06.1910 - 18.12.1971): Запрещённая поэма «Тёркин на том свете»
Александр Трифонович Твардовский появился на свет 8 (21) июня 1910 года на небольшом хуторе Загорье к юго-востоку от Смоленска в семье деревенского кузнеца Трифона Гордеевича Твардовского и его супруги Марии Митрофановны, урождённой Плескачевской, происходившей из крестьян-однодворцев. Семья Твардовских была большой: помимо будущего писателя, в ней росли четыре его брата и две сестры.
Александр Твардовский. Родители воспитывали в детях любовь к русской культуре и литературе: отец вечерами часто читал им вслух произведения классиков – А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова, Л.Н. Толстого, Н.А. Некрасова. С детства Александр Твардовский чувствовал интерес к творчеству: первые стихи он сочинял, ещё не научившись читать и писать. С юности он увлёкся и журналистикой: в 1924 году подросток опубликовал первые газетные заметки. Год спустя в газете «Смоленская деревня» напечатали первое стихотворение 15-летнего поэта «Новая изба».
Когда Твардовскому исполнилось 18 лет, он уехал в Смоленск. Литературным наставником, и близким другом Твардовского стал работавший редактором одной из местных газет М.В. Исаковский – именно ему молодой Твардовский показывал свои первые стихотворения. В 1928 году Александр вступил в Ассоциацию пролетарских писателей. Вскоре он заявил о себе как профессиональный литератор, выпустив к 1935 году более сотни стихотворений, поэму и даже книгу стихов.
Поступив в 1932 году в Смоленский пединститут, в 1936 году Твардовский решил перебраться в столицу. Там он перевёлся в Московский институт философии, литературы и истории, который окончил в 1939 году. К этому времени он уже состоялся как поэт и получил официальное признание – его удостоили ордена Ленина, награды высокой и почётной. Во время советско-финской войны 1939–1940 гг. Твардовский в звании батальонного комиссара работал военным корреспондентом в красноармейской газете Ленинградского военного округа «На страже Родины». Именно здесь в результате коллективного труда редакции впервые родился как персонаж красноармеец Василий Тёркин.
В годы Великой Отечественной войны подполковник Твардовский вновь в действующей армии – сначала в газете «Красная Армия» Юго-Западного фронта, затем в газете Западного (позднее 3-го Белорусского) фронта «Красноармейская правда», вместе с которой он закончил войну в Восточной Пруссии. На страницах этих газет впервые появлялись эпизоды самой известной поэмы Твардовского – яркие и живые стихотворные рассказы о подвигах солдата Василия Тёркина, которые быстро принесли автору всенародную славу. Их с большой охотой перепечатывали центральные издания.
В послевоенные годы Александр Трифонович продолжал свою литературную и журналистскую деятельность. В 1950 году он стал главным редактором журнала «Новый мир» – одного из старейших «толстых» отечественных литературных журналов. В руках Твардовского «Новый мир» превратился в самое либеральное из подцензурных изданий того времени, а сам главный редактор стал проводником в мир большой литературы для многих знаменитых ныне писателей. Произведения, критикующие сталинизм и советское устройство в целом, в том числе авторства самого Твардовского, не могли остаться незамеченными, и в 1954 году решением ЦК КПСС его сняли с должности главного редактора.
Впрочем, несколько лет спустя ему опять предложили возглавить журнал, и с 1958 по 1970 гг. Твардовский вновь печатал на страницах «Нового мира» Василя Быкова, Фёдора Абрамова, Юрия Трифонова, Юрия Домбровского и Александра Солженицына. «Новый мир» стал не только символом «оттепели» и одним из культовых изданий для «шестидесятников», но и прекрасной школой для начинающих литераторов. Сам Твардовский выступил грамотным наставником, бережным, внимательным и чутким редактором для молодых авторов и защитником для опытных, но не обласканных любовью властей писателей. Твардовский не боялся сражаться с цензурой и отстаивать право талантливых авторов на публикацию.
С приходом к власти Л.И. Брежнева Александр Твардовский и его журнал подверглись жестокой критике и даже травле в прессе. Редакцию разогнали, Твардовский ушёл со своего поста.
Вскоре после роспуска редакции «Нового мира» и увольнения с должности главного редактора Александр Трифонович Твардовский перенёс тяжёлый инсульт. В ходе лечения при обследовании врачи обнаружили у него рак лёгких в тяжёлой форме. Паралич, отсутствие речи и быстро прогрессировавшее онкологическое заболевание сделали последние месяцы жизни писателя невыносимо мучительными. Смерть Твардовского наступила 18 декабря 1971 года. Могила писателя находится на Новодевичьем кладбище в Москве (7 уч. 20 ряд), правая сторона 7 участка. Рядом с ним похоронена жена.
Тёркин на том свете. (Александр Твардовский) У каждой из поэм Александра Твардовского своя судьба, самым тесным образом связанная с узловыми и переломными моментами в жизни страны.
Поэма «Теркин на том свете» была подготовлена к печати в 1954 году в канун так называемой оттепели. Явившись за два года до XX съезда с его оценками сталинской эпохи и роли «культа личности», она была обречена на запрещение как «клеветническая» и очернительская. Новый вариант «Теркина на том свете» пробился к читателю на исходе «оттепели», когда решения XX съезда постепенно ревизовались в партийных верхах, где все большее влияние обретали «наследники Джугашвили (Сталина)».
Уже сама публикация поэмы в «Известиях» (18 августа 1963 года) воспринималась как некое чудо на фоне недавних «исторических встреч» партийного руководства с интеллигенцией в декабре 1962 года и марте 1963 года и июньского Пленума ЦК КПСС по вопросам идеологии. Здесь остро ставилась задача «обеспечить победу идеологии коммунизма», обличались писатели «дегтемазы» и раздавался призыв «привести в порядок все виды идейного оружия».
О появлении «Теркина на том свете» в печати Твардовский записал, что оно «даже подготовленным к этому людям представляется невероятным, исключительным, не укладывающимся ни в какой ряд после совещаний и пленума». Так, оценив опубликование поэмы как «событие огромного значения», А. Яшин признавался: «Не все, конечно, для меня понятно: как это получилось? Что это такое?» Многие читатели тогда задавались теми же вопросами. Александр Трифонович по-своему отвечает на них в дневниковой записи: «Все это событие укладывается в несколько решающих часов и похоже на цепь случайностей, счастливых совпадений». О таких «случайностях» и «совпадениях» рассказано автором в дневнике под непосредственным впечатлением самого события. Оно, впрочем, во многом было подготовлено самим автором, долгое время добивавшимся возможности получить разрешение на публикацию у Первого секретаря ЦК КПСС – единственного, кто мог бы взять это на себя.
Поэма была прочитана Н. С. Хрущеву в августе 1963 года в Пицунде на встрече его с участниками сессии Европейского сообщества писателей, прошедшей в Ленинграде. Прослушав ее, Никита Сергеевич поздравил автора с успехом, решив тем самым вопрос о ее публикации, которую вызвался осуществить редактор «Известий» А. Аджубей – зять Хрущева. Думается, что едва ли не самым «счастливым совпадением» при этом оказалась личная симпатия Хрущева к Твардовскому, отразившаяся позднее и в его воспоминаниях.
«Загробный Теркин», как обозначал иногда поэму Александр Трифонович в дневнике, был одобрен тем же Хрущевым, что стоял во главе ЦК, заклеймившего десятилетие назад это произведение как «пасквиль» на советский строй и снявшего Твардовского с поста редактора «Нового мира» за «идейно-порочную линию» журнала. Поздравительный тост за автора провозглашал в Пицунде А. Сурков – один из инициаторов запрещения поэмы. Отдельное издание «Теркина на том свете» (оказавшееся при советской власти единственным) выпускал Н. Лесючевский (директор издательства «Советский писатель»), в 1954 году советовавший Твардовскому отнестись к этому своему детищу, «как Тарас Бульба отнесся к своему изменнику-сыну, т.е. убить его». Казалось, поэма начинает свой путь к читателю совсем в иных условиях, чем в середине 1950-х годов, когда набор ее был рассыпан.
Именно с выходом «Теркина на том свете» из печати его автор стал ощущать все большее сходство современной ему политической ситуации с обстановкой, в которой родилась поэма и была пресечена попытка ее опубликования. Разница состояла в том, что тогда никто не осмелился подвергнуть сомнению ее запрет и отставку редактора «Нового мира». Теперь же голоса с критикой поэмы как произведения в идейном смысле сомнительного раздались вслед за ее появлением в «Известиях» и «Новом мире». По сути, оспаривалось решение Первого секретаря ЦК КПСС, давшего путевку в жизнь «загробному Теркину». Приглашение к критике поэмы уже звучало во врезке А. Аджубея к ее тексту: он предрекал, что «сверхнеобычная» встреча читателей с Теркиным вызовет «споры и возражения». «Возражения» весьма оперативно появились в «Октябре», редактируемом В. Кочетовым, где поэма оценивалась как неудача Твардовского. Журнал не касался идейного смысла этой поэтической антиутопии, где по сути представлена модель тоталитарного общества с его системой, сетью, иерархической лестницей, номенклатурой, идеологией. Критика сосредоточилась на образе Теркина, который (и соответственно автор) уличался в неопределенной социальной и идейно-политической позиции.
В свое время редакторы и критики поэмы «Василий Теркин» видели именно в этом уязвимость ее героя. В середине 60-х годов «загробный Теркин» противопоставлялся военному как уступавший ему в социальной активности и политической зрелости.
Редакция газеты, напечатавшая «Теркина на том свете», не могла игнорировать откровенно негативную оценку поэмы, наносившую урон и ее авторитету. В «Известиях» появилась подборка из потока читательских откликов на публикацию. Представив не только восторженные, но и критические оценки поэмы, обозреватель замечал, что она «не может не вызвать различных мнений относительно ее художественных и идейно-эстетических качеств». Автор обзора признавался, что он не на стороне тех, кто «безоговорочно приемлет поэму», но, ее огульное отрицание в «Октябре» осуждал.
Несмотря на двойственность такой защиты «Теркина на том свете», его противники спорить с влиятельной тогда газетой напрямую не стали. Они прибегли к способу, для советской печати испытанному, обезпечив нужный «читательский отклик». В N 1 «Дружбы народов» за 1964 год появилось письмо, подписанное врачом из Пензы Б. Механовым, «Атака в одиночку», повторившее доводы критика «Октября» и не соглашавшееся с порицанием его статьи в «Известиях». В письме, написанном как бы от лица простого читателя из глубинки, не причастного к литературному миру, резко отрицательно оценивались и сам замысел поэмы, и его осуществление. Снова к невыгоде героя поэмы он сравнивался с «прежним Теркиным»: «Теркин в новой поэме и живой и как бы не живой… он утратил черты своего характера», поэт «лишил его прежней активности». Не увидел в поэме автор письма и противопоставления «тому свету» «мира нашего, мира живого».
Александру Трифоновичу Твардовскому стала известна история этого «подложного письма». Редакция «Октября», по-видимому, инспирировавшая письмо Б. Механова, не решилась все же вступить в открытую полемику с газетой А. Аджубея. Письмо было передано в «Дружбу народов», где переписано с целью усиления отрицательной характеристики поэмы и ее общественного воздействия. Для этого в Пензу был послан сотрудник журнала А. Богданов, «поработавший» с автором письма. Как соавтор, журналист получил половину следуемого за письмо гонорара, но своей подписи под ним не поставил.
Вся эта акция была проведена главным редактором «Дружбы народов» В. Смирновым без ведома большинства членов редколлегии и не считаясь с несогласием тех, кто был о ней осведомлен. В знак протеста против подобных действий редактора, как и самого письма, оскорбительного для Твардовского по тону, Э. Межелайтис, А. Сурков, Янко Брыль заявили в Секретариат СП СССР о своем выходе из редакционного совета «Дружбы народов». Последствием этих заявлений явилось заседание Секретариата Союза писателей СССР 25 февраля 1964 года, где обсуждалась история фальсифицированного «письма читателя». Публикуемые извлечения из стенограммы обсуждения были сделаны Ю. Буртиным, обнаружившим ее в Центральном архиве Союза писателей СССР (ССП), ныне находящемся в РГАЛИ (Ф. ССП. Оп. 37. Д. 8). Публикуя в «Знамени» Рабочие тетради Твардовского 1960-х годов, мы предполагали дать эту сокращенную им стенограмму в приложении к дневнику 1964 года, что не было реализовано.
Между тем, это заседание Секретариата ССП представляет свой интерес как для понимания нравов в литературной среде той поры, так и для уяснения некоторых идейно-политических тенденций, уже дававших о себе знать перед отставкой Хрущева, вполне определенно проявившихся при Л. Брежневе и выразившихся в разгоне «Нового мира».
Текст выступлений секретарей Правления ССП достаточно красноречив и в особых пояснениях не нуждается. Стоит, однако, обратить внимание, как быстро и целенаправленно обсуждение аморального и противозаконного поступка редактора «Дружбы народов» превратилось не в обсуждение даже, а в осуждение поэмы Твардовского и «ошибочной и вредной для советской литературы» линии редактируемого им журнала. Здесь, среди руководства ССП, защитников «Теркина на том свете» и «Нового мира» не нашлось. Одиноко и не очень уверенно прозвучал лишь голос А. Салынского. А. Сурков, выразивший письменный протест против акции «Дружбы народов», заявил лишь, что в «редакционной практике должна быть хотя бы минимальная честность», предусмотрительно оговорившись, что не принадлежит «к апологетам поэмы «Теркин на том свете»».
В отличие от обсуждений в 1954 году первоначального варианта поэмы, сосредоточенных на обличениях в клевете на советский строй, в 1964 году ее критики пошли другим путем. Они предпочли исключить всякие упоминания о сходстве советской действительности с картиной «того света», изображенной поэтом, упрекая автора в неудаче образа главного героя. Снова и снова противопоставляют «загробного Теркина» – военному, восхищаясь боевым духом и энергией этого последнего. Оценки выступавших явно сбивчивы: наряду с отмечаемой остротой поэмы, говорилось, что она устарела.
Смелость выступающих, позволявших себе поправлять Первого секретаря КПСС, одобрившего поэму, на первый взгляд поражает. «Неужели потому, что тов. Хрущеву понравилась эта вещь, то нельзя ее и покритиковать?» – безстрашно вопрошал В. Смирнов, задавая тон обсуждению. Подобный вопрос никогда не возникал у руководителей ССП в первые годы правления Хрущева. Но, в январе 1964 года главе государства оставалось полгода до смещения.
Хорошо информированные о расстановке сил в верхах, наделенные к тому же особым «нюхом и слухом» секретари Правления ССП, по-видимому, уже ощущали, как набирает силу антихрущевская группировка.
Алексндра Твардовского на заседании Секретариата ССП 25 февраля 1964 года не было, но, «эффект присутствия» его столь же очевиден при чтении стенограммы, сколь и идейная и нравственная несовместимость автора «Теркина на том свете» с теми, кто призван был руководить литературой. «Мне ясна позиция этих кадров, – записал Александр Трифонович в дневнике (27. II. 64), получив информацию о ходе и итогах заседания. – Они последовательны и нерушимы, вопреки тому, что прозвучало на последнем съезде и даже на последнем пленуме ЦК, стоят насмерть за букву и дух былых времен. Они дисциплинированны, они не критикуют решений съездов, указаний Н. С. Хрущева, они молчат, но, в душе любуются своей «стойкостью», верят, что «смятение», «смутное время», «вольности», – все это минется, а тот дух, та буква останется».
С этими «кадрами», их формами и методами руководства литературой Твардовскому – поэту и редактору «Нового мира» – пришлось иметь дело еще на протяжении шести лет. И в эти годы, как и в предшествующие 10 лет его редакторства, не было ни единого случая, чтобы Секретариат ССП поддержал «Новый мир», числившийся органом ССП, в его тяжбах с ЦК КПСС или цензурных мытарствах.
Главный редактор журнала «Новый мир» поэт Александр Твардовский в редакции газеты «Известия». 1960-е гг. В 1970 году Секретариатом ССП, послушно выполнявшим волю ЦК КПСС, редколлегия «Нового мира» была расформирована в целях ее «укрепления», что стало концом журнала Твардовского.
Стенограмма обсуждения:
«В. А. Смирнов.
…Заметка читателя Механова о поэме Твардовского «Теркин на том свете», по моему глубокому убеждению не только как редактора журнала, но, и как читателя, – это умное, деликатное, во многом очень верное письмо читателя по поводу поэмы Твардовского, и я не вижу в нем никакого криминала.
Все товарищи говорили, что в поэме имеются неудачи и не надо было ее вовсе издавать. А когда читатель высказывает такое свое мнение, то оно может появиться и в журнале. Мне непонятно, почему этого нельзя сделать. Я и сам считаю, что в поэме имеется много неудач. Жалко, что она не была напечатана десять лет назад, когда она действительно прозвучала бы во весь голос, а теперь это уже устаревшие истины. Большой ошибкой является также, что в ней нет сложившегося характера Василия Теркина как боевого, энергичного человека.
Правда. 1963. 20 и 21 июня.
1:18:35
Александр Твардовский. «Тёркин на том свете».mp4
Тёркин на том свете. Тридцати неполных лет — Любо ли не любо — Прибыл Тёркин На тот свет, А на этом убыл.
Убыл-прибыл в поздний час Но́чи новогодней. Осмотрелся в первый раз Тёркин в преисподней…
Так пойдёт — строка в строку Вразворот картина. Но, читатель начеку: — Что за чертовщина!
— В век Космических ракет, Мировых открытий — Странный, знаете, сюжет. — Да, не говорите!..
— Ни в какие ворота́. — Тут не без расчёта… — Подоплёка не проста. — То-то и оно-то…
И держись: наставник строг, Проницает с первых строк…
Ах, мой друг, читатель-дока, Окажи такую честь: Накажи меня жестоко, Но, изволь сперва прочесть.
Не спеши с догадкой плоской, Точно критик-грамотей, Всюду слышать отголоски Недозволенных идей.
И с его лихой ухваткой Подводить издалека — От ущерба и упадка Прямо к мельнице врага.
И вздувать такие страсти Из запаса бабьих снов, Что грозят Советской власти Потрясением основ.
Не ищи везде подвоха, Не пугай из-за куста. Отвыкай. Не та эпоха — Хочешь, нет ли, а не та!
И доверься мне по старой Доброй дружбе грозных лет: Я зазря тебе не стану Байки баять про тот свет.
Суть не в том, что рай ли с адом, Чёрт ли, дьявол — всё равно: Пушки к бою едут задом, — Это сказано давно…
Вот и всё, чем автор вкратце Упреждает свой рассказ, Необычный, может статься, Странный, может быть, подчас. Но, вперёд. Перо запело. Что к чему — покажет дело.
Повторим: в расцвете лет, В самой доброй силе Ненароком на тот свет Прибыл наш Василий.
Поглядит — светло́, тепло, Ходы-переходы — Вроде станции метро, Чуть пониже своды.
Перекрытье — не чета Двум иль трём накатам. Вот где бомба ни черта Не проймёт — куда там!
(Бомба! Глядя в потолок И о ней смекая, Тёркин знать ещё не мог, Что — смотря какая.
Что от нынешней — случись По научной смете — Так, пожалуй, не спастись Даже на том свете.
И ещё — что явь, что сон — Тёркин не уверен, Видит, валенками он Наследил у две́ри. А порядок, чистота — Не приткнуть окурок. Оробел солдат спроста И вздохнул: — Культура…
Вот такие бы везде Зимние квартиры. Поглядим — какие где Тут ориентиры.
Стрелка «Вход». А «Выход»? Нет. Ясно и понятно: Значит, пламенный привет, — Путь закрыт обратный.
Значит, так тому и быть, Хоть и без привычки. Вот бы только нам попить Где-нибудь водички.
От неведомой жары В горле зачерствело. Да потерпим до поры, Не в новинку дело.
Видит Тёркин, как туда, К станции конечной, Прибывают поезда́ Изо мглы предвечной. И выходит к поездам, Важный и спокойный, Того света комендант — Генерал-покойник. Не один — по сторонам Начеку охрана. Для чего — судить не нам, Хоть оно и странно: Раз уж списан ты сюда, Кто б ты ни был чином, Впредь до Страшного суда Трусить нет причины.
По уставу, сделав шаг, Тёркин доложился: Мол, такой-то, так и так, На тот свет явился.
Генерал, угрюм на вид, Голосом усталым: — А с которым, — говорит, — Прибыл ты составом?
Тёркин — в струнку, как стоял, Тем же самым родом: — Я, товарищ генерал, Лично, пешим ходом.
— Как так пешим? — Виноват. (Строги коменданты!) — Говори, отстал, солдат, От своей команды?
Так ли, нет ли — всё равно Спорить не годится. — Ясно! Будет учтено. И не повторится.
— Да уж тут что нет, то нет, Это, брат, безспорно, Потому, как на тот свет Не придёшь повторно.
Усмехнулся генерал: — Ладно. Оформляйся. Есть порядок — чтоб ты знал — Тоже, брат, хозяйство. Всех прими да всех устрой — По заслугам место. Кто же трус, а кто герой — Не всегда известно.
Дисциплина быть должна Чёткая до точки: Не такая, брат, война, Чтоб поодиночке… Проходи давай вперёд — Прямо по платформе.
— Есть идти! — И поворот Тёркин дал по форме.
И едва за стрелкой он Повернул направо — Меж приземистых колонн — Первая застава.
Тотчас всё на карандаш: Имя, номер, дату. — Аттестат в каптёрку сдашь, Говорят солдату.
Удивлён весьма солдат: — Ведь само собою — Не положен аттестат Нам на поле боя. Раз уж я отда́л концы — Не моя забота.
— Все мы, братец, мертвецы, А порядок — вот он. Для того ведём дела Строго — номер в номер, — Чтобы ясность тут была, Правильно ли помер. Ведь случалось иногда — Рана несмертельна, А его зашлют сюда, С ним возись отдельно. Помещай его сперва В залу ожиданья… (Тёркин мельком те слова Принял во вниманье.)
— Ты понятно, новичок, Вот тебе и дико. А без формы на учёт Встань у нас поди-ка.
Но, смекнул уже солдат: Нет беды великой. То ли, сё ли, а назад Вороти поди-ка.
Осмелел, воды спросил: Нет ли из-под крана? На него, глаза скосив, Посмотрели странно.
Да вдобавок говорят, Усмехаясь криво: — Ты ещё спросил бы, брат, На том свете пива…
И довольны все́ кругом Шуткой той злорадной. Повернул солдат кру-гом: — Будьте вы неладны… Позади Учётный стол, Дальше — влево стрелки. Повернул налево — стоп, Смотрит: Стол проверки. И над тем уже́ Столом — Своды много ниже, Свету меньше, а кругом — Полки, сейфы, ниши; Да шкафы, да вертлюги Сзади, как в аптеке; Книг толстенных корешки, Папки, картотеки. И решёткой обнесён Этот Стол кромешный И кромешный телефон (Внутренний, конечно).
И доносится в тиши Точно вздох загробный: — Авто-био опиши Кратко и подробно…
Поначалу на рожон Тёркин лезть намерен: Мол, в печати отражён, Стало быть, проверен.
— Знаем: «Книга про бойца». — Ну, так в чём же дело? — «Без начала, без конца» — Не годится в «Дело». — Но, поскольку я мертвец… — Это толку мало. — …То не ясен ли конец? — Освети начало.
Уклоняется солдат: — Вот ещё обуза. Там же в рифму всё подряд, Автор — член союза…
— Это — мало ли чего, Той ли меркой мерим. Погоди, и самого Автора проверим…
Видит Тёркин, что уж тут И беда, пожалуй: Не напишешь, так пришьют От себя начало.
Нет уж, лучше, если сам. И у спецконторки, Примостившись, написал Авто-био Тёркин.
По графа́м: вопрос — ответ. Начал с предков — кто был дед. «Дед мой сеял рожь, пшеницу, Обрабатывал надел. Он не ездил за границу, Связей также не имел. Пить — пивал. Порой без шапки Приходил, в сенях шумел. Но, помимо как от бабки, Он взысканий не имел. Не представлен был к награде, Не был дед передовой. И отмечу правды ради — Не работал над собой. Уклонялся. И постольку Близ восьмидесяти лет Он не рос уже нисколько, Укорачивался дед…»
Так и далее — родных Отразил и близких, Всех, что числились в живых И посмертных списках.
Стол проверки бросил взгляд На его работу: — Расписался? То-то, брат. Следующий — кто там?
Впрочем, стой, — перелистал, Нет ли где помарок. — Фотокарточки представь В должных экземплярах…
Докажи тому Столу: Что ж, как не запасся, Как за всю войну в тылу Не был ты ни часа. — До поры была со мной Карточка из дома — Уступить пришлось одной, Скажем так, знакомой… Но, суров закон Стола, Голос тот усопший: — Это личные дела, А порядок общий.
И такого никогда Не знавал при жизни — Слышит: — Палец дай сюда, Обмакни да тисни.
Передёрнуло всего, Но, махнул рукою. — Палец? Нате вам его. Что ещё другое?..
Вышел Тёркин на простор Из-за той решётки. Шаг, другой — и вот он, Стол Медсанобработки. Подошёл — не миновать Предрешённой встречи. И, конечно же, опять Не был обезпечен.
Не подумал, сгоряча Протянувши ноги, Что без подписи врача В вечность нет дороги;
Что и там они, врачи, Всюду наготове Относительно мочи́ И солдатской крови.
Ахнул Тёркин: — Что за чёрт, Что за постановка: Ну, как будто на курорт Мне нужна путёвка! Сколько всяческой возни В их научном мире.
Вдруг велят: — А ну, дыхни, Рот разинь пошире. Принимал? — Наоборот. — И со вздохом горьким: — Непонятный вы народ, — Усмехнулся Тёркин.
— Кабы мне глоток-другой При моём раненьи, Я бы, может, ни ногой В ваше заведенье…
Но, солдат — везде солдат: То ли, сё ли — виноват. Виноват, что в этой фляге Не нашлось ни капли влаги, — Старшина был скуповат, Не уважил — виноват.
Виноват, что холод жуткий Жёг тебя вторые сутки, Что вблизи упал снаряд, Разорвался — виноват. Виноват, что на том свете За живых мертвец в ответе.
Но, молчи, поскольку — тлен, И терпи волынку. Пропустили сквозь рентген Всю его начинку.
Не забыли ничего И науки ради Исписали на него Толстых три тетради.
Молоточком — тук да тук, Хоть оно и больно, Обстучали всё вокруг — Чем-то недовольны.
Рассуждают — не таков За́пах. Вот забота: Па́хнет парень табаком И солдатским потом.
Мол, покойник со свежа́ Входит в норму еле, Словно там ещё душа Притаилась в теле.
Но, и полных данных нет, Снимок, что ль, нечёткий. — Приготовься на предмет Общей обработки.
— Баня? С радостью туда, Баня — это значит Перво-наперво — вода. — Нет воды горячей. — Ясно! Тот и этот свет В данном пункте сходны. И холодной тоже нет? — Нету. Душ безводный.
— Вот уж это никуда! — Возмутился Тёркин. — Здесь лишь мёртвая вода. — Ну, давайте мёртвой.
— Это — если б сверху к нам, Поясняет некто, — Ты явился по частям, То есть некомплектно. Мы бы той тебя водой Малость покропили, Все́ детали меж собой В точности скрепили. И готов — хоть на парад — Ты во всей натуре… Приступай давай, солдат, К общей процедуре.
Снявши голову, кудре́й Не жалеть, известно. — Ах, валяйте, да скорей, Мне бы хоть до места…
Раз уж так пошли дела, Не по доброй воле, Тёркин ищет хоть угла В мрачной той юдоли.
С недосыпу на земле, Хоть как есть, в одёже, Отоспаться бы в тепле — Ведь покой положен.
Вечный, сказано, покой — Те слова не шутки. Ну, а нам бы хоть какой, Нам бы хоть на сутки.
Впереди уходят вдаль, В вечность коридоры — Того света магистраль, — Кверху семафоры.
И видны за полверсты, Чтоб тебе не сбиться, Указателей персты, Надписи, таблицы…
Строгий свет от фонарей, Сухость в атмосфере. А дверей — не счесть дверей, И какие двери!
Все́ плотны́, заглушены Способом особым, Выступают из стены Вертикальным гробом.
И какую ни открой — Ударяет сильный, Вместе пыльный и сырой, Запах замогильный.
И у тех, что там сидят, С виду как бы люди, Означает важный взгляд: «Нету. И не будет».
Тёркин мыслит: как же быть, Где искать начало? «Не мешай руководить!» — Надпись подсказала.
Что тут делать? Наконец Набрался́ отваги — Шасть к прилавку, где мертвец Подшивал бумаги.
Мол, приписан к вам в запас Вечный — и поскольку Нахожусь теперь у вас, Мне бы, значит, койку…
Взглядом сонным и чужим Тот солдата смерил, Пальцем — за́ ухо — большим Указал на двери В глубине. Солдат — туда, Потянул за ручку. Слышит сзади: — Ах, беда С этою текучкой…
Там за дверью первый стол, — Без задержки следуй — Тем же, за́ ухо, перстом Переслал к соседу.
И вели за шагом шаг Эти знаки всуе, Без отрыва от бумаг Дальше указуя.
Но, в конце концов ответ Был членораздельный: — Коек нет. Постели нет. Есть приклад постельный. — Что приклад? На кой он ляд? Как же в этом разе? — Вам же ясно говорят: Коек нет на базе. Вам же русским языком… Про́стыни в просушке. Можем выдать целиком Стружки Для подушки.
Соответственны слова Древней волоките: Мол, не сразу и Москва, Что же вы хотите?
Распишитесь тут и там, Пропуск ваш отмечен. Остальное — по частям. — Тьфу ты! — плюнуть нечем.
Смех и грех: навек почить, Так и то на деле Было б легче получить Площадь в жилотделе.
Да притом, когда б живой Слышал речь такую, Я ему с его «Москвой» Показал другую.
Я б его за те слова Спосылал на базу. Сразу ль, нет ли та «Москва», Он бы понял сразу!
Я б ему ещё вкатил По гвардейской норме, Что такое фронт и тыл — Разъяснил бы в корне…
И уже хотел уйти, Вспомнил, что, пожалуй, Не мешало б занести Вывод в книгу жалоб.
Но, отчётлив был ответ На вопрос крамольный: — На том свете жалоб нет, Все́ у нас довольны.
Книги незачем держать, — Ясность ледяная. — Так, допустим. А печать — Ну, хотя б стенная?
— Как же, есть. Пройти пустяк — За́ угол направо. Без печати — как же так, Только это зря вы…
Ладно. Смотрит — за углом — О́рган того света. Над редакторским столом — Надпись: «Гробгазета».
За столом — не сам, так зам, — Нам не всё равно ли, — — Я вас слушаю, — сказал, Морщась, как от боли.
Полон доблестных забот, Перебил солдата: — Не пойдёт. Разрез не тот. В мелком плане взято.
Авторучкой повертел. — Да и места нету. Впрочем, разве что в Отдел Писем без ответа…
И в безсонный поиск свой Вникнул снова с головой.
Весь в поту, статейки правит, Водит носом взад-вперёд: То убавит, то прибавит, То своё словечко вставит, То чужое зачеркнёт. То его отметит птичкой, Сам себе и Глав и Лит, То возьмёт его в кавычки, То опять же оголит.
Знать, в живых сидел в газете, Дорожил большим постом. Как привык на этом свете, Так и мучится на том.
Вот притих, уставясь тупо, Рот разинут, взгляд потух. Вдруг навёл на строчки лупу, Избоченясь, как петух.
И последнюю проверку Применяя, тот же лист Он читает снизу кверху, А не только сверху вниз. Верен памятной науке, В скорбной думе морщит лоб.
Попадись такому в руки Эта сказка — тут и гроб! Он отечески согретым Увещаньем изведёт. Прах от праха того света, Скажет: что ещё за тот?
Что за происк иль попытка Воскресить вчерашний день, Неизжиток Пережитка Или тень на наш плетень? Впрочем, скажет, и не диво, Что избрал ты зыбкий путь. Потому — от коллектива Оторвался — вот в чём суть.
Задурил, кичась талантом, — Да всему же есть предел, — Новым, видите ли, Дантом Объявиться захотел.
Как же было не в догадку — Просто вызвать на бюро Да призвать тебя к порядку, Чтобы выправил перо.
Чтобы попусту бумагу На авось не тратил впредь: Не писал бы этак с маху — Дал бы планчик просмотреть.
И без лишних притязаний Приступал тогда к труду, Да последних указаний Дух всегда имел в виду.
Дух тот брал бы за основу И не ведал бы прорух…
Тут, конечно, автор снова Возразил бы: — Дух-то дух. Мол, и я не против духа, В духе смолоду учён. И по части духа — Слуха, Да и нюха — Не лишён.
Но, притом вопрос не праздный Возникает сам собою: Ведь и дух бывает разный — То ли мёртвый, то ль живой. За свои слова в ответе Я недаром на посту: Мёртвый дух на этом свете Различаю за версту. И не той ли метой мечен Мёртвых слов твоих набор. Что ж с тобой вести мне речи — Есть с живыми разговор!
Проходите без опаски За порог открытой сказки Вслед за Тёркиным моим — Что там дальше — поглядим.
Помещенья вроде ГУМа — Ходишь, бродишь, как дурной. Только нет людского шума — Всюду вечный выходной.
Сбился с ног, в костях ломота, Где-нибудь пристать охота.
Галереи — красота, Помещений бездна, Кабинетов до черта́, А солдат без места.
Знать не знает, где привал Маеты безсонной, Как тот воин, что отстал От своей колонны.
Догони — и с плеч гора, Море по колено. Да не те всё номера, Знаки и эмблемы.
Неизвестных столько лиц, Все́ свои, все́ до́ма. А солдату — попадись Хоть бы кто знакомый.
Всем по службе недосуг, Смотрят, не вникая… И не ждал, не думал — вдруг Встреча. Да какая!
В двух шагах перед тобой Друг-товарищ фронтовой.
Тот, кого уже и встретить Ты не мог бы в жизни сей. Но, и там — и на том свете — Тоже худо без друзей…
Повстречал солдат солдата, Друга памятных дорог, С кем от Бреста брёл когда-то, Пробираясь на восток.
С кем расстался он, как с другом Расстаётся друг-солдат, Второпях — за недосугом Совершить над ним обряд.
Не посетуй, что причалишь К месту сам, а мне — вперёд. Не прогневайся, товарищ. И не гневается тот.
Только, может, в миг прощальный, Про себя, живой солдат Тот безропотно-печальный И уже нездешний, дальний, Протяжённый в вечность взгляд Навсегда в душе отметит, Хоть уже дороги врозь…
— Друг-товарищ, на том свете — Вот где встретиться пришлось…
Вот он — в бле́клой гимнастёрке Без погон — Из тех времён. «Значит, всё, — подумал Тёркин, — Я — где он. И всё — не сон».
— Так-то брат… — Слова излишни. Поздоровались. Стоят. Видит Тёркин: друг давнишний Встрече как бы и не рад.
По какой такой причине — На том свете ли обвык Или, может, старше в чине Он теперь, чем был в живых?
— Так-то, Тёркин… — Так, примерно: Не понять — где фронт, где тыл. В окруженьи — в сорок первом — Хоть какой, но, выход был.
Был хоть запад и восток, Хоть в пути паёк подножный, Хоть воды, воды глоток!
Отоспись в чащобе за день, Ночью двигайся. А тут? Дай хоть где-нибудь присядем — Ноги в валенках поют…
Повернули с тротуара В глубь задворков за углом, Где гробы порожней тарой Были свалены на слом.
Размещайся хоть на днёвку, А не то что на привал. — Доложи-ка обстановку, Как сказал бы генерал.
Где тут линия позиций, — Жаль, что карты нет со мной, — Ну, хотя б — в каких границах Расположен Мир иной?..
— Генерал ты больно скорый, Уточнился бы сперва: Мир иной — смотря который, — Как-никак их тоже два.
И от ног своих разутых, От портянок отвлечён, Тёркин — тихо: — Нет, без шуток?.. — Тот едва пожал плечом.
— Ты-то мог не знать — заглазно. Есть тот свет, где мы с тобой, И конечно, буржуазный Тоже есть, само собой.
Всяк свои имеет стены При совместном потолке. Два тех света, две системы, И граница на замке.
Тут и там свои уставы И, как водится оно, — Всё иное — быт и нравы… — Да не всё ли здесь равно?
— Нет, брат, — всё тому подобно, Как и в жизни — тут и там. — Но, позволь: в тиши́ загробной Тоже — труд, и капитал, И борьба, и всё такое?..
— Нет, зачем. Какой же труд, Если вечного покоя Обстановка там и тут.
— Значит, как бы в обороне Загорают — тут и там? — Да. И, ясно, прежней роли Не играет капитал.
Никакой ему лазейки, Вечность вечностью течёт. Денег нету ни копейки, Капиталу только счёт.
Ну, а в части распорядка — Наш подъём — для них отбой, И поверка, и зарядка В разный срок, само собой.
Вот и всё тебе известно, Что у нас и что у них.
— Очень, очень интересно… — Тёркин в горести поник.
— Кто в иную по́ру при́был, Тот как хочешь, а по мне — Был бы только этот выбор, — Я б остался на войне.
На войне о чём хлопочешь? Ждёшь скорей её конца. Что там слава или почесть Без победы для бойца.
Лучше нет — её, победу, Для живых в бою добыть. И давай за ней по следу, Как в жару к воде — попить.
Не о смертном думай часе — В нём ли главный интерес: Смерть — Она всегда в запасе, Жизнь — она всегда в обрез.
— Так ли, друг? — Молчи, вояка, Время жизни истекло. — Нет, скажи: и так, и всяко, Только нам не повезло.
Не по мне лежать здесь ле́жнем, Да уж выписан билет. Ладно, шут с ним, с зарубежным, Говори про наш тот свет.
— Что ж, вопрос весьма обширен. Вот что главное усвой: Наш тот свет в загробном Мире — Лучший и передовой.
И поскольку уготован Всем нам этак или так, Он научно обоснован — Не на трёх стоит китах.
Где тут пекло, дым иль копоть И тому подобный бред? — Всё же, знаешь, сильно топят, — Вставил Тёркин, — мо́чи нет.
— Да не топят, зря не сетуй, Так сдаётся иногда, Кто по-зимнему одетый Транспортирован сюда.
Здесь ни холодно, ни жарко — Ни полена дров, учти. Точно так же — райских парков Даже званья не найти.
С басней старой всё несходно — Где тут кущи и сады? — А нельзя ль простой, природной Где-нибудь глотнуть воды?
— Забываешь, Тёркин, где ты, Попада́ешь в ложный след: Потому воды и нету, Что, понятно, спросу нет.
Недалёк тот свет соседний, Там, у них, на старый лад — Все́ пустые эти бредни: Свежесть струй и адский чад.
И запомни, повторяю: Наш тот свет в натуре дан: Тут ни ада нет, ни рая, Тут — наука, там — дурман…
Там у них устои шатки, Здесь фундамент нерушим, Есть, конечно, недостатки, — Но, зато тебе — режим.
Там, во-первых, дисциплина Против нашенской слаба. И, пожалуйста, картина: Тут — колонна, там — толпа.
Наш тот свет организован С полной чёткостью во всём: Распланирован по зонам, По отделам разнесён. Упорядочен отменно — Из конца пройди в конец. Посмотри: Отдел военный, Он, понятно, образец.
Врать привычки не имею, Ну, а ежели соврал, Так на местности виднее, — Поднимайся, генерал…
И в своём строю лежачем Им предстал сплошной грядой Тот Отдел, что обозначен Был армейскою звездой.
Лица воинов спокойны, Точно видят в вечном сне, Что, какие были во́йны, Все́ вместились в их войне.
Отгремел их край передний, Мнится им в безгласной мгле, Что была она последней, Эта битва на Земле;
Что иные поколенья Всех пребудущих годов Не пойдут на пополненье Скорбной славы их рядов…
— Чёткость линий и дистанций, Интервалов чистота… А возьми Отдел гражданский — Нет уж, выправка не та. Разнобой не скрыть известный — Тот иль этот пост и вес: Кто с каким сюда оркестром Был направлен или без… Кто с профкомовской путёвкой, Кто при свечке и кресте. Строевая подготовка Не на той уж высоте…
Тёркин будто бы рассеян, — Он ещё и до войны́ Дань свою отда́л музеям Под командой старшины.
Там соха иль самопрялка, Шлемы, кости, древний кнут, — Выходного было жалко, Но, иное дело тут.
Тут уж верно — случай редкий Всё увидеть самому. Жаль, что данные разведки Не доложишь никому.
Так, дивясь иль брови хмуря, Любознательный солдат Созерцал во всей натуре Тот порядок и уклад.
Ни покоя, мыслит Тёркин, Ни веселья не дано. Разобрались на четвёрки И гоняют в домино.
Вот где самая отрада — Уж за стол как сел, так сел, Разговаривать не надо, Думать незачем совсем.
Разгоняют скукой скуку — Но таков уже тот свет: Как ни бьют — не слышно стуку, Как ни курят — дыму нет.
Ах, друзья мои и братья, Кто в живых до сей поры, Дорогих часов не тратьте Для загробной той игры.
Ради жизни скоротечной Отложите тот «забой»: Для него нам отпуск вечный Обезпечен сам собой…
Миновал костяшки эти, Рядом — тоже не добро: Заседает на том свете Преисподнее бюро.
Здесь уж те сошлись, должно́ быть, Кто не в силах побороть Заседаний вкус особый, Им в живых изъевший плоть.
Им ни отдыха, ни хлеба, — Как усядутся рядком, Ни к чему земля и небо — Дайте стены с потолком.
Им что вёдро, что ненастье, Отмеряй за часом час, Целиком под стать их страсти Вечный времени запас.
Вот с величьем натуральным Над бумагами склонясь, Видно, делом персональным Занялися — то-то сласть.
Тут ни шутки, ни улыбки — Мнимой скорби общий тон. Признаёт мертвец ошибки И, конечно, врёт при том.
Врёт не просто скуки ради, Ходит краем, зная край. Как послушаешь — к награде Прямо с ходу представляй.
Но, позволь, позволь, голубчик, Так уж дело повелось, Дай копнуть тебя поглубже, Просветить тебя насквозь.
Не мозги, так грыжу вправить, Чтобы взмокнул от жары, И в конце на вид поставить По условиям игры…
Стой-постой! Видать персону, Необычный индивид. Сам себе по телефону На два голоса звонит.
Перед мнимой секретаршей Тем усердней мечет лесть, Что его начальник старший — Это лично он и есть.
И упившись этим тоном, Вдруг он, голос изменив, Сам с собою — подчинённым — Наставительно учтив.
Полон власти несравнимой, Обращённой вниз, к нулю, И от той игры любимой Мякнет он, как во хмелю…
Отвернувшись от болвана С гордой истовостью лиц, Обсудить проект романа Члены некие сошлись.
Этим членам всё известно, Что в романе быть должно́ И чему какое место Наперёд отведено.
Изложив свои намётки, Утверждают по томам. Нет — что б сразу выпить водки, Закусить — и по домам.
Дальше — в жёсткой обороне Очертил запретный круг Кандидат потусторонних Или доктор прахнаук.
В предуказанном порядке Книжки в дело введены, В них закладками цитатки Для него застолблены.
Вперемежку их из книжек На живую нитку нижет, И с неё свисают вниз Мёртвых тысячи страниц…
За картиною картина, Хлопцы дальше держат путь. Что-то вслух бубнит мужчина, Стоя в ящике по грудь.
В некий текст глаза упрятал, Не поднимет от листа. Надпись: «Пламенный оратор» — И мочалка изо рта.
Не любил и в жизни бренной Мой герой таких речей. Будь ты штатский иль военный, Дай тому, кто побойчей.
Нет, такого нет порядка, Речь он держит лично сам. А случись, пройдёт не гладко, Так не он её писал. Всё же там, в краю забвенья, Свой особый есть резон: Эти длительные чтенья Укрепляют вечный сон…
Вечный сон. Закон природы. Видя это всё вокруг, Своего экскурсовода Тёркин спрашивает вдруг:
— А какая здесь работа, Чем он занят, наш тот свет? То ли, сё ли — должен кто-то Делать что-то? — То-то — нет.
В том-то вся и закавыка И особый наш уклад, Что от мала до велика Все́ у нас руководят.
— Как же так — без производства, Возражает новичок, — Что бы только руководство? — Нет, не только. И учёт.
В том-то, брат, и суть вопроса, Что темна́ для простаков: Тут ни пашни, ни покоса, Ни заводов, ни станков. Нам бы это всё мешало — Уголь, сталь, зерно, стада́…
— Ах, вот так! Тогда, пожалуй, Ничего. А то беда. Это вроде как машина Скорой помощи идёт: Сама режет, сама давит, Сама помощь подаёт.
— Ты, однако, шутки эти Про себя, солдат, оставь. — Шутки! Сутки на том свете — Даже к месту не пристал.
Никому бы не мешая, Без бомбёжки да в тепле Мне поспать нужда большая С недосыпу на земле.
— Вот чудак, ужели трудно Уяснить простой закон: Так ли, сяк ли — безпробудный Ты уже вкушаешь сон. Что тебе привычки тела? Что там койка и постель?..
— Но, зачем тогда отделы, И начальства корпус целый, И другая канитель?
Тот взглянул на друга хмуро, Головой повёл: — Нельзя. — Почему? — Номенклатура, — И примолкнули друзья.
Тёркин сбился, огорошен Точно словом нехорошим.
Всё же дальше тянет нить, Развивая тему: — Ну, хотя бы сократить Данную Систему? Поубавить бы чуток, Без беды при этом…
— Ничего нельзя, дружок. Пробовали. Где там!
Кадры наши, не забудь, Хоть они лишь тени, Кадры заняты отнюдь Не в одной Системе.
Тут к вопросу подойти — Шутка не простая: Кто в Системе, кто в Сети — Тоже Сеть густая.
Да помимо той Сети, В целом необъятной, Сколько в Органах — сочти! — В Органах — понятно. — Да по всяческим Столам Список безконечный, В Комитете по делам Перестройки Вечной…
Ну-ка, вдумайся, солдат, Да прикинь, попробуй: Чтоб убавить этот штат — Нужен штат особый.
Невозможно упредить, Где начёт, где вычет. Словом, чтобы сократить, Нужно увеличить…
Тёркин под локоть дружка Тронул осторожно: — А какая всё тоска, Просто невозможно. Ни заботы, ни труда, А тоска — нет мочи. Ночь-то — да. А день куда? — Тут ни дня, ни ночи.
Позабудь, само собой, О зиме и лете. — Так, похоже, мы с тобой На другой Планете?
— Нет, брат. Видишь ли, тот свет Данный Мир забвенный, Расположен вне Планет И самой Вселенной.
Дислокации иной — Ясно? — Как не ясно: То ли дело под луной Даже полк запасный. Там — хоть норма голодна И гоняют лихо, Но, покамест есть война — Виды есть на выход.
— Пообвыкнешь, новичок, Будет всё терпимо: Как-никак — оклад, паёк И табак без дыма…
Тёркин слышит, не поймёт — Вроде, значит, кормят? — А паёк загробный тот По какой же норме?
— По особой. Поясню Постановку эту: Обозначено в меню, А в натуре нету.
— Ах, вот так… — Глядит солдат, Не в догадку словно. — Ну, ещё точней, оклад И паёк условный.
На тебя и на меня Числятся в расходе. — Вроде, значит, трудодня? — В некотором роде…
Всё по форме: распишись — И порядок полный. — Ну, брат, это же — не жизнь! — Вон о чём ты вспомнил. Жизнь! И слушать-то чудно: Ведь в загробном Мире Жизни быть и не должно́, — Дважды два — четыре…
И на Тёркина солдат Как-то сбоку бросил взгляд. Так-то близко, далеко́ ли Новый видится квартал. Кто же там во власть покоя Перед вечностью предстал?
— Любопытствуешь? — Ещё бы. Постигаю Мир иной. — Там отдел у нас Особый, Так что — лучше стороной…
— Посмотреть бы тоже ценно. — Да нельзя, поскольку он Ни гражданским, ни военным Здесь властям не подчинён.
— Что ж. Особый есть Особый. И вздохнув, примолкли оба.
…Там — рядами по годам Шли в строю незримом Колыма и Магадан, Воркута с Нарымом.
За черту́ из-за черты, С разницею малой, Область вечной мерзлоты В вечность их списала.
Из-за проволоки той Белой-поседелой — С их особою статьёй, Приобщённой к делу…
Кто, за что, по воле чьей — Разберись, наука. Ни оркестров, ни речей, Вот уж где — ни звука…
Память, как ты ни горька, Будь зарубкой на века!
— Кто же всё-таки за гробом Управляет тем Особым?
— Тот, кто в этот комбинат Нас послал с тобою. С чьим ты именем, солдат, Пал на поле боя. Сам не помнишь? Так печать Донесёт до внуков, Что ты должен был кричать, Встав с гранатой. Ну-ка?
— Без печати нам с тобой Знато-перезнато, Что в бою — на то он бой — Лишних слов не надо.
Что вступают там в права И бывают кстати Больше прочих те слова, Что не для печати…
Так идут друзья рядком. Вволю места думам И под этим потолком, Сводчатым, угрюмым.
Тёркин вовсе помрачнел. — Невдомёк мне словно, Что Особый ваш Отдел За самим Верховным.
— Все́ за ним, само собой, Выше нету власти. — Да, но, сам-то он живой? — И живой. Отчасти.
Для живых родной отец, И закон, и знамя, Он и с нами, как мертвец, — С ними он и с нами.
Устроитель всех суде́б, Тою же порою Он в Кремле при жизни склеп Сам себе устроил.
Невдомёк ещё тебе, Что живыми правит, Но, давно уж сам себе Памятники ставит…
Тёркин шапкой вытер лоб — Сильно топят всё же, — Но, от слов таких озноб Пробежал по коже.
И смекает голова, Как ей быть в ответе, Что слыхала те слова, Хоть и на том свете.
Да и мы о том, былом, Речь замнём покамест, Чтоб не быть иным числом, Задним, — смельчаками…
Слишком памятны черты́ Власти той безмерной…
— Тёркин, знаешь ли, что ты Награждён посмертно? Ты — сюда с передовой, Орден следом за тобой.
К нам приписанный навеки, Ты не знал наверняка, Как о мёртвом человеке Здесь забота велика.
Доложился — и порядок, Получай, задержки нет.
— Лучше всё-таки награда Без доставки на тот свет.
Лучше быть бы ей в запасе Для иных желанных дней: Я бы даже был согласен И в Москву скатать за ней.
Так и быть уже́. Да что там! Сколько есть того пути По снегам, пескам, болотам С полной выкладкой пройти.
То ли дело мимоходом Повстречаться с той Москвой, Погулять с живым народом, Да притом, что сам живой.
Ждать хоть год, хоть десять кряду, Я б живой не счёл за труд. И пускай мне там награду Вдвое меньшую дадут…
Или вовсе скажут: рано, Не видать ещё заслуг. Я оспаривать не стану. Я — такой. Ты знаешь, друг.
Я до почестей не жадный, Хоть и чести не лишён… — Ну, расчувствовался. Ладно. Без тебя вопрос решён. Как ни что, а всё же лестно Нацепить её на грудь.
— Но, сперва бы мне до места Притулиться где-нибудь.
— Ах, какое нетерпенье, Да пойми — велик заезд: Там, на фронте, наступленье, Здесь — нехватка спальных мест.
Ты, однако, не печалься, Я порядок наведу, У загробного начальства Я тут всё же на виду.
Словом, где-нибудь приткнёмся. Что смеёшься? — Ничего. На том свете без знакомства Тоже, значит, не того?
Отмахнулся друг бывалый: Мол, с бедой ведём борьбу. — А ещё тебе, пожалуй, Поглядеть бы не мешало В нашу стереотрубу.
— Это что же ты за диво На утеху мне сыскал? — Только — для загробактива, По особым пропускам…
Нет, совсем не край передний, Не в дыму разрывов бой, — Целиком тот свет соседний За стеклом перед тобой.
В чёткой форме отраженья На вопрос прямой ответ — До какого разложенья Докатился их тот свет.
Вот уж точно, как в музее — Что к чему и что почём. И такие, брат, мамзели, То есть — просто нагишом…
Тёркин слышит хладнокровно, Даже глазом не повёл. — Да. Но, тоже ведь условный Этот самый женский пол?..
И опять тревожным взглядом Тот взглянул, шагая рядом.
— Что условный — это да, Кто же спорит с этим, Но, позволь и мне тогда Кое-что заметить.
Я подумал уж не раз, Да смолчал, покаюсь: Не условный ли меж нас Ты мертвец покамест?
Посмотрю — ни дать ни взять, Всё тебе охота, Как в живых, то пить, то спать, То ещё чего-то… — Покурить! — И за кисет Ухватился Тёркин: Не занёс ли на тот свет Чуточку махорки?
По карманным уголкам Да из-за подкладки — С хлебной крошкой пополам — Выгреб все́ остатки.
Затянулся, как живой, Той наземной, фронтовой, Той надёжной, неизменной, Той одной в страде военной, В час грозы и тишины — Вроде старой злой жены́, Что иных тебе дороже — Пусть красивей, пусть моложе (Да от них и самый вред, Как от лёгких сигарет).
Угощаются взаимно Разным куревом дружки. Оба — дымный И бездымный Проверяют табаки.
Тёркин — строгий дегустатор, Полной мерой раз и два Потянул, вернул остаток И рукой махнул: — Трава. На-ко нашего затяжку. Друг закашлялся: — Отвык. Видно, вправду мёртвым тяжко, Что годится для живых…
— Нет, а я оттуда выбыл, Но, и здесь, в загробном сне, — То, чего не съел, не выпил, — Не даёт покоя мне.
Не добрал, такая жалость, Там стаканчик, там другой. А закуски той осталось — Ах ты, сколько — да какой!
За рекой Угро́й в землянке — Только сел, а тут «в ружьё!» — Не доел консервов банки, Так и помню про неё.
У хозяйки белорусской Не доел куле́ш свиной. Правда, прочие нагрузки, Может быть, тому виной.
А вернее — сам повинен: Нет — чтоб время не терять — И того не споловинил, Что до крошки мог прибрать.
Поддержать в пути здоровье, Как тот путь бывал ни крут, Зная доброе присловье: На том свете не дадут…
Тут, встревожен не на шутку, Друг прервал его: — Минутку!..
Докатился некий гул, Задрожали стены. На том свете свет мигнул, Залили́сь сирены.
Прокатился долгий вой Над глухим покоем…
Дали вскорости отбой. — Что у вас такое?
— Так и быть — скажу тебе, Но держи в секрете: Это значит, что ЧП Нынче на том свете.
По тревоге розыск свой Подняла Проверка: Есть опасность, что живой Просочился сверху.
Чтобы дело упредить, Срочное заданье: Ну… изъять и поместить В зале ожиданья.
— И по-дружески, любя, Тёркин, будь уверен — Я дурного для тебя Делать не намерен.
Но, о том, что хочешь жить, Дружба, знаешь, дружбой, Я обязан доложить… — Ясно… — …куда нужно.
Чуть ли что — меня под суд. С места же сегодня… — Так. Боишься, что пошлют Дальше преисподней?
— Всё ты шутки шутишь, брат, По своей ухватке. Фронта нет, да есть штрафбат, Органы в порядке.
Словом, горе мне с тобой, — Ну, какого чёрта Бродишь тут, как чумовой, Безпокоишь мертвых.
Нет — чтоб вечности служить С нами в тесной смычке, — Всем в живых охота жить. — Дело, брат, в привычке.
— От привычек отвыкай, Опыт расширяя, У живых там, скажешь, — рай? — Далеко́ до рая.
— То-то! — То-то, да не то ж. — До чего упрямый. Может, всё-таки дойдёшь В зале в этой самой?
— Не хочу. — Хотеть — забудь. Да и толку мало: Всё равно обратный путь Повторять сначала.
— До поры зато в строю — Хоть на марше, хоть в бою.
Срок придёт, и мне травою Где-то в Мире прорасти. Но живому — про живое, Друг бывалый, ты прости.
Если он не даром про́жит, Тыловой ли, фронтовой — День мой вечности дороже, Безконечности любой.
А ещё сознаться можно, Потому спешу домой, Чтоб задачей неотложной Загорелся автор мой.
Пусть со слов моих подробно Отразит он Мир загробный, Всё по правде. А приврёт — Для наглядности подсобной — Не беда. Наоборот.
С доброй выдумкою рядом Правда в целости жива. Пушки к бою едут задом, — Это верные слова…
Так что, брат, с меня довольно До пребудущих времён. — Посмотрю — умён ты больно! — А скажи, что не умён?
Прибедняться нет причины: Власть Советская сама С малых лет уму учила — Где тут будешь без ума?
На ходу снимала пробу, Как усвоил курс наук. Не любила ждать особо, Если понял что не вдруг.
Заложила впредь задатки Дело видеть без очков, В умных нынче нет нехватки, Поищи-ка дураков.
— Что искать — у нас избыток Дураков — хоть пруд пруди, Да каких ещё набитых — Что в Системе, что в Сети…
— А куда же их, примерно, При излишестве таком? — С дураками планомерно Мы работу здесь ведём.
Изучаем досконально Их природу, нравы, быт, Этим делом специальный Главк у нас руководит.
Дуракам перетасовку Учиняет на постах. Посылает на низовку, Выявляет на местах.
Тех туда, а тех туда-то — Чёткий график наперёд. — Ну, и как же результаты? — Да ведь разный есть народ.
От иных запросишь чу́ру — И в отставку не хотят. Тех, как водится, в цензуру — На повышенный оклад.
А уж с этой работёнки Дальше некуда спешить… Всё же — как решаешь, Тёркин? — Да как есть: решаю жить.
— Только лишняя тревога. Видел, что за поезда́ Неизменною дорогой Направляются сюда?
Все́ сюда, а ты обратно, Да смекни — на чём и как? — Поезда́ сюда, понятно, Но отсюда — порожняк?
— Ни билетов, ни посадки Нет отсюда «на-гора». — Тормозные есть площадки, Есть подножки, буфера́…
Или память отказала, Позабыл в загробном сне, Как в атаку нам, бывало, Доводилось на броне?
— Трудно, Тёркин, на границе, Много легче путь сюда… — Без труда, как говорится, Даже рыбку из пруда…
А к живым из края мёртвых — На площадке тормозной — Это что — езда с комфортом, — Жаль, не можешь ты со мной Бросить эту всю халтуру И домой — в родную часть.
— Да, но, там в номенклатуру Мог бы я и не попасть. Занимая в преисподней На сегодня видный пост, Там-то что я на сегодня? Стаж и опыт — псу под хвост?.. Вместе бе́з году неделя, Врозь на вечные века…
И внезапно из тоннеля — Вдруг — состав порожняка.
Вмиг от грохота и гула Онемело всё вокруг… Ах, как поручни рвануло Из живых солдатских рук; Как хватало мёртвой хваткой Изо всех загробных сил! Но, с подножки на площадку Тёркин всё-таки вступил.
Долей малой перевесил Груз, тянувший за шинель. И куда как бодр и весел, Пролетает сквозь тоннель.
Комендант иного мира За охраной суетно́й Не заметил пассажира На площадке тормозной.
Да ему и толку мало: Порожняк и порожняк. И прощальный генералу Тёркин ручкой сделал знак.
Дескать, что кому пригодней. На себя ответ беру, Рад весьма, что в преисподней Не пришёлся ко двору.
И как будто к нужной цели Прямиком на белый свет, Вверх и вверх пошли тоннели В гору, в гору. Только — нет!
Чуть смежи́л глаза устало, И не стало в тот же миг Ни подножки, ни состава — На своих опять двоих.
Вот что значит без билета, Невесёлые дела. А дорога с того света Далека́ ещё была.
Поискал во тьме руками, Чтоб на ощупь по стене… И пошло всё то кругами, От чего кричат во сне…
Там в страде невыразимой, В темноте — хоть глаз коли — Всей войны́ крутые зи́мы И жары́ её прошли.
Там руин горячий щебень Бомбы рушили на грудь, И огни толклися в небе, Заслоняя Млечный Путь.
Там валы, завалы, кручи Громоздились поперёк. И песок сухой, сыпучий Из-под ног безсильных тёк.
И мороз по голой коже Драл ножовкой ледяной. А глоток воды дороже Жизни, может, был самой.
И до робкого сознанья, Что забрезжило в пути, — То не Тёркин был — дыханье Одинокое в груди.
Боль была без утоленья С тёмной тяжкою тоской. Неисходное томленье, Что звало принять покой…
Но, вела, вела солдата Сила жизни — наш ходатай И заступник всех верней, — Жизни бренной, небогатой Золотым запасом дней.
Как там смерть ни билась круто, Переменчива борьба, Час настал из долгих суток, И настала та минута — Дотащился до столба.
До границы. Вот застава, Поперёк дороги жердь. И дышать полегче стало, И уже сама устала И на шаг отстала Смерть.
Вот уж до́ма — только б ноги Перекинуть через край. Но не в силах без подмоги, Пал солдат в конце дороги. Точка, Тёркин. Помирай.
А уж то-то неохота, Никакого нет расчёта, Коль от смерти ты утёк. И всего-то нужен кто-то, Кто бы капельку помог.
Так бывает и в обычной Нашей сутолоке здесь: Вот уж всё, что мог ты лично, Одолел, да вышел весь.
Даром всё — легко ль смириться — Годы мук, надежд, труда… Бог что ли помолиться. А как Бога нету — что тогда?
Что тогда — в тот час недобрый, Испытанья горький час? Человек, не чин загробный, Человек, тебе подобный, — Вот кто нужен, кто бы спас…
Смерть придвинулась украдкой, Не проси — скупа, стара…
И за той минутой шаткой Нам из сказки в быль пора.
В этот Мир живых, где ныне Нашу службу мы несём…
— Редкий случай в медицине, — Слышит Тёркин, как сквозь сон.
Проморгался в тёплой хате, Простыня — не белый снег, И стоит над ним в халате Не покойник — человек.
И хотя вздохнуть свободно В полный вздох ещё не мог, Чует — жив! Тропой обхо́дной Из жары, из тьмы безводной Душу с телом доволок. Словно той живой, природной, Дорого́й воды холодной Выпил целый котелок…
Поздравляют с Новым годом. — Ах, так вот что — Новый год! И своим обычным ходом За стеной война идёт.
Отдохнуть в тепле не шутка. Дай-ка, думает, вздремну.
И дивится вслух наука: — Ай да Тёркин! Ну и ну! Воротился с того света, Прибыл вновь на белый свет. Тут уж верная примета: Жить ему ещё сто лет!
— Точка? — Вывернулся ловко Из-под крышки гробовой Тёркин твой. — Лиха концовка. — Точка всё же с запятой…
— Как же: Тёркин на том свете! — Озорство и произвол: Из живых и сущих в не́ти Автор вдруг его увёл. В Мир загробный.
— А постольку Сам собой встаёт вопрос: Почему же не на стройку? — Не в колхоз? — И не в совхоз? — Почему не в цех к мотору? — Не к мартену? — Не в забой? — Даже, скажем, не в контору? — Годен к должности любой.
— Молодца́ такой закваски — В кабинеты — не расчёт. — Хоть в ансамбль грузинской пляски, Так и там не подведёт.
— Прозевал товарищ автор, Не потрафил в первый ряд — Двинуть парня в космонавты. — В космонавты — староват.
— Впору был бы по отваге И развитию ума. — В космонавты? — Нет, в завмаги! — Ох, запутают. — Тюрьма…
— Укрепить бы сеть Нарпита. — Да не худо бы Жилстрой… — А милиция забыта? — А пожарник — не герой?..
Ах, читатель, в этом смысле Одного ты не учёл: Всех тех мест не перечислить, Где бы Тёркин подошёл.
Спор о том, чьим быть герою При наличьи стольких свойств, Возникал ещё порою Меж родами наших войск.
Тёркин — тем ли, этим боком — В жизни воинской своей Близок был в раскате дней И с войны́ могучим богом, И гремел по тем дорогам С маршем танковых частей, И везде имел друзей, Оставаясь в смысле строгом За царицею полей.
Потому в солдатском толке, По достоинствам своим, Признан был героем Тёркин Как бы общевойсковым…
И совсем не по закону Был бы он приписан мной — Вдруг — по ведомству какому Или отрасли одной.
На него уже управа Недействительна моя: Где по нраву — Там по праву Выбирает он края.
И не важно, в самом деле, На каком теперь посту — В министерстве иль артели Занимает высоту. Там, где жизнь, ему привольно, Там, где радость, он и рад, Там, где боль, ему и больно, Там, где битва, он — солдат. Хоть иные батареи И калибры встали в строй, И всему иной покрой… Автор — пусть его стареет, Пусть не старится герой!
И такой сюжет для сказки Я избрал не потому, Чтобы только без подсказки Сладить с делом самому.
Я в свою ходил атаку, Мысль одна владела мной: Слажу с этой, так со всякой Сказкой слажу я иной.
И в надежде, что задача Мне пришлася по плечу, Я — с чего я книжку начал, Тем её и заключу.
Я просил тебя покорно Прочитать её сперва. И теперь твои безспорны, А мои — ничто — права.
Не держи теперь в секрете Ту ли, эту к делу речь. Мы с тобой на этом свете: Хлеб-соль ешь, А правду режь.
Я тебе задачу задал, Суд любой в расчёт беря. Пушки к бою едут задом — Было сказано не зря.
Чтобы помнили
Александр Твардовский (21.
06.1910 - 18.12.1971): Запрещённая поэма «Тёркин на том свете»
Родители воспитывали в детях любовь к русской культуре и литературе: отец вечерами часто читал им вслух произведения классиков – А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова, Л.Н. Толстого, Н.А. Некрасова. С детства Александр Твардовский чувствовал интерес к творчеству: первые стихи он сочинял, ещё не научившись читать и писать. С юности он увлёкся и журналистикой: в 1924 году подросток опубликовал первые газетные заметки. Год спустя в газете «Смоленская деревня» напечатали первое стихотворение 15-летнего поэта «Новая изба».
Когда Твардовскому исполнилось 18 лет, он уехал в Смоленск. Литературным наставником, и близким другом Твардовского стал работавший редактором одной из местных газет М.В. Исаковский – именно ему молодой Твардовский показывал свои первые стихотворения. В 1928 году Александр вступил в Ассоциацию пролетарских писателей. Вскоре он заявил о себе как профессиональный литератор, выпустив к 1935 году более сотни стихотворений, поэму и даже книгу стихов.
Поступив в 1932 году в Смоленский пединститут, в 1936 году Твардовский решил перебраться в столицу. Там он перевёлся в Московский институт философии, литературы и истории, который окончил в 1939 году. К этому времени он уже состоялся как поэт и получил официальное признание – его удостоили ордена Ленина, награды высокой и почётной. Во время советско-финской войны 1939–1940 гг. Твардовский в звании батальонного комиссара работал военным корреспондентом в красноармейской газете Ленинградского военного округа «На страже Родины». Именно здесь в результате коллективного труда редакции впервые родился как персонаж красноармеец Василий Тёркин.
В послевоенные годы Александр Трифонович продолжал свою литературную и журналистскую деятельность. В 1950 году он стал главным редактором журнала «Новый мир» – одного из старейших «толстых» отечественных литературных журналов. В руках Твардовского «Новый мир» превратился в самое либеральное из подцензурных изданий того времени, а сам главный редактор стал проводником в мир большой литературы для многих знаменитых ныне писателей. Произведения, критикующие сталинизм и советское устройство в целом, в том числе авторства самого Твардовского, не могли остаться незамеченными, и в 1954 году решением ЦК КПСС его сняли с должности главного редактора.
Впрочем, несколько лет спустя ему опять предложили возглавить журнал, и с 1958 по 1970 гг. Твардовский вновь печатал на страницах «Нового мира» Василя Быкова, Фёдора Абрамова, Юрия Трифонова, Юрия Домбровского и Александра Солженицына. «Новый мир» стал не только символом «оттепели» и одним из культовых изданий для «шестидесятников», но и прекрасной школой для начинающих литераторов. Сам Твардовский выступил грамотным наставником, бережным, внимательным и чутким редактором для молодых авторов и защитником для опытных, но не обласканных любовью властей писателей. Твардовский не боялся сражаться с цензурой и отстаивать право талантливых авторов на публикацию.
Вскоре после роспуска редакции «Нового мира» и увольнения с должности главного редактора Александр Трифонович Твардовский перенёс тяжёлый инсульт. В ходе лечения при обследовании врачи обнаружили у него рак лёгких в тяжёлой форме. Паралич, отсутствие речи и быстро прогрессировавшее онкологическое заболевание сделали последние месяцы жизни писателя невыносимо мучительными. Смерть Твардовского наступила 18 декабря 1971 года. Могила писателя находится на Новодевичьем кладбище в Москве (7 уч. 20 ряд), правая сторона 7 участка. Рядом с ним похоронена жена.
У каждой из поэм Александра Твардовского своя судьба, самым тесным образом связанная с узловыми и переломными моментами в жизни страны.
Многие читатели тогда задавались теми же вопросами. Александр Трифонович по-своему отвечает на них в дневниковой записи: «Все это событие укладывается в несколько решающих часов и похоже на цепь случайностей, счастливых совпадений». О таких «случайностях» и «совпадениях» рассказано автором в дневнике под непосредственным впечатлением самого события. Оно, впрочем, во многом было подготовлено самим автором, долгое время добивавшимся возможности получить разрешение на публикацию у Первого секретаря ЦК КПСС – единственного, кто мог бы взять это на себя.
Поэма была прочитана Н. С. Хрущеву в августе 1963 года в Пицунде на встрече его с участниками сессии Европейского сообщества писателей, прошедшей в Ленинграде. Прослушав ее, Никита Сергеевич поздравил автора с успехом, решив тем самым вопрос о ее публикации, которую вызвался осуществить редактор «Известий» А. Аджубей – зять Хрущева. Думается, что едва ли не самым «счастливым совпадением» при этом оказалась личная симпатия Хрущева к Твардовскому, отразившаяся позднее и в его воспоминаниях.
«Загробный Теркин», как обозначал иногда поэму Александр Трифонович в дневнике, был одобрен тем же Хрущевым, что стоял во главе ЦК, заклеймившего десятилетие назад это произведение как «пасквиль» на советский строй и снявшего Твардовского с поста редактора «Нового мира» за «идейно-порочную линию» журнала. Поздравительный тост за автора провозглашал в Пицунде А. Сурков – один из инициаторов запрещения поэмы. Отдельное издание «Теркина на том свете» (оказавшееся при советской власти единственным) выпускал Н. Лесючевский (директор издательства «Советский писатель»), в 1954 году советовавший Твардовскому отнестись к этому своему детищу, «как Тарас Бульба отнесся к своему изменнику-сыну, т.е. убить его». Казалось, поэма начинает свой путь к читателю совсем в иных условиях, чем в середине 1950-х годов, когда набор ее был рассыпан.
Именно с выходом «Теркина на том свете» из печати его автор стал ощущать все большее сходство современной ему политической ситуации с обстановкой, в которой родилась поэма и была пресечена попытка ее опубликования. Разница состояла в том, что тогда никто не осмелился подвергнуть сомнению ее запрет и отставку редактора «Нового мира». Теперь же голоса с критикой поэмы как произведения в идейном смысле сомнительного раздались вслед за ее появлением в «Известиях» и «Новом мире». По сути, оспаривалось решение Первого секретаря ЦК КПСС, давшего путевку в жизнь «загробному Теркину». Приглашение к критике поэмы уже звучало во врезке А. Аджубея к ее тексту: он предрекал, что «сверхнеобычная» встреча читателей с Теркиным вызовет «споры и возражения». «Возражения» весьма оперативно появились в «Октябре», редактируемом В. Кочетовым, где поэма оценивалась как неудача Твардовского. Журнал не касался идейного смысла этой поэтической антиутопии, где по сути представлена модель тоталитарного общества с его системой, сетью, иерархической лестницей, номенклатурой, идеологией. Критика сосредоточилась на образе Теркина, который (и соответственно автор) уличался в неопределенной социальной и идейно-политической позиции.
В свое время редакторы и критики поэмы «Василий Теркин» видели именно в этом уязвимость ее героя. В середине 60-х годов «загробный Теркин» противопоставлялся военному как уступавший ему в социальной активности и политической зрелости.
Редакция газеты, напечатавшая «Теркина на том свете», не могла игнорировать откровенно негативную оценку поэмы, наносившую урон и ее авторитету. В «Известиях» появилась подборка из потока читательских откликов на публикацию. Представив не только восторженные, но и критические оценки поэмы, обозреватель замечал, что она «не может не вызвать различных мнений относительно ее художественных и идейно-эстетических качеств». Автор обзора признавался, что он не на стороне тех, кто «безоговорочно приемлет поэму», но, ее огульное отрицание в «Октябре» осуждал.
Несмотря на двойственность такой защиты «Теркина на том свете», его противники спорить с влиятельной тогда газетой напрямую не стали. Они прибегли к способу, для советской печати испытанному, обезпечив нужный «читательский отклик». В N 1 «Дружбы народов» за 1964 год появилось письмо, подписанное врачом из Пензы Б. Механовым, «Атака в одиночку», повторившее доводы критика «Октября» и не соглашавшееся с порицанием его статьи в «Известиях». В письме, написанном как бы от лица простого читателя из глубинки, не причастного к литературному миру, резко отрицательно оценивались и сам замысел поэмы, и его осуществление. Снова к невыгоде героя поэмы он сравнивался с «прежним Теркиным»: «Теркин в новой поэме и живой и как бы не живой… он утратил черты своего характера», поэт «лишил его прежней активности». Не увидел в поэме автор письма и противопоставления «тому свету» «мира нашего, мира живого».
Александру Трифоновичу Твардовскому стала известна история этого «подложного письма». Редакция «Октября», по-видимому, инспирировавшая письмо Б. Механова, не решилась все же вступить в открытую полемику с газетой А. Аджубея. Письмо было передано в «Дружбу народов», где переписано с целью усиления отрицательной характеристики поэмы и ее общественного воздействия. Для этого в Пензу был послан сотрудник журнала А. Богданов, «поработавший» с автором письма. Как соавтор, журналист получил половину следуемого за письмо гонорара, но своей подписи под ним не поставил.
Вся эта акция была проведена главным редактором «Дружбы народов» В. Смирновым без ведома большинства членов редколлегии и не считаясь с несогласием тех, кто был о ней осведомлен. В знак протеста против подобных действий редактора, как и самого письма, оскорбительного для Твардовского по тону, Э. Межелайтис, А. Сурков, Янко Брыль заявили в Секретариат СП СССР о своем выходе из редакционного совета «Дружбы народов». Последствием этих заявлений явилось заседание Секретариата Союза писателей СССР 25 февраля 1964 года, где обсуждалась история фальсифицированного «письма читателя». Публикуемые извлечения из стенограммы обсуждения были сделаны Ю. Буртиным, обнаружившим ее в Центральном архиве Союза писателей СССР (ССП), ныне находящемся в РГАЛИ (Ф. ССП. Оп. 37. Д. 8). Публикуя в «Знамени» Рабочие тетради Твардовского 1960-х годов, мы предполагали дать эту сокращенную им стенограмму в приложении к дневнику 1964 года, что не было реализовано.
Между тем, это заседание Секретариата ССП представляет свой интерес как для понимания нравов в литературной среде той поры, так и для уяснения некоторых идейно-политических тенденций, уже дававших о себе знать перед отставкой Хрущева, вполне определенно проявившихся при Л. Брежневе и выразившихся в разгоне «Нового мира».
В отличие от обсуждений в 1954 году первоначального варианта поэмы, сосредоточенных на обличениях в клевете на советский строй, в 1964 году ее критики пошли другим путем. Они предпочли исключить всякие упоминания о сходстве советской действительности с картиной «того света», изображенной поэтом, упрекая автора в неудаче образа главного героя. Снова и снова противопоставляют «загробного Теркина» – военному, восхищаясь боевым духом и энергией этого последнего. Оценки выступавших явно сбивчивы: наряду с отмечаемой остротой поэмы, говорилось, что она устарела.
Хорошо информированные о расстановке сил в верхах, наделенные к тому же особым «нюхом и слухом» секретари Правления ССП, по-видимому, уже ощущали, как набирает силу антихрущевская группировка.
Алексндра Твардовского на заседании Секретариата ССП 25 февраля 1964 года не было, но, «эффект присутствия» его столь же очевиден при чтении стенограммы, сколь и идейная и нравственная несовместимость автора «Теркина на том свете» с теми, кто призван был руководить литературой. «Мне ясна позиция этих кадров, – записал Александр Трифонович в дневнике (27. II. 64), получив информацию о ходе и итогах заседания. – Они последовательны и нерушимы, вопреки тому, что прозвучало на последнем съезде и даже на последнем пленуме ЦК, стоят насмерть за букву и дух былых времен. Они дисциплинированны, они не критикуют решений съездов, указаний Н. С. Хрущева, они молчат, но, в душе любуются своей «стойкостью», верят, что «смятение», «смутное время», «вольности», – все это минется, а тот дух, та буква останется».
С этими «кадрами», их формами и методами руководства литературой Твардовскому – поэту и редактору «Нового мира» – пришлось иметь дело еще на протяжении шести лет. И в эти годы, как и в предшествующие 10 лет его редакторства, не было ни единого случая, чтобы Секретариат ССП поддержал «Новый мир», числившийся органом ССП, в его тяжбах с ЦК КПСС или цензурных мытарствах.
В 1970 году Секретариатом ССП, послушно выполнявшим волю ЦК КПСС, редколлегия «Нового мира» была расформирована в целях ее «укрепления», что стало концом журнала Твардовского.
Стенограмма обсуждения:
«В. А. Смирнов.
…Заметка читателя Механова о поэме Твардовского «Теркин на том свете», по моему глубокому убеждению не только как редактора журнала, но, и как читателя, – это умное, деликатное, во многом очень верное письмо читателя по поводу поэмы Твардовского, и я не вижу в нем никакого криминала.
Все товарищи говорили, что в поэме имеются неудачи и не надо было ее вовсе издавать. А когда читатель высказывает такое свое мнение, то оно может появиться и в журнале. Мне непонятно, почему этого нельзя сделать. Я и сам считаю, что в поэме имеется много неудач. Жалко, что она не была напечатана десять лет назад, когда она действительно прозвучала бы во весь голос, а теперь это уже устаревшие истины. Большой ошибкой является также, что в ней нет сложившегося характера Василия Теркина как боевого, энергичного человека.
Правда. 1963. 20 и 21 июня.
Тридцати неполных лет —
Любо ли не любо —
Прибыл Тёркин
На тот свет,
А на этом убыл.
Убыл-прибыл в поздний час
Но́чи новогодней.
Осмотрелся в первый раз
Тёркин в преисподней…
Так пойдёт — строка в строку
Вразворот картина.
Но, читатель начеку:
— Что за чертовщина!
— В век Космических ракет,
Мировых открытий —
Странный, знаете, сюжет.
— Да, не говорите!..
— Ни в какие ворота́.
— Тут не без расчёта…
— Подоплёка не проста.
— То-то и оно-то…
И держись: наставник строг,
Проницает с первых строк…
Ах, мой друг, читатель-дока,
Окажи такую честь:
Накажи меня жестоко,
Но, изволь сперва прочесть.
Не спеши с догадкой плоской,
Точно критик-грамотей,
Всюду слышать отголоски
Недозволенных идей.
И с его лихой ухваткой
Подводить издалека —
От ущерба и упадка
Прямо к мельнице врага.
И вздувать такие страсти
Из запаса бабьих снов,
Что грозят Советской власти
Потрясением основ.
Не ищи везде подвоха,
Не пугай из-за куста.
Отвыкай. Не та эпоха —
Хочешь, нет ли, а не та!
И доверься мне по старой
Доброй дружбе грозных лет:
Я зазря тебе не стану
Байки баять про тот свет.
Суть не в том, что рай ли с адом,
Чёрт ли, дьявол — всё равно:
Пушки к бою едут задом, —
Это сказано давно…
Вот и всё, чем автор вкратце
Упреждает свой рассказ,
Необычный, может статься,
Странный, может быть, подчас.
Но, вперёд. Перо запело.
Что к чему — покажет дело.
Повторим: в расцвете лет,
В самой доброй силе
Ненароком на тот свет
Прибыл наш Василий.
Поглядит — светло́, тепло,
Ходы-переходы —
Вроде станции метро,
Чуть пониже своды.
Перекрытье — не чета
Двум иль трём накатам.
Вот где бомба ни черта
Не проймёт — куда там!
(Бомба! Глядя в потолок
И о ней смекая,
Тёркин знать ещё не мог,
Что — смотря какая.
Что от нынешней — случись
По научной смете —
Так, пожалуй, не спастись
Даже на том свете.
И ещё — что явь, что сон —
Тёркин не уверен,
Видит, валенками он
Наследил у две́ри.
А порядок, чистота —
Не приткнуть окурок.
Оробел солдат спроста
И вздохнул:
— Культура…
Вот такие бы везде
Зимние квартиры.
Поглядим — какие где
Тут ориентиры.
Стрелка «Вход». А «Выход»? Нет.
Ясно и понятно:
Значит, пламенный привет, —
Путь закрыт обратный.
Значит, так тому и быть,
Хоть и без привычки.
Вот бы только нам попить
Где-нибудь водички.
От неведомой жары
В горле зачерствело.
Да потерпим до поры,
Не в новинку дело.
Видит Тёркин, как туда,
К станции конечной,
Прибывают поезда́
Изо мглы предвечной.
И выходит к поездам,
Важный и спокойный,
Того света комендант —
Генерал-покойник.
Не один — по сторонам
Начеку охрана.
Для чего — судить не нам,
Хоть оно и странно:
Раз уж списан ты сюда,
Кто б ты ни был чином,
Впредь до Страшного суда
Трусить нет причины.
По уставу, сделав шаг,
Тёркин доложился:
Мол, такой-то, так и так,
На тот свет явился.
Генерал, угрюм на вид,
Голосом усталым:
— А с которым, — говорит, —
Прибыл ты составом?
Тёркин — в струнку, как стоял,
Тем же самым родом:
— Я, товарищ генерал,
Лично, пешим ходом.
— Как так пешим?
— Виноват.
(Строги коменданты!)
— Говори, отстал, солдат,
От своей команды?
Так ли, нет ли — всё равно
Спорить не годится.
— Ясно! Будет учтено.
И не повторится.
— Да уж тут что нет, то нет,
Это, брат, безспорно,
Потому, как на тот свет
Не придёшь повторно.
Усмехнулся генерал:
— Ладно. Оформляйся.
Есть порядок — чтоб ты знал —
Тоже, брат, хозяйство.
Всех прими да всех устрой —
По заслугам место.
Кто же трус, а кто герой —
Не всегда известно.
Дисциплина быть должна
Чёткая до точки:
Не такая, брат, война,
Чтоб поодиночке…
Проходи давай вперёд —
Прямо по платформе.
— Есть идти! —
И поворот
Тёркин дал по форме.
И едва за стрелкой он
Повернул направо —
Меж приземистых колонн —
Первая застава.
Тотчас всё на карандаш:
Имя, номер, дату.
— Аттестат в каптёрку сдашь,
Говорят солдату.
Удивлён весьма солдат:
— Ведь само собою —
Не положен аттестат
Нам на поле боя.
Раз уж я отда́л концы —
Не моя забота.
— Все мы, братец, мертвецы,
А порядок — вот он.
Для того ведём дела
Строго — номер в номер, —
Чтобы ясность тут была,
Правильно ли помер.
Ведь случалось иногда —
Рана несмертельна,
А его зашлют сюда,
С ним возись отдельно.
Помещай его сперва
В залу ожиданья…
(Тёркин мельком те слова
Принял во вниманье.)
— Ты понятно, новичок,
Вот тебе и дико.
А без формы на учёт
Встань у нас поди-ка.
Но, смекнул уже солдат:
Нет беды великой.
То ли, сё ли, а назад
Вороти поди-ка.
Осмелел, воды спросил:
Нет ли из-под крана?
На него, глаза скосив,
Посмотрели странно.
Да вдобавок говорят,
Усмехаясь криво:
— Ты ещё спросил бы, брат,
На том свете пива…
И довольны все́ кругом
Шуткой той злорадной.
Повернул солдат кру-гом:
— Будьте вы неладны…
Позади Учётный стол,
Дальше — влево стрелки.
Повернул налево — стоп,
Смотрит:
Стол проверки.
И над тем уже́ Столом —
Своды много ниже,
Свету меньше, а кругом —
Полки, сейфы, ниши;
Да шкафы, да вертлюги
Сзади, как в аптеке;
Книг толстенных корешки,
Папки, картотеки.
И решёткой обнесён
Этот Стол кромешный
И кромешный телефон
(Внутренний, конечно).
И доносится в тиши
Точно вздох загробный:
— Авто-био опиши
Кратко и подробно…
Поначалу на рожон
Тёркин лезть намерен:
Мол, в печати отражён,
Стало быть, проверен.
— Знаем: «Книга про бойца».
— Ну, так в чём же дело?
— «Без начала, без конца» —
Не годится в «Дело».
— Но, поскольку я мертвец…
— Это толку мало.
— …То не ясен ли конец?
— Освети начало.
Уклоняется солдат:
— Вот ещё обуза.
Там же в рифму всё подряд,
Автор — член союза…
— Это — мало ли чего,
Той ли меркой мерим.
Погоди, и самого
Автора проверим…
Видит Тёркин, что уж тут
И беда, пожалуй:
Не напишешь, так пришьют
От себя начало.
Нет уж, лучше, если сам.
И у спецконторки,
Примостившись, написал
Авто-био Тёркин.
По графа́м: вопрос — ответ.
Начал с предков — кто был дед.
«Дед мой сеял рожь, пшеницу,
Обрабатывал надел.
Он не ездил за границу,
Связей также не имел.
Пить — пивал. Порой без шапки
Приходил, в сенях шумел.
Но, помимо как от бабки,
Он взысканий не имел.
Не представлен был к награде,
Не был дед передовой.
И отмечу правды ради —
Не работал над собой.
Уклонялся.
И постольку
Близ восьмидесяти лет
Он не рос уже нисколько,
Укорачивался дед…»
Так и далее — родных
Отразил и близких,
Всех, что числились в живых
И посмертных списках.
Стол проверки бросил взгляд
На его работу:
— Расписался? То-то, брат.
Следующий — кто там?
Впрочем, стой, — перелистал,
Нет ли где помарок.
— Фотокарточки представь
В должных экземплярах…
Докажи тому Столу:
Что ж, как не запасся,
Как за всю войну в тылу
Не был ты ни часа.
— До поры была со мной
Карточка из дома —
Уступить пришлось одной,
Скажем так, знакомой…
Но, суров закон Стола,
Голос тот усопший:
— Это личные дела,
А порядок общий.
И такого никогда
Не знавал при жизни —
Слышит:
— Палец дай сюда,
Обмакни да тисни.
Передёрнуло всего,
Но, махнул рукою.
— Палец? Нате вам его.
Что ещё другое?..
Вышел Тёркин на простор
Из-за той решётки.
Шаг, другой — и вот он, Стол
Медсанобработки.
Подошёл — не миновать
Предрешённой встречи.
И, конечно же, опять
Не был обезпечен.
Не подумал, сгоряча
Протянувши ноги,
Что без подписи врача
В вечность нет дороги;
Что и там они, врачи,
Всюду наготове
Относительно мочи́
И солдатской крови.
Ахнул Тёркин:
— Что за чёрт,
Что за постановка:
Ну, как будто на курорт
Мне нужна путёвка!
Сколько всяческой возни
В их научном мире.
Вдруг велят:
— А ну, дыхни,
Рот разинь пошире.
Принимал?
— Наоборот. —
И со вздохом горьким:
— Непонятный вы народ, —
Усмехнулся Тёркин.
— Кабы мне глоток-другой
При моём раненьи,
Я бы, может, ни ногой
В ваше заведенье…
Но, солдат — везде солдат:
То ли, сё ли — виноват.
Виноват, что в этой фляге
Не нашлось ни капли влаги, —
Старшина был скуповат,
Не уважил — виноват.
Виноват, что холод жуткий
Жёг тебя вторые сутки,
Что вблизи упал снаряд,
Разорвался — виноват.
Виноват, что на том свете
За живых мертвец в ответе.
Но, молчи, поскольку — тлен,
И терпи волынку.
Пропустили сквозь рентген
Всю его начинку.
Не забыли ничего
И науки ради
Исписали на него
Толстых три тетради.
Молоточком — тук да тук,
Хоть оно и больно,
Обстучали всё вокруг —
Чем-то недовольны.
Рассуждают — не таков
За́пах. Вот забота:
Па́хнет парень табаком
И солдатским потом.
Мол, покойник со свежа́
Входит в норму еле,
Словно там ещё душа
Притаилась в теле.
Но, и полных данных нет,
Снимок, что ль, нечёткий.
— Приготовься на предмет
Общей обработки.
— Баня? С радостью туда,
Баня — это значит
Перво-наперво — вода.
— Нет воды горячей.
— Ясно! Тот и этот свет
В данном пункте сходны.
И холодной тоже нет?
— Нету. Душ безводный.
— Вот уж это никуда! —
Возмутился Тёркин.
— Здесь лишь мёртвая вода.
— Ну, давайте мёртвой.
— Это — если б сверху к нам,
Поясняет некто, —
Ты явился по частям,
То есть некомплектно.
Мы бы той тебя водой
Малость покропили,
Все́ детали меж собой
В точности скрепили.
И готов — хоть на парад —
Ты во всей натуре…
Приступай давай, солдат,
К общей процедуре.
Снявши голову, кудре́й
Не жалеть, известно.
— Ах, валяйте, да скорей,
Мне бы хоть до места…
Раз уж так пошли дела,
Не по доброй воле,
Тёркин ищет хоть угла
В мрачной той юдоли.
С недосыпу на земле,
Хоть как есть, в одёже,
Отоспаться бы в тепле —
Ведь покой положен.
Вечный, сказано, покой —
Те слова не шутки.
Ну, а нам бы хоть какой,
Нам бы хоть на сутки.
Впереди уходят вдаль,
В вечность коридоры —
Того света магистраль, —
Кверху семафоры.
И видны за полверсты,
Чтоб тебе не сбиться,
Указателей персты,
Надписи, таблицы…
Строгий свет от фонарей,
Сухость в атмосфере.
А дверей — не счесть дверей,
И какие двери!
Все́ плотны́, заглушены
Способом особым,
Выступают из стены
Вертикальным гробом.
И какую ни открой —
Ударяет сильный,
Вместе пыльный и сырой,
Запах замогильный.
И у тех, что там сидят,
С виду как бы люди,
Означает важный взгляд:
«Нету. И не будет».
Тёркин мыслит: как же быть,
Где искать начало?
«Не мешай руководить!» —
Надпись подсказала.
Что тут делать? Наконец
Набрался́ отваги —
Шасть к прилавку, где мертвец
Подшивал бумаги.
Мол, приписан к вам в запас
Вечный — и поскольку
Нахожусь теперь у вас,
Мне бы, значит, койку…
Взглядом сонным и чужим
Тот солдата смерил,
Пальцем — за́ ухо — большим
Указал на двери
В глубине.
Солдат — туда,
Потянул за ручку.
Слышит сзади:
— Ах, беда
С этою текучкой…
Там за дверью первый стол, —
Без задержки следуй —
Тем же, за́ ухо, перстом
Переслал к соседу.
И вели за шагом шаг
Эти знаки всуе,
Без отрыва от бумаг
Дальше указуя.
Но, в конце концов ответ
Был членораздельный:
— Коек нет. Постели нет.
Есть приклад постельный.
— Что приклад? На кой он ляд?
Как же в этом разе?
— Вам же ясно говорят:
Коек нет на базе.
Вам же русским языком…
Про́стыни в просушке.
Можем выдать целиком
Стружки
Для подушки.
Соответственны слова
Древней волоките:
Мол, не сразу и Москва,
Что же вы хотите?
Распишитесь тут и там,
Пропуск ваш отмечен.
Остальное — по частям.
— Тьфу ты! — плюнуть нечем.
Смех и грех: навек почить,
Так и то на деле
Было б легче получить
Площадь в жилотделе.
Да притом, когда б живой
Слышал речь такую,
Я ему с его «Москвой»
Показал другую.
Я б его за те слова
Спосылал на базу.
Сразу ль, нет ли та «Москва»,
Он бы понял сразу!
Я б ему ещё вкатил
По гвардейской норме,
Что такое фронт и тыл —
Разъяснил бы в корне…
И уже хотел уйти,
Вспомнил, что, пожалуй,
Не мешало б занести
Вывод в книгу жалоб.
Но, отчётлив был ответ
На вопрос крамольный:
— На том свете жалоб нет,
Все́ у нас довольны.
Книги незачем держать, —
Ясность ледяная.
— Так, допустим. А печать —
Ну, хотя б стенная?
— Как же, есть.
Пройти пустяк —
За́ угол направо.
Без печати — как же так,
Только это зря вы…
Ладно.
Смотрит — за углом —
О́рган того света.
Над редакторским столом —
Надпись: «Гробгазета».
За столом — не сам, так зам, —
Нам не всё равно ли, —
— Я вас слушаю, — сказал,
Морщась, как от боли.
Полон доблестных забот,
Перебил солдата:
— Не пойдёт. Разрез не тот.
В мелком плане взято.
Авторучкой повертел.
— Да и места нету.
Впрочем, разве что в Отдел
Писем без ответа…
И в безсонный поиск свой
Вникнул снова с головой.
Весь в поту, статейки правит,
Водит носом взад-вперёд:
То убавит, то прибавит,
То своё словечко вставит,
То чужое зачеркнёт.
То его отметит птичкой,
Сам себе и Глав и Лит,
То возьмёт его в кавычки,
То опять же оголит.
Знать, в живых сидел в газете,
Дорожил большим постом.
Как привык на этом свете,
Так и мучится на том.
Вот притих, уставясь тупо,
Рот разинут, взгляд потух.
Вдруг навёл на строчки лупу,
Избоченясь, как петух.
И последнюю проверку
Применяя, тот же лист
Он читает снизу кверху,
А не только сверху вниз.
Верен памятной науке,
В скорбной думе морщит лоб.
Попадись такому в руки
Эта сказка — тут и гроб!
Он отечески согретым
Увещаньем изведёт.
Прах от праха того света,
Скажет: что ещё за тот?
Что за происк иль попытка
Воскресить вчерашний день,
Неизжиток
Пережитка
Или тень на наш плетень?
Впрочем, скажет, и не диво,
Что избрал ты зыбкий путь.
Потому — от коллектива
Оторвался — вот в чём суть.
Задурил, кичась талантом, —
Да всему же есть предел, —
Новым, видите ли, Дантом
Объявиться захотел.
Как же было не в догадку —
Просто вызвать на бюро
Да призвать тебя к порядку,
Чтобы выправил перо.
Чтобы попусту бумагу
На авось не тратил впредь:
Не писал бы этак с маху —
Дал бы планчик просмотреть.
И без лишних притязаний
Приступал тогда к труду,
Да последних указаний
Дух всегда имел в виду.
Дух тот брал бы за основу
И не ведал бы прорух…
Тут, конечно, автор снова
Возразил бы:
— Дух-то дух.
Мол, и я не против духа,
В духе смолоду учён.
И по части духа —
Слуха,
Да и нюха —
Не лишён.
Но, притом вопрос не праздный
Возникает сам собою:
Ведь и дух бывает разный —
То ли мёртвый, то ль живой.
За свои слова в ответе
Я недаром на посту:
Мёртвый дух на этом свете
Различаю за версту.
И не той ли метой мечен
Мёртвых слов твоих набор.
Что ж с тобой вести мне речи —
Есть с живыми разговор!
Проходите без опаски
За порог открытой сказки
Вслед за Тёркиным моим —
Что там дальше — поглядим.
Помещенья вроде ГУМа —
Ходишь, бродишь, как дурной.
Только нет людского шума —
Всюду вечный выходной.
Сбился с ног, в костях ломота,
Где-нибудь пристать охота.
Галереи — красота,
Помещений бездна,
Кабинетов до черта́,
А солдат без места.
Знать не знает, где привал
Маеты безсонной,
Как тот воин, что отстал
От своей колонны.
Догони — и с плеч гора,
Море по колено.
Да не те всё номера,
Знаки и эмблемы.
Неизвестных столько лиц,
Все́ свои, все́ до́ма.
А солдату — попадись
Хоть бы кто знакомый.
Всем по службе недосуг,
Смотрят, не вникая…
И не ждал, не думал — вдруг
Встреча. Да какая!
В двух шагах перед тобой
Друг-товарищ фронтовой.
Тот, кого уже и встретить
Ты не мог бы в жизни сей.
Но, и там — и на том свете —
Тоже худо без друзей…
Повстречал солдат солдата,
Друга памятных дорог,
С кем от Бреста брёл когда-то,
Пробираясь на восток.
С кем расстался он, как с другом
Расстаётся друг-солдат,
Второпях — за недосугом
Совершить над ним обряд.
Не посетуй, что причалишь
К месту сам, а мне — вперёд.
Не прогневайся, товарищ.
И не гневается тот.
Только, может, в миг прощальный,
Про себя, живой солдат
Тот безропотно-печальный
И уже нездешний, дальний,
Протяжённый в вечность взгляд
Навсегда в душе отметит,
Хоть уже дороги врозь…
— Друг-товарищ, на том свете —
Вот где встретиться пришлось…
Вот он — в бле́клой гимнастёрке
Без погон —
Из тех времён.
«Значит, всё, — подумал Тёркин, —
Я — где он.
И всё — не сон».
— Так-то брат… —
Слова излишни.
Поздоровались. Стоят.
Видит Тёркин: друг давнишний
Встрече как бы и не рад.
По какой такой причине —
На том свете ли обвык
Или, может, старше в чине
Он теперь, чем был в живых?
— Так-то, Тёркин…
— Так, примерно:
Не понять — где фронт, где тыл.
В окруженьи — в сорок первом —
Хоть какой, но, выход был.
Был хоть запад и восток,
Хоть в пути паёк подножный,
Хоть воды, воды глоток!
Отоспись в чащобе за день,
Ночью двигайся. А тут?
Дай хоть где-нибудь присядем —
Ноги в валенках поют…
Повернули с тротуара
В глубь задворков за углом,
Где гробы порожней тарой
Были свалены на слом.
Размещайся хоть на днёвку,
А не то что на привал.
— Доложи-ка обстановку,
Как сказал бы генерал.
Где тут линия позиций, —
Жаль, что карты нет со мной, —
Ну, хотя б — в каких границах
Расположен Мир иной?..
— Генерал ты больно скорый,
Уточнился бы сперва:
Мир иной — смотря который, —
Как-никак их тоже два.
И от ног своих разутых,
От портянок отвлечён,
Тёркин — тихо:
— Нет, без шуток?.. —
Тот едва пожал плечом.
— Ты-то мог не знать — заглазно.
Есть тот свет, где мы с тобой,
И конечно, буржуазный
Тоже есть, само собой.
Всяк свои имеет стены
При совместном потолке.
Два тех света, две системы,
И граница на замке.
Тут и там свои уставы
И, как водится оно, —
Всё иное — быт и нравы…
— Да не всё ли здесь равно?
— Нет, брат, — всё тому подобно,
Как и в жизни — тут и там.
— Но, позволь: в тиши́ загробной
Тоже — труд, и капитал,
И борьба, и всё такое?..
— Нет, зачем. Какой же труд,
Если вечного покоя
Обстановка там и тут.
— Значит, как бы в обороне
Загорают — тут и там?
— Да. И, ясно, прежней роли
Не играет капитал.
Никакой ему лазейки,
Вечность вечностью течёт.
Денег нету ни копейки,
Капиталу только счёт.
Ну, а в части распорядка —
Наш подъём — для них отбой,
И поверка, и зарядка
В разный срок, само собой.
Вот и всё тебе известно,
Что у нас и что у них.
— Очень, очень интересно… —
Тёркин в горести поник.
— Кто в иную по́ру при́был,
Тот как хочешь, а по мне —
Был бы только этот выбор, —
Я б остался на войне.
На войне о чём хлопочешь?
Ждёшь скорей её конца.
Что там слава или почесть
Без победы для бойца.
Лучше нет — её, победу,
Для живых в бою добыть.
И давай за ней по следу,
Как в жару к воде — попить.
Не о смертном думай часе —
В нём ли главный интерес:
Смерть —
Она всегда в запасе,
Жизнь — она всегда в обрез.
— Так ли, друг?
— Молчи, вояка,
Время жизни истекло.
— Нет, скажи: и так, и всяко,
Только нам не повезло.
Не по мне лежать здесь ле́жнем,
Да уж выписан билет.
Ладно, шут с ним, с зарубежным,
Говори про наш тот свет.
— Что ж, вопрос весьма обширен.
Вот что главное усвой:
Наш тот свет в загробном Мире —
Лучший и передовой.
И поскольку уготован
Всем нам этак или так,
Он научно обоснован —
Не на трёх стоит китах.
Где тут пекло, дым иль копоть
И тому подобный бред?
— Всё же, знаешь, сильно топят, —
Вставил Тёркин, — мо́чи нет.
— Да не топят, зря не сетуй,
Так сдаётся иногда,
Кто по-зимнему одетый
Транспортирован сюда.
Здесь ни холодно, ни жарко —
Ни полена дров, учти.
Точно так же — райских парков
Даже званья не найти.
С басней старой всё несходно —
Где тут кущи и сады?
— А нельзя ль простой, природной
Где-нибудь глотнуть воды?
— Забываешь, Тёркин, где ты,
Попада́ешь в ложный след:
Потому воды и нету,
Что, понятно, спросу нет.
Недалёк тот свет соседний,
Там, у них, на старый лад —
Все́ пустые эти бредни:
Свежесть струй и адский чад.
И запомни, повторяю:
Наш тот свет в натуре дан:
Тут ни ада нет, ни рая,
Тут — наука, там — дурман…
Там у них устои шатки,
Здесь фундамент нерушим,
Есть, конечно, недостатки, —
Но, зато тебе — режим.
Там, во-первых, дисциплина
Против нашенской слаба.
И, пожалуйста, картина:
Тут — колонна, там — толпа.
Наш тот свет организован
С полной чёткостью во всём:
Распланирован по зонам,
По отделам разнесён.
Упорядочен отменно —
Из конца пройди в конец.
Посмотри:
Отдел военный,
Он, понятно, образец.
Врать привычки не имею,
Ну, а ежели соврал,
Так на местности виднее, —
Поднимайся, генерал…
И в своём строю лежачем
Им предстал сплошной грядой
Тот Отдел, что обозначен
Был армейскою звездой.
Лица воинов спокойны,
Точно видят в вечном сне,
Что, какие были во́йны,
Все́ вместились в их войне.
Отгремел их край передний,
Мнится им в безгласной мгле,
Что была она последней,
Эта битва на Земле;
Что иные поколенья
Всех пребудущих годов
Не пойдут на пополненье
Скорбной славы их рядов…
— Чёткость линий и дистанций,
Интервалов чистота…
А возьми Отдел гражданский —
Нет уж, выправка не та.
Разнобой не скрыть известный —
Тот иль этот пост и вес:
Кто с каким сюда оркестром
Был направлен или без…
Кто с профкомовской путёвкой,
Кто при свечке и кресте.
Строевая подготовка
Не на той уж высоте…
Тёркин будто бы рассеян, —
Он ещё и до войны́
Дань свою отда́л музеям
Под командой старшины.
Там соха иль самопрялка,
Шлемы, кости, древний кнут, —
Выходного было жалко,
Но, иное дело тут.
Тут уж верно — случай редкий
Всё увидеть самому.
Жаль, что данные разведки
Не доложишь никому.
Так, дивясь иль брови хмуря,
Любознательный солдат
Созерцал во всей натуре
Тот порядок и уклад.
Ни покоя, мыслит Тёркин,
Ни веселья не дано.
Разобрались на четвёрки
И гоняют в домино.
Вот где самая отрада —
Уж за стол как сел, так сел,
Разговаривать не надо,
Думать незачем совсем.
Разгоняют скукой скуку —
Но таков уже тот свет:
Как ни бьют — не слышно стуку,
Как ни курят — дыму нет.
Ах, друзья мои и братья,
Кто в живых до сей поры,
Дорогих часов не тратьте
Для загробной той игры.
Ради жизни скоротечной
Отложите тот «забой»:
Для него нам отпуск вечный
Обезпечен сам собой…
Миновал костяшки эти,
Рядом — тоже не добро:
Заседает на том свете
Преисподнее бюро.
Здесь уж те сошлись, должно́ быть,
Кто не в силах побороть
Заседаний вкус особый,
Им в живых изъевший плоть.
Им ни отдыха, ни хлеба, —
Как усядутся рядком,
Ни к чему земля и небо —
Дайте стены с потолком.
Им что вёдро, что ненастье,
Отмеряй за часом час,
Целиком под стать их страсти
Вечный времени запас.
Вот с величьем натуральным
Над бумагами склонясь,
Видно, делом персональным
Занялися — то-то сласть.
Тут ни шутки, ни улыбки —
Мнимой скорби общий тон.
Признаёт мертвец ошибки
И, конечно, врёт при том.
Врёт не просто скуки ради,
Ходит краем, зная край.
Как послушаешь — к награде
Прямо с ходу представляй.
Но, позволь, позволь, голубчик,
Так уж дело повелось,
Дай копнуть тебя поглубже,
Просветить тебя насквозь.
Не мозги, так грыжу вправить,
Чтобы взмокнул от жары,
И в конце на вид поставить
По условиям игры…
Стой-постой! Видать персону,
Необычный индивид.
Сам себе по телефону
На два голоса звонит.
Перед мнимой секретаршей
Тем усердней мечет лесть,
Что его начальник старший —
Это лично он и есть.
И упившись этим тоном,
Вдруг он, голос изменив,
Сам с собою — подчинённым —
Наставительно учтив.
Полон власти несравнимой,
Обращённой вниз, к нулю,
И от той игры любимой
Мякнет он, как во хмелю…
Отвернувшись от болвана
С гордой истовостью лиц,
Обсудить проект романа
Члены некие сошлись.
Этим членам всё известно,
Что в романе быть должно́
И чему какое место
Наперёд отведено.
Изложив свои намётки,
Утверждают по томам.
Нет — что б сразу выпить водки,
Закусить — и по домам.
Дальше — в жёсткой обороне
Очертил запретный круг
Кандидат потусторонних
Или доктор прахнаук.
В предуказанном порядке
Книжки в дело введены,
В них закладками цитатки
Для него застолблены.
Вперемежку их из книжек
На живую нитку нижет,
И с неё свисают вниз
Мёртвых тысячи страниц…
За картиною картина,
Хлопцы дальше держат путь.
Что-то вслух бубнит мужчина,
Стоя в ящике по грудь.
В некий текст глаза упрятал,
Не поднимет от листа.
Надпись: «Пламенный оратор» —
И мочалка изо рта.
Не любил и в жизни бренной
Мой герой таких речей.
Будь ты штатский иль военный,
Дай тому, кто побойчей.
Нет, такого нет порядка,
Речь он держит лично сам.
А случись, пройдёт не гладко,
Так не он её писал.
Всё же там, в краю забвенья,
Свой особый есть резон:
Эти длительные чтенья
Укрепляют вечный сон…
Вечный сон. Закон природы.
Видя это всё вокруг,
Своего экскурсовода
Тёркин спрашивает вдруг:
— А какая здесь работа,
Чем он занят, наш тот свет?
То ли, сё ли — должен кто-то
Делать что-то?
— То-то — нет.
В том-то вся и закавыка
И особый наш уклад,
Что от мала до велика
Все́ у нас руководят.
— Как же так — без производства,
Возражает новичок, —
Что бы только руководство?
— Нет, не только. И учёт.
В том-то, брат, и суть вопроса,
Что темна́ для простаков:
Тут ни пашни, ни покоса,
Ни заводов, ни станков.
Нам бы это всё мешало —
Уголь, сталь, зерно, стада́…
— Ах, вот так! Тогда, пожалуй,
Ничего. А то беда.
Это вроде как машина
Скорой помощи идёт:
Сама режет, сама давит,
Сама помощь подаёт.
— Ты, однако, шутки эти
Про себя, солдат, оставь.
— Шутки!
Сутки на том свете —
Даже к месту не пристал.
Никому бы не мешая,
Без бомбёжки да в тепле
Мне поспать нужда большая
С недосыпу на земле.
— Вот чудак, ужели трудно
Уяснить простой закон:
Так ли, сяк ли — безпробудный
Ты уже вкушаешь сон.
Что тебе привычки тела?
Что там койка и постель?..
— Но, зачем тогда отделы,
И начальства корпус целый,
И другая канитель?
Тот взглянул на друга хмуро,
Головой повёл:
— Нельзя.
— Почему?
— Номенклатура, —
И примолкнули друзья.
Тёркин сбился, огорошен
Точно словом нехорошим.
Всё же дальше тянет нить,
Развивая тему:
— Ну, хотя бы сократить
Данную Систему?
Поубавить бы чуток,
Без беды при этом…
— Ничего нельзя, дружок.
Пробовали. Где там!
Кадры наши, не забудь,
Хоть они лишь тени,
Кадры заняты отнюдь
Не в одной Системе.
Тут к вопросу подойти —
Шутка не простая:
Кто в Системе, кто в Сети —
Тоже Сеть густая.
Да помимо той Сети,
В целом необъятной,
Сколько в Органах — сочти!
— В Органах — понятно.
— Да по всяческим Столам
Список безконечный,
В Комитете по делам
Перестройки Вечной…
Ну-ка, вдумайся, солдат,
Да прикинь, попробуй:
Чтоб убавить этот штат —
Нужен штат особый.
Невозможно упредить,
Где начёт, где вычет.
Словом, чтобы сократить,
Нужно увеличить…
Тёркин под локоть дружка
Тронул осторожно:
— А какая всё тоска,
Просто невозможно.
Ни заботы, ни труда,
А тоска — нет мочи.
Ночь-то — да. А день куда?
— Тут ни дня, ни ночи.
Позабудь, само собой,
О зиме и лете.
— Так, похоже, мы с тобой
На другой Планете?
— Нет, брат. Видишь ли, тот свет
Данный Мир забвенный,
Расположен вне Планет
И самой Вселенной.
Дислокации иной —
Ясно?
— Как не ясно:
То ли дело под луной
Даже полк запасный.
Там — хоть норма голодна
И гоняют лихо,
Но, покамест есть война —
Виды есть на выход.
— Пообвыкнешь, новичок,
Будет всё терпимо:
Как-никак — оклад, паёк
И табак без дыма…
Тёркин слышит, не поймёт —
Вроде, значит, кормят?
— А паёк загробный тот
По какой же норме?
— По особой. Поясню
Постановку эту:
Обозначено в меню,
А в натуре нету.
— Ах, вот так… — Глядит солдат,
Не в догадку словно.
— Ну, ещё точней, оклад
И паёк условный.
На тебя и на меня
Числятся в расходе.
— Вроде, значит, трудодня?
— В некотором роде…
Всё по форме: распишись —
И порядок полный.
— Ну, брат, это же — не жизнь!
— Вон о чём ты вспомнил.
Жизнь! И слушать-то чудно:
Ведь в загробном Мире
Жизни быть и не должно́, —
Дважды два — четыре…
И на Тёркина солдат
Как-то сбоку бросил взгляд.
Так-то близко, далеко́ ли
Новый видится квартал.
Кто же там во власть покоя
Перед вечностью предстал?
— Любопытствуешь?
— Ещё бы.
Постигаю Мир иной.
— Там отдел у нас Особый,
Так что — лучше стороной…
— Посмотреть бы тоже ценно.
— Да нельзя, поскольку он
Ни гражданским, ни военным
Здесь властям не подчинён.
— Что ж. Особый есть Особый.
И вздохнув, примолкли оба.
…Там — рядами по годам
Шли в строю незримом
Колыма и Магадан,
Воркута с Нарымом.
За черту́ из-за черты,
С разницею малой,
Область вечной мерзлоты
В вечность их списала.
Из-за проволоки той
Белой-поседелой —
С их особою статьёй,
Приобщённой к делу…
Кто, за что, по воле чьей —
Разберись, наука.
Ни оркестров, ни речей,
Вот уж где — ни звука…
Память, как ты ни горька,
Будь зарубкой на века!
— Кто же всё-таки за гробом
Управляет тем Особым?
— Тот, кто в этот комбинат
Нас послал с тобою.
С чьим ты именем, солдат,
Пал на поле боя.
Сам не помнишь? Так печать
Донесёт до внуков,
Что ты должен был кричать,
Встав с гранатой. Ну-ка?
— Без печати нам с тобой
Знато-перезнато,
Что в бою — на то он бой —
Лишних слов не надо.
Что вступают там в права
И бывают кстати
Больше прочих те слова,
Что не для печати…
Так идут друзья рядком.
Вволю места думам
И под этим потолком,
Сводчатым, угрюмым.
Тёркин вовсе помрачнел.
— Невдомёк мне словно,
Что Особый ваш Отдел
За самим Верховным.
— Все́ за ним, само собой,
Выше нету власти.
— Да, но, сам-то он живой?
— И живой. Отчасти.
Для живых родной отец,
И закон, и знамя,
Он и с нами, как мертвец, —
С ними он и с нами.
Устроитель всех суде́б,
Тою же порою
Он в Кремле при жизни склеп
Сам себе устроил.
Невдомёк ещё тебе,
Что живыми правит,
Но, давно уж сам себе
Памятники ставит…
Тёркин шапкой вытер лоб —
Сильно топят всё же, —
Но, от слов таких озноб
Пробежал по коже.
И смекает голова,
Как ей быть в ответе,
Что слыхала те слова,
Хоть и на том свете.
Да и мы о том, былом,
Речь замнём покамест,
Чтоб не быть иным числом,
Задним, — смельчаками…
Слишком памятны черты́
Власти той безмерной…
— Тёркин, знаешь ли, что ты
Награждён посмертно?
Ты — сюда с передовой,
Орден следом за тобой.
К нам приписанный навеки,
Ты не знал наверняка,
Как о мёртвом человеке
Здесь забота велика.
Доложился — и порядок,
Получай, задержки нет.
— Лучше всё-таки награда
Без доставки на тот свет.
Лучше быть бы ей в запасе
Для иных желанных дней:
Я бы даже был согласен
И в Москву скатать за ней.
Так и быть уже́. Да что там!
Сколько есть того пути
По снегам, пескам, болотам
С полной выкладкой пройти.
То ли дело мимоходом
Повстречаться с той Москвой,
Погулять с живым народом,
Да притом, что сам живой.
Ждать хоть год, хоть десять кряду,
Я б живой не счёл за труд.
И пускай мне там награду
Вдвое меньшую дадут…
Или вовсе скажут: рано,
Не видать ещё заслуг.
Я оспаривать не стану.
Я — такой. Ты знаешь, друг.
Я до почестей не жадный,
Хоть и чести не лишён…
— Ну, расчувствовался. Ладно.
Без тебя вопрос решён.
Как ни что, а всё же лестно
Нацепить её на грудь.
— Но, сперва бы мне до места
Притулиться где-нибудь.
— Ах, какое нетерпенье,
Да пойми — велик заезд:
Там, на фронте, наступленье,
Здесь — нехватка спальных мест.
Ты, однако, не печалься,
Я порядок наведу,
У загробного начальства
Я тут всё же на виду.
Словом, где-нибудь приткнёмся.
Что смеёшься?
— Ничего.
На том свете без знакомства
Тоже, значит, не того?
Отмахнулся друг бывалый:
Мол, с бедой ведём борьбу.
— А ещё тебе, пожалуй,
Поглядеть бы не мешало
В нашу стереотрубу.
— Это что же ты за диво
На утеху мне сыскал?
— Только — для загробактива,
По особым пропускам…
Нет, совсем не край передний,
Не в дыму разрывов бой, —
Целиком тот свет соседний
За стеклом перед тобой.
В чёткой форме отраженья
На вопрос прямой ответ —
До какого разложенья
Докатился их тот свет.
Вот уж точно, как в музее —
Что к чему и что почём.
И такие, брат, мамзели,
То есть — просто нагишом…
Тёркин слышит хладнокровно,
Даже глазом не повёл.
— Да. Но, тоже ведь условный
Этот самый женский пол?..
И опять тревожным взглядом
Тот взглянул, шагая рядом.
— Что условный — это да,
Кто же спорит с этим,
Но, позволь и мне тогда
Кое-что заметить.
Я подумал уж не раз,
Да смолчал, покаюсь:
Не условный ли меж нас
Ты мертвец покамест?
Посмотрю — ни дать ни взять,
Всё тебе охота,
Как в живых, то пить, то спать,
То ещё чего-то…
— Покурить! — И за кисет
Ухватился Тёркин:
Не занёс ли на тот свет
Чуточку махорки?
По карманным уголкам
Да из-за подкладки —
С хлебной крошкой пополам —
Выгреб все́ остатки.
Затянулся, как живой,
Той наземной, фронтовой,
Той надёжной, неизменной,
Той одной в страде военной,
В час грозы и тишины —
Вроде старой злой жены́,
Что иных тебе дороже —
Пусть красивей, пусть моложе
(Да от них и самый вред,
Как от лёгких сигарет).
Угощаются взаимно
Разным куревом дружки.
Оба — дымный
И бездымный
Проверяют табаки.
Тёркин — строгий дегустатор,
Полной мерой раз и два
Потянул, вернул остаток
И рукой махнул:
— Трава.
На-ко нашего затяжку.
Друг закашлялся:
— Отвык.
Видно, вправду мёртвым тяжко,
Что годится для живых…
— Нет, а я оттуда выбыл,
Но, и здесь, в загробном сне, —
То, чего не съел, не выпил, —
Не даёт покоя мне.
Не добрал, такая жалость,
Там стаканчик, там другой.
А закуски той осталось —
Ах ты, сколько — да какой!
За рекой Угро́й в землянке —
Только сел, а тут «в ружьё!» —
Не доел консервов банки,
Так и помню про неё.
У хозяйки белорусской
Не доел куле́ш свиной.
Правда, прочие нагрузки,
Может быть, тому виной.
А вернее — сам повинен:
Нет — чтоб время не терять —
И того не споловинил,
Что до крошки мог прибрать.
Поддержать в пути здоровье,
Как тот путь бывал ни крут,
Зная доброе присловье:
На том свете не дадут…
Тут, встревожен не на шутку,
Друг прервал его:
— Минутку!..
Докатился некий гул,
Задрожали стены.
На том свете свет мигнул,
Залили́сь сирены.
Прокатился долгий вой
Над глухим покоем…
Дали вскорости отбой.
— Что у вас такое?
— Так и быть — скажу тебе,
Но держи в секрете:
Это значит, что ЧП
Нынче на том свете.
По тревоге розыск свой
Подняла Проверка:
Есть опасность, что живой
Просочился сверху.
Чтобы дело упредить,
Срочное заданье:
Ну… изъять и поместить
В зале ожиданья.
Запереть двойным замком,
Подержать негласно,
Полноценным мертвяком
Чтобы вышел.
— Ясно.
— И по-дружески, любя,
Тёркин, будь уверен —
Я дурного для тебя
Делать не намерен.
Но, о том, что хочешь жить,
Дружба, знаешь, дружбой,
Я обязан доложить…
— Ясно…
— …куда нужно.
Чуть ли что — меня под суд.
С места же сегодня…
— Так. Боишься, что пошлют
Дальше преисподней?
— Всё ты шутки шутишь, брат,
По своей ухватке.
Фронта нет, да есть штрафбат,
Органы в порядке.
Словом, горе мне с тобой, —
Ну, какого чёрта
Бродишь тут, как чумовой,
Безпокоишь мертвых.
Нет — чтоб вечности служить
С нами в тесной смычке, —
Всем в живых охота жить.
— Дело, брат, в привычке.
— От привычек отвыкай,
Опыт расширяя,
У живых там, скажешь, — рай?
— Далеко́ до рая.
— То-то!
— То-то, да не то ж.
— До чего упрямый.
Может, всё-таки дойдёшь
В зале в этой самой?
— Не хочу.
— Хотеть — забудь.
Да и толку мало:
Всё равно обратный путь
Повторять сначала.
— До поры зато в строю —
Хоть на марше, хоть в бою.
Срок придёт, и мне травою
Где-то в Мире прорасти.
Но живому — про живое,
Друг бывалый, ты прости.
Если он не даром про́жит,
Тыловой ли, фронтовой —
День мой вечности дороже,
Безконечности любой.
А ещё сознаться можно,
Потому спешу домой,
Чтоб задачей неотложной
Загорелся автор мой.
Пусть со слов моих подробно
Отразит он Мир загробный,
Всё по правде. А приврёт —
Для наглядности подсобной —
Не беда. Наоборот.
С доброй выдумкою рядом
Правда в целости жива.
Пушки к бою едут задом, —
Это верные слова…
Так что, брат, с меня довольно
До пребудущих времён.
— Посмотрю — умён ты больно!
— А скажи, что не умён?
Прибедняться нет причины:
Власть Советская сама
С малых лет уму учила —
Где тут будешь без ума?
На ходу снимала пробу,
Как усвоил курс наук.
Не любила ждать особо,
Если понял что не вдруг.
Заложила впредь задатки
Дело видеть без очков,
В умных нынче нет нехватки,
Поищи-ка дураков.
— Что искать — у нас избыток
Дураков — хоть пруд пруди,
Да каких ещё набитых —
Что в Системе, что в Сети…
— А куда же их, примерно,
При излишестве таком?
— С дураками планомерно
Мы работу здесь ведём.
Изучаем досконально
Их природу, нравы, быт,
Этим делом специальный
Главк у нас руководит.
Дуракам перетасовку
Учиняет на постах.
Посылает на низовку,
Выявляет на местах.
Тех туда, а тех туда-то —
Чёткий график наперёд.
— Ну, и как же результаты?
— Да ведь разный есть народ.
От иных запросишь чу́ру —
И в отставку не хотят.
Тех, как водится, в цензуру —
На повышенный оклад.
А уж с этой работёнки
Дальше некуда спешить…
Всё же — как решаешь, Тёркин?
— Да как есть: решаю жить.
— Только лишняя тревога.
Видел, что за поезда́
Неизменною дорогой
Направляются сюда?
Все́ сюда, а ты обратно,
Да смекни — на чём и как?
— Поезда́ сюда, понятно,
Но отсюда — порожняк?
— Ни билетов, ни посадки
Нет отсюда «на-гора».
— Тормозные есть площадки,
Есть подножки, буфера́…
Или память отказала,
Позабыл в загробном сне,
Как в атаку нам, бывало,
Доводилось на броне?
— Трудно, Тёркин, на границе,
Много легче путь сюда…
— Без труда, как говорится,
Даже рыбку из пруда…
А к живым из края мёртвых —
На площадке тормозной —
Это что — езда с комфортом, —
Жаль, не можешь ты со мной
Бросить эту всю халтуру
И домой — в родную часть.
— Да, но, там в номенклатуру
Мог бы я и не попасть.
Занимая в преисподней
На сегодня видный пост,
Там-то что я на сегодня?
Стаж и опыт — псу под хвост?..
Вместе бе́з году неделя,
Врозь на вечные века…
И внезапно из тоннеля —
Вдруг — состав порожняка.
Вмиг от грохота и гула
Онемело всё вокруг…
Ах, как поручни рвануло
Из живых солдатских рук;
Как хватало мёртвой хваткой
Изо всех загробных сил!
Но, с подножки на площадку
Тёркин всё-таки вступил.
Долей малой перевесил
Груз, тянувший за шинель.
И куда как бодр и весел,
Пролетает сквозь тоннель.
Комендант иного мира
За охраной суетно́й
Не заметил пассажира
На площадке тормозной.
Да ему и толку мало:
Порожняк и порожняк.
И прощальный генералу
Тёркин ручкой сделал знак.
Дескать, что кому пригодней.
На себя ответ беру,
Рад весьма, что в преисподней
Не пришёлся ко двору.
И как будто к нужной цели
Прямиком на белый свет,
Вверх и вверх пошли тоннели
В гору, в гору. Только — нет!
Чуть смежи́л глаза устало,
И не стало в тот же миг
Ни подножки, ни состава —
На своих опять двоих.
Вот что значит без билета,
Невесёлые дела.
А дорога с того света
Далека́ ещё была.
Поискал во тьме руками,
Чтоб на ощупь по стене…
И пошло всё то кругами,
От чего кричат во сне…
Там в страде невыразимой,
В темноте — хоть глаз коли —
Всей войны́ крутые зи́мы
И жары́ её прошли.
Там руин горячий щебень
Бомбы рушили на грудь,
И огни толклися в небе,
Заслоняя Млечный Путь.
Там валы, завалы, кручи
Громоздились поперёк.
И песок сухой, сыпучий
Из-под ног безсильных тёк.
И мороз по голой коже
Драл ножовкой ледяной.
А глоток воды дороже
Жизни, может, был самой.
И до робкого сознанья,
Что забрезжило в пути, —
То не Тёркин был — дыханье
Одинокое в груди.
Боль была без утоленья
С тёмной тяжкою тоской.
Неисходное томленье,
Что звало принять покой…
Но, вела, вела солдата
Сила жизни — наш ходатай
И заступник всех верней, —
Жизни бренной, небогатой
Золотым запасом дней.
Как там смерть ни билась круто,
Переменчива борьба,
Час настал из долгих суток,
И настала та минута —
Дотащился до столба.
До границы. Вот застава,
Поперёк дороги жердь.
И дышать полегче стало,
И уже сама устала
И на шаг отстала Смерть.
Вот уж до́ма — только б ноги
Перекинуть через край.
Но не в силах без подмоги,
Пал солдат в конце дороги.
Точка, Тёркин. Помирай.
А уж то-то неохота,
Никакого нет расчёта,
Коль от смерти ты утёк.
И всего-то нужен кто-то,
Кто бы капельку помог.
Так бывает и в обычной
Нашей сутолоке здесь:
Вот уж всё, что мог ты лично,
Одолел, да вышел весь.
Даром всё — легко ль смириться —
Годы мук, надежд, труда…
Бог что ли помолиться.
А как Бога нету — что тогда?
Что тогда — в тот час недобрый,
Испытанья горький час?
Человек, не чин загробный,
Человек, тебе подобный, —
Вот кто нужен, кто бы спас…
Смерть придвинулась украдкой,
Не проси — скупа, стара…
И за той минутой шаткой
Нам из сказки в быль пора.
В этот Мир живых, где ныне
Нашу службу мы несём…
— Редкий случай в медицине, —
Слышит Тёркин, как сквозь сон.
Проморгался в тёплой хате,
Простыня — не белый снег,
И стоит над ним в халате
Не покойник — человек.
И хотя вздохнуть свободно
В полный вздох ещё не мог,
Чует — жив! Тропой обхо́дной
Из жары, из тьмы безводной
Душу с телом доволок.
Словно той живой, природной,
Дорого́й воды холодной
Выпил целый котелок…
Поздравляют с Новым годом.
— Ах, так вот что — Новый год!
И своим обычным ходом
За стеной война идёт.
Отдохнуть в тепле не шутка.
Дай-ка, думает, вздремну.
И дивится вслух наука:
— Ай да Тёркин! Ну и ну!
Воротился с того света,
Прибыл вновь на белый свет.
Тут уж верная примета:
Жить ему ещё сто лет!
— Точка?
— Вывернулся ловко
Из-под крышки гробовой
Тёркин твой.
— Лиха концовка.
— Точка всё же с запятой…
— Как же: Тёркин на том свете!
— Озорство и произвол:
Из живых и сущих в не́ти
Автор вдруг его увёл.
В Мир загробный.
— А постольку
Сам собой встаёт вопрос:
Почему же не на стройку?
— Не в колхоз?
— И не в совхоз?
— Почему не в цех к мотору?
— Не к мартену?
— Не в забой?
— Даже, скажем, не в контору? —
Годен к должности любой.
— Молодца́ такой закваски —
В кабинеты — не расчёт.
— Хоть в ансамбль грузинской пляски,
Так и там не подведёт.
— Прозевал товарищ автор,
Не потрафил в первый ряд —
Двинуть парня в космонавты.
— В космонавты — староват.
— Впору был бы по отваге
И развитию ума.
— В космонавты?
— Нет, в завмаги!
— Ох, запутают.
— Тюрьма…
— Укрепить бы сеть Нарпита.
— Да не худо бы Жилстрой…
— А милиция забыта?
— А пожарник — не герой?..
Ах, читатель, в этом смысле
Одного ты не учёл:
Всех тех мест не перечислить,
Где бы Тёркин подошёл.
Спор о том, чьим быть герою
При наличьи стольких свойств,
Возникал ещё порою
Меж родами наших войск.
Тёркин — тем ли, этим боком —
В жизни воинской своей
Близок был в раскате дней
И с войны́ могучим богом,
И гремел по тем дорогам
С маршем танковых частей,
И везде имел друзей,
Оставаясь в смысле строгом
За царицею полей.
Потому в солдатском толке,
По достоинствам своим,
Признан был героем Тёркин
Как бы общевойсковым…
И совсем не по закону
Был бы он приписан мной —
Вдруг — по ведомству какому
Или отрасли одной.
На него уже управа
Недействительна моя:
Где по нраву —
Там по праву
Выбирает он края.
И не важно, в самом деле,
На каком теперь посту —
В министерстве иль артели
Занимает высоту.
Там, где жизнь, ему привольно,
Там, где радость, он и рад,
Там, где боль, ему и больно,
Там, где битва, он — солдат.
Хоть иные батареи
И калибры встали в строй,
И всему иной покрой…
Автор — пусть его стареет,
Пусть не старится герой!
И такой сюжет для сказки
Я избрал не потому,
Чтобы только без подсказки
Сладить с делом самому.
Я в свою ходил атаку,
Мысль одна владела мной:
Слажу с этой, так со всякой
Сказкой слажу я иной.
И в надежде, что задача
Мне пришлася по плечу,
Я — с чего я книжку начал,
Тем её и заключу.
Я просил тебя покорно
Прочитать её сперва.
И теперь твои безспорны,
А мои — ничто — права.
Не держи теперь в секрете
Ту ли, эту к делу речь.
Мы с тобой на этом свете:
Хлеб-соль ешь,
А правду режь.
Я тебе задачу задал,
Суд любой в расчёт беря.
Пушки к бою едут задом —
Было сказано не зря.
<1954—1963>