#ХворостовскийЭпизоды «Неосторожным» сравнение это было, пожалуй, не для нашего Артиста. А для тех, кто, как завороженный первобытный человек, не мог оторвать своего атавистического взгляда от мерцающего огонька, который, наверное, всякий яркий талант в себе заключает. Недавно услышала уже о герое нашей книги: «Россия ему не нужна, да и России он не нужен. Подумаешь, современный Шаляпин. Обойдемся». Однако это мнение как-то уравновесило другое, когда один из руководителей Центрального Дома актера после исполнения Хворостовским цикла военных песен сказал: «Вы знаете, я вспомнил, как у нас на вечере все спрашивали: А где он живет? Ах, в Лондоне! Да пусть живет, где хочет, хоть на Марсе. Важно, что он делает. При случае передавайте ему поклон от меня, да и от всех нас». Речь шла о том вечере в Доме актера в 2001 году, когда, приехав в Москву, чтобы спеть Риголетто в театре Новая опера, он выбрал время для встречи с «художественной общественностью», как говорили в старину. Он отвечал на вопросы, много пел, в совершенно не приспособленном для пения зале. На репетиции вышел на сцену и трижды хлопнул в ладоши, проверяя акустику. Устроители вечера похолодели: «Но мы же предупреждали, что наш зал не Карнеги-холл!» И я услышала знакомую фразу: «Ничего, будем бороться».
«После юбилея...» Творческий вечер Хворостовского и Аркадьева в Доме актера
Один мой знакомый потом говорил, что, вернувшись домой после вечера, поставил пластинку Шаляпина, чтобы послушать «Ноченьку» в его исполнении. Хворостовский, по уже сложившейся традиции, «Ноченькой» заканчивал вечер. Мой знакомый не мог решить, кто лучше: «Разные. Хотя что-то общее есть. А что, не знаю».
Сам Дмитрий Александрович, как мне сдается, вторым Шаляпиным быть не хочет. Может быть, потому, что хочет быть первым Хворостовским. «Можно быть хуже меня, можно – лучше, но вровень со мной? Никогда!».
В 1994 году он получил звание Народного артиста России, и во время его краткого визита в Москву мы об этом поговорили.
– Когда-то мы говорили с Вами, что такое имя и что такое звание. И Вы пошутили: «Как смешно звучит: заслуженный артист Италии Энрико Карузо». Однако, поздравляю Вас со званием «Народный артист».
– Спасибо. Я много думал, когда узнал, что мне присвоили это звание. Полагаю, что ни отказываться, ни смеяться над этим нельзя. Неправильно это. Это очень почетное звание, которым нужно гордиться, которое нужно ценить. Наверное, я его не заслуживаю, потому как, не работаю ни в одном из российских театров, не числюсь ни в одном штате. Видимо, многие мои коллеги с присвоением мне этого звания не согласятся.
– А разве нужно служить в театре и числиться где-то в штате, чтобоы носить это звание?
– Я всегда думал, что да.
– Однако, насколько я знаю, в программах Ваших зарубежных концертов часто звучит совсем неизвестная «там» русская музыка. Благодаря Вам, она становится известной и даже любимой. Это что – патриотизм, эмоциональность, принципиальность?
– Не знаю. Может быть, все эти свойства, перечисленные Вами, а может быть, ни одного из них. Я ведь русский человек, и никто другой, кроме русского, не может лучше чувствовать и исполнять эту музыку.
– Так зачем же служить в театре, чтобы иметь звание Народного артиста России?
– Чтобы получать надбавку к ставке в театре (смеется).
– Мне Ваши родители сказали, что Вы особенно волнуетесь перед концертами именно в Москве и именно в этом зале – Большом зале консерватории.
– Да, прямо до дрожи.
– А, почему?
– Трудная публика, непредсказуемая, очень много ждущая от тебя. Волнуюсь, как будто первый раз выхожу на сцену. Да нет, первый раз так не волновался, молодой был, глупый. Чем старше становлюсь, тем больше волнуюсь.
– Ну да, как в той байке: Когда мне было двадцать лет, я говорил «Я», в тридцать уже говорил «Я и Моцарт», потом «Моцарт и Я», а сейчас говорю просто «Моцарт». Что Вы сейчас говорите о себе?
– Не скажу (смеется).
– Ну и не надо. Как нашли Россию? Ведь год не были?
– Дорогой, теплой. Как домой возвращаешься, встречаешься с любимыми людьми, которых давно не видел.
– «Как домой»? Почему «как»? Разве здесь не Ваш дом?
– Давайте не будем об этом.
– Хорошо, не будем. Не буду также спрашивать у Вас «ладно ль за морем, иль худо», по-всякому, наверное, но «какое в мире чудо?» Есть ли?
– Есть. Есть чудо. По-моему, это наша Россия, которая развивается непредсказуемо и удивляет, и еще будет удивлять весь мир.
– Да, забыла Вас спросить. Знаете ли Вы, кто был первым Народным артистом среди певцов?
– Знаю. Шаляпин.
«Совет Народных Комиссаров Союза Коммун Северной области постановил: в ознаменование заслуг перед русским искусством – высокодаровитому выходцу из народа, артисту Государственной оперы в Петрограде Федору Ивановичу Шаляпину – даровать звание Народного артиста. Звание Народного артиста считать впредь высшим отличием для художников всех родов искусств…» (Ф. И. Шаляпин – Народный артист – Кр. газ. 13 ноября 1918 г. «Летопись жизни и творчества Шаляпина»)
Звания этого Шаляпина лишили, когда он навсегда уехал из России. Но… в предисловии к его книге «Маска и душа» сын Шаляпина, Федор Федорович, по-моему, очень точно заметил: «Я знаю: некоторые ругают его, что он уехал. Прочтите внимательно: он никуда не уезжал. Он прошел со своим народом весь путь, который был Шаляпину предназначен!».
В 1922 году, в интервью газете «Накануне» (Берлин) он заявил: «Я – русский. Я люблю Россию. Я люблю искусство и Россию – и больше ничего. Я живу в искусстве и в России – это воздух, которым я дышу. Я люблю Россию не так, как вы. Вы любите Россию так-то и потому-то, у вас какие-то формулы и какие-то рассуждения есть на этот счет, а я без формул и рассуждений. Я сердцем люблю Россию. Просто. «Вообще». Понимаете?»
Позже, когда Шаляпин давно уже не жил в России, но, наверное, «несчастным изгнанником» казаться не хотел, он написал в самом начале своей книги «Маска и душа»: «Не скрою, что чувство тоски по России, которым болеют (или здоровы) многие русские люди за границей, мне вообще не свойственно. Оттого ли, что я привык скитаться по всему земному шару, или по какой-нибудь другой причине, а по Родине я обыкновенно не тоскую. Но, странствуя по свету и всматриваясь мельком в нравы различных народов, я всегда вспоминаю мой собственный народ, мою собственную страну. Вспоминаю прошлое, хорошее и дурное, личное и вообще человеческое. А как только вспомню – взгрустну… Бешеная, несуразная, но чудная Родина моя! Я в разрыве с ней, я оставил ее для чужих краев. На чужбине, оторванные от России, живут и мои дети. Я увез их с собою в раннем возрасте, когда для них выбор был невозможен. Почему я так поступил? Как это случилось? На этот вопрос я чувствую себя обязанным ответить. Вот почему в этой книге я уделяю немало места воспоминаниям о последних годах моей жизни в России, которая в эти годы называлась уже не просто Россией, а социалистической и советской».
Судя по тому, что написано о Шаляпине (современниками, друзьями, знакомыми, исследователями), Федор Иванович отнюдь не был однозначным человеком – однозначно плохим, однозначно хорошим, однозначно великим во всех своих проявлениях. Это понятно. Чем масштабнее личность, тем она разнообразней, однообразие всегда скучно. В одном сходятся все: Шаляпин был великим явлением искусства, к которому никто не может приблизиться более ста лет. Наш знаменитый оперный режиссер Б. А. Покровский в одном из своих интервью сказал, что во всех художественных вузах он ввел бы специальный предмет, под названием «Шаляпин».
«Достиг я высшей власти» – Монолог Бориса из оперы М. Мусоргского «Борис Годунов» – Фёдор Шаляпин
Некоторые специалисты считали, что Федор Иванович не обладал громоподобным голосом, говорят, были и более мощные и более красивые голоса, когда он пел, не тряслись люстры в зале. Однако, весь зал, в панике поднимался со своих мест и в ужасе оглядывался, когда Борис Годунов – Шаляпин спрашивал со сцены: «Что там?! В углу… колышется, растет…». А поразительное умение понять и предъявить дух и характер других народов в итальянской, французской, немецкой музыке? Многие считают, что в основе гения Шаляпина лежит художественная система, основанная на сочетании данных ему от Бога музыкальных, актерских, литературных, режиссерских, скульптурных, графических и прочих выдающихся способностях. Из книги воспоминаний его друга, художника Константина Коровина: «Говорят, не будет больше такого артиста, как Шаляпин. Может быть, и родится. Но будет ли та среда, которая поможет любовью и вниманием создаться артисту?».
Вот-вот! Среда для обитания таланта. Вспомним окружение молодого Шаляпина: Мамонтов, Рахманинов, Римский-Корсаков, Коровин, Врубель, Левитан, Ключевский… и ведь сам Шаляпин хотел все, что он знал и умел, отдать, передать. --------------- Федор Шаляпин в Крыму
«Я согрел мечту, которая была мне дороже всего. Я решил посвятить и мои материальные средства, и мои духовные силы, на создание в России интимного центра, не только театрального, но и вообще – искусства. Есть в Крыму в Суук-Су, скала у моря, носящая имя Пушкина. На ней я решил построить замок Искусства. Именно замок. Я говорил себе: Были замки у королей и рыцарей, отчего не быть замку у артистов? Я приобрел в собственность Пушкинскую скалу, заказал архитектору проект замка, купил гобелены для убранства стен… Мечту свою я оставил в России разбитой… Моя мечта неразрывно связана с Россией, с русской талантливой и чуткой молодежью. В какой-нибудь Охайо или на Рейне этот замок Искусства не так меня прельщает. И вспоминается мне Мамонтов. Он тоже тратил деньги на театр и умер в бедности, а какое благородство линий, какой просвещенный, благородный фанатизм в искусстве! А ведь он жил в «варварской» стране и сам был татарского рода. Мне не хочется закончить мою книгу итогов нотой грусти и огорченности. Мамонтов напомнил мне о светлом и творческом в жизни. Я не создал своего театра. Придут другие – создадут. Искусство может переживать времена упадка, но оно вечно, как сама жизнь». (8 марта 1932 года, Париж) ------------------------ Мыс Футя (Султанка)
Наверное, Дмитрий Хворостовский сильно удивится, если скажут, что мысль реанимировать в России шаляпинскую идею о «замке Искусств» принадлежит ему. Но это именно так. Вернее, не ему лично и конкретно, а его таланту, с которым, как и с другими талантами, его соотечественникам не хотелось расставаться, как расстались мы со многими. И то самое окружение, среду для них создать, которую когда-то создал для молодого Шаляпина великий русский меценат Савва Мамонтов. Без него Шаляпин, вполне возможно, так и остался бы «типом суконной слободы», по выражению Константина Коровина.
Тут самое время вернуться к неугомонным Предпринимателю и Журналисту, поскольку хроника их иллюзий еще не завершена. Не получился Оперный центр, может быть, под шаляпинскую идею что-то другое получится. Да и прошедшее время, как хороший скульптор, отсекло все лишнее и высветило главное, скрытое от них тогда, в суетном беге событий. Весьма полезно бывает попытаться взглянуть на себя со стороны.
Не знаю уж, хорошо это или плохо, но всю свою деловую жизнь Журналист проработал в одной редакции и на одной и той же теме. Поэтому по долгу службы знал многих из той сферы, которая называется «культура и искусство». Ему довольно быстро удалось договориться с директором дома-музея Ф. И. Шаляпина в Москве. На афише, выпущенной домом-музеем, значилось:
13 января 1992 года Творческий вечер. Лауреат Государственной премии России Лауреат Всесоюзного и международных конкурсов Дмитрий Хворостовский. Партия фортепиано – дипломант Всесоюзного и международных конкурсов – Наталия Богелава. Арии из опер и романсы русских композиторов.
Концерт Дмитрия Хворостовского в Доме Шаляпина 13/01/1992
Концерт Хворостовского в Доме Шаляпина – это, конечно, хорошо, но этого мало. Надо бы под это дело объявить о новом проекте «Замок Искусств». Кроме Хворостовского, нужны еще имена, которые бы эту идею поддержали и составили ту самую «среду» для молодых талантов. Не только присутствовать на концерте, но и участвовать в обсуждении «сумасбродной идеи», как выразился потом один из участников вечера, дали согласие: знаменитый бас Большого театра И. И. Петров, которому сама дочь Шаляпина когда-то подарила перстень отца (он его всегда надевал, когда пел Бориса Годунова); не менее знаменитый артист кино и театра А. В. Петренко, глубоко любящий и понимающий музыку, сам прекрасно поющий; искусствовед Ю. А. Бычков, которому удалось в музее архитектуры им. Щусева отыскать эскизы того самого Замка, сделанные для Шаляпина академиком архитектуры Фоминым. ------------------- Боковой фасад замка искусств. Эскиз А. В. Щусева. 1917
Все замечательно, но, как известно, какого бы масштаба событие не произошло, если о нем не рассказали по телевизору, то можно считать, что его вовсе не было. Предприниматель нашел средства на оплату телевизионной техники, дабы все это действо было зафиксировано на пленку и стало достоянием общественности. Однако, как говорили древние римляне: «При согласии даже малые дела растут, при несогласии великие дела разрушаются». Уж насколько малым или великим было задуманное предприятие, одному Богу известно. Но абсолютно всем было или стало известно, что Бог не одарил Журналиста хорошим характером и аналитическим складом ума. Сколько ни убеждал Предприниматель Журналиста, что в основе любого вида деятельности лежит искусство допустимых компромиссов, терпимости, даже Артист намекнул Журналисту, что он не умеет разговаривать с людьми, и от этого много теряет, делу это не помогло. Журналист с самого начала умудрился поссориться со всеми: с руководством музея Музыкальной культуры им. Глинки, чьим филиалом являлся дом-музей Шаляпина, с Министерством культуры и даже с Артистом, который во всей этой ситуации, вел себя очень достойно. Мало того, что он согласился принять участие во всех разговорах и дать бесплатный концерт, специально подготовив программу из репертуара Шаляпина. Когда музей им. Глинки стал требовать еще и арендную плату за концертную площадку (гостиная Шаляпина, где стоял рояль Рахманинова, и кругом сплошные раритетные экспонаты), а денег на это не было, Артист спокойно сказал: «Бог с ними, давайте я им заплачу». Но такого рода жест, с точки зрения Журналиста, как-то смахивал на мелодраматическую сцену из оперы «Травиата», когда оскорбленная сторона бросает пачку денег в лицо стороне, ее оскорбившей. Фальш какая-то. Ведь такое благородное дело задумали! Вспомнился Шаляпин: «Сезон за сезоном, год за годом – все в театрах трафаретно и безжизненно. «Травиата» и «Травиата». Фальшивые актеры, фальшивое реноме, фальшивые декорации, фальшивые ноты – дешевка бездарного пошиба».
«Ты им еще за билеты на собственный концерт заплати, которые они за 15 минут продадут и двойной доход иметь будут», – рявкнул Журналист, в пылу полемики подзабыв, что между доходами музея и билетных спекулянтов есть разница. После всех ссор и скандалов вечер все-таки состоялся. Расстроенный Артист взял себя в руки, и, видимо, вспомнив собственный девиз «будем бороться», хотя само понятие «борьба» он терпеть не мог, прекрасно спел концерт.
Директор музея провел экскурсию по всем шаляпинским комнатам и залам с лицами, приглашенными для съемки, рассказал много интересного и поучительного о жизни и судьбе Федора Ивановича. Затем, опять же под пристальным взглядом телекамер, состоялось обсуждение проекта «Замок Искусств». Уже смонтированная передача заканчивалась воззванием:
«Дамы и Господа! Проект «Замок искусств» по своему идейному содержанию может начинать работать уже сейчас, до решения вопросов о строительстве. Для этого необходимы усилия всех нас. Призываем государственные, общественные, коммерческие организации и частных лиц «войти» «Войти, аль нет?» Наши телефоны…».
Для того, чтобы все стало понятным, позволю себе процитировать фрагменты другой передачи, сделанной в телекомпании «Ren-TV» и завершавшей целый сериал под названием «Замок искусств». До сих пор признательна президенту телекомпании Ирене Стефановне Лесневской, как бы ни сложились наши отношения в дальнейшем, за то, что она взяла тогда этот абсолютно некоммерческий проект. Возможно, кому-то из отечественных талантов, он принесет пользу. Итак, фрагмент из итоговой, десятой по счету, передачи «Замок искусства».
Закадровый текст журналиста: «… Мы предложили всем заинтересованным лицам принять участие в реализации проекта «Замок искусств». Его автор – Федор Иванович Шаляпин – имел в виду целую систему, которая давала бы возможность жить и процветать талантам в своем Отечестве. Знаменитая фраза Ивана Грозного из оперы «Псковитянка» «Войти, аль нет?», когда-то сделавшая молодого Шаляпина знаменитым, привлекла внимание. Некоторые уважаемые организации громко объявили о своем желании «войти». Но как «вошли», так и «вышли», уже без всякого шума.
А началось все в сказочную новогоднюю ночь, тринадцатого января 1992 года, под Старый Новый год, в музее Шаляпина. Ночь, вернее поздний вечер и в самом деле был дивным. Снег, старинный дом, свечи, в общем – сказка.
Был и мудрый Сказочник:
А. В. Петренко, актер: «Сегодня как бы сошлись планеты, сошлись звезды: звезда первой величины прошлых лет Иван Иванович Петров и звезда нынешних дней – Дмитрий Хворостовский. И самая вершина – Шаляпинские идеи. И все это вместе – и Новый год, и Новое время, и Бог знает, что еще… Благословенное время, чтобы это начинать, и должно все получиться обязательно».
И добрый Волшебник тоже был:
А. А. Павленко, предприниматель: «Мне бы хотелось, чтобы сегодня, когда у нас состоялся такой разговор, каждый из нас поверил бы в эту идею, и чтобы мы заключили такой договор: принять посильное участие в реализации этой идеи. Я лично могу оказать материальную помощь и какие-то консультационные услуги, чтобы все это получилось с меньшей кровью».
Конечно, был прекрасный Принц. Какая же сказка без него?
Дмитрий Хворостовский пел «Серенаду Дон Жуана»:
«Много крови, много песен для прекрасных льется дам…»
Совсем недавно я услышала несколько строк, поразивших меня своей точностью:
«Счастлив лишь тот, кому победа далась не кровью, а умом. Счастлив, кто точку Архимеда сумел найти в себе самом»
Мы не сумели. Но обратимся еще к одному фрагменту из итоговой передачи нашего сериала.
«… И вознамерились мы воплотить в жизнь мечту Шаляпина. (Чего не бывает в сказке?). И эскизы Замка, которые архитектор Фомин для Шаляпина сделал, нашли, и новые, современные, нарисовали. И чего там только не было, в этом нашем Замке: и театрально-концертный зал, и школа-студия мастеров, и еще Бог знает что, как Петренко сказал. Ну, неужто, наше печально-историческое предназначение в том и состоит, чтобы поставлять всему миру таланты, а самим ни с чем оставаться. Пусть им дома будет хорошо. Звучит фрагмент из романса «Сомнение»: «Не верю, не верю обетам коварным…».
Ох, не зря сомневался Федор Иванович, да и Дмитрий Александрович тоже.
Д. Хворостовский: «Сомнения. Ну, идея совершенно сумасбродная. Но в этом что-то есть. В каждой такой идее есть момент или доля истины. Я думаю, это должно быть. То есть, я не верю в существование какого-то Замка, как реального здания, некого учреждения культуры. Но пусть это будет хотя бы студия, подкрепленная хорошей технической базой. А если там мы сможем осуществлять записи, выпускать компакт-диски, например, если все это будет связано с бизнесом, то почему бы и нет».
Помню, кое-кого кольнуло слово «бизнес» в устах Хворостовского. Ему бы только о высоком думать и говорить. Но возвышенное и земное накрепко связаны между собой, никто тебе ничего не даст просто так, самому фундамент для своих творческих идей надо обеспечивать. Молодой Артист понимал это уже тогда, его бы послушать… Но те, кто большую часть жизни прожил в другой ситуации, когда говорить о деньгах было просто неприлично, когда за нас думали и решали все – где работать, сколько зарабатывать, как зарабатывать… – те оказались просто не готовыми к высшему творчеству, творению собственной судьбы, если угодно.
Архитектор А. И. Таранов, сделавший по нашей просьбе современные эскизы для Замка, тогда сказал: «Дело очень непростое, вы сейчас на нуле – ничего нет, кроме больших идейных затрат на этот проект, а ведь из них ничего не построишь. Задачи здесь очень сложные, но и интересные – создать какой-то микроклимат, ауру для талантов, которые бы вырастали, распускались в этом доме. Будет масса неудач. Был стипендиатом, учился и не вышел в «дамки». Это нормально. Потому что, если хотя бы один выйдет – значит, вся затея себя оправдала».
К сожалению, не вышли в «дамки» наши замки. Однако, как сказать.
По странному стечению обстоятельств, именно эти строки я пишу, только что вернувшись из Большого зала Московской консерватории. Там был концерт-закрытие международного конкурса пианистов им. Скрябина. Зашла туда случайно, оторвавшись от этих своих записок на несколько часов. Поскольку за конкурсом я не следила, то спросила у его устроителей: «А кто первую премию получил?» – «Коробейников» – «Андрей его зовут?» – «Да, Андрей. Талант, надо Вам сказать, исключительный. Все международное жюри так считает». Ровно десять лет назад, в одном из выпусков нашего сериала «Замок искусств», мы рассказали о восьмилетнем Андрюше Коробейникове из подмосковного городка Долгопрудный. Он учился в детской музыкальной школе «Ровесник» и его педагог тогда сказала: «Способных было много, но такой как он один. Ничего подобного в своей жизни не встречала. Господи, ему бы быт наладить, высыпаться, питаться нормально». Андрюша играл на рояле, скрипке, сочинял музыку, пел в детском хоре Большого театра, создал школьный эстрадный ансамбль. Это в восемь лет-то. Во время интервью он не по возрасту толково и интересно отвечал на вопросы, но как-то чуть замедленнее, с паузами. Я даже спросила с легким раздражением: «О чем ты думаешь все время?» – «У нас дома нет с мамой. Негде жить, мама работает сторожем, я сплю у нее на работе, вот и сейчас спать хочется» – по-детски искренне ответил он, как бы извиняясь перед взрослой тетей за то, что осложняет ее работу. После передачи Андрюшины проблемы неожиданно вызвался решить некий современный Мамонтов: и небольшую квартиру ему с мамой купили, и пианино, и стипендию несколько лет выдавали. Хотя никаких гарантий, что из него выйдет новый Шаляпин или Рихтер не было. Мало ли из этих «вундеркиндов» ничего не получалось. Но выжить и выучиться Андрюше помогли.
Когда на заключительном концерте конкурса Скрябина восемнадцатилетний пианист властно взял меня за руку, да и не только меня, а весь зал, и повел за собой в такие космические дали скрябинской музыки, о которых многие и не подозревали, я вспомнила слова архитектора Таранова: «Будет масса неудач. Был стипендиатом, учился и не вышел в «дамки». Это нормально. Потому что, если хотя бы один выйдет – значит, вся затея себя оправдала».
Что касается строительства самого здания, то где-то как-то тоже что-то «проклюнулось». В 98-м году в мои руки попала бумага, на которой была изображена заставка-символ телесериала «Замок искусств» и черным по белому написано: «Межрегиональный шаляпинский Центр на международной конференции, посвященной столетию имения Суук-Су», поддержал идею строительства «Замка искусств» для талантливой молодежи, о котором мечтал Федор Иванович Шаляпин». Не знаю, построили они что-нибудь или нет, Крым, где находится имение, принадлежит уже другому государству, но, в конце концов важна не только истина, но и путь к ней.
Итоги «большого пути» подводили мы с Дмитрием Хворостовским, принимавшим посильное участие во всех этих «сумасбродных идеях», которые, повторюсь, были вызваны к жизни его талантом и личностью.
В июле 92-го года случились у него гастроли в Одессе и съемочная группа, предполагавшая сделать фильм о Хворостовском, погналась за ним. Стояла чудовищная жара. Он появился перед нами слегка отяжелевший после вчерашнего концерта в Одесском оперном театре и последовавшего за ним банкета, в шортах и легкой майке. Оператор прошептал: «Может быть, он как-то оденется? Попроси его». Я также шепотом ответила: «Нет, пусть сидит голый. Пусть будет все по правде». Хворостовский, обладая, как вы понимаете, хорошим слухом, тут же откликнулся из дальнего угла комнаты, где он пытался причесаться перед зеркалом: «Я не голый, я загорелый. Мог бы конечно надеть смокинг, но он после вчерашнего концерта до сих пор не высох».
– Хорошо, начнем. Давай назовем наш разговор «Воспоминания о будущем». Мы поработали в разных ситуациях. В первом интервью, в 89-м году я спросила, «почувствовал ли ты себя знаменитым?». И ты ответил, что «нет», просто концерт прошел достаточно успешно. Когда тебя сейчас иногда называют «великим русским» певцом, как ты к этому относишься?
– Ну, точно так же, как тогда к твоему вопросу. С тех пор мы перешли на «ты», что очень хорошо, легче общаться, я тебе за это благодарен. В твоем вопросе звучала ирония, я не мог ее не уловить, но старался ответить искренне.
---------------------
Как-то я прилюдно обратилась на «ты» к Дмитрию Александровичу, и тут же получила замечание от кого-то из поклонников, что пытаюсь встать «вровень с гением». Я не пытаюсь, поверьте. Просто так сложилось исторически, и если я заменю все «ты» на «вы» в расшифровке этого давнего разговора, то он может стать искусственным, ненатуральным, может уйти главное – личность героя. Так что пусть уж извинит меня придирчивый читатель.
---------------------
– В таких эпитетах – «великий русский певец» – должна звучать ирония, иначе невозможно жить от своей «великости». Я не считаю себя «великим русским певцом», но я считаю себя русским певцом.
– А что ты вкладываешь в понятие «русский певец»?
– Прежде всего, национальность свою. Я русский. Даже сейчас, когда я несколько повернул свое амплуа в сторону итальянской оперы. Я опять же, представляю свою Родину, Россию.
– В конце жизни Шаляпин говорил, что наконец-то на Западе от него отстали и перестали называть «Star» – «звезда», понимая особенности его искусства, а, следовательно, и особенность места во всем мировой искусстве. Как ты думаешь, Запад понимает тебя или для него ты просто «Star», каких, в общем-то, достаточно много?
– Дело в том, что я сам-то себя еще не достаточно хорошо понимаю, а уж требовать от Запада этого понимания было бы глупо, пожалуй. Наверное, не все понимают. Кто-то понимает. Ты знаешь, сейчас в Лондоне открылся мой фан-клуб.
– Так, интересно…
– Года три меня преследовали письма, подарки разные, цветы от анонимных почитателей, кто-то подписывался. И, в конце концов, два месяца тому назад я был в Лондоне, работал в Ковент-Гардене, и для меня открылись мои почитатели. Они попросили разрешения открыть мой Фан-клуб. Для этого я должен был подписаться как-то, в общем, документально это оформить.
– Это клуб любителей твоего искусства – так я поняла?
– Да, клуб почитателей.
– В Кишиневе есть такой же клуб, насколько я слышала.
– В Кишиневе есть, да. И, в общем, я был, конечно, очень польщен и разрешил это сделать. Я думаю, что эти люди в какой-то мере понимают то, что я прежде всего русский, мою необычность что ли. А в основном, конечно, публика, которая меня видит, она, прежде всего, видимо, узнает меня по голосу, по моей внешности, по тому, что я еще достаточно молод и неплохо смотрюсь на сцене, да?, что, в общем довольно нечасто встречается среди певцов. Хвастаюсь, да?
– Ну почему, это правда. Было бы странно, если бы ты сейчас кокетливо жмурился, рассказывал, как ты стар и уродлив, а поклонники почему-то прохода не дают…
– Пока что любят. Дело в том, что на Западе в моих концертных программах, как правило, присутствует русская музыка, причем русская музыка, которая не всегда даже знакома людям на Западе. Я очень часто пел романсы Римского-Корсакова, Бородина, Рубинштейна, которые абсолютно неизвестны. И как это не странно, в моих комбинациях, я это комбинировал с итальянской, старинной музыкой, именно вторая часть, русская музыка, была наиболее как-то любима ими. Я видел этот эффект, когда зрители, читая программки с подстрочным переводом (это очень неудобно), в конце концов программки эти закрывали и слушали меня, а потом вставали в конце концерта. Очень я это ценю. И я думаю, что в какой-то мере я немного сдвинул понятие о русском человеке, о русскости что ли, о русской музыке, прежде всего.
– Скажи, а что тебе дал Запад?
– Ну, во-первых, Запад дал мне стабильную работу, уверенность в себе. На Западе я получил опыт…
– Какой?
– Всякий. Разный. Там все… жестко. Моей карьере «там» всего три года, но мне кажется, что в течение каждого года я проживал два, а то и три… Как на войне – года за два. Я очень сильно изменился, сам чувствую, за это время.
– В творческом плане или в человеческом?
– В творческом плане и, соответственно, в человеческом, потому как для меня эти два слова неразделимы. Моя жизнь – это моя работа. Отними у меня возможность петь – и все, я буду никто и ничто.
– Ну, почему? Можно ведь заняться чем-то другим. Например, открыть какое-то свое дело, Запад и этому должен был научить, наверное…
– Да нет. Я стараюсь, по возможности, держаться подальше от всяких деловых вещей, от бизнеса голого… Мне этого никогда не постичь. Но, ты знаешь, в Америке мне рассказывали много историй о русских людях, о второй или, наверное, третьей волне эмиграции, которые сделали свой бизнес из ничего, став мультимиллионерами.
– Талант?
– И еще какой! Они это делали талантливо, с большой долей выдумки. У нас, русских, есть какая-то особая генетическая программа – талантливо выходить из ситуации.
– Как-то в интервью ты сказал, что делаешь имя и деньги. Имя – понятно. А деньги? Наверное, не для того, чтобы купить пять «Мерседесов». Дальше что?
– У меня нет ни одного «Мерседеса». И я по этому поводу особо не грущу.
– Да нет, это я так, для примера…
– Я не могу сегодня быть доволен тем моим ответом, сегодня я ответил бы по-другому. Я просто пытаюсь найти себя. Ты, наверное, знаешь, что найти себя – самое трудное. Это, пожалуй, потруднее, чем делать деньги или даже делать имя. Сейчас я стою на неком перепутье, опять какая-то переоценка того, что сделано. Я недоволен тем, что осталось у меня позади. Хотя кое-что сделано правильно. Но, будь я сейчас в начале карьеры, кое-что я сделал бы по-другому.
– А не хочешь сказать, что именно?
– Нет. Зачем? Что сделано – то сделано.
– Извини. Но, наверное, есть что-то такое в твоей жизни и творчестве, чем ты доволен, может быть даже счастлив…
– Счастлив, счастлив… Что это такое? Постоянно счастливым быть нельзя, это глупое состояние… Счастье – это очень короткий миг, состояние души в этот короткий миг...
– Слава Богу, что ты нашел ответ на вопрос, на который все человечество на протяжении веков толком ответить не может – что такое счастье. А что такое самое большое богатство на земле?
– Свобода.
– О, а это что такое свобода?
– О, господи! Так все и расскажи. «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Конечно нельзя. Каждый человек живет с ворохом обязанностей перед людьми, своей семьей, которые он несет на своем горбу. Так же и я. Я о другом говорю: о свободе выбора, о свободе в своей профессии. Я к этому стремился, и это у меня есть. Здесь я абсолютно свободен.
– Одна из первых статей о тебе называлась «Тоска по Родине». Не в прямом смысле, имелась в виду не ностальгия… Кстати, это чувство тебе знакомо?
– Да, конечно. Постепенно чувство это притупляется, но особенно остро оно, когда ты только уезжаешь. Я терпеть не могу уезжать. И первые две-три недели проходят очень тяжело. Меня тянет обратно. Но ведь я приезжаю сюда… Это ведь тоже счастье – иметь возможность время от времени приезжать на Родину. У Шаляпина, Рахманинова и многих других русских людей такой возможности не было. За границей я пытаюсь изменить стереотип видения русского человека… советского человека. Мы все – советские люди. Я прошу прощения, мы русскими-то стали совсем недавно. Мы сейчас, пожалуй, слишком много говорим об этом, чтобы самих себя убедить: я русский, русский, я не из Совдепии! Я пытаюсь что-то изменить даже в прочтении западными постановщиками сюжетов русских опер. Иногда просто не можешь узнать русский сюжет, русскую оперу. Сначала я протестовал очень буйно. Я чуть не открутил шею директору одного европейского театра за то, что я увидел на сцене. Что я мог сделать? Я просто на него накричал. Он мне сказал: «Ты никогда не будешь петь в моем театре». Я ответил: «Пожалуйста. В таком г…не я петь не хочу». Кстати, постановка была с технической точки зрения очень приличная, профессиональная, но совершенно не про то. Мне было стыдно, обидно до дрожи, просто до слез, что так представлен русский сюжет и русский человек. Вот в этом и есть моя борьба, если тебе так нравится это слово. Я знаю, что русские, приезжая на Запад, часто говорят в своих интервью: «Ах, как у нас плохо!». Да, все знают, как у нас плохо, но у нас есть кое-что такое, чего у них нет.
– Например?
– Например? Как-нибудь потом скажу, не сейчас, а то года через два и поговорить со мной будет не о чем. Уже все сказал.
– Ты как-то сказал: «Наша действительность глубоко отразилась на судьбе моего отца. Он мог бы стать большим артистом. Я только его продолжение». На твоей судьбе наша действительность вроде бы не отразилась. Что это – случай, судьба, перемены в стране?
– Ты сама ответила на этот вопрос. Судьба, удача, перемены в стране, время идеальное, когда есть возможности для таких, как я, самим решать свою судьбу. Талант, который мне дали родители и Бог.
– Помнишь, в музее Шаляпина Иван Иванович Петров вспомнил о Большом театре тех времен, когда там пели Лемешев, Козловский, Рейзен, Пирогов, Максакова, да что там говорить. А как то время, которое мы называем сейчас чудовищным…
– …взрастило таких личностей? Не знаю. Возможно, этому способствовала централизованная система, когда Большой театр на протяжении многих лет собирал лучших, отбирал таланты, копил их, воспитывал. И люди эти, работая вместе, живя вместе, создавали нечто… Сейчас этого нет. Большой театр отторг все таланты, которые он имел.
– Говорят, там платят мало.
– Да, господи! Если бы Большой оставался Большим, то я, да что я, кто угодно, приехал бы и почел за честь спеть в нем бесплатно.
– Боюсь, мы не сможем ответить на вопрос: «Кто виноват?»
– Боюсь, что на вопрос «Что делать?» мы тоже не сможем ответить.
– А тебе не хотелось бы иметь свой театр, что-то там делать свое, нужное и интересное?
– Нет. Я индивидуалист.
– Сейчас ты будешь петь «Онегина» во Франции. А если это будет такая постановка, с которой ты не будешь согласен, что ты будешь делать?
– Давай ты спросишь меня об этом во Франции.
– Когда мы обсуждали в музее Шаляпина «Замок искусств», то ты назвал эту идею «сумасбродной». Почему?
– Это утопичная идея. Идеальный театр, о котором говорил Шаляпин, по-моему, также невозможен, как идеальное общество. Почему Шаляпин считал, что не создал своего театра? Он создал свой театр, который существует в наших традициях, в нашей музыке,в том, что делал Шаляпин, делалось и делается после него. А если эта идея воплотить в жизнь его мечту о «Замке искусств», обретет некую реальность, то это будет один из таких же институтов, центров и т. д., которых уже полно в Москве и везде. Сама идея, конечно, хороша. Без Великих идей ничего невозможно создать. Но это мечта, понимаешь, мечта. Нельзя же мечту принимать за реальность. Я, конечно, не отказываюсь от этого проекта и посильное участие буду в нем принимать.
– А что произошло с оперным центром «МоцАРТ» – как ты думаешь? Почему мы «разбежались» в разные стороны?
– Мы? Я могу говорить только о себе. Хорошо?
– Хорошо. Скажи о себе.
– Я опять почувствовал какую-то долю несвободы. Я честно отдал и свое время, и свои силы, по-настоящему загорелся этой работой и оставил какой-то кусок от себя… там. И когда я понял, что этот спектакль не может быть хорошим, еще до премьеры, это было ужасно. Это было больше, чем провал, потому что он наступил раньше премьеры, для меня. Но я был связан обязательствами и не мог отказаться. Не мог и вступать в споры с режиссером, это неэтично, я должен был выполнять его указания. Нет ничего идеального на этом свете. Собираются люди, хотят что-то сделать, потом в каком-то звене что-то выпадает, и рушится все.
– А почему Мамонтову удалось создать свою знаменитую частную оперу как альтернативу закостенелым императорским театрам, собрать группу выдающихся единомышленников – Рахманинов, Шаляпин?
– Савва Мамонтов! Это было в прошлом веке. Сейчас время совсем другое, уникальное.
– В чем же его уникальность?
– Сейчас происходит революция, даже несколько. Сейчас происходит война. Все рушится, трясется. А мы создаем какие-то театры будущего, институты будущего.
– А может быть, так и надо?
– Я не говорю, что не надо, я объясняю причину провала. Так, как я это понимаю.
– Значит, все оттого,что в стране неспокойно?
– Все оттого, что ничего «не работает». Мой менеджер и продюсер из «Филипс» Анна Барри – она немного говорит по-русски – очень хорошо эту фразу произносит: «Это не работает».
– Хорошо. Сменим тему. Поговорим об имени. Фильм, который мы хотели бы снять о тебе, я думаю назвать «Имя». За очень короткий срок, ты это сделал – имя. То, что ты заслуженный артист и лауреат Госпремии – это звания. А имя? Что это для тебя – знак престижа или знак чести?
– Чести. Какой престиж? Я его честно заработал, согласна? Значит, знак чести. Честь и честно – однокоренные слова.
– Знаешь, у Пастернака есть одна строка… Извини, я напичкана цитатами, цепляешься за ум других, когда своего не хватает.
– Конечно, ты филолог, а я так, вокалист-кретин. Откуда же мне знать?
– «Самоуничижение паче гордости», Дима. Эта строка звучит так: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Бывают поражения, которые важней победы?
– Да. Бывают. Иногда цена пораженья гораздо выше, чем цена победы, победа даже развращает иногда. В последнее время я наконец-то стал получать «тычки», даже имел несколько поражений и сделал для себя глубочайшие выводы на будущее. И за это я благодарен судьбе, которая меня слишком развратила. Ведь до сих пор карьера моя складывалась настолько гладко, настолько неправдоподобно просто и хорошо. Все рецензии, все статьи – ну, просто «супер»: «пришел, увидел, победил». Наконец-то появились и критические статьи. Явного неуспеха нет, но есть кое-что такое, о чем следует подумать. Пел совсем недавно в Ковент-Гардене «Пуритане» Беллини. Если бы ты знала, что написала обо мне английская пресса! Можно было повеситься. Но я подумал, вешаться не стал, а стал работать. И к последнему спектаклю партия у меня выросла раз в десять.
Дмитрий Хворостовский в партии Риккардо в опере Беллини «Пуритане» – Ковент-Гарден, Лондон. 1992
В Ковент-Гардене, как мне кажется, произошло следующее… Впрочем, сначала, опять же позволю себе привести несколько цитат из статьи критика Д. Морозова в газете «Вечерний клуб»:
«Полтора года назад «Независимая газета» опубликовала статью с весьма красноречивым заголовком «Наследник Шаляпина или коллега Рубашкина?». Это была, если не ошибаюсь, первая в нашей прессе попытка критического анализа творчества молодого певца, дотоле приученного лишь к фимиаму. Однако при всем блеске и убедительности статьи сама по себе предложенная альтернатива представляется искусственной. Едва ли Хворостовского когда-либо всерьез манили лавры Рубашкина. Другое дело альтернатива реальная и те тревожные тенденции, что обнаруживают себя все чаще. И главная из них (быть может, не всегда осознанная) – петь не своим голосом. От природы у Хворостовского лирический баритон…, тем не менее его все время тянет к партиям, предназначенным для баритона драматического… Голос певца вдруг утрачивает (к счастью, пока еще не насовсем) свободу и естественность звучания, в нем появляется напряжение, особенно заметное на верхних нотах, тембр становится жестким… Но Хворостовский всего этого словно бы не ощущает и делает следующий шаг: принимает предложение выступить на сцене знаменитого Ковент-Гардена в «Пуританах» Беллини – в партии, кстати, еще не самой драматической. В итоге сокрушительное фиаско, «задокументированное» совершенно разгромной прессой. И вот – новый сюрприз: в последнем концерте перед нами предстал «басящий» Хворостовский. Поющий в низкой позиции, искусственно сгущая звук. Неужели причиной тому столь неосторожно пущенное в обиход прессой сравнение с Шаляпиным..? Надо прежде всего не насиловать свою природу, бережно относиться к полученному свыше дару – уникальному дару» (Дмитрий Морозов «Альтернатива Дмитрия Хворостовского», газета «Вечерний клуб», 1993 г.)
Время показало, что эти тревоги профессиональных и умных критиков (в отличие от некоторых, которых и критиками-то назвать трудно) во многом были напрасными. Князь Елецкий в опере «Пиковая дама» в ответ на попытки друзей удержать его от необдуманных поступков, твердо говорит: «Я знаю, что я делаю». И действительно, знал, выиграв роковую партию у Германа, вроде бы владевшего тайной трех беспроигрышных карт. В этой опере Дмитрий Хворостовский произносит эту фразу так, что не остается никаких сомнений ни в правоте его героя князя Елецкого, ни в его собственной правоте, певца Хворостовского, который, конечно, может в чем-то ошибаться, но всегда готов идти на риск, чтобы убедиться – ошибка или нет. Иначе не выиграешь.
Об этом «фиаско» в Ковент-Гардене он так говорил: «Вопрос стоит жестко – могу я или не могу петь итальянскую музыку так, как это делал Шаляпин, – с таким же пониманием сути, стиля, музыки итальянского языка. Дело не в том, что партия мне не по голосу, просто итальянскую оперу я должен петь как итальянец. Или не петь ее вовсе. Все ноты я спою правильно и «петуха» нигде не дам… Но это только ноты. И эта оплеуха в прессе была мне нужна. Сознательно или бессознательно, но я на нее шел. И теперь знаю, что мне делать».
----------------------------------------------
– Года два назад, когда мы разговаривали в Париже во время несостоявшейся постановки «Пиковой дамы», ты сказал: «Я человек рациональный». Но я знаю также, что ты человек очень эмоциональный. Эти две стихии, сталкиваясь, не могут не высекать искры. Как ты выходишь из этого положения?
– Иногда эмоциональная сторона берет верх, и я имею от этого большие неприятности. Надо учиться разумно сочетать эти две стихии. Надо учиться разумно сочетать эти две стихии, как ты говоришь. Хотя это сложно. Я помню то, что говорил тогда в Париже. Смотрел недавно эту запись. Сидит совершенно глупый мальчик и несет какую-то чушь несусветную. Что-то о холодности сценической…
– Это было не так уж давно, два года назад.
– По моим подсчетам шесть лет прошло. Я же говорил, что мой год это три года.
– Холодность твоя прошла?
– Холодность? (смеется). Это я так – интересничал, молодой был. Волнуюсь на сцене сильно, и иногда мое волнение выражается в забывчивости. Забываю слова. Но я умею сочинять на ходу, импровизировать. Иногда такое споешь… Слава Богу, если это происходит в стране, где не знают языка.
– А как ты работаешь над новыми произведениями, где учишь новые музыкальные тексты и те же слова?
– В самолете, в основном. Я впрягся, у меня хомут на шее, тащу воз. Мои ближайшие планы расписаны на пять лет вперед.
– Это не опасно?
– Опасно. Я должен научиться находить время для остановки, для переосмысления сделанного, для учебы, для настройки своего собственного голоса.
– Ты делаешь это сам?
– Я делаю это сам, используя для этого любую возможность. Вот как сейчас, допустим. Отдыхаю в Мисхоре, пригласил своего близкого друга, пианиста из Англии, отдохнуть и поработать со мной вместе. Совмещаю приятное с полезным.
– Ты все время говоришь: «Я привык это делать сам». Самостоятельность – замечательная вещь. Но… Как бы это сказать? Вокруг тебя всегда очень много людей, но внутри ты можешь остаться совсем один, наедине с самим собой. Ты не боишься?
– Ну что же мне бояться, если я и так сам с собой… всегда.
– У тебя нет потребности поговорить со своим альтер-эго, со вторым «Я»?
– Вряд ли такой человек найдется.
– Тебе не трудно?
– Легко! (усмехается)
– Я знаю, что ты когда-то занимался лепкой. Лепя, делая себя сам, ты не боишься ошибиться в пропорциях, ведь ты не можешь видеть себя со стороны, как это делает скульптор по отношению к своим произведениям.
– Лепит меня жизнь, обстоятельства, хотя я научился их корректировать. А лепкой я давно не занимался. И боюсь снова начать, разочарования боюсь.
– То, что ты стараешься помочь отечественной культуре чисто материально, даешь благотворительные концерты – это твоя душевная потребность или что?
– Как тебе сказать… Я должен помочь людям тем, что я делаю на сцене. Это больше. А то, что я отдаю деньги – это мизер.
– Ты как-то показывал афишу, выпущенную в Америке: «Последний красный баритон». Почему «последний»? Почему «красный»?
– «Последний» – это значит самое свежее блюдо, еще горячее, еще дымится. В этом смысле «последний». Я не последний, будут еще другие за мной, свеженькие…
– А «красный»?
– Не потому, что я из Советского Союза. «Красный» – голос горячий, темперамент горячий, молодой, сильный. ------------- Майка от фирмы Philips Classic с надписью «Последнему красному баритону»
– Ты говорил, что ненавидишь слово «борьба». А как же твои конкурсы? Ведь это всегда борьба.
– Увы, люблю или не люблю я это слово, а бороться приходится. Это не значит толкаться локтями, а бороться за свое место под солнцем, хотя всем хватает. Так что, конкурс мой продолжается. Это хорошо, что с 24-х лет я был погружен в эту конкурсную атмосферу, а еще раньше – в театральную, когда приходится жить и работать среди коллег, которые тебя не хотят.
– Как часто тебя посещают тревоги, сомнения и посещают ли вообще?
– Сомнений очень много, и в последнее время это приобрело просто мучительную форму.
– А в чем сомневаешься?
– Да во всем. Даже в том, что земля круглая. А почему бы тебе не задать самый оригинальный журналистский вопрос: «Какая у Вас мечта»?
– Какая у Вас мечта?
– Спеть «Алеко».
Каватина Алеко из оперы Рахманинова «Алеко» - Дмитрий Хворостовский (1990)
– Но ведь партия Алеко написана, как мне кажется, для другого голоса, более низкого. Хотя, говорят, что Борис Годунов написан для баритона, а Шаляпин бас. И, тем не менее, он его спел, и лучшего Бориса нет и по сей день.
– Я бы не хотел сравнения с Шаляпиным. Не стою я этого… пока. Но оперу «Алеко» я петь могу, я знаю. Может быть даже сделать фильм-оперу «Алеко», пока еще не состарился. Очень бы хотел. Я его чувствую, Алеко.
– И такие планы осуществимы?
– Конечно. Пока все мои планы осуществляются
– А где и с кем ты это сделаешь?
– О господи! Где-нибудь да сделаю, с кем-нибудь да сделаю. Конечно, я хотел бы это сделать для нас. Но мой эксклюзивный контракт с фирмой «Филипс» пока не для нас. Но, видит Бог, я в этом не виноват. Контракт этот дает мне массу преимуществ, очень помогает моей карьере. Да и потом я знаю – рано или поздно все записи, которые я сделал у них, будут у нас. Все равно.
– Все-то ты знаешь…Откуда такая уверенность?
– Не знаю. «Это по ту сторону забора» (смеется), но знаю точно.
----------------------------------------------- Теперь, когда его компакт-диски, выпущенные за рубежом, можно купить у нас в стране, я убедилась, что он действительно «знал». -----------------------------------------------
– Может быть, я не спросила у тебя что-то важное…
– Ничего. В Москве договорим. Спасибо.
(Одесса, 1992 год)
В Москве договорить не получилось. Договаривали уже в Париже, когда в театре «Шатле» готовилась постановка оперы «Евгений Онегин».
Быть русским, принадлежать России: Д.Хворостовский
Наталья Чернова. Дмитрий Хворостовский. Эпизоды…
Глава IV. Неосторожное сравнение с Шаляпиным
#ХворостовскийЭпизоды«Неосторожным» сравнение это было, пожалуй, не для нашего Артиста. А для тех, кто, как завороженный первобытный человек, не мог оторвать своего атавистического взгляда от мерцающего огонька, который, наверное, всякий яркий талант в себе заключает. Недавно услышала уже о герое нашей книги: «Россия ему не нужна, да и России он не нужен. Подумаешь, современный Шаляпин. Обойдемся». Однако это мнение как-то уравновесило другое, когда один из руководителей Центрального Дома актера после исполнения Хворостовским цикла военных песен сказал: «Вы знаете, я вспомнил, как у нас на вечере все спрашивали: А где он живет? Ах, в Лондоне! Да пусть живет, где хочет, хоть на Марсе. Важно, что он делает. При случае передавайте ему поклон от меня, да и от всех нас». Речь шла о том вечере в Доме актера в 2001 году, когда, приехав в Москву, чтобы спеть Риголетто в театре Новая опера, он выбрал время для встречи с «художественной общественностью», как говорили в старину. Он отвечал на вопросы, много пел, в совершенно не приспособленном для пения зале. На репетиции вышел на сцену и трижды хлопнул в ладоши, проверяя акустику. Устроители вечера похолодели: «Но мы же предупреждали, что наш зал не Карнеги-холл!» И я услышала знакомую фразу: «Ничего, будем бороться».
Сам Дмитрий Александрович, как мне сдается, вторым Шаляпиным быть не хочет. Может быть, потому, что хочет быть первым Хворостовским. «Можно быть хуже меня, можно – лучше, но вровень со мной? Никогда!».
В 1994 году он получил звание Народного артиста России, и во время его краткого визита в Москву мы об этом поговорили.
– Когда-то мы говорили с Вами, что такое имя и что такое звание. И Вы пошутили: «Как смешно звучит: заслуженный артист Италии Энрико Карузо». Однако, поздравляю Вас со званием «Народный артист».
– Спасибо. Я много думал, когда узнал, что мне присвоили это звание. Полагаю, что ни отказываться, ни смеяться над этим нельзя. Неправильно это. Это очень почетное звание, которым нужно гордиться, которое нужно ценить. Наверное, я его не заслуживаю, потому как, не работаю ни в одном из российских театров, не числюсь ни в одном штате. Видимо, многие мои коллеги с присвоением мне этого звания не согласятся.
– А разве нужно служить в театре и числиться где-то в штате, чтобоы носить это звание?
– Я всегда думал, что да.
– Однако, насколько я знаю, в программах Ваших зарубежных концертов часто звучит совсем неизвестная «там» русская музыка. Благодаря Вам, она становится известной и даже любимой. Это что – патриотизм, эмоциональность, принципиальность?
– Не знаю. Может быть, все эти свойства, перечисленные Вами, а может быть, ни одного из них. Я ведь русский человек, и никто другой, кроме русского, не может лучше чувствовать и исполнять эту музыку.
– Так зачем же служить в театре, чтобы иметь звание Народного артиста России?
– Чтобы получать надбавку к ставке в театре (смеется).
– Мне Ваши родители сказали, что Вы особенно волнуетесь перед концертами именно в Москве и именно в этом зале – Большом зале консерватории.
– Да, прямо до дрожи.
– А, почему?
– Трудная публика, непредсказуемая, очень много ждущая от тебя. Волнуюсь, как будто первый раз выхожу на сцену. Да нет, первый раз так не волновался, молодой был, глупый. Чем старше становлюсь, тем больше волнуюсь.
– Ну да, как в той байке: Когда мне было двадцать лет, я говорил «Я», в тридцать уже говорил «Я и Моцарт», потом «Моцарт и Я», а сейчас говорю просто «Моцарт». Что Вы сейчас говорите о себе?
– Не скажу (смеется).
– Ну и не надо. Как нашли Россию? Ведь год не были?
– Дорогой, теплой. Как домой возвращаешься, встречаешься с любимыми людьми, которых давно не видел.
– «Как домой»? Почему «как»? Разве здесь не Ваш дом?
– Давайте не будем об этом.
– Хорошо, не будем. Не буду также спрашивать у Вас «ладно ль за морем, иль худо», по-всякому, наверное, но «какое в мире чудо?» Есть ли?
– Есть. Есть чудо. По-моему, это наша Россия, которая развивается непредсказуемо и удивляет, и еще будет удивлять весь мир.
– Да, забыла Вас спросить. Знаете ли Вы, кто был первым Народным артистом среди певцов?
– Знаю. Шаляпин.
«Совет Народных Комиссаров Союза Коммун Северной области постановил: в ознаменование заслуг перед русским искусством – высокодаровитому выходцу из народа, артисту Государственной оперы в Петрограде Федору Ивановичу Шаляпину – даровать звание Народного артиста. Звание Народного артиста считать впредь высшим отличием для художников всех родов искусств…» (Ф. И. Шаляпин – Народный артист – Кр. газ. 13 ноября 1918 г. «Летопись жизни и творчества Шаляпина»)
Звания этого Шаляпина лишили, когда он навсегда уехал из России. Но… в предисловии к его книге «Маска и душа» сын Шаляпина, Федор Федорович, по-моему, очень точно заметил: «Я знаю: некоторые ругают его, что он уехал. Прочтите внимательно: он никуда не уезжал. Он прошел со своим народом весь путь, который был Шаляпину предназначен!».
В 1922 году, в интервью газете «Накануне» (Берлин) он заявил: «Я – русский. Я люблю Россию. Я люблю искусство и Россию – и больше ничего. Я живу в искусстве и в России – это воздух, которым я дышу. Я люблю Россию не так, как вы. Вы любите Россию так-то и потому-то, у вас какие-то формулы и какие-то рассуждения есть на этот счет, а я без формул и рассуждений. Я сердцем люблю Россию. Просто. «Вообще». Понимаете?»
Позже, когда Шаляпин давно уже не жил в России, но, наверное, «несчастным изгнанником» казаться не хотел, он написал в самом начале своей книги «Маска и душа»: «Не скрою, что чувство тоски по России, которым болеют (или здоровы) многие русские люди за границей, мне вообще не свойственно. Оттого ли, что я привык скитаться по всему земному шару, или по какой-нибудь другой причине, а по Родине я обыкновенно не тоскую. Но, странствуя по свету и всматриваясь мельком в нравы различных народов, я всегда вспоминаю мой собственный народ, мою собственную страну. Вспоминаю прошлое, хорошее и дурное, личное и вообще человеческое. А как только вспомню – взгрустну… Бешеная, несуразная, но чудная Родина моя! Я в разрыве с ней, я оставил ее для чужих краев. На чужбине, оторванные от России, живут и мои дети. Я увез их с собою в раннем возрасте, когда для них выбор был невозможен. Почему я так поступил? Как это случилось? На этот вопрос я чувствую себя обязанным ответить. Вот почему в этой книге я уделяю немало места воспоминаниям о последних годах моей жизни в России, которая в эти годы называлась уже не просто Россией, а социалистической и советской».
Судя по тому, что написано о Шаляпине (современниками, друзьями, знакомыми, исследователями), Федор Иванович отнюдь не был однозначным человеком – однозначно плохим, однозначно хорошим, однозначно великим во всех своих проявлениях. Это понятно. Чем масштабнее личность, тем она разнообразней, однообразие всегда скучно. В одном сходятся все: Шаляпин был великим явлением искусства, к которому никто не может приблизиться более ста лет. Наш знаменитый оперный режиссер Б. А. Покровский в одном из своих интервью сказал, что во всех художественных вузах он ввел бы специальный предмет, под названием «Шаляпин».
Вот-вот! Среда для обитания таланта. Вспомним окружение молодого Шаляпина: Мамонтов, Рахманинов, Римский-Корсаков, Коровин, Врубель, Левитан, Ключевский… и ведь сам Шаляпин хотел все, что он знал и умел, отдать, передать.
---------------
Федор Шаляпин в Крыму
------------------------
Мыс Футя (Султанка)
Тут самое время вернуться к неугомонным Предпринимателю и Журналисту, поскольку хроника их иллюзий еще не завершена. Не получился Оперный центр, может быть, под шаляпинскую идею что-то другое получится. Да и прошедшее время, как хороший скульптор, отсекло все лишнее и высветило главное, скрытое от них тогда, в суетном беге событий. Весьма полезно бывает попытаться взглянуть на себя со стороны.
Не знаю уж, хорошо это или плохо, но всю свою деловую жизнь Журналист проработал в одной редакции и на одной и той же теме. Поэтому по долгу службы знал многих из той сферы, которая называется «культура и искусство». Ему довольно быстро удалось договориться с директором дома-музея Ф. И. Шаляпина в Москве. На афише, выпущенной домом-музеем, значилось:
13 января 1992 года
Творческий вечер.
Лауреат Государственной премии России
Лауреат Всесоюзного и международных конкурсов
Дмитрий Хворостовский.
Партия фортепиано – дипломант Всесоюзного и международных конкурсов – Наталия Богелава.
Арии из опер и романсы русских композиторов.
-------------------
Боковой фасад замка искусств. Эскиз А. В. Щусева. 1917
«Ты им еще за билеты на собственный концерт заплати, которые они за 15 минут продадут и двойной доход иметь будут», – рявкнул Журналист, в пылу полемики подзабыв, что между доходами музея и билетных спекулянтов есть разница. После всех ссор и скандалов вечер все-таки состоялся. Расстроенный Артист взял себя в руки, и, видимо, вспомнив собственный девиз «будем бороться», хотя само понятие «борьба» он терпеть не мог, прекрасно спел концерт.
Директор музея провел экскурсию по всем шаляпинским комнатам и залам с лицами, приглашенными для съемки, рассказал много интересного и поучительного о жизни и судьбе Федора Ивановича. Затем, опять же под пристальным взглядом телекамер, состоялось обсуждение проекта «Замок Искусств». Уже смонтированная передача заканчивалась воззванием:
«Дамы и Господа!
Проект «Замок искусств» по своему идейному содержанию может начинать работать уже сейчас, до решения вопросов о строительстве. Для этого необходимы усилия всех нас. Призываем государственные, общественные, коммерческие организации и частных лиц «войти»
«Войти, аль нет?»
Наши телефоны…».
Для того, чтобы все стало понятным, позволю себе процитировать фрагменты другой передачи, сделанной в телекомпании «Ren-TV» и завершавшей целый сериал под названием «Замок искусств». До сих пор признательна президенту телекомпании Ирене Стефановне Лесневской, как бы ни сложились наши отношения в дальнейшем, за то, что она взяла тогда этот абсолютно некоммерческий проект. Возможно, кому-то из отечественных талантов, он принесет пользу. Итак, фрагмент из итоговой, десятой по счету, передачи «Замок искусства».
Закадровый текст журналиста: «… Мы предложили всем заинтересованным лицам принять участие в реализации проекта «Замок искусств». Его автор – Федор Иванович Шаляпин – имел в виду целую систему, которая давала бы возможность жить и процветать талантам в своем Отечестве. Знаменитая фраза Ивана Грозного из оперы «Псковитянка» «Войти, аль нет?», когда-то сделавшая молодого Шаляпина знаменитым, привлекла внимание. Некоторые уважаемые организации громко объявили о своем желании «войти». Но как «вошли», так и «вышли», уже без всякого шума.
А началось все в сказочную новогоднюю ночь, тринадцатого января 1992 года, под Старый Новый год, в музее Шаляпина. Ночь, вернее поздний вечер и в самом деле был дивным. Снег, старинный дом, свечи, в общем – сказка.
Был и мудрый Сказочник:
А. В. Петренко, актер: «Сегодня как бы сошлись планеты, сошлись звезды: звезда первой величины прошлых лет Иван Иванович Петров и звезда нынешних дней – Дмитрий Хворостовский. И самая вершина – Шаляпинские идеи. И все это вместе – и Новый год, и Новое время, и Бог знает, что еще… Благословенное время, чтобы это начинать, и должно все получиться обязательно».
И добрый Волшебник тоже был:
А. А. Павленко, предприниматель: «Мне бы хотелось, чтобы сегодня, когда у нас состоялся такой разговор, каждый из нас поверил бы в эту идею, и чтобы мы заключили такой договор: принять посильное участие в реализации этой идеи. Я лично могу оказать материальную помощь и какие-то консультационные услуги, чтобы все это получилось с меньшей кровью».
Конечно, был прекрасный Принц. Какая же сказка без него?
Дмитрий Хворостовский пел «Серенаду Дон Жуана»:
«Много крови, много песен для прекрасных льется дам…»
Совсем недавно я услышала несколько строк, поразивших меня своей точностью:
«Счастлив лишь тот, кому победа
далась не кровью, а умом.
Счастлив, кто точку Архимеда
сумел найти в себе самом»
Мы не сумели. Но обратимся еще к одному фрагменту из итоговой передачи нашего сериала.
«… И вознамерились мы воплотить в жизнь мечту Шаляпина. (Чего не бывает в сказке?). И эскизы Замка, которые архитектор Фомин для Шаляпина сделал, нашли, и новые, современные, нарисовали. И чего там только не было, в этом нашем Замке: и театрально-концертный зал, и школа-студия мастеров, и еще Бог знает что, как Петренко сказал. Ну, неужто, наше печально-историческое предназначение в том и состоит, чтобы поставлять всему миру таланты, а самим ни с чем оставаться. Пусть им дома будет хорошо. Звучит фрагмент из романса «Сомнение»: «Не верю, не верю обетам коварным…».
Ох, не зря сомневался Федор Иванович, да и Дмитрий Александрович тоже.
Д. Хворостовский: «Сомнения. Ну, идея совершенно сумасбродная. Но в этом что-то есть. В каждой такой идее есть момент или доля истины. Я думаю, это должно быть. То есть, я не верю в существование какого-то Замка, как реального здания, некого учреждения культуры. Но пусть это будет хотя бы студия, подкрепленная хорошей технической базой. А если там мы сможем осуществлять записи, выпускать компакт-диски, например, если все это будет связано с бизнесом, то почему бы и нет».
Помню, кое-кого кольнуло слово «бизнес» в устах Хворостовского. Ему бы только о высоком думать и говорить. Но возвышенное и земное накрепко связаны между собой, никто тебе ничего не даст просто так, самому фундамент для своих творческих идей надо обеспечивать. Молодой Артист понимал это уже тогда, его бы послушать… Но те, кто большую часть жизни прожил в другой ситуации, когда говорить о деньгах было просто неприлично, когда за нас думали и решали все – где работать, сколько зарабатывать, как зарабатывать… – те оказались просто не готовыми к высшему творчеству, творению собственной судьбы, если угодно.
Архитектор А. И. Таранов, сделавший по нашей просьбе современные эскизы для Замка, тогда сказал: «Дело очень непростое, вы сейчас на нуле – ничего нет, кроме больших идейных затрат на этот проект, а ведь из них ничего не построишь. Задачи здесь очень сложные, но и интересные – создать какой-то микроклимат, ауру для талантов, которые бы вырастали, распускались в этом доме. Будет масса неудач. Был стипендиатом, учился и не вышел в «дамки». Это нормально. Потому что, если хотя бы один выйдет – значит, вся затея себя оправдала».
К сожалению, не вышли в «дамки» наши замки. Однако, как сказать.
По странному стечению обстоятельств, именно эти строки я пишу, только что вернувшись из Большого зала Московской консерватории. Там был концерт-закрытие международного конкурса пианистов им. Скрябина. Зашла туда случайно, оторвавшись от этих своих записок на несколько часов. Поскольку за конкурсом я не следила, то спросила у его устроителей: «А кто первую премию получил?» – «Коробейников» – «Андрей его зовут?» – «Да, Андрей. Талант, надо Вам сказать, исключительный. Все международное жюри так считает». Ровно десять лет назад, в одном из выпусков нашего сериала «Замок искусств», мы рассказали о восьмилетнем Андрюше Коробейникове из подмосковного городка Долгопрудный. Он учился в детской музыкальной школе «Ровесник» и его педагог тогда сказала: «Способных было много, но такой как он один. Ничего подобного в своей жизни не встречала. Господи, ему бы быт наладить, высыпаться, питаться нормально». Андрюша играл на рояле, скрипке, сочинял музыку, пел в детском хоре Большого театра, создал школьный эстрадный ансамбль. Это в восемь лет-то. Во время интервью он не по возрасту толково и интересно отвечал на вопросы, но как-то чуть замедленнее, с паузами. Я даже спросила с легким раздражением: «О чем ты думаешь все время?» – «У нас дома нет с мамой. Негде жить, мама работает сторожем, я сплю у нее на работе, вот и сейчас спать хочется» – по-детски искренне ответил он, как бы извиняясь перед взрослой тетей за то, что осложняет ее работу. После передачи Андрюшины проблемы неожиданно вызвался решить некий современный Мамонтов: и небольшую квартиру ему с мамой купили, и пианино, и стипендию несколько лет выдавали. Хотя никаких гарантий, что из него выйдет новый Шаляпин или Рихтер не было. Мало ли из этих «вундеркиндов» ничего не получалось. Но выжить и выучиться Андрюше помогли.
Когда на заключительном концерте конкурса Скрябина восемнадцатилетний пианист властно взял меня за руку, да и не только меня, а весь зал, и повел за собой в такие космические дали скрябинской музыки, о которых многие и не подозревали, я вспомнила слова архитектора Таранова: «Будет масса неудач. Был стипендиатом, учился и не вышел в «дамки». Это нормально. Потому что, если хотя бы один выйдет – значит, вся затея себя оправдала».
Что касается строительства самого здания, то где-то как-то тоже что-то «проклюнулось». В 98-м году в мои руки попала бумага, на которой была изображена заставка-символ телесериала «Замок искусств» и черным по белому написано: «Межрегиональный шаляпинский Центр на международной конференции, посвященной столетию имения Суук-Су», поддержал идею строительства «Замка искусств» для талантливой молодежи, о котором мечтал Федор Иванович Шаляпин». Не знаю, построили они что-нибудь или нет, Крым, где находится имение, принадлежит уже другому государству, но, в конце концов важна не только истина, но и путь к ней.
Итоги «большого пути» подводили мы с Дмитрием Хворостовским, принимавшим посильное участие во всех этих «сумасбродных идеях», которые, повторюсь, были вызваны к жизни его талантом и личностью.
В июле 92-го года случились у него гастроли в Одессе и съемочная группа, предполагавшая сделать фильм о Хворостовском, погналась за ним. Стояла чудовищная жара. Он появился перед нами слегка отяжелевший после вчерашнего концерта в Одесском оперном театре и последовавшего за ним банкета, в шортах и легкой майке. Оператор прошептал: «Может быть, он как-то оденется? Попроси его». Я также шепотом ответила: «Нет, пусть сидит голый. Пусть будет все по правде». Хворостовский, обладая, как вы понимаете, хорошим слухом, тут же откликнулся из дальнего угла комнаты, где он пытался причесаться перед зеркалом: «Я не голый, я загорелый. Мог бы конечно надеть смокинг, но он после вчерашнего концерта до сих пор не высох».
– Хорошо, начнем. Давай назовем наш разговор «Воспоминания о будущем». Мы поработали в разных ситуациях. В первом интервью, в 89-м году я спросила, «почувствовал ли ты себя знаменитым?». И ты ответил, что «нет», просто концерт прошел достаточно успешно. Когда тебя сейчас иногда называют «великим русским» певцом, как ты к этому относишься?
– Ну, точно так же, как тогда к твоему вопросу. С тех пор мы перешли на «ты», что очень хорошо, легче общаться, я тебе за это благодарен. В твоем вопросе звучала ирония, я не мог ее не уловить, но старался ответить искренне.
---------------------
Как-то я прилюдно обратилась на «ты» к Дмитрию Александровичу, и тут же получила замечание от кого-то из поклонников, что пытаюсь встать «вровень с гением». Я не пытаюсь, поверьте. Просто так сложилось исторически, и если я заменю все «ты» на «вы» в расшифровке этого давнего разговора, то он может стать искусственным, ненатуральным, может уйти главное – личность героя. Так что пусть уж извинит меня придирчивый читатель.
---------------------
– В таких эпитетах – «великий русский певец» – должна звучать ирония, иначе невозможно жить от своей «великости». Я не считаю себя «великим русским певцом», но я считаю себя русским певцом.
– А что ты вкладываешь в понятие «русский певец»?
– Прежде всего, национальность свою. Я русский. Даже сейчас, когда я несколько повернул свое амплуа в сторону итальянской оперы. Я опять же, представляю свою Родину, Россию.
– В конце жизни Шаляпин говорил, что наконец-то на Западе от него отстали и перестали называть «Star» – «звезда», понимая особенности его искусства, а, следовательно, и особенность места во всем мировой искусстве. Как ты думаешь, Запад понимает тебя или для него ты просто «Star», каких, в общем-то, достаточно много?
– Дело в том, что я сам-то себя еще не достаточно хорошо понимаю, а уж требовать от Запада этого понимания было бы глупо, пожалуй. Наверное, не все понимают. Кто-то понимает. Ты знаешь, сейчас в Лондоне открылся мой фан-клуб.
– Так, интересно…
– Года три меня преследовали письма, подарки разные, цветы от анонимных почитателей, кто-то подписывался. И, в конце концов, два месяца тому назад я был в Лондоне, работал в Ковент-Гардене, и для меня открылись мои почитатели. Они попросили разрешения открыть мой Фан-клуб. Для этого я должен был подписаться как-то, в общем, документально это оформить.
– Это клуб любителей твоего искусства – так я поняла?
– Да, клуб почитателей.
– В Кишиневе есть такой же клуб, насколько я слышала.
– В Кишиневе есть, да. И, в общем, я был, конечно, очень польщен и разрешил это сделать. Я думаю, что эти люди в какой-то мере понимают то, что я прежде всего русский, мою необычность что ли. А в основном, конечно, публика, которая меня видит, она, прежде всего, видимо, узнает меня по голосу, по моей внешности, по тому, что я еще достаточно молод и неплохо смотрюсь на сцене, да?, что, в общем довольно нечасто встречается среди певцов. Хвастаюсь, да?
– Ну почему, это правда. Было бы странно, если бы ты сейчас кокетливо жмурился, рассказывал, как ты стар и уродлив, а поклонники почему-то прохода не дают…
– Пока что любят. Дело в том, что на Западе в моих концертных программах, как правило, присутствует русская музыка, причем русская музыка, которая не всегда даже знакома людям на Западе. Я очень часто пел романсы Римского-Корсакова, Бородина, Рубинштейна, которые абсолютно неизвестны. И как это не странно, в моих комбинациях, я это комбинировал с итальянской, старинной музыкой, именно вторая часть, русская музыка, была наиболее как-то любима ими. Я видел этот эффект, когда зрители, читая программки с подстрочным переводом (это очень неудобно), в конце концов программки эти закрывали и слушали меня, а потом вставали в конце концерта. Очень я это ценю. И я думаю, что в какой-то мере я немного сдвинул понятие о русском человеке, о русскости что ли, о русской музыке, прежде всего.
– Скажи, а что тебе дал Запад?
– Ну, во-первых, Запад дал мне стабильную работу, уверенность в себе. На Западе я получил опыт…
– Какой?
– Всякий. Разный. Там все… жестко. Моей карьере «там» всего три года, но мне кажется, что в течение каждого года я проживал два, а то и три… Как на войне – года за два. Я очень сильно изменился, сам чувствую, за это время.
– В творческом плане или в человеческом?
– В творческом плане и, соответственно, в человеческом, потому как для меня эти два слова неразделимы. Моя жизнь – это моя работа. Отними у меня возможность петь – и все, я буду никто и ничто.
– Ну, почему? Можно ведь заняться чем-то другим. Например, открыть какое-то свое дело, Запад и этому должен был научить, наверное…
– Да нет. Я стараюсь, по возможности, держаться подальше от всяких деловых вещей, от бизнеса голого… Мне этого никогда не постичь. Но, ты знаешь, в Америке мне рассказывали много историй о русских людях, о второй или, наверное, третьей волне эмиграции, которые сделали свой бизнес из ничего, став мультимиллионерами.
– Талант?
– И еще какой! Они это делали талантливо, с большой долей выдумки. У нас, русских, есть какая-то особая генетическая программа – талантливо выходить из ситуации.
– Как-то в интервью ты сказал, что делаешь имя и деньги. Имя – понятно. А деньги? Наверное, не для того, чтобы купить пять «Мерседесов». Дальше что?
– У меня нет ни одного «Мерседеса». И я по этому поводу особо не грущу.
– Да нет, это я так, для примера…
– Я не могу сегодня быть доволен тем моим ответом, сегодня я ответил бы по-другому. Я просто пытаюсь найти себя. Ты, наверное, знаешь, что найти себя – самое трудное. Это, пожалуй, потруднее, чем делать деньги или даже делать имя. Сейчас я стою на неком перепутье, опять какая-то переоценка того, что сделано. Я недоволен тем, что осталось у меня позади. Хотя кое-что сделано правильно. Но, будь я сейчас в начале карьеры, кое-что я сделал бы по-другому.
– А не хочешь сказать, что именно?
– Нет. Зачем? Что сделано – то сделано.
– Извини. Но, наверное, есть что-то такое в твоей жизни и творчестве, чем ты доволен, может быть даже счастлив…
– Счастлив, счастлив… Что это такое? Постоянно счастливым быть нельзя, это глупое состояние… Счастье – это очень короткий миг, состояние души в этот короткий миг...
– Слава Богу, что ты нашел ответ на вопрос, на который все человечество на протяжении веков толком ответить не может – что такое счастье. А что такое самое большое богатство на земле?
– Свобода.
– О, а это что такое свобода?
– О, господи! Так все и расскажи. «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Конечно нельзя. Каждый человек живет с ворохом обязанностей перед людьми, своей семьей, которые он несет на своем горбу. Так же и я. Я о другом говорю: о свободе выбора, о свободе в своей профессии. Я к этому стремился, и это у меня есть. Здесь я абсолютно свободен.
– Одна из первых статей о тебе называлась «Тоска по Родине». Не в прямом смысле, имелась в виду не ностальгия… Кстати, это чувство тебе знакомо?
– Да, конечно. Постепенно чувство это притупляется, но особенно остро оно, когда ты только уезжаешь. Я терпеть не могу уезжать. И первые две-три недели проходят очень тяжело. Меня тянет обратно. Но ведь я приезжаю сюда… Это ведь тоже счастье – иметь возможность время от времени приезжать на Родину. У Шаляпина, Рахманинова и многих других русских людей такой возможности не было. За границей я пытаюсь изменить стереотип видения русского человека… советского человека. Мы все – советские люди. Я прошу прощения, мы русскими-то стали совсем недавно. Мы сейчас, пожалуй, слишком много говорим об этом, чтобы самих себя убедить: я русский, русский, я не из Совдепии! Я пытаюсь что-то изменить даже в прочтении западными постановщиками сюжетов русских опер. Иногда просто не можешь узнать русский сюжет, русскую оперу. Сначала я протестовал очень буйно. Я чуть не открутил шею директору одного европейского театра за то, что я увидел на сцене. Что я мог сделать? Я просто на него накричал. Он мне сказал: «Ты никогда не будешь петь в моем театре». Я ответил: «Пожалуйста. В таком г…не я петь не хочу». Кстати, постановка была с технической точки зрения очень приличная, профессиональная, но совершенно не про то. Мне было стыдно, обидно до дрожи, просто до слез, что так представлен русский сюжет и русский человек. Вот в этом и есть моя борьба, если тебе так нравится это слово. Я знаю, что русские, приезжая на Запад, часто говорят в своих интервью: «Ах, как у нас плохо!». Да, все знают, как у нас плохо, но у нас есть кое-что такое, чего у них нет.
– Например?
– Например? Как-нибудь потом скажу, не сейчас, а то года через два и поговорить со мной будет не о чем. Уже все сказал.
– Ты как-то сказал: «Наша действительность глубоко отразилась на судьбе моего отца. Он мог бы стать большим артистом. Я только его продолжение». На твоей судьбе наша действительность вроде бы не отразилась. Что это – случай, судьба, перемены в стране?
– Ты сама ответила на этот вопрос. Судьба, удача, перемены в стране, время идеальное, когда есть возможности для таких, как я, самим решать свою судьбу. Талант, который мне дали родители и Бог.
– Помнишь, в музее Шаляпина Иван Иванович Петров вспомнил о Большом театре тех времен, когда там пели Лемешев, Козловский, Рейзен, Пирогов, Максакова, да что там говорить. А как то время, которое мы называем сейчас чудовищным…
– …взрастило таких личностей? Не знаю. Возможно, этому способствовала централизованная система, когда Большой театр на протяжении многих лет собирал лучших, отбирал таланты, копил их, воспитывал. И люди эти, работая вместе, живя вместе, создавали нечто… Сейчас этого нет. Большой театр отторг все таланты, которые он имел.
– Говорят, там платят мало.
– Да, господи! Если бы Большой оставался Большим, то я, да что я, кто угодно, приехал бы и почел за честь спеть в нем бесплатно.
– Боюсь, мы не сможем ответить на вопрос: «Кто виноват?»
– Боюсь, что на вопрос «Что делать?» мы тоже не сможем ответить.
– А тебе не хотелось бы иметь свой театр, что-то там делать свое, нужное и интересное?
– Нет. Я индивидуалист.
– Сейчас ты будешь петь «Онегина» во Франции. А если это будет такая постановка, с которой ты не будешь согласен, что ты будешь делать?
– Давай ты спросишь меня об этом во Франции.
– Когда мы обсуждали в музее Шаляпина «Замок искусств», то ты назвал эту идею «сумасбродной». Почему?
– Это утопичная идея. Идеальный театр, о котором говорил Шаляпин, по-моему, также невозможен, как идеальное общество. Почему Шаляпин считал, что не создал своего театра? Он создал свой театр, который существует в наших традициях, в нашей музыке,в том, что делал Шаляпин, делалось и делается после него. А если эта идея воплотить в жизнь его мечту о «Замке искусств», обретет некую реальность, то это будет один из таких же институтов, центров и т. д., которых уже полно в Москве и везде. Сама идея, конечно, хороша. Без Великих идей ничего невозможно создать. Но это мечта, понимаешь, мечта. Нельзя же мечту принимать за реальность. Я, конечно, не отказываюсь от этого проекта и посильное участие буду в нем принимать.
– А что произошло с оперным центром «МоцАРТ» – как ты думаешь? Почему мы «разбежались» в разные стороны?
– Мы? Я могу говорить только о себе. Хорошо?
– Хорошо. Скажи о себе.
– Я опять почувствовал какую-то долю несвободы. Я честно отдал и свое время, и свои силы, по-настоящему загорелся этой работой и оставил какой-то кусок от себя… там. И когда я понял, что этот спектакль не может быть хорошим, еще до премьеры, это было ужасно. Это было больше, чем провал, потому что он наступил раньше премьеры, для меня. Но я был связан обязательствами и не мог отказаться. Не мог и вступать в споры с режиссером, это неэтично, я должен был выполнять его указания. Нет ничего идеального на этом свете. Собираются люди, хотят что-то сделать, потом в каком-то звене что-то выпадает, и рушится все.
– А почему Мамонтову удалось создать свою знаменитую частную оперу как альтернативу закостенелым императорским театрам, собрать группу выдающихся единомышленников – Рахманинов, Шаляпин?
– Савва Мамонтов! Это было в прошлом веке. Сейчас время совсем другое, уникальное.
– В чем же его уникальность?
– Сейчас происходит революция, даже несколько. Сейчас происходит война. Все рушится, трясется. А мы создаем какие-то театры будущего, институты будущего.
– А может быть, так и надо?
– Я не говорю, что не надо, я объясняю причину провала. Так, как я это понимаю.
– Значит, все оттого,что в стране неспокойно?
– Все оттого, что ничего «не работает». Мой менеджер и продюсер из «Филипс» Анна Барри – она немного говорит по-русски – очень хорошо эту фразу произносит: «Это не работает».
– Хорошо. Сменим тему. Поговорим об имени. Фильм, который мы хотели бы снять о тебе, я думаю назвать «Имя». За очень короткий срок, ты это сделал – имя. То, что ты заслуженный артист и лауреат Госпремии – это звания. А имя? Что это для тебя – знак престижа или знак чести?
– Чести. Какой престиж? Я его честно заработал, согласна? Значит, знак чести. Честь и честно – однокоренные слова.
– Знаешь, у Пастернака есть одна строка… Извини, я напичкана цитатами, цепляешься за ум других, когда своего не хватает.
– Конечно, ты филолог, а я так, вокалист-кретин. Откуда же мне знать?
– «Самоуничижение паче гордости», Дима. Эта строка звучит так: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Бывают поражения, которые важней победы?
– Да. Бывают. Иногда цена пораженья гораздо выше, чем цена победы, победа даже развращает иногда. В последнее время я наконец-то стал получать «тычки», даже имел несколько поражений и сделал для себя глубочайшие выводы на будущее. И за это я благодарен судьбе, которая меня слишком развратила. Ведь до сих пор карьера моя складывалась настолько гладко, настолько неправдоподобно просто и хорошо. Все рецензии, все статьи – ну, просто «супер»: «пришел, увидел, победил». Наконец-то появились и критические статьи. Явного неуспеха нет, но есть кое-что такое, о чем следует подумать. Пел совсем недавно в Ковент-Гардене «Пуритане» Беллини. Если бы ты знала, что написала обо мне английская пресса! Можно было повеситься. Но я подумал, вешаться не стал, а стал работать. И к последнему спектаклю партия у меня выросла раз в десять.
«Полтора года назад «Независимая газета» опубликовала статью с весьма красноречивым заголовком «Наследник Шаляпина или коллега Рубашкина?». Это была, если не ошибаюсь, первая в нашей прессе попытка критического анализа творчества молодого певца, дотоле приученного лишь к фимиаму. Однако при всем блеске и убедительности статьи сама по себе предложенная альтернатива представляется искусственной. Едва ли Хворостовского когда-либо всерьез манили лавры Рубашкина. Другое дело альтернатива реальная и те тревожные тенденции, что обнаруживают себя все чаще. И главная из них (быть может, не всегда осознанная) – петь не своим голосом. От природы у Хворостовского лирический баритон…, тем не менее его все время тянет к партиям, предназначенным для баритона драматического… Голос певца вдруг утрачивает (к счастью, пока еще не насовсем) свободу и естественность звучания, в нем появляется напряжение, особенно заметное на верхних нотах, тембр становится жестким… Но Хворостовский всего этого словно бы не ощущает и делает следующий шаг: принимает предложение выступить на сцене знаменитого Ковент-Гардена в «Пуританах» Беллини – в партии, кстати, еще не самой драматической. В итоге сокрушительное фиаско, «задокументированное» совершенно разгромной прессой. И вот – новый сюрприз: в последнем концерте перед нами предстал «басящий» Хворостовский. Поющий в низкой позиции, искусственно сгущая звук. Неужели причиной тому столь неосторожно пущенное в обиход прессой сравнение с Шаляпиным..? Надо прежде всего не насиловать свою природу, бережно относиться к полученному свыше дару – уникальному дару» (Дмитрий Морозов «Альтернатива Дмитрия Хворостовского», газета «Вечерний клуб», 1993 г.)
Время показало, что эти тревоги профессиональных и умных критиков (в отличие от некоторых, которых и критиками-то назвать трудно) во многом были напрасными. Князь Елецкий в опере «Пиковая дама» в ответ на попытки друзей удержать его от необдуманных поступков, твердо говорит: «Я знаю, что я делаю». И действительно, знал, выиграв роковую партию у Германа, вроде бы владевшего тайной трех беспроигрышных карт. В этой опере Дмитрий Хворостовский произносит эту фразу так, что не остается никаких сомнений ни в правоте его героя князя Елецкого, ни в его собственной правоте, певца Хворостовского, который, конечно, может в чем-то ошибаться, но всегда готов идти на риск, чтобы убедиться – ошибка или нет. Иначе не выиграешь.
Об этом «фиаско» в Ковент-Гардене он так говорил: «Вопрос стоит жестко – могу я или не могу петь итальянскую музыку так, как это делал Шаляпин, – с таким же пониманием сути, стиля, музыки итальянского языка. Дело не в том, что партия мне не по голосу, просто итальянскую оперу я должен петь как итальянец. Или не петь ее вовсе. Все ноты я спою правильно и «петуха» нигде не дам… Но это только ноты. И эта оплеуха в прессе была мне нужна. Сознательно или бессознательно, но я на нее шел. И теперь знаю, что мне делать».
----------------------------------------------
– Года два назад, когда мы разговаривали в Париже во время несостоявшейся постановки «Пиковой дамы», ты сказал: «Я человек рациональный». Но я знаю также, что ты человек очень эмоциональный. Эти две стихии, сталкиваясь, не могут не высекать искры. Как ты выходишь из этого положения?
– Иногда эмоциональная сторона берет верх, и я имею от этого большие неприятности. Надо учиться разумно сочетать эти две стихии. Надо учиться разумно сочетать эти две стихии, как ты говоришь. Хотя это сложно. Я помню то, что говорил тогда в Париже. Смотрел недавно эту запись. Сидит совершенно глупый мальчик и несет какую-то чушь несусветную. Что-то о холодности сценической…
– Это было не так уж давно, два года назад.
– По моим подсчетам шесть лет прошло. Я же говорил, что мой год это три года.
– Холодность твоя прошла?
– Холодность? (смеется). Это я так – интересничал, молодой был. Волнуюсь на сцене сильно, и иногда мое волнение выражается в забывчивости. Забываю слова. Но я умею сочинять на ходу, импровизировать. Иногда такое споешь… Слава Богу, если это происходит в стране, где не знают языка.
– А как ты работаешь над новыми произведениями, где учишь новые музыкальные тексты и те же слова?
– В самолете, в основном. Я впрягся, у меня хомут на шее, тащу воз. Мои ближайшие планы расписаны на пять лет вперед.
– Это не опасно?
– Опасно. Я должен научиться находить время для остановки, для переосмысления сделанного, для учебы, для настройки своего собственного голоса.
– Ты делаешь это сам?
– Я делаю это сам, используя для этого любую возможность. Вот как сейчас, допустим. Отдыхаю в Мисхоре, пригласил своего близкого друга, пианиста из Англии, отдохнуть и поработать со мной вместе. Совмещаю приятное с полезным.
– Ты все время говоришь: «Я привык это делать сам». Самостоятельность – замечательная вещь. Но… Как бы это сказать? Вокруг тебя всегда очень много людей, но внутри ты можешь остаться совсем один, наедине с самим собой. Ты не боишься?
– Ну что же мне бояться, если я и так сам с собой… всегда.
– У тебя нет потребности поговорить со своим альтер-эго, со вторым «Я»?
– Вряд ли такой человек найдется.
– Тебе не трудно?
– Легко! (усмехается)
– Я знаю, что ты когда-то занимался лепкой. Лепя, делая себя сам, ты не боишься ошибиться в пропорциях, ведь ты не можешь видеть себя со стороны, как это делает скульптор по отношению к своим произведениям.
– Лепит меня жизнь, обстоятельства, хотя я научился их корректировать. А лепкой я давно не занимался. И боюсь снова начать, разочарования боюсь.
– То, что ты стараешься помочь отечественной культуре чисто материально, даешь благотворительные концерты – это твоя душевная потребность или что?
– Как тебе сказать… Я должен помочь людям тем, что я делаю на сцене. Это больше. А то, что я отдаю деньги – это мизер.
– Ты как-то показывал афишу, выпущенную в Америке: «Последний красный баритон». Почему «последний»? Почему «красный»?
– «Последний» – это значит самое свежее блюдо, еще горячее, еще дымится. В этом смысле «последний». Я не последний, будут еще другие за мной, свеженькие…
– А «красный»?
– Не потому, что я из Советского Союза. «Красный» – голос горячий, темперамент горячий, молодой, сильный.
-------------
Майка от фирмы Philips Classic с надписью «Последнему красному баритону»
– Увы, люблю или не люблю я это слово, а бороться приходится. Это не значит толкаться локтями, а бороться за свое место под солнцем, хотя всем хватает. Так что, конкурс мой продолжается. Это хорошо, что с 24-х лет я был погружен в эту конкурсную атмосферу, а еще раньше – в театральную, когда приходится жить и работать среди коллег, которые тебя не хотят.
– Как часто тебя посещают тревоги, сомнения и посещают ли вообще?
– Сомнений очень много, и в последнее время это приобрело просто мучительную форму.
– А в чем сомневаешься?
– Да во всем. Даже в том, что земля круглая. А почему бы тебе не задать самый оригинальный журналистский вопрос: «Какая у Вас мечта»?
– Какая у Вас мечта?
– Спеть «Алеко».
– Я бы не хотел сравнения с Шаляпиным. Не стою я этого… пока. Но оперу «Алеко» я петь могу, я знаю. Может быть даже сделать фильм-оперу «Алеко», пока еще не состарился. Очень бы хотел. Я его чувствую, Алеко.
– И такие планы осуществимы?
– Конечно. Пока все мои планы осуществляются
– А где и с кем ты это сделаешь?
– О господи! Где-нибудь да сделаю, с кем-нибудь да сделаю. Конечно, я хотел бы это сделать для нас. Но мой эксклюзивный контракт с фирмой «Филипс» пока не для нас. Но, видит Бог, я в этом не виноват. Контракт этот дает мне массу преимуществ, очень помогает моей карьере. Да и потом я знаю – рано или поздно все записи, которые я сделал у них, будут у нас. Все равно.
– Все-то ты знаешь…Откуда такая уверенность?
– Не знаю. «Это по ту сторону забора» (смеется), но знаю точно.
-----------------------------------------------
Теперь, когда его компакт-диски, выпущенные за рубежом, можно купить у нас в стране, я убедилась, что он действительно «знал».
-----------------------------------------------
– Может быть, я не спросила у тебя что-то важное…
– Ничего. В Москве договорим. Спасибо.
(Одесса, 1992 год)
В Москве договорить не получилось. Договаривали уже в Париже, когда в театре «Шатле» готовилась постановка оперы «Евгений Онегин».
#ХворостовскийЭпизоды