Варвара Герасимовна Фелисатова, как проучившаяся все-таки три-четыре года в гимназии, не любила сама стряпать и тяготилась даже просмотром кухаркиных счетов, которые той писал лавочный мальчишка за чашку кофе. Но перед Пасхой она все-таки выходила в кухню и помогала делать кухарке куличи и пасху. Вот и сегодня она в кухне, подвязала холщовый передник и лущит миндаль и промывает изюм для пасхальных яств, тогда как кухарка протирает сквозь решето творог.
Варвара Герасимовна дама лет за тридцать, полная, но не обрюзглая и могущая еще нравиться. Кухарка Анисья — тоже её лет, скуластая, с маленькими калмыцкими глазами и с челкой на лбу. На руке она носит постоянно серебряный браслет — «для ревматизма», как она говорит, и питает слабость к польским сапогам и пуховым подушкам, которых у неё, на хорошо прибранной кровати с белой покрышкой с кружевами, всего штук пять или шесть. Во время работы Анисья то и дело заговаривает с барыней о посторонних предметах. Барыня ей отвечает свысока и неохотно. — А вот тоже я вас, барыня, давно хотела спросить, — опять начинает кухарка. — Правда, что для прислуги хотят клуб открыть? — Какой клуб? Не слыхала. — А вот как у чухон. Докторская кухарка чухонка Анна туда ходит по субботам. Там танцы бывают, театр по ихнему представляют и кружка пива шесть копеек стоит. — Докторская кухарка даже вовсе не чухонка, а латышка. — Ну, это все равно. У них также не поп, а пастор и молятся они по-чухонски. Так вот она каждую субботу в клуб… — Странно. Неужто её каждую субботу отпускают?
— Ну, не каждую субботу, так через субботу. Так уж она и нанималась с условием, чтоб её не задерживали. И уж в эти дни она раньше как к трем часам ночи не вернется. — Врешь ты, кажется. У доктора то и дело по субботам гости бывают. Кто же тогда ужин стряпает? — Ну, иногда-то она уважает им и остается. А вот по воскресеньям утром, как в их чухонской церкви служба — она уж ни за что дома не останется. Наденет шелковое платье, тальму, шляпку — и в церковь. Тогда уж господа на холодном завтраке сидят. — Да что ты врешь! — Верно-с. Она по книжке живет и там в книжке у неё сказано: «я же, доктор, обязуюсь Анну отпускать в клуб через субботу»… Также и насчет церкви обозначено. — Не может быть. — Сама книжку видела, барыня. — Да ведь ты читать не умеешь. — Кто вам сказал! Я писать не умею, а читать я в лучшем виде… Вот ежели какая вывеска — портерная, трактир или лабаз — я завсегда прочту. Там в книжке у неё также сказано, чтоб и к праздникам ей ситцу на платье не дарить, а дарить шерстяную материю. — Что ты, что ты! Никогда не поверю, чтоб доктор, благоразумный человек, такое условие подписал, — отрицательно покачала головой Варвара Герасимовна. — А вот подписал. Она стряпает хорошо. Она кухарка за повара и доктор ей двенадцать рублей жалованья платит. — Что двенадцать рублей жалованья платит — может быть, а что такое условие подписал — не верю. — Вы, барыня, себя с ним не равняйте. Вы человек невероятный. Вы вон к корешкам иногда привязываетесь, зачем много, а докторша прямо говорит Анне: — «бери больше, но только чтобы вкусно было». — Как ты смеешь мне говорить, что я привязываюсь! Когда же я к тебе привязывалась? — возвысила голос Варвара Герасимовна. — А вчерась-то. Забыли? Я вам показываю расход на лук, а вы кричите: «опять восьмушка луку!» Поверьте, барыня, я лишнего не возьму, я не такая. А если бы и взяла, то кухарку в корешках, да в луке никогда не усчитаете. В мясе усчитаете, в масле усчитаете, а в корешках — ни в жизнь. А только зачем я буду показывать, чего я не брала? Я женщина честная. Мне чужого не надо. У меня зеленщик обложен в рубль за то, что я в его лавке зелень и дичину беру — больше мне и не надо. И вот теперь, в четверг страстной, как перед Истинным говорю, что от зеленщика я рубль на кофей имею и это за грех не считаю, потому вашим добром я на грош не пользуюсь. Ни у меня солдата, ни у меня двоюродного брата, как это у других кухарок бывает. Была девушка глупа, была неосторожна, имела при себе слесаря — и все время без гроша сидела и с синяками ходила. А теперь довольно. Зато у меня и дюжина рубашек новых теперь есть, простыни с прошивками, перину из господского пера прикопила, шесть подушек и завсегда я обумшись и одевшись хорошо. — Зачем ты это все мне говоришь? — пожала плечами Варвара Герасимовна. — Чтобы вы понимали, что я девушка вразумительная, — отвечала Анисья. — Замуж — сколько угодно, замуж я с удовольствием пойду, найдись только швейцарик какой или вахтер подходящий, а так я не согласна. Зачем баловать! — Ну, все это и знай про себя. — Нет, ведь это я так к слову, — продолжала Анисья. — А не найдется никого, так и не надо. Девочка у меня была в деревне от него, изверга, но теперь она померши — и я вольный казак. Одно вот только — жалованье маловато. — Восемь-то рублей на всем готовом?! Ведь ты горячее отсыпное получаешь. — Ах, барыня! Шесть рублей хорошие польские сапоги стоят. — Зачем же ты польские покупаешь? — Не могу. Люблю, чтобы чисто одевшись быть. Да плохие-то сапоги, вы думаете, выгоднее? Хуже-с. Не напасешься. Вы уж поговорите с барином и после Пасхи мне лишний рублишко… Так уж, чтобы для ровного счета, девять рублей было. — У нас положение восемь. Ты получаешь восемь, горничная восемь, — сказала Варвара Герасимовна. — Кухарка всегда больше горничной должна получать. Кухарка целый день у плиты жарится. — А наша горничная со стиркой. Она то около корыта, то около лоханки стоит. Это стоит плиты. — Да ведь стирка-то только два раза в месяц, а я каждый день у плиты. Опять же горничной нет, нет да и ваше старое платьишко перепадет. Ну, и доходы. Вот придет Пасха, ей за христосыванье гости будут на кофей давать, а я как оплеванная. Кто ко мне в кухню заглянет! — Зато ты с лавочников получаешь. Сама же говоришь, что у тебя зеленщик рублем обложен. — Обложен. И за грех не считаю, потому тут я не ваше беру. И мясник рубль дает, и мелочной лавочник дает. А у горничной тоже свои доходы. Вы думаете, из свечной лавки, где она керосин и мыло забирает, ей не дают? Тоже дают. Вы посмотрите, ведь она помады никогда для себя не покупает, миндальным мылом завсегда моется — и все из свечной лавки. Нет, уж вы рублик-то прибавьте. Ведь вот уж на дачу поедем, так с зеленщиком-то придется распрощаться. — С здешним распрощаешься — на даче нового найдешь. — Ой! Где уж там! Сами из возов у проезжающих огородников будете зелень брать, так с какой же стати он мне халтуру давать будет. — Можешь быть спокойна. Не люблю я заниматься покупкой провизии. — Соблазнитесь, барыня. На даче разносчики к душе пристают, прямо на балконы лезут, без денег товар оставляют, только бы барынь покупательниц к себе заполонить. И опять я, барыня, вас хотела попросить… — Что такое? — А то, что ведь уж известно, нашей сестре от вас на Пасху положение… — Подарок? — Да. Так уж подарите мне лучше вместо шерстяного платья шляпку с крыльями. Что платье в пять-шесть рублей, что шляпка в ту же цену… — Гм… А ты почём знаешь, что я тебе буду шерстяное платье дарить? — улыбнулась барыня. — А то неужто ситцевое? Что вы, барыня! Нынче господа-то как будто даже стыдятся ситцем прислугу дарить. Да уж и какая это прислуга, которая ситец примет. Самая последняя баба — капорка и та норовит шерстяное взять. Вон судомойка у генерала по нашей лестнице. «Взять, говорит, возьму, коли мне ситцу подарят, а только и сейчас же и наплюю на кухню. В самый первый день праздника уйду. Пусть на праздниках повар валандается без судомойки». Так уж пожалуйста, барыня, лучше мне шляпку с крылышками вместо платья. Барыня молчала. Николай Лейкин «Кухарки и горничные»
Картина: Константин Маковский «Разговоры по хозяйству», 1868 год
1-2-ая Площадки-Админпосёлок. Донецк. ДНР. РФ
КУЛИНАРНЫЕ ИСТОРИИ...
Варвара Герасимовна Фелисатова, как проучившаяся все-таки три-четыре года в гимназии, не любила сама стряпать и тяготилась даже просмотром кухаркиных счетов, которые той писал лавочный мальчишка за чашку кофе. Но перед Пасхой она все-таки выходила в кухню и помогала делать кухарке куличи и пасху. Вот и сегодня она в кухне, подвязала холщовый передник и лущит миндаль и промывает изюм для пасхальных яств, тогда как кухарка протирает сквозь решето творог.Варвара Герасимовна дама лет за тридцать, полная, но не обрюзглая и могущая еще нравиться. Кухарка Анисья — тоже её лет, скуластая, с маленькими калмыцкими глазами и с челкой на лбу. На руке она носит постоянно серебряный браслет — «для ревматизма», как она говорит, и питает слабость к польским сапогам и пуховым подушкам, которых у неё, на хорошо прибранной кровати с белой покрышкой с кружевами, всего штук пять или шесть. Во время работы Анисья то и дело заговаривает с барыней о посторонних предметах. Барыня ей отвечает свысока и неохотно.
— А вот тоже я вас, барыня, давно хотела спросить, — опять начинает кухарка. — Правда, что для прислуги хотят клуб открыть?
— Какой клуб? Не слыхала.
— А вот как у чухон. Докторская кухарка чухонка Анна туда ходит по субботам. Там танцы бывают, театр по ихнему представляют и кружка пива шесть копеек стоит.
— Докторская кухарка даже вовсе не чухонка, а латышка.
— Ну, это все равно. У них также не поп, а пастор и молятся они по-чухонски. Так вот она каждую субботу в клуб…
— Странно. Неужто её каждую субботу отпускают?
— Врешь ты, кажется. У доктора то и дело по субботам гости бывают. Кто же тогда ужин стряпает?
— Ну, иногда-то она уважает им и остается. А вот по воскресеньям утром, как в их чухонской церкви служба — она уж ни за что дома не останется. Наденет шелковое платье, тальму, шляпку — и в церковь. Тогда уж господа на холодном завтраке сидят.
— Да что ты врешь!
— Верно-с. Она по книжке живет и там в книжке у неё сказано: «я же, доктор, обязуюсь Анну отпускать в клуб через субботу»… Также и насчет церкви обозначено.
— Не может быть.
— Сама книжку видела, барыня.
— Да ведь ты читать не умеешь.
— Кто вам сказал! Я писать не умею, а читать я в лучшем виде… Вот ежели какая вывеска — портерная, трактир или лабаз — я завсегда прочту. Там в книжке у неё также сказано, чтоб и к праздникам ей ситцу на платье не дарить, а дарить шерстяную материю.
— Что ты, что ты! Никогда не поверю, чтоб доктор, благоразумный человек, такое условие подписал, — отрицательно покачала головой Варвара Герасимовна.
— А вот подписал. Она стряпает хорошо. Она кухарка за повара и доктор ей двенадцать рублей жалованья платит.
— Что двенадцать рублей жалованья платит — может быть, а что такое условие подписал — не верю.
— Вы, барыня, себя с ним не равняйте. Вы человек невероятный. Вы вон к корешкам иногда привязываетесь, зачем много, а докторша прямо говорит Анне: — «бери больше, но только чтобы вкусно было».
— Как ты смеешь мне говорить, что я привязываюсь! Когда же я к тебе привязывалась? — возвысила голос Варвара Герасимовна.
— А вчерась-то. Забыли? Я вам показываю расход на лук, а вы кричите: «опять восьмушка луку!» Поверьте, барыня, я лишнего не возьму, я не такая. А если бы и взяла, то кухарку в корешках, да в луке никогда не усчитаете. В мясе усчитаете, в масле усчитаете, а в корешках — ни в жизнь. А только зачем я буду показывать, чего я не брала? Я женщина честная. Мне чужого не надо. У меня зеленщик обложен в рубль за то, что я в его лавке зелень и дичину беру — больше мне и не надо. И вот теперь, в четверг страстной, как перед Истинным говорю, что от зеленщика я рубль на кофей имею и это за грех не считаю, потому вашим добром я на грош не пользуюсь. Ни у меня солдата, ни у меня двоюродного брата, как это у других кухарок бывает. Была девушка глупа, была неосторожна, имела при себе слесаря — и все время без гроша сидела и с синяками ходила. А теперь довольно. Зато у меня и дюжина рубашек новых теперь есть, простыни с прошивками, перину из господского пера прикопила, шесть подушек и завсегда я обумшись и одевшись хорошо.
— Зачем ты это все мне говоришь? — пожала плечами Варвара Герасимовна.
— Чтобы вы понимали, что я девушка вразумительная, — отвечала Анисья. — Замуж — сколько угодно, замуж я с удовольствием пойду, найдись только швейцарик какой или вахтер подходящий, а так я не согласна. Зачем баловать!
— Ну, все это и знай про себя.
— Нет, ведь это я так к слову, — продолжала Анисья. — А не найдется никого, так и не надо. Девочка у меня была в деревне от него, изверга, но теперь она померши — и я вольный казак. Одно вот только — жалованье маловато.
— Восемь-то рублей на всем готовом?! Ведь ты горячее отсыпное получаешь.
— Ах, барыня! Шесть рублей хорошие польские сапоги стоят.
— Зачем же ты польские покупаешь?
— Не могу. Люблю, чтобы чисто одевшись быть. Да плохие-то сапоги, вы думаете, выгоднее? Хуже-с. Не напасешься. Вы уж поговорите с барином и после Пасхи мне лишний рублишко… Так уж, чтобы для ровного счета, девять рублей было.
— У нас положение восемь. Ты получаешь восемь, горничная восемь, — сказала Варвара Герасимовна.
— Кухарка всегда больше горничной должна получать. Кухарка целый день у плиты жарится.
— А наша горничная со стиркой. Она то около корыта, то около лоханки стоит. Это стоит плиты.
— Да ведь стирка-то только два раза в месяц, а я каждый день у плиты. Опять же горничной нет, нет да и ваше старое платьишко перепадет. Ну, и доходы. Вот придет Пасха, ей за христосыванье гости будут на кофей давать, а я как оплеванная. Кто ко мне в кухню заглянет!
— Зато ты с лавочников получаешь. Сама же говоришь, что у тебя зеленщик рублем обложен.
— Обложен. И за грех не считаю, потому тут я не ваше беру. И мясник рубль дает, и мелочной лавочник дает. А у горничной тоже свои доходы. Вы думаете, из свечной лавки, где она керосин и мыло забирает, ей не дают? Тоже дают. Вы посмотрите, ведь она помады никогда для себя не покупает, миндальным мылом завсегда моется — и все из свечной лавки. Нет, уж вы рублик-то прибавьте. Ведь вот уж на дачу поедем, так с зеленщиком-то придется распрощаться.
— С здешним распрощаешься — на даче нового найдешь.
— Ой! Где уж там! Сами из возов у проезжающих огородников будете зелень брать, так с какой же стати он мне халтуру давать будет.
— Можешь быть спокойна. Не люблю я заниматься покупкой провизии.
— Соблазнитесь, барыня. На даче разносчики к душе пристают, прямо на балконы лезут, без денег товар оставляют, только бы барынь покупательниц к себе заполонить. И опять я, барыня, вас хотела попросить…
— Что такое?
— А то, что ведь уж известно, нашей сестре от вас на Пасху положение…
— Подарок?
— Да. Так уж подарите мне лучше вместо шерстяного платья шляпку с крыльями. Что платье в пять-шесть рублей, что шляпка в ту же цену…
— Гм… А ты почём знаешь, что я тебе буду шерстяное платье дарить? — улыбнулась барыня.
— А то неужто ситцевое? Что вы, барыня! Нынче господа-то как будто даже стыдятся ситцем прислугу дарить. Да уж и какая это прислуга, которая ситец примет. Самая последняя баба — капорка и та норовит шерстяное взять. Вон судомойка у генерала по нашей лестнице. «Взять, говорит, возьму, коли мне ситцу подарят, а только и сейчас же и наплюю на кухню. В самый первый день праздника уйду. Пусть на праздниках повар валандается без судомойки». Так уж пожалуйста, барыня, лучше мне шляпку с крылышками вместо платья.
Барыня молчала.
Николай Лейкин «Кухарки и горничные»
Картина: Константин Маковский «Разговоры по хозяйству», 1868 год