Комментарии
- 23 дек 2020 12:21Любовь СысоеваСегодня на канале ЗВЕЗДА в 17.40 будет новая программа "Прощание"о Дмитрии Хворостовском
- 23 дек 2020 19:18Людмила ВеличкоСпасибо за это видео!
- 30 дек 2020 19:44клавдия морозоваВсе-таки Аркадьев был слишком пристрастен тогда . Дмитрий к 2002 году уже был великим, гениальным русским певцом. После смерти Дмитрия Аркадьев стал говорить, что музицированием с ним было непрерывным счастьем. По моему, непрофессиональному мнению, Аркадьев слишком был высокого мнения о себе. Где он сейчас? Кто его знает? Известным он стал только потому, что работал с Дмитрием.
- 31 дек 2020 00:01Эля Галчева ответила клавдии морозовойАркадьев ответил на вопрос Черновой предельно честно, как есть. Ему следовало соврать? А ради чего? Если Вы не следите за творческой жизнью Аркадьева - это не значит, что ее нет ) Согласны?
- 31 дек 2020 00:05Эля Галчева ответила клавдии морозовойХворостовский, как исполнитель музыки Свиридова, стал известен исключительно благодаря Аркадьеву, нравится Вам это или нет. Примите это как ФАКТ. Раз уж Вы завели разговор о том, кто благодаря кому стал известен, что не делает Вам чести.
- 17 янв 2021 06:52Валентина Архангельская
Для того чтобы оставить комментарий, войдите или зарегистрируйтесь
Быть русским, принадлежать России: Д.Хворостовский
Наталья Чернова.
Дмитрий Хворостовский. Эпизоды…
Глава VI. Быть русским Артистом #ХворостовскийЭпизоды
Очень давно, аж в 1975 году, довелось мне присутствовать на одном из последних концертов Сергея Яковлевича Лемешева, когда отмечалось пятидесятилетие его сценической деятельности. А на другой день, мы должны были ехать к нему домой, снимать интервью. Сергей Яковлевич подробно объяснил по телефону, как лучше проехать к его дому, вплоть до таких мелочей: «Лучше подъехать справа, потому что слева – большая лужа, а Вы, наверное, молоденькая, форсите, в легких туфельках, уж я знаю». Потом спросил, как лучше ему одеться – в строгий костюм или домашний свитер: «В вашей профессии свои правила – мне надобно их учесть». Он был уже очень немолод, накануне сильно устал на концерте, и по большому счету наш визит был ему не слишком нужен и даже утомителен. Славой он не только не был обделен, а даже несколько оной измучен. Эксцентрические выходки его многочисленных поклонниц с отрыванием пуговиц от пальто «на память», многочасовыми дежурствами у подъезда были общеизвестны. Я же была, как говорится, «всем безызвестным», начинающим корреспондентом, а тут сам Лемешев. Естественно, я сильно волновалась. Но почему-то при первых звуках его голоса в телефонной трубке абсолютно успокоилась, как будто выпила стакан валерьянки. А когда мы вошли в квартиру, и Сергей Яковлевич помог мне снять пальто, то и вообще почувствовала себя если не такой уж значительной персоной, то уж, во всяком случае, приятным и долгожданным гостем. Потом оператор сказал: «Он не просто вежливый, а вроде бы только нас и ждал всю свою жизнь. По-моему, меня он как-то особенно отметил. Тебе не показалось?» Показалось. Каждому из шести членов нашей съемочной группы показалось, что именно ему Лемешев особенно рад. Может быть, в этом и есть один из секретов его умопомрачительного успеха. В том давнем интервью он говорил: «Когда я выходил на сцену и смотрел в зрительный зал, то как бы обращался к каждому, говоря, что любую арию или романс я буду петь для каждого из них прямо в отдельности. И у меня как-то, знаете, сразу возникало такое хорошее общение – всегда, даже в самом начале, когда я приезжал в какие-то далекие наши города, где я никогда не пел, и никто меня там не знал. Я не хотел быть обаятельным сознательно или каким-то особо приятным, просто так получалось. Я действительно любил каждого в зале, посылал буквально каждому этот импульс и получал ответный».
Разговаривали мы с «лемешистками» лет восемь назад (прошло уже двадцать лет со дня смерти певца) на концерте в день его рождения, который проходил на открытой лесной поляне в Серебрянном бору, под Москвой. Поляна эта называется «лемешевской», и все, что окружает ее – тропинки, кустарники, деревья – мемориальная лемешевская зона отдыха. В Серебрянном бору Сергей Яковлевич больше двадцати лет подряд проводил летние месяцы. И соорудили здесь славную концертную ротонду с небольшой сценой для артистов и несколькими рядами для зрителей. А те, кто на эти ряды не попал, могли свободно располагаться рядом (и располагаются по сей день в большом числе) под открытым летним небом, прямо на теплой траве. Ведущая того концерта, желающая отдать дань таланту Лемешева, вдруг вспомнила об одном из первых концертов Хворостовского в Москве, так объяснив его стремительный успех: «Публика тоскует по «душке» тенору, хотя Хворостовский – баритон».
Те же «лемешистки» после концерта говорили: «Ну, причем здесь «душка-тенор», просто публика тоскует по настоящему большому певцу. Не вокалисту, а певцу. Русскому певцу. Чувствуете разницу?»
Да что же это такое «русский певец»? Может быть это то, о чем Шаляпин говорил: «Интонация вздоха, психологическая вибрация русской музыки»? Может быть. А может быть и что-то другое. Никто толком не знает. Я пожалела потом, что не спросила у Анны Барри, что она вкладывает в понятие «русский артист», быть которым, как она полагает, «большая ответственность». Возможно, она и не смогла бы ответить на этот вопрос, разделяя мнение своего соотечественника Уинстона Черчилля: «Россия – загадка, упакованная в тайну, спрятанную в непостижимость». Но, как бы ни иронизировали сейчас по поводу термина «загадочная русская душа», откуда-то он взялся этот термин, не на пустом же месте возник. Тайна. Никуда не денешься.
Когда один известный композитор узнал, что Хворостовский собирается спеть вокальный цикл Георгия Васильевича Свиридова «Отчалившая Русь», и Свиридов будто бы с одобрением относится к этому намерению, он удивился: «Не ожидал, что этот певец – «герой его романа» (это о Свиридове). Да и ему-то зачем? (это о Хворостовском). Музыка трудная для исполнения, гораздо легче спеть итальянский шлягер или на худой конец романс Чайковского, что он и делает весьма успешно во всех странах мира. Да и что нового здесь можно сказать? Сколько уже есть замечательных исполнителей музыки Свиридова – Архипова, Образцова, Нестеренко, Ведерников».
Когда до Свиридова дошло это суждение о «певце итальянского шлягера» он рассердился: «Неправда. Дима Хворостовский – человек русской традиции, русского воспитания, русской глубины. А итальянская музыка нам очень близка, из нее вышла великая русская опера. Дима прекрасно освоил традиции выразительного, кантиленного итальянского пения, но придает большое значение слову, что характерно именно для русской музыки».
– Это верно, что Вы собираетесь петь совсем новый цикл, который Георгий Васильевич специально для Вас пишет.
– Да. Часть цикла уже у меня в руках. Я его уже выучил, он звучит у меня в голове. Музыка гениальная, я молю Бога, чтобы цикл был закончен. Благодарен судьбе, провидению, что я встретился с этим великим композитором, музыкантом, человеком.
– Вероятно, эта встреча должна была случиться.
Случиться, случай. Говорят, что случай – это псевдоним Бога, когда он не хочет подписаться своим именем. Судьба часто приходит именно в обличье случая. Уже после кончины Свиридова, мы говорили с Хворостовским о том, как случился этот союз и почему он случился.
– Я ведь начал работать без определенного согласия на то Георгия Васильевича. Он со мной не работал, в отличие от других певцов, выдающихся мастеров, которые исполняли его музыку. Я пренебрег этой традицией, которая существовала до меня, когда Свиридов властно вмешивался в процесс, очень не устойчивый, очень деликатный процесс подготовки произведения. А для меня это настолько интимно, что я туда вообще никого и никогда не пускаю. Мы с Аркадьевым, моим партнером и пианистом, бились как рыбы об лед, ругаясь, ненавидя друг друга и музыку Свиридова заодно, пытаясь чего-то добиться. Все не то, все не то, хоть умри. Потом раз, просыпаешься утром, и все у тебя по полочкам разложилось. Я не представляю, что было бы, если бы Свиридов принимал участие в этом. Он бы подавил меня, и может быть…
– Ну, Вас мало кто может подавить, я ведь Вас знаю немножко.
– Во всяком случае, мне было бы гораздо труднее. Может быть, мне не удалось бы сделать того в исполнении свиридовской музыки, что я сделал, как мне кажется. Понимаете, это такая музыка, что надо подняться и человечески и музыкантстки на несколько уровней выше, как бы очиститься от чего-то. Одним словом, мы решили поставить Свиридова перед фактом. Устроили небольшой концерт без особой огласки в зале на Пречистенке и пригласили автора. Мол, приходите, послушайте.
-------------------------
Любительская съемка Михаила Аркадьева на даче у Свиридова, во время предварительной подготовки (подбора тональностей для Хворостовского) американской премьеры «Отчалившей Руси». 1994
– Да я, в общем, мало чего боюсь, наглый как танк. Но тут в самом начале работы, когда я испытал это редкое для меня чувство страха, не волнения, нет (волнение есть всегда), а именно – страха, то подумал: «Зачем мне все это надо?» К концу работы чувство страха как-то ушло, а когда увидел Свиридова, то и вообще почему-то успокоился. До этого я его видел только по телевизору или на фотографиях в учебниках. Мы показали с Аркадьевым «Отчалившую Русь». Свиридов похвалил, но сдержанно. Он вообще редко хвалит, и, конечно, для нас эта похвала была крайне важна. После Пречистенки мы сделали мировую премьеру в Лос-Анджелесе. Я прекрасно помню реакцию зала. Лос-Анджелес, представляете? Даже у русских, после многих лет жизни в Америке в памяти не так уж свежа атмосфера есенинской Руси. А уж про американцев, которые пришли на концерт, и говорить нечего. Однако, в конце концерта люди вставали и плакали.
– А скажите, положа руку на сердце, что это было? Это была реакция на Вас, ведь в Америке Вы очень популярны, да и в России после Ваших концертов иногда плачут. Или это «вина» музыки Свиридова?
– Да, в общем, в 1994-м году в Лос-Анджелесе меня не так уж и знали. Был я там до того всего один раз. А имя Свиридова вообще никому ничего не говорило, скорее всего. Может быть, из любопытства пришли. Я ведь человек полуслепой, вижу плохо. Да мне и не нужно хорошо видеть зал, я его чувствую, может быть, у меня дополнительное чувство какое-то развито: ловлю какие-то флюиды, идущие из зала. Или не ловлю, не чувствую, и это бывает ужасно – как в стенку поешь. А тут я слышал, я чувствовал, я видел. Конец концерта, и полная тишина. Думаю, ну все – не поняли. А потом, как шум водопада. Я сразу даже не понял, что это такое. А когда стали кричать, топать ногами и хлюпать носами, я не знал, куда деваться. Я даже не поверил, думал, что сплю и вижу сон. Потом мы ночью звонили Свиридову, он тоже не верил. Вот так.
– Да. После Лос-Анджелеса были Вена, Гамбург, Кельн, Лондон, Глазго, Осло, Сан-Франциско, Вашингтон, Нью-Йорк, Базель, Лион, Париж. В Африке только не были.
– Вы говорили, что вынесли музыку Свиридова на зарубежного слушателя с чувством трепета и риска.
– Риск, конечно, был. Мой имидж на Западе складывался совсем по другим принципам. Я очень много пел на больших площадках и стадионах популярную оперную музыку, русские романсы. А со свиридовской музыкой я этот имидж порушил, но притащил за собой на эти концерты целый хвост молодежи. В то же время музыка Свиридова требует очень подготовленного слушателя, ее и воспринимать иногда трудно, тут не расслабишься.
– А петь?
– Об этом я уже не говорю (смеется). Ведь, между нами говоря, любую музыку можно спеть формально, и никто, что интересно, не заметит этого, если ты овладел определенной техникой и мастерством. А со Свиридовым так не получается. Каждый раз ее заново проживаешь, очень много отдаешь, просто какие-то куски от себя отрываешь.
– А что самое сложное в музыке Свиридова для исполнителя?
– Концентрация слова, музыки, эмоций. Все должно быть вместе, на одном уровне. А достичь этого очень сложно. Ведь артист никогда не бывает в стопроцентной форме, идеально готовый ко всему на свете. А здесь требуется именно это. Поэтому на Свиридова нужно накапливать себя, не знаю, как точнее и лучше сказать, самогипнозом заниматься, выходить на степень нирваны, поди, попробуй!
– Да крест. Потому что очень трудно. Настолько трудно, что иной раз руки опускаются. В сердцах проклинаешь себя – зачем взялся? Да я уже говорил об этом. «Петербург», практически, невозможно хорошо, достойно исполнить. Я даже не знаю, кто за это возьмется, когда я закончу петь.
– Ну, когда это ещё будет!
– А кто знает? Все в Божьей воле. Найдется кто-нибудь, конечно. Ведь как я готовил этот цикл? Аркадьев выезжал ко мне за рубеж на различные концерты. В промежутках мы репетировали «Петербург», записывали на кассеты, Аркадьев привозил их в Москву и показывал Свиридову: «Посмотрите, послушайте. Что не так?» И потом очень деликатно мне говорил, чего именно Свиридов хочет. Я пригласил Георгия Васильевича приехать в Лондон на мировую премьеру «Петербурга». Мы готовили это событие, встречались со многими журналистами, по-разному настроенных английских и не только английских газет, устраивали пресс-конференции. Георгий Васильевич был счастлив. Потом состоялись два концерта, и для него это было как лебединая песня. Он уехал, а газеты устроили настоящую обструкцию, наполненную ненавистью к этой музыке. Журналисты, которые из баров не вылезали… не люблю я их. Это к Вам не относится, извините.
– Спасибо. Действительно, уж если я пришла на концерт, чтобы поведать о нем общественности, то сижу на концерте, а не в баре, это так.
– Не обижайтесь, журналисты бывают разные.
– Артисты тоже.
– Будем обмениваться «комплиментами»?
– Не будем.
– Так вот, Георгий Васильевич об этом не знал, и уехал с полным ощущением грандиозного успеха, который, кстати, и был у публики. Именно после этой премьеры мы получили огромное количество приглашений на концерты именно с этим произведением по всему миру. А вот в Нью-Йорке, после концерта в Карнеги-холл, была потрясающая пресса. Но это всегда так бывает: люди любят узнавать, а не познавать.
– Как это не парадоксально, в Москве сложнее. Там, за границей ты чувствуешь себя неким послом этой музыки и страны, где она была написана. Смотрят тебе в рот и верят каждому слову – он русский, он знает, значит так надо. А здесь в России публика особая, очень требовательная, много ждущая от тебя, ее не проведешь. Мы с Вами уже не в первый раз об этом говорим.
– А все-таки зачем Вы все это делаете?
– Что делаю?
– Ну, мучаетесь. Музыка Свиридова сложна для исполнения – раз, организация концертов, общение с нелюбимой прессой – два. Эту музыку практически не знают там – три.
– А Вы зачем снимаете сейчас это интервью?
– Ну, я хочу сделать фильм или передачу, если получится, о Свиридове и о Вас.
– Зачем?
– Ну, как зачем? Во-первых, интересно, во-вторых… (я задумалась).
– Вот именно. Во-вторых, это Ваша профессия. Ведь все это сложно, начиная от общения со мной. Характер у меня – не подарок. Вы это знаете, и я это знаю. Наверное, кроме того, что интересно, что-то есть ещё. И каждый из нас в рамках своей профессии должен… Да, нет. Никто и ничего не должен. Просто я хочу, чтобы великую русскую музыку, музыку Свиридова в данном случае, узнал мир. Я могу это сделать и делаю, по мере сил и возможностей.
– Это что, гражданская позиция?
– Да что мы все обо мне? Давайте о Свиридове, а то совсем забыли, зачем собрались.
– Хорошо. Я знаю, что Свиридова очень долго уговаривали написать оперу, а он не захотел. Почему, как думаете? У него есть прекрасная инструментальная, симфоническая музыка, но больше всего он писал именно для человеческого голоса – вокальные циклы, сочинения для хора.
– Вы знаете, Свиридов был замечательным певцом. Да, да, не удивляйтесь. Думаю, что равных ему в исполнении собственных произведений не найдется. У меня сохранилась кассета, которую он сам напел, когда я разучивал «Петербург». И по этой кассете можно судить, какие глубинные задатки настоящего русского певца и исполнителя в нем были. Поэтому пение, певческий голос, я думаю, был ему очень дорог и близок. А что касается оперы… Он рассказывал мне одну интересную историю. В те дни, когда он голодал, в конце сороковых годов, он получил заказ на оперетту. И он ее написал на такой, как он выразился, «подлый сюжетик» и, видимо, от этого, от «заказного принуждения» - опять же его выражение, оперетта у него не получилась. А опера… В середине, в конце двадцатого века ничего путного в этом жанре не было написано – нигде и никем, я так считаю, время не то.
– Время оперы прошло?
– Оно не прошло. Но, видимо, должен пройти какой-то хначительный отрезок времени, чтобы на новом витке опера заново родилась, что ли. Посмотрим, что даст XXI век.
– Вы-то посмотрите.
– Посмотрим вместе. И обменяемся впечатлениями.
– У меня в 1986 году умер дедушка, который был очень любим всей семьей. И после его смерти большая семья практически распалась. Все переругались, потеряли связи друг с другом. Дедушка был человек огромный, глубокий, полный юмора, мудрости и по-мальчишески отчаянный. Когда я встретил Свиридова, то узнал в нем его, своего деда.
– А что там со звездами?
– Какими звездами?
– Ну, как же? На Вашем прошлогоднем концерте вышла дама на сцену и объявила, что какой-то вновь открытой то ли комете, то ли звезде присвоено имя «Хворостовский».
– Да что Вы?
– Вы не знали?
– Ей Богу нет. Я же был за кулисами. Не слышал. Я себя поздравляю.
– А другая дама после концерта, выходя их зала, сказала: «Все в России будет благополучно, если у нее есть Свиридов и Хворостовский». Лестно слышать такие вещи?
– Да, лестно. Это хорошо, что в России. Я ведь живу-то не в России. Бываю здесь редко.
(Он сказал это так грустно, что я поторопилась его утешить)
– Ну, Вы знаете, может быть, Ваш пианист Аркадьев прав, говоря, что географические перемещения художника принципиального значения не имеют.
– Имеют. Язык. Русский язык. Это очень важно.
– Но Вы хорошо говорите по-русски, пока что.
– Дети мои по-английски говорят.
– Ну, Вы учите их по-русски. Учу, учу, жена учит. Не получается. Вот, что значит окружение. Это ещё не ходили в школу, а когда пойдут, что начнется?
– Ну, ничего. Как-то образуется. Скучаете? Я не березки имею в виду.
– Просто скучаю. Дело не в березках, хотя по ним тоже скучаю. Люди здесь абсолютно другие, аура у них другая. Труднее с ними общаться, особенно, когда концертируешь. В сто раз труднее, чем где-нибудь в Нью-Йорке. А все равно тянет. Тянет и тянет, ничего не могу поделать. Ну, ничего. Вот сделаю ещё что-нибудь замечательное, «Дон Жуана» спою, «Риголетто» спою, а потом уже можно будет от чего-то отказываться, приезжать сюда и делать что-то здесь.
– Приезжайте чаще. Удачи Вам во всем.
(Москва, 1998 год)
– Да, чувствуется. Как правило, русские эмигранты быстрее всего теряют шипящие – «ш», «ч».
– Он не эмигрант, – обиделась я.
– Да, нет, я не об этом. Просто он, скорее всего, мало и редко говорит на хорошем русском за границей. А язык, особенно такой сложный и богатый, как русский, этого не прощает.
Дня через три – четыре была телевизионная трансляция второго его концерта из Большого зала консерватории. Знакомая лингвистка позвонила мне и удовлетворенно заметила:
– Ну вот, совсем другое дело, замечательный русский язык.
В одном из последних газетных интервью он сказал:
– Хочу, чтобы мой маленький сын Максим говорил по-русски, как мы с вами.
Как-то при встрече, уже после тяжелейшего бракоразводного процесса, я спросила, почему он разводился не в России, где все намного проще, а в Англии, по их «драконовским законам»? И он ответил:
– Я не хотел именно здесь сплетен и огласки.
И вдруг, обняв Флоранс, свою жену-итальянку, спросил:
– Да, но кто будут наши дети по национальности?
– Как кто? Их отец – русский.
– Ага, это многое объясняет, как в известном фильме. Только мне этого мало.
Впрочем, к рождению сына Максима, Флоранс уже настолько великолепно овладела русским, что свободно говорить на этом языке Максим сможет не только с отцом, но и с матерью.
В 1995 году Аркадьдев и Хворостовский дали в Большом зале московской консерватории несколько необычный концерт. В одной программе были представлены, казалось бы, совершенно не сочетаемые композиторские имена: Шостакович, Равель, Перселл, Свиридов. Прямо какой-то винегрет.
– Была некая стратегическая задача: сделать по-настоящему интернациональную программу, объединенную принципом духовного единства всех людей. Каких только мнений о национальной и музыкальной принадлежности Хворостовского мы не слышали, гастролируя по миру! Поет итальянскую музыку – вроде итальянец, русскую – русский. И т.д. Это все-таки то, что сформулировал Достоевский: отзывчивость, открытость русского сознания, скажем так, к мировой культуре. Умение, оставаясь русским, полностью погружаться в европейскую культуру. Поэтому так много крупнейших русских артистов стали явлениями мирового, европейского уровня. Людям Запада, как правило, трудно сделать ответный шаг. Мы, русские, все-таки остаемся для них не вполне понятными, чуть экзотичными, далекими. После первого исполнения «Отчалившей Руси» в Америке, того колоссального и неожиданного даже для нас успеха, мы увидели, что реакция публики выходит за уровень чистой экзотики. Оказывается, тема Отечества, Родины, тема одиночества, тема ностальгии, тема любви и прощания – это общечеловеческая тема, связанная с мировой культурой и вообще с проблемой человека, как такового.
– Русь всегда как бы «отчалившая». Всегда куда-то улетевшая или ушедшая под воду, как град Китеж, чтобы стать невидимым для врага, остаться чистым, нетронутым. Произведение Свиридова – это реквием, но светлый реквием по России.
– Что значит «светлый реквием»? Все-таки реквием – это не свет.
– Нет, реквием – это именно вечный свет – «люкс этерна» (lux aeterna) – основные слова реквиема. Вечный свет, начало нового бытия, надежда.
– Мы можем отнести Дмитрия Александровича Хворостовского к той самой «отчалившей Руси», которая отчалила на время для того, чтобы вернуться, возродиться в новом качестве?
– Вы знаете, я бы вообще снял это соображение с повестки дня. Какое значение имеет пространственное перемещение артиста? Да никакого. На самом деле он всегда здесь, в России. Я думаю, что должно пройти время, прежде чем естественным образом придет понимание того, как развивается этот певец, в какую сторону, и каких серьезнейших результатов он уже достиг. А «отчаливание»… это отчаливание к самому себе.
(Москва, 1995 год)
Этот разговор произошел в 95-м году, а через семь лет в 2002-м, когда снимался фильм к сорокалетию маэстро Хворостовского, мы вновь встретились с Михаилом Аркадьевым перед телекамерой. К этому времени между ними назревал не то чтобы конфликт, а нечто такое, труднообъяснимое словами, когда двум медведям в одной берлоге становится тесновато. Поэтому я с некоторой осторожностью спросила, какой из эпитетов – знаменитый, великий, известный – он выбирает для определения творческой личности певца, с которым работает много лет. (Имея в виду Хворостовского, конечно)
– Вообще, надо быть честным. То, что это крупное явление в российском и мировом искусстве – было видно с самого первого его появления на сцене. И все эти годы, несмотря на целый ряд сценических и жизненных сложностей, проблем, он доказывает, что это так. Что же касается великого певца… думаю, что у Дмитрия Александровича есть все шансы стать великим русским певцом. Просто для этого надо еще лет двадцать поработать. Да и потом, «великий русский певец» – это явление не только художественное, но и социальное.
– Да. И не только чаще бывать, но и больше думать о своей жизни и судьбе в России. Я думаю, что он неизбежно к этому придет и внутренне к этому движется. Но я прекрасно понимаю и его сегодняшнюю орбиту. Видимо, должно пройти время, что-то должно измениться и в самом артисте, и в России, прежде чем эта встреча будет естественной. Он слишком по происхождению корневой. Ведь это замечательно, что, будучи таким корневым сибиряком, русаком, со всеми своими примочками, суть которых западный человек никогда в жизни не поймет, это замечательно, что в англо-американской культуре он чувствует себя своим. И его принимают за своего, настолько он великолепно владеет английским языком и стопроцентно вписался в другой мир – и манерой поведения, и манерой общения. Он прекрасный актер и может играть любую роль в предлагаемых обстоятельствах.
– Мы хотим назвать фильм «Наука дальних странствий». Это строка из стихотворения Бодлера:
«Печальна и трудна наука дальних странствий,
Сегодня как вчера, до гробовой доски,
Все наше же лицо встречаем мы в пространстве…»
В чем Вы видите смысл этого стихотворения? От себя не уйти?
– Ну, конечно же, от себя никуда не уйти. Но самое главное, что мы сами себя узнаем, сталкиваемся с собой, благодаря этой науке дальних странствий со своим собственным лицом встречаемся.
– Лицом к лицу лица не увидать?
– И собственного тоже!
– Что Вас больше всего удивляет в Хворостовском, ведь Вы давно его знаете?
– Самоотверженность во всем – от творческих поисков до частной жизни.
– Что радует?
– Самоотверженность.
– Это надо подумать. Упрямство, пожалуй. Вы знаете, в чем разница между упрямством и упорством? Упорный человек знает, чего он хочет, а упрямый – чего он не хочет. Или ему кажется, что он знает. Часто бывает, что именно то, чего он не хочет, ему следовало бы хотеть.
– Например?
– Ну, например, какое-то новое, неожиданное направление в своем творчестве. Сотрудничество с артистами не столь остроклассического жанра.
– Вы имеете в виду Мадонну, с которой, по его собственному выражению, он не стал бы петь даже за миллион?
– И ее тоже, и Андреа Бочелли, который чрезвычайно популярен сейчас на Западе, поет и оперную и эстрадную музыку.
– Как наш Басков?
– Да нашему Баскову прыгать до его уровня нужно столько же… ладно, воздержимся от сравнений. Ведь предлагали Диме спеть с Бочелли. Так нет, ни за что! Ведь и Паваротти, и Кабалье не стеснялись выступать с представителями другого музыкального жанра. И это не только не убавило, даже наоборот, добавило интереса к ним.
– Вы ему говорили об этом?
– Говорил.
– И что?
– А ничего. Отвечает: поют с ними, и на здоровье. Это их проблемы. Наверное, если бы Дима не имел этого отрицательного качества – редкого упрямства, он был бы просто уникальной личностью. Хотя я думаю, что рано или поздно ему захочется выйти за рамки чисто классического амплуа, что-нибудь да осенит его как-нибудь ночью.