пригибаясь, как под бомбами, уже спешила к своему ребёнку. Пока они с бабушкой утешали и приводили в чувства Витю, его сестра Валя подошла к собаке.
Умный и преданный взгляд Шарика уже погас, сделался стеклянным, а под его телом продолжала расплываться большая красная лужа. Валя присела и, сдерживая рыдание, погладила пса в последний раз. Из носа Шарика тоже стекала красная струйка. Слишком живы были в памяти Вали те моменты, в которых Шарик приветливо встречал их, радовался любому вниманию, лизал подставленную ладонь, а главное то, как смотрел он на них - с разумом и абсолютной, искренней преданностью в глазах. В четырехлетнем сознании ребёнка не укладывался тот факт, что Шарик никогда больше не сможет так сделать. Его убрали со двора немецкие солдаты. Красная лужа из-под него быстро смешалась с землёй и остались от Шарика одна будка да цепь.
Война застала их в Молдавии, где папе за год до войны дали работу - он заведовал автобазой. Там же родился Витя. На второй день после объявления войны отцу пришла повестка. Ему дали пару дней на то, чтобы отправить семью на родину, домой. В страшной суматохе, под постоянными обстрелами, молодая мать вывозила двоих детей, младшему из которых было девять месяцев, в более безопасное место. Так им казалось...
Немцев ещё не было в Хотени, но дедушка уже ушёл на фронт. Валя, Витя и их мама стали жить с бабушкой и маминой младшей сестрой Варей. У бабы с дедом был большой дом, самый большой в селе. Во время одной из бомбёжек в конец дома, туда, где семья как раз обедала, попала бомба. Взрослых разбросало по углам комнаты, а Валю и Витю выбросило через окно в яр, в густую траву, и это спасло их.
Немцы пришли в село на рассвете, когда небо ещё было серым и липким от дождя. Они въехали на мотоциклах с колясками, в мундирах, от которых пахло железом и табаком. Более всего им приглянулся дом, в котором жила с семьёй Валя. Здесь они устроили комендатуру, а семью выгнали - поэтому им и пришлось жить в сарае.
Самыми добрыми среди постояльцев оказались венгры. Это были крепкие в кости, высокие мужчины с выразительными лицами, смуглые и темноволосые, скорее метисы, чем представители какой-либо расы. Они всегда улыбались Вале и Вите, подмигивали и кивали, старались подкормить их и даже, бывало, подсовывали какие-то конфеты. Немцы же русских детей либо не замечали, либо смотрели на них, как на вшивых дворняг.
Всё, что было в семье съестного, забиралось на немецкую кухню. Подвал был опустошён. Валя каждый день слышала:
– Матка! Киндер! Яйка!
Это означало, что бабушке нужно опять доставать из подвала последнее. Вале было жаль продуктов, она уже понимала что это для них означает, а маленький Витя, услышав "Матка! Яйка!", передразнивал немецкую речь смешным детским кривлянием и хорошо, если рядом оказывался не немец, а тот же венгр, который не сердился, а фыркал и доставал для Вити из кармана кусочек пожелтевшего сахара.
Через время сельскую молодёжь стали забирать на работы в Германию. Младшую сестру мамы, восемнадцатилетнюю тётю Варю, бабушка пыталась спрятать. Варю положили в кровать, накрыли сверху матрасом и одеялом, навалили подушек.
Варя замерла под завалами. Бабушка присела рядом в самой невинной позе, стараясь как можно меньше давить на Варю. Одна её рука упиралась сзади в подушку – будто могла придавить тем самым воздух, не дать шевелиться кровати из-за дыхания Вари.
Немцы ворвались без стука. Фонари резали темноту, выхватывая из мрака испуганные лица.
– Есть фройляйн? – бросали они коротко, тыча стволами в углы.
– Нет… Никого… Только мы. – голос бабушки дрожал, но не прерывался.
Один из них остановился у кровати. Высокий, в запотевших очках. Он смотрел на груду подушек, на которых сидела бабушка, будто вросшая в них.
И вдруг – увидел.
Не Варю, не ногу, не прядь волос.
Увидел, как тонко, едва заметно, приподнимается край подушки. Как дышит то, что должно быть неживым.
– Вас ис дас?!
Он рванул одеяло, подушки вместе с бабушкой полетели на пол. Варя вскрикнула, как перед концом.
Бабушка бросилась вперёд – сухая, лёгкая, готовая отдать себя ради дочери.
– Не трогайте её! Она больна!
Удар пришёлся в лицо. Потом – в живот. Она упала, но всё равно тянулась к Варе, цеплялась за её подол, пока солдат не отшвырнул её ногой в угол, а затем другой избил бабушку прикладом.
Варю увели. Быстро, без разговоров. Даже не дали одеться – она шла босиком по снегу, и Валя навсегда запомнила её бледные, голые пятки, мелькающие в темноте.
После этих гонений гнет захватчиков становился лишь тяжелее, жить становилось совсем невыносимо. Село пустело — дома заколачивались, люди растворялись в дорожной пыли, уходили туда, где, казалось, можно было дышать свободнее. Но свобода была иллюзией. Война дышала в спину, подгоняя, как плетью.
Их семья ушла ночью. Пешком. За спиной оставалось всё: дом, сарай и призрак Шарика, и страшные тени солдатских сапог, пришедших сюда с чужой стороны.
Они колесили по Украине, петляя между сёлами Сумщины. Шли под палящим солнцем, когда земля раскалялась и ноги вязли в пыли, как в горячей золе. Шли под дождём, когда одежда становилась вторым кожухом, тяжёлым и ледяным. Переходили реки вброд — Витю мать несла на спине, а Валя, стиснув зубы, держалась за бабушку, чувствуя, как вода заливается ей рот, нос, глаза. Но чаще всего прятались в лесах, где деревья, что те немые стражи, укрывали их от чужих глаз.
Они встречали таких же странников и объединялись с ними. Толпа создаёт иллюзию хрупкой защиты. Они рыли землянки. Грунт был холодный, упрямый, но руки женщин и подростков знали, что другого выхода нет. Лопаты стучали по корням, мальчишки, нахмурившись, как старики, таскали хворост для крыши, а малыши молча собирали мох, чтобы утеплить стены. Жили колхозом — не по приказу, а по необходимости. Вместе.
По ночам женщины и подростки уходили на поля. Ползком, пригнувшись, чтобы не заметили. Собирали колоски, оставшиеся после уборки, выкапывали мёрзлую картошку, иногда находили тыкву — жёлтую, потрескавшуюся от холода, но сладкую, как память о мирной жизни. Готовили на кострах, варили похлёбку, в которой больше воды, чем крупы, но ели её вместе, из одного котла, молча, бережно подбирая каждую крошку.
Зима была страшнее всего. Землянки заносило снегом, и тогда казалось, что война наконец достала их, пробралась сквозь стены, поселилась внутри. Витя кашлял, мать прижимала его к себе, стараясь согреть дыханием. Валя грела в руках мёрзлые пальцы ног, думая о том, что где-то там, далеко, может быть, уже нет войны, может быть, уже вернулась домой тётя Варя и напекла лепёшек к их возвращению, и наварила густого борща.
Они скитались так с начала 42-го и до конца 43-го, когда фронт покатился на запад, и немцы ушли из села. Они вернулись домой или как это теперь назвать... Сам дом был разрушен. Валя первой увидела, что осталось от их дома.
- Мама, смотри... - прошептала она, сжимая брата за руку.
Перед ними стояли лишь почерневшие стены с зияющими глазницами окон. Крыша провалилась в нескольких местах, а дверь висела на одной петле, скрипя на ветру.
– Господи помилуй... - перекрестилась бабушка, сжимая в руках узелок с пожитками.
Мама молча подошла к печи, провела рукой по обвалившейся кладке.
– Хоть сарай цел. Там и перезимуем. Вот вернётся отец - отстроим заново...
Мать ждала его возвращения, как солнца после долгой и мрачной зимы.
Голод стал их постоянным спутником. Ели всё, что могло дать хоть каплю питательности: лебеду, молодые побеги камыша, коренья лопуха, которые мама вымачивала в воде, чтобы ушла горечь. Лебеда, зелёная и горьковатая, со временем даже стала казаться им вкусной — варили из неё подобие борща, пекли лепёшки, смешивая с горстью муки, если удавалось раздобыть, или с древесными опилками, чтобы хоть как-то заполнить желудок. Тесто липло к пальцам, пахло дымом и землёй, но его жадно ели, обжигаясь, прямо с горячей плиты.
А потом пришла весна 1944-го.
Сад, который казался мёртвым, вдруг ожил. Зацвели яблони, кусты смородины и крыжовника дали первые ягоды — мелкие, кислые, но такие желанные. Витя лазил по деревьям, срывая ещё зелёные плоды, а Валя собирала их в подол. Где-то раздобыли картошку на семена — полведра сморщенных клубней, которые бережно разрезали на части и посадили в огороде, молясь, чтобы хоть что-то взошло. И они взошли.
Продав последние, бережно хранимые вещи, представлявшие хоть какую-то ценность, они купили козу — белую, с тёмными пятнами.
– Ну красавица, настоящая Краля! - сказала бабушка, любуясь.
– Краля! Краля! - повторил Витя. - Давайте её так и назовём!
Валя пасла Кралю по окраинам села, где пробивалась молодая трава, а вечером мама доила её, получая несколько кружек тёплого, жирного молока — настоящего богатства. Ещё завели гусей. Шумных, важных, они стали Витиной ответственностью. Мальчик гонял их к пруду, следил, чтобы не разбежались, а вечером загонял обратно в сарай, где они гоготали, будто рассказывая друг другу о своих птичьих наблюдениях.
Жить стало полегче. Не хорошо — но уже не так страшно.
День Победы Валя запомнила очень хорошо.
Это был не просто праздник – это был вздох, вырвавшийся из самой глубины души, крик, который наконец-то можно было не сдерживать. Утро началось с гулкого гула по всему селу – кто-то первым услышал по радио, кто-то догадался по необычному шуму на дороге, а потом все уже бежали, кричали, стучали в окна соседям, обнимали даже тех, с кем раньше не разговаривали. Люди плакали, смеялись, целовали друг друга – старые и молодые, дети и те, кто за эти годы поседел и сгорбился.
На второй день село ожило по-настоящему. У кого была картошка – принёс картошку, у кого оставалась банка солёных огурцов – выставил на общий стол. Нашли даже бутыль самогона, спрятанную ещё до войны. Собрали всё, что было, – лепёшки, яйца, кусок сала, который берегли как зеницу ока, первую зелень с огорода. И за этим столом сидели все – те, кто дожил, кто выстоял, кто не сломался.
А потом началось самое трудное – ожидание.
Каждый день женщины и дети выходили на дорогу, всматривались вдаль. Каждая семья, куда возвращался солдат, тут же созывала всех – неважно, родня или просто соседи. Радость была общей, как когда-то горе.
Их семья ждала двоих – отца и деда. Отец прошёл всю войну шофёром, возил снаряды под обстрелами, хоронил товарищей и чудом оставался жив. Бабушка, глубоко верующая, каждый день ходила в уцелевшую церковь, ставила свечи и молилась, шепча знакомые молитвы. Мама в Бога не верила – слишком много горя она увидела, – но по вечерам, перед сном, всё равно что-то шептала, обращаясь к небу, к судьбе, к чему-то незримому, что, может быть, могло их услышать.
Валя и Витя тоже ждали. Каждый шум мотора заставлял их вздрагивать, каждый голос на улице – прислушиваться. Они знали – рано или поздно их солдаты вернутся. А пока был май, пахнущий свежей травой и надеждой. Была Победа.
День возвращения отца навсегда остался в памяти Вали – яркий, как вспышка света после долгой тьмы.
Они с братом были на лугу – она пасла Кралю, а Витя с важным видом следил за гусями. Солнце стояло высоко, трава шелестела под лёгким ветром, и казалось, что мир наконец-то стал таким, каким и должен быть – тихим, спокойным, без грохота снарядов и страха в груди.
И вдруг – топот.
К ним по полю мчался запыхавшийся соседский мальчишка, девятилетний Петька, красный от бега.
– Бегите! Встречайте вашего батька! Он уже вошёл в село!
Оказалось, ребятишки с самого утра дежурили на окраине, передавая вести, как по эстафете. Война кончилась, но самое главное чудо только начиналось – возвращение тех, кого ждали годами.
Они бросили всё – и коза, и гуси остались без присмотра. Валя схватила Витю за руку, и они побежали, не думая о том, как узнают отца. Когда он уходил на фронт, Вале не было и трёх, а Вите – всего несколько месяцев. В памяти не осталось ни его лица, ни голоса – только пожелтевшая фотография, которую мама берегла все эти годы.
Но они узнали его сразу.
Высокий, худой, в потрёпанной гимнастёрке, он шёл по пыльной дороге, прихрамывая, но твёрдо ступая. Увидев детей, он замер на мгновение, будто не веря своим глазам, а потом – бросился к ним.
Он пал на колени, обнимая их так крепко, что Валя почувствовала, как дрожат его руки. Он целовал их в головы, в щёки, гладил по волосам, и слёзы текли по его щекам – бесконечные, горячие, накопившиеся за все годы разлуки.
– Детки мои… Такие большие уже…
Они не успели пройти и половины пути до дома, как навстречу, сломя голову, уже бежали мама и бабушка. Мама вскрикнула – коротко, как птица, – и бросилась к нему, а бабушка, перекрестившись, зашептала: "Слава Тебе, Господи…"
Они обнимались, плакали, смеялись, говорили все сразу, перебивая друг друга. Отец не мог наглядеться на них – на жену, так быстро и неправильно утратившую свою молодость, на мать, сгорбленную, но не сломленную, на детей, которых оставил малышами, а встретил чуть ли не школьниками.
И хотя война забрала у них слишком много – дом, годы, покой – в тот момент казалось, что главное всё-таки осталось. Они были вместе. И это было настоящее чудо.
Художник Colton Weatherston
Ещё не успели отгреметь первые радостные дни после возвращения отца, как случилось новое чудо.
В тот день семья работала в поле за селом – сажали картошку, бережно опуская в землю проросшие клубни, которые должны были стать их будущим урожаем. Возвращались домой усталые, но довольные – работа спорилась, и казалось, что жизнь понемногу налаживается.
И тут они увидели его.
Дед спал на скамейке под старой вишней, раскинув руки, будто упал от изнеможения. Его гимнастёрка, выцветшая и залатанная, сливалась с серой древесиной скамьи. Лицо, обветренное и исхудавшее, казалось почти незнакомым – таким его не помнили ни дети, ни даже бабушка. Только глубокие морщины у рта и знакомый шрам над бровью выдавали в нём того самого человека, который ушёл на войну четыре года назад.
Он прошагал всю войну в пехоте – от первых страшных отступлений до последних победных боёв. Его сапоги, стоптанные до дыр, всё ещё были покрыты дорожной пылью.
Бабушка первая подошла к нему, осторожно, будто боясь разбудить. Но разбудили слёзы – её собственные, тихие и горячие, упавшие ему на лицо. Он открыл глаза, мгновение смотрел на неё непонимающе, а потом – узнал. И снова были объятия, слёзы, и смех сквозь них.
В тот же год вернулась домой и тётя Варя. Она прошла через Освенцим, но осталась в живых, дождалась освобождения.
Вскоре отец с дедом взялись восстанавливать дом. Откуда-то привезли лес – кто-то поделился, что-то удалось выменять. Брёвна пилили, обтёсывали, складывали в стены. К ним приходили соседи – те, у кого уже были крыши над головой. Помогали без просьб, просто потому, что так было принято.
Это называлось "клака" – когда вся деревня сообща поднимала дом за домом. Сегодня – одному, завтра – другому. Женщины носили воду, готовили еду на всех, дети бегали с мелкими поручениями, а мужчины работали до темноты, пока руки слушались.
И так, потихоньку, почти все дома в селе обрели новые стены, крыши, печи. Жизнь возвращалась в село и всё было хорошо до того дня, пока не пришла к ним в дом незнакомая женщина. Как выяснилось, она была санитаркой на фронте, спасла папе жизнь и у них случился роман.
Всё было обычно в тот день, пока она не внесла в него хаос. Валя полола грядки возле дома, а Витя возился с гусями, когда во двор вошла незнакомая женщина.
Она показалась Вале очень ухоженной и красивой, совсем молодой — в лёгком летнем платье, с аккуратно уложенными волосами, в туфельках, которые звонко стучали по дворовой тропинке. В её движениях была какая-то особая уверенность, а взгляд светился тёплым, но грустным светом.
— Здравствуйте, дети! - обратилась она с тёплой улыбкой к Вале, - а подскажи - Иван Мандриченко здесь проживает?
– Да, это мой папа.
– Ах... ну конечно. Можешь его позвать?
Девочка кивнула и побежала за отцом. Когда папа вышел, его лицо вдруг изменилось — будто на него одновременно нахлынули и радость, и боль. Они обменялись полушёпотом несколькими фразами, и сразу ушли куда-то.
В доме начался переполох. Мама сидела за столом, закрыв лицо руками, а по её щекам текли слёзы. Бабушка гладила её по спине, приговаривая:
— Ну что делать? Такое бывает… Пойми, тут уже как он решит…
Дед молча курил на крыльце, и по его нахмуренным бровям было видно — он всё понимал, но не вмешивался.
Валя с братом стояли поодаль, не зная, что думать. Кто эта женщина? Почему мама плачет? И куда ушёл папа?
Через несколько часов они вернулись. Отец шёл медленно, опустив голову, а Лена — так её звали — посмотрела на детей с грустью, по-доброму, и сказала:
— Хорошие дети… Растите, растите с папой…
Она провела ладонью по голове Вити и тут все увидели, как по её щекам покатились слёзы. Мама тоже плакала, но молча, сжав губы, а отец стоял, будто между двух огней, и в его глазах читалась мука. Он не смел выбирать. Слишком настоящими были чувства.
Она ушла навсегда из их судьбы, и осталась после неё только одна фотография: она и папа, оба в военной форме, счастливо и напряжённо смотрят в сторону, так рядом друг с другом в той, другой жизни.
Четыре года не было отца. Четыре года. Каждый день как последний. Кто может винить его за вторую, надорванную пулями любовь? Не те ли это пьянящие и сладкие пики на кардиограмме судьбы, что помогают в нужный момент выжить? Но ты должен отпустить их, они не твои, отпусти, отпусти, вырви их, пока до конца не прижились. У тебя уже есть другие питомцы, давшие коренья и ростки, и пусть они не так дурманят, но ты за них ответственен, так держи их в своих руках, поднимай, расти, а эту пьянящую любовь сдуй легонько с ладони, пусть летит с лучами солнца по ветру...
Лена ушла так же тихо, как и пришла. А в доме ещё долго стояла тяжёлая тишина. Только потом, по обрывкам взрослых разговоров, Валя поняла: Лена была той, с кем отец познакомился на фронте.
Отец долго не мог успокоиться после этой встречи. Не было ни скандалов, ни выяснения отношений между ним и мамой, но все видели и чувствовали его внутреннюю боль и борьбу. Собственно, из-за этого он и уехал через какое-то время снова в Молдавию, опять работать водителем, но уже в МВД, возил важных министров. Может быть, он бежал от боли. Может быть, просто не знал, как жить дальше. Но уже в августе 1946 года папа забрал детей и жену к себе. И началась у Вали и Вити ещё одна новая жизнь.
Рассказ основан на воспоминаниях Мандриченко Валентины Ивановны. Ниже на фото она с родителями, в Кишинёве.
Фото с сайта: https://iremember.ru/memoirs/grazhdanskie/byrnya-mandrichenko-valentina-ivanovna/
Ещё не успели отгреметь первые радостные дни после возвращения отца, как случилось новое чудо.
В тот день семья работала в поле за селом – сажали картошку, бережно опуская в землю проросшие клубни, которые должны были стать их будущим урожаем. Возвращались домой усталые, но довольные – работа спорилась, и казалось, что жизнь понемногу налаживается.
И тут они увидели его.
Дед спал на скамейке под старой вишней, раскинув руки, будто упал от изнеможения. Его гимнастёрка, выцветшая и залатанная, сливалась с серой древесиной скамьи. Лицо, обветренное и исхудавшее, казалось почти незнакомым – таким его не помнили ни дети, ни даже бабушка. Только глубокие морщины у рта и знакомый шрам над бровью выдавали в нём того самого человека, который ушёл на войну четыре года назад.
Он прошагал всю войну в пехоте – от первых страшных отступлений до последних победных боёв. Его сапоги, стоптанные до дыр, всё ещё были покрыты дорожной пылью.
Бабушка первая подошла к нему, осторожно, будто боясь разбудить. Но разбудили слёзы – её собственные, тихие и горячие, упавшие ему на лицо. Он открыл глаза, мгновение смотрел на неё непонимающе, а потом – узнал. И снова были объятия, слёзы, и смех сквозь них.
В тот же год вернулась домой и тётя Варя. Она прошла через Освенцим, но осталась в живых, дождалась освобождения.
Вскоре отец с дедом взялись восстанавливать дом. Откуда-то привезли лес – кто-то поделился, что-то удалось выменять. Брёвна пилили, обтёсывали, складывали в стены. К ним приходили соседи – те, у кого уже были крыши над головой. Помогали без просьб, просто потому, что так было принято.
Это называлось "клака" – когда вся деревня сообща поднимала дом за домом. Сегодня – одному, завтра – другому. Женщины носили воду, готовили еду на всех, дети бегали с мелкими поручениями, а мужчины работали до темноты, пока руки слушались.
И так, потихоньку, почти все дома в селе обрели новые стены, крыши, печи. Жизнь возвращалась в село и всё было хорошо до того дня, пока не пришла к ним в дом незнакомая женщина. Как выяснилось, она была санитаркой на фронте, спасла папе жизнь и у них случился роман.
Всё было обычно в тот день, пока она не внесла в него хаос. Валя полола грядки возле дома, а Витя возился с гусями, когда во двор вошла незнакомая женщина.
Она показалась Вале очень ухоженной и красивой, совсем молодой — в лёгком летнем платье, с аккуратно уложенными волосами, в туфельках, которые звонко стучали по дворовой тропинке. В её движениях была какая-то особая уверенность, а взгляд светился тёплым, но грустным светом.
— Здравствуйте, дети! - обратилась она с тёплой улыбкой к Вале, - а подскажи - Иван Мандриченко здесь проживает?
– Да, это мой папа.
– Ах... ну конечно. Можешь его позвать?
Девочка кивнула и побежала за отцом. Когда папа вышел, его лицо вдруг изменилось — будто на него одновременно нахлынули и радость, и боль. Они обменялись полушёпотом несколькими фразами, и сразу ушли куда-то.
В доме начался переполох. Мама сидела за столом, закрыв лицо руками, а по её щекам текли слёзы. Бабушка гладила её по спине, приговаривая:
— Ну что делать? Такое бывает… Пойми, тут уже как он решит…
Дед молча курил на крыльце, и по его нахмуренным бровям было видно — он всё понимал, но не вмешивался.
Валя с братом стояли поодаль, не зная, что думать. Кто эта женщина? Почему мама плачет? И куда ушёл папа?
Через несколько часов они вернулись. Отец шёл медленно, опустив голову, а Лена — так её звали — посмотрела на детей с грустью, по-доброму, и сказала:
— Хорошие дети… Растите, растите с папой…
Она провела ладонью по голове Вити и тут все увидели, как по её щекам покатились слёзы. Мама тоже плакала, но молча, сжав губы, а отец стоял, будто между двух огней, и в его глазах читалась мука. Он не смел выбирать. Слишком настоящими были чувства.
Она ушла навсегда из их судьбы, и осталась после неё только одна фотография: она и папа, оба в военной форме, счастливо и напряжённо смотрят в сторону, так рядом друг с другом в той, другой жизни.
Четыре года не было отца. Четыре года. Каждый день как последний. Кто может винить его за вторую, надорванную пулями любовь? Не те ли это пьянящие и сладкие пики на кардиограмме судьбы, что помогают в нужный момент выжить? Но ты должен отпустить их, они не твои, отпусти, отпусти, вырви их, пока до конца не прижились. У тебя уже есть другие питомцы, давшие коренья и ростки, и пусть они не так дурманят, но ты за них ответственен, так держи их в своих руках, поднимай, расти, а эту пьянящую любовь сдуй легонько с ладони, пусть летит с лучами солнца по ветру...
Лена ушла так же тихо, как и пришла. А в доме ещё долго стояла тяжёлая тишина. Только потом, по обрывкам взрослых разговоров, Валя поняла: Лена была той, с кем отец познакомился на фронте.
Отец долго не мог успокоиться после этой встречи. Не было ни скандалов, ни выяснения отношений между ним и мамой, но все видели и чувствовали его внутреннюю боль и борьбу. Собственно, из-за этого он и уехал через какое-то время снова в Молдавию, опять работать водителем, но уже в МВД, возил важных министров. Может быть, он бежал от боли. Может быть, просто не знал, как жить дальше. Но уже в августе 1946 года папа забрал детей и жену к себе. И началась у Вали и Вити ещё одна новая жизнь.
Рассказ основан на воспоминаниях Мандриченко Валентины Ивановны. Ниже на фото она с родителями, в Кишинёве.
Фото с сайта: https://iremember.ru/memoirs/grazhdanskie/byrnya-mandrichenko-valentina-ivanovna/
Автор: Пойдём со мной Источник👇 https://dzen.ru/idizamnoy?share_to=link
Это надо помнить! Читать и рассказывать внукам!
Что пережили....страшно представить....
Земной поклон ...