Глава третья

1.
После жатвы Яков вернулся в свой хлев на горе. Но уже не надолго.
Вскоре должны были наступить холода, а с ними -- голод для коров. Дни
становились короче, ночи -- длиннее. По утрам, когда Яков выходил, чтобы
нарвать травы, с земли поднимался туман, белый, словно молоко. Над чащами
лесов, над хребтами гор сплетались косами тучи. На вершинах были нахлобучены
облачные шапки. По утрам окружающее пространство не было прозрачным. Все
представлялось взору серым и расплывчатым. Труднее становилось отличить дым
костра, разложенного пастухами, от тумана. Птицы кричали растерянно и
пронзительно. С высот налетели ветры и принесли с собой холод и снег.
Позднее выходило солнце, и казалось, что лето еще не ушло. Но к вечеру снова
становилось холодно. Яков рвал траву и листья сколько мог, но коровам не
хватало. Голодные, они мычали и били копытами оземь. Иногда во время дойки
они даже брыкались. Яков снова взялся за выдалбливание на камне заповедей,
но днем у него было мало времени, а ночью мешала темнота.
Быстро смеркалось. Солнце спряталось за тучу, покрывающую весь запад.
По расчетам Якова сегодня должно было быть семнадцатое элуля. Ведь он сам
благословил молодой месяц. Но не ошибся ли он? Чего доброго, он еще будет
рвать траву в то время, как евреи во всем мире будут трубить в рог и
произносить молитвы Судного дня? Он сидел в хлеву и подводил итог своей
жизни. С тех пор как он себя помнит, все вокруг говорили, что он, Яков (или
Екелэ, как его звали в детстве), везучий. Отец его торговал лесом и был
богат. Он скупал лес у помещиков, частично вырубал его и гнал плоты Бугом и
Вислой на Данциг. Он всегда привозил подарки Якову и его сестрам. Мать Якова
Гликл-Зисл, или Зисхен, была родом из Пруссии. Отец ее был раввином. Она
умела говорить по-немецки, писала письма на древнееврейском языке. Она вела
себя не так как другие женщины в Польше. Двери их дома были с медными
ручками. На полах лежали ковры. Чай и кофе были редкостью даже у богатых, а
у родителей Якова ежедневно пили кофе на завтрак. Мать искусно готовила,
пекла, шила, вязала. Она учила дочерей Танаху и показывала, как вышивать по
канве.
Девушки рано повыходили замуж. Яков к одиннадцати годам сделался
женихом дочери юзефовского главы общины, реб Авром-Лейба, еврея, богача при
помещике. Невеста Зелде-Лэйе была младше его на год. У Якова были
незаурядные способности. К восьми годам он уже читал Талмуд. К помолвке он
приготовил сочинение, в котором была попытка самостоятельного суждения. Он
обладал красивым почерком, пел, рисовал и резал по дереву. Для синагоги он
написал разноцветными красками шивити
с двенадцатью планетами вокруг Всевышнего, с оленем, львом, леопардом и
орлом по углам. Перед праздником Шавуот он клал розочки на окна почтенных
евреев города, а в Кущи вырезал из бумаги гирлянды, фонарики и всякие другие
украшения. Он рос высоким и крепким. Когда он сжимал кулак, шестеро парней
не могли разжать его. Отец рано научил его плавать и "саженками", и
"кролем". Сестры Якова считали, что его невеста, эта Зелде-Лэйе, --
замухрышка и к тому еще порядком занудлива. Но какое ему было дело до этой
десятилетней девочки? Его тянуло к тестю, дом которого был полон самых
редкостных книг. Брат тестя был владельцем типографии. Зелде-Лэйе была
единственной дочкой. Яков получил за ней восемьсот рублей приданого и
пожизненное содержание.
Свадьба была шумная. Юзефов -- маленький городок, но Яков не скучал. Он
сразу же погрузился в книги, в учение и забыл обо всем. Действительно, у
Зелде-Лэйе были странные выходки. Когда мать, бывало, накричит на нее, она
разувалась, снимала чулки и отказывалась от еды. Она была уже мужней женой,
но у нее все еще не было месячных. Когда же они у нее появились, она
исходила кровью. Достаточно было Якову дотронуться до нее, как она начинала
кричать от боли. Вечно она испытывала жжение под ложечкой, головную боль,
ломоту в спине. Она постоянно гримасничала и плакала и ко всем придиралась.
Но Якову сказали, что для единственной дочки это в порядке вещей. Теща
держала ее большей частью при себе. Зелде-Лэйе родила ему троих детей, но он
ее почти не знал. То, что она говорила ему, ее упреки, колкости напоминали
болтовню глупых, маленьких детей. Она принадлежала к тем созданиям, которым
чем больше уступаешь, тем хуже. Она жаловалась на скупость матери, хныкала,
что отец не помнит о ней, а Яков не любит ее. Но при этом ничего не делала
для того, чтобы заслужить любовь. Глаза, вечно заплаканные, красноватый нос
и ужимка человека, которому необходимо что-то сделать, но он не помнит, что
именно, -- все это отнюдь не располагало к ней. Она даже своими детьми не
занималась. Все бремя тащила на себе мать, теща Якова.
Тесть, глава общины, хотел, чтобы со временем, когда престарелый
юзефовский раввин скончается, Яков занял его место. Но у раввина был сын
Цодек, которого прочили в будущие раввины. И хотя реб Авром-Лейб был из
крепких богачей, община решила на сей раз ему не уступать. Якова против его
воли втянули в склоку. Он вовсе не собирался стать раввином, также считая,
что место это принадлежит Цодеку, за что тесть сделался его врагом. Потом он
стал приставать к Якову, чтобы тот занялся преподаванием и возглавил ешибот.
Но Яков больше всего любил сидеть в одиночестве над книгой. Он учил Талмуд,
углублялся в разные комментарии, толкования и дополнения. Особенное
наслаждение доставляли ему занятия философией, каббалой, языками. С самых
ранних лет доискивался он до смысла жизни, пытался постигнуть пути Господни.
Он находил противоречия в Талмуде и у разных мыслителей. Он знал о Платоне,
Аристотеле, обо всех еретиках, упоминающихся в Талмуде и в разных
казуистических книгах. Он был знаком с каббалой реб Моше Кордоверо и рабби
Ицхак Лурия. Он отлично знал, что основа еврейства -- это вера, а не разум,
но он по-своему пытался постигнуть, где же пределы разума. Зачем Бог создал
мир? К чему ему все эти нечистые силы, грехи, страдания? Сколько ни пытались
великие умы ответить на это, загадка оставалась валясь неразгаданной. Раз
Бог всемогущ, как же он допускает, чтобы дети умирали в страшных муках,
чтобы власть оказывалась в руках злодеев? Еще задолго перед тем, как
гайдамаки напали на Юзефов, все уже знали об их разбоях. Прежде чем умереть,
человек испытывал тысячу ужасов...
Якову едва исполнилось двадцать пять лет, когда злодеи увели его.
Шестую часть своей жизни он проторчал здесь, в этой глуши среди гор, без
семьи, без евреев, без книг, словно, одна из тех неприкаянных душ, которые
витают между небом и землей. Теперь, когда лето уже на исходе и настали
короткие дня и прохладные ночи, Яков всем своим существом осязал эту тьму
египетскую. Бог отвратил от него свой лик. От мрака до ереси один шаг. Дух
искушения все наглел. Он дерзко заявлял Якову: "Нет Бога, нет загробной
жизни!" Он велел Якову креститься, жениться на Ванде или хотя бы жить с
ней...
2.
После жатвы пастухи на горе устроили гулянку. Сколько раз в течение
лет, что Яков пас коров Яна Бжика, пастухи приставали к нему со своей
дружбой. Они то уговаривали, то угрожали, но он каждый раз отделывался от
них. Ему нельзя было есть их пищу, он не переносил их диких песен, дурацкого
смеха, пустословия и сквернословия. Пастухи эти были в буквальном смысле
слова язычниками, как в стародавние времена, когда Польша не была еще
христианской страной. Девки сплошь и рядом рожали от кого попало.
Большинство этого сброда было дефективно. На каждом шагу встречались больные
водянкой, зобом, покрытые лишаем, наделенные всякими увечьями. Никто здесь
не знал стыда, словно во времена до грехопадения. Яков не раз приходил к
мысли, что эта чернь застыла на какой-то первобытной ступени развития. Кто
знает, может они здесь -- остатки миров, которые Господь, согласно
толкованию Мидраша, уничтожил прежде, чем создать сегодняшний мир.
Яков научился не замечать их, смотреть сквозь них как сквозь воздух.
Бели они рвали траву в низине, он забирался обычно наверх. Он избегал их.
Проходили дни и недели, и он никого не встречал, хотя кругом их было полно.
Кроме того, что он считал за грех приблизиться к этим нелюдям, это было
просто опасно. Они способны были без всякой причины напасть, как настоящие
дикари. Болезнь, страдания, кровь вызывали у них смех.
Но в нынешнем году они, как видно, сговорились между собой взять его
силой. В один из вечеров, когда Ванда ушла, они окружили хлев Якова со всех
сторон, словно отряд неприятеля, тайком подбирающийся к крепости, чтобы
взять ее штурмом. На одно мгновение воцарилась тишина, так что слышно было
лишь одно стрекотание кузнечиков. Потом вдруг раздались крики, улюлюканье и
со всех сторон ринулись парни и девки. Они тащили камни, палки, веревки.
Поначалу Яков решил, что они собираются убить его, но подобно праотцу
Иакову, был готов дать отпор или, если удастся, откупиться. Он схватил
дубину и стал размахивать ею во все стороны. Поскольку большинство из них
было физически неполноценно, их нетрудно было разогнать. Но тут выступил
вперед один пастух, умеющий разговаривать более или менее по-человечески, и
стал его уверять, что ничего худого они не собираются ему сделать, а лишь
хотят пригласить на гулянье. Все это произносилось с заиканием и с
искажением слов. Остальные были уже пьяны. Они громко смеялись, катаясь со
смеху по земле. Некоторые визжали, как сумасшедшие. Яков понимал, что на сей
раз ему не вывернуться, и он сказал:
-- Ладно, я пойду с вами, но есть не буду.
-- Идем, идем! Берите его! Жид, жид! -- слышались возгласы. К Якову
потянулось множество рук, чтобы тащить его. Хлев находился на бугре, и Яков
то бежал, то падал. От этого сброда разило потом, мочой и еще чем-то
тошнотворным, чему он не знал названия. Словно их тела заживо гнили. Яков аж
задохнулся. Крики были не лучше запахов. Девки надрывались со смеху. У
многих смех переходил в плач. Парни ржали, гоготали, валились друг на друга,
лаяли по-собачьи. Когда кто-нибудь падал, другие не поднимали его, как это
обычно делают пьяные, а шли по нему. Яков был полон душевного смятения. Как
это возможно, чтобы человек, созданный по образу Господню, так низко пал! У
них ведь есть отцы, матери, они не лишены мозга и сердца, глаза их глядят на
мир Божий...
Они привели Якова к месту с вытоптанной травой, обугленными поленьями,
золой, грязью, блевотиной. Здесь стояла бочка с водкой, на три четверти уже
опустошенная. На земле сидели захмелевшие музыканты с барабаном,
свистульками и козлиными рогами, напоминающими еврейский шофар. Один держал
цимбалы со струнами из бычьих жил. Каждый в этой толпе пьяных "веселился" на
свой манер. Кто хрюкал поросенком, кто лизал землю, кто бормотал, обращаясь
к камню. Многие валялись трупами. На небе была полная луна. Девка,
прижавшись к стволу дерева, надрывно рыдала. Кто-то натаскал ветвей и
подбросил в потухающий костер. Сухие ветки вспыхнули. Кто-то пытался
затушить костер, мочась в него, но спьяна попадал мимо. Распутницы смеялись,
хлопали в ладоши, издавали призывные возгласы так, что Яков, привыкший за
последние годы ко всему, содрогался, как в каком-то кошмаре...
Ну да, вот это оно и есть! Такие же непотребства, наверное, совершали
те семь народов, -- говорил себе Яков. -- Поэтому было приказано: "Ло тхиа
кол нэшома"
... Яков, будучи еще мальчиком, сетовал на Бога: зачем истреблять целые
народы? Чем виноваты малые дети? Теперь, когда Яков наблюдал это сборище
скотов, он понял, что бывают нечистоты, которые не смыть никакими водами, --
их надо уничтожить, выжечь. Что, например, можно поделать с этими дикарями?
Из них выпирало язычество древних тысячелетий. В заплывших кровью,
выпученных глазах -- похоть и оголтелость. Кто-то поднес Якову кружку водки.
Яков глотнул. Это была не та водка, которую употребляли в Юзефове, а
какая-то отрава, обжигавшая губы. Она драла легкие, жгла внутренности,
словно раскаленный свинец, что в стародавние времена вливали в горло
приговоренным к казни. Якова охватил страх: не дали ли ему яду? Не пришел ли
его конец? Он морщился, содрогался. Пастухи подняли крик:
-- Дайте ему еще! Напоите этого еврея! Накачайте его!...
-- Свинины, свинины! Дайте ему свинины! -- орал кто-то.
Пастух с рябым лицом, похожим на терку, пытался впихнуть Якову в рот
кусок колбасы. Яков оттолкнул его. Тот упал и остался лежать колодой.
-- Эй, он убил его!
Этого мне еще не хватало... пролить кровь... -- Яков на подкашивающихся
ногах подбежал к упавшему. Слава Богу, тот был жив! Он лежал и изрыгал
проклятия. Губы его были покрыты пеной. Он все еще сжимал в пальцах кусок
колбасы. Кто смеялся, кто выкрикивал бранные слова:
-- Жид! Богоубийца! Паразит! Паршивец! Стервец!...
Поодаль какой-то пастух набросился на девку, пытался овладеть ею, но
был так пьян, что не мог. Они барахтались словно кобель с сукой. Остальные
вокруг подбадривали его выкриками, глумились, плевались, гримасничали...
Девка-урод с прямоугольной, всклокоченной головой и зобом, сидела на пне,
причитала, повторяя все одни и те же слова. Она заламывала руки, длинные как
у обезьяны и широкие как у мужчины. Ногти на ее пальцах отгнили. Ноги были
покрыты нарывами, стопы -- плоские как у гуся. Вокруг нее толпились,
пытались утешить ее. Кто-то дал ей водки. Она разинула кривой рот с
единственным зубом и взвыла еще громче.
-- Ой, Отец родимый...
Значит, она тоже взывает к Отцу, -- сказал себе Яков, -- и она знает о
том, что есть Отец в небесах... Он преисполнился великой жалости к этому
созданию, которое вышло из материнского чрева таким уродом, настоящим
ублюдком. Кто знает, на кого загляделась мать -- кто знает, чья грешная душа
вселилась в нее! Это был не просто плач, а рыдания существа, узревшего вдруг
пропасть страданий в знающего, что нет спасения... Это животное вдруг
каким-то чудом осознало скотство в себе и зарычало на свою судьбу...
Яков хотел приблизиться к ней, утешить ее, но по ее полуприщуренным
глазам он увидел, что муки не смягчили ее жестокости -- того и гляди, еще
бросится на него, как шальная. Яков опустился на камень и стал бормотать
стих из Псалмов: "Боже, как много врагов у меня, сколько их восстает против
меня! Многие утверждают, что нет исцеления для моей души..."
3.
Среди ночи пошел дождь. Сверкнула молния, и на мгновение озарила хлев,
коров, навоз, глиняные горшки. Потом ударил гром. Яков совершил омовение рук
и произнес два благословения: "... Творящему первозданные силы природы"
и"... Тому, чьей силой, чьих могуществом полнится мир". Ветер распахнул
дверь хлева. Лил ливень, барабанил по крыше, точно град. Яков пошел закрыть
дверь. Дождь хлестал его тысячами кнутов. И среди лета случались такие
ливни. Но сейчас Яков боялся, что непогода продержится долго. Так оно и
случилось. Ливень через некоторое время прекратился, но небо оставалось
обложенным тучами. С гор потянуло ледяным холодом. На рассвете снова полило.
Где-то взошло солнце, но утро походило своей темнотой на вечер. О том, чтобы
рвать траву, не могло быть и речи. Коровы ели из вороха травы, заготовленной
им на субботу. Яков разложил на камнях костер из сухих веток, чтобы стало
хоть немного уютнее. Он сидел возле огня и молился.
Обратив свое лицо на Восток, он произнес
"Шмоне-эсре" . Одна из коров повернула голову, поглядела. Из крупного ока
печально струилась тупая покорность. На черной, влажной морде было выражение
досады. Якову порой казалось, что коровы про себя думают: почему это ты --
человек, а мы -- коровы? Где тут справедливость?... Он принимался тогда
гладить их, ласкать, потчевать вкусными кореньями. Он мысленно молился за
них. -- "Отец в небесах, Ты ведь знаешь, для чего Ты их создал. Они --
творение рук Твоих. Когда наступят мессианские времена, они ведь тоже найдут
избавление..."
Помолившись, Яков поел хлеба с молоком, а потом закусил яблоком,
оставленным для него накануне Вандой. Если дождь будет лить весь день, Ванда
к вечеру не придет. Ему придется довольствоваться одной простоквашей --
блюдом, от которого его уже воротило. Поэтому он подолгу жевал каждый кусок,
чтобы полнее почувствовать вкус. Живя у отца, а потом у тестя, он никогда не
подозревал, что у человека может быть такой аппетит и что хлеб с отрубями
так необыкновенно вкусен. Ему казалось, что буквально с каждым глотком у
него прибывают силы.
Дверь была открыта, ветер улегся, и Яков то и дело выглядывал во двор.
Возможно, все же прояснится? Рано еще для осенних дождей. Но дождь лил и
лил. Дали, которые виднелись отсюда в ясные дни, исчезли, и ничего не
осталось кроме плоского холма, на котором стоял хлев. Все испарилось,
стерлось: небо, горы, овраги, поросшие лесом кручи. Лил дождь, и клубы
тумана волочились по земле. Обрывки его дымились на ветвях сосен. Яков
только здесь, в своем изгнании постиг суть таких понятий, как
непроницаемость и скудость, о чем он читал в свое время в каббалистических
книгах. Недавно вокруг еще было светло. Теперь все покрыто мраком. Дали
сократились, сплющились, высоты распались, словно полотнища шалаша,
реальность потеряла свое значение, свою силу. Но если столько красоты может
в единый миг скрыться из глаз, которые из плоти и крови, что уж говорить о
взоре души? Выходит, каждый судит по своим возможностям и ничего более.
Бесчисленное множество народов, храмов, ангелов, серафимов и святых духов
окружает нас, но мы их не видим, потому что грешны и погружены в чувственный
мир.
Как это обычно бывает в дождь, всевозможные живые создания искали
укрытие. В хлев налетели бабочки, мушки, жуки, кузнечики. У всех их было по
две пары крыльев. Бабочка с белыми крылышками и с черным узором на, них,
напоминающим буквы, села на камень возле огня. Наверное, грелась и обсыхала.
Яков бросил крошку хлеба, но она оставалась недвижима. Яков присмотрелся и
увидел, что она мертва. Щемящая боль охватила его.
-- Уже, оттрепетала! -- произнес он вслух. Ему захотелось помолиться за
упокой этого милого существа, прожившего всего одни сутки или даже менее
того, и не узнавшего, что такое грех. Наверное, так нужно было! Крылышки,
мягкие как шелк, покрыты пыльцой неведомых миров. Точно покойник в саване...
Якову часто приходилось воевать с насекомыми, кусавшими его и коров. У
него не было выхода, он вынужден был уничтожать их. Во время ходьбы он
топтал разных жучков и червячков. Когда рвал траву, он натыкался на ядовитых
змей, которые шипели на него и пытались ужалить. Он убивал их палкой или
камнем и каждый раз чувствовал себя убийцей. Где-то в глубине души он
сетовал на Создателя, вынуждающего одного уничтожать другого. Из всех
вопросов к Всевышнему этот был самым мучительным...
Якову сейчас нечего было делать. Он лег на постель, укрылся дерюгой.
Нет, Ванда сегодня не придет! -- сказал он себе. Ему было совестно, что он
так тоскует по этой нееврейке. Но сколько он ни старался прогнать свои мысли
о ней, они всякий раз возвращались к нему с утроенной силой. Так было с ним,
когда он молился, так было наяву и во сне. Он знал горькую правду: это в нем
сильней жалости к жене и детям, сильней любви к Богу. Если тяга к плоти идет
от сатаны, тогда он, Яков, попался в сети... Да, я лишился обоих миров! --
бормотал он. Краем глаза он поглядывал во двор. Среди мокрых кустов
колыхнулся цветок -- один, другой... в зарослях зелени таились полевые мыши,
кроты, хорьки, ежи. Каждый зверек, также как и он, ждал, чтобы выглянуло
солнце. На деревьях, словно плоды, гроздьями расположились птицы. Как только
дождь притих, послышались кряканье, щебет, свист.
Издалека донеслись приглушенные звуки рожка. Пастушья песня наполнила
прелый, сырой воздух. Голос звал, просил, требовал, протяжно выводил жалобу,
горькую обиду всего жиБого -- людей и животных, евреев и неевреев, -- даже
оводов на заду у коровы...
4.
К вечеру дождь перестал. Но было ясно, что это лишь небольшой перерыв.
Запад оставался под тяжелой красноватой тучей, словно заряженной молниями.
Она зловеще поблескивала серой. Вороны летали понизу, истошно каркая. Воздух
был влажный, с изморосью, готовой в любой миг превратиться в дождь. Яков не
ожидал, что Ванда придет к нему в такую, непогоду. Но, взобравшись на
каменистый бугор, откуда обычно ее высматривал, он увидел, как она
поднимается с двумя кувшинами и с корзинкой, в которой носила ему еду. На
глаза Якова навернулись слезы. Есть все же душа, которая помнит о нем в этой
глуши, которая предана ему. Он мысленно просил Бога, чтобы дождь не захватил
Ванду в пути. Молитва, очевидно, была услышана. Не успела Ванда закрыть за
собой дверь хлева, как хлынул ливень. Лило как из ведра. Яков и Ванда на
этот раз мало разговаривали между собой. Она сразу принялась доить коров. Он
стал умываться, готовясь к ужину. Обоих охватила какая-то неловкость,
стыдливость. В хлеву было полутемно. Время от времени сверкала молния, и
пред Яковом представала Ванда, освещенная небесным светом, словно Ванда,
которую он знал, была только грубым подобием той, которая открывалась ему в
эти мгновения... Разве она не создана по образу и подобию Божьему? --
вопрошал его внутренний голос. -- Не есть ли ее красота отражение
великолепия Божьего?... Разве Исав не имеет в себе искру Авраама и
Исаака?... Яков отлично знал, куда ведут все эти размышления, но не в силах
был прогнать их. Они не отступали от него во время еды, во время
благословения, во время молитвы. Становилось очевидным, что сегодня уже не
распогодится и Ванда не сможет вернуться домой. Да и поздно было. Дорога
полна опасностей. Ванда сказала:
-- Если ты меня не прогонишь, я пересплю здесь в хлеву.
-- Если не прогоню? Хозяйка ведь ты...
-- Я могу переночевать где-нибудь в другом месте.
-- В такой-то ливень?...
Они еще немного посидели и поговорили. Ванда рассказывала о Загаеке, о
его парализованной жене, о его сынке Стефане, который добивался ее, о его
дочери Зосе. Вся деревня знала, что отец живет с ней. Кроме дочери у него
было еще с полдюжины других коханок и целая орава байструков. Загаек этот
вел себя не как эконом и даже не как помещик, а как царь. Когда крестьянская
девушка выходила замуж, он приказывал ей придти к нему на первую ночь по
давно отмененному закону. И хотя у мужиков здесь была собственная земля, и
они должны были работать на помещика только два раза в неделю, он с ними
обращался как с крепостными. Порол их, заставлял делать неположенную работу,
обложил налогом водку, "лечил" больных против их желания. Драл зубы клещами,
отрубал секачом пальцы, вскрывал грудную полость столовым ножом. Когда баба
рожала, он нередко заменял акушерку. За все это он брал, разумеется, плату.
Ванда говорила:
-- Все он хочет лишь для себя. Если бы он только мог, то проглотил бы
всю деревню...
Приготовить постель для Ванды было проще простого. Яков постелил
немного сена. Ванда улеглась, накрылась шалью. Он лежал в одном углу, она в
другом. Было слышно, как коровы жуют в темноте свою жвачку. Ванда перед сном
сходила во двор по своим делам. Она вернулась промокшая. Яков молчал. Ванда,
как легла, так словно окаменела. Только бы не храпеть! -- сказал он себе.
Яков думал, что не уснет, но усталость взяла свое. Веки опустились, в голове
померкло. Каждый вечер он падал как сноп. Слава Богу, что усталость сильнее
всех желаний...
5.
Яков проснулся охваченный страхом. Он открыл глаза. Возле него на
соломе лежала Ванда. В хлеву было прохладно, но от ее тела веяло жаром. Она
обхватила его шею, прижалась к нему грудью. Ее губы касались его лица. Яков
оцепенел, пораженный тем, что она сделала и вспыхнувшей в нем страстью. Он
попытался ее отстранить, но Ванда тянулась к нему с невероятной силой. Он
хотел заговорить с ней, но она прильнула губами к его губам. Якову пришло в
голову сказание о Боазе и Руфи. Он понял, что его желание сильнее его
самого. Да, я теряю вечный рай! -- сказал он себе. Он слышал горячий шепот
Ванды:
-- Возьми меня, возьми!...
У нее вырвался стон, похожий на вой зверя.
Мгновение он лежал потрясенный. Он более не мог отказать ни ей, ни
себе. Он как бы потерял первородство. Место в Талмуде, которое он давно
позабыл, сейчас припомнилось ему: "Тот, над кем ангел-искуситель одержал
победу, -- да облачится он во все черное и пойдет и сделает то, что просит
душа его"... Слова эти точили его мозг и теперь готовы были разрушить
последнюю преграду. Его дыхание сделалось тяжелым. Охваченный непреодолимым
влечением, Яков произнес с дрожью в голосе:
-- Ванда, не могу я... Разве если ты окунешься...
-- Уж как я мылась...
-- Нет, ты должна окунуться в реке.
-- Сейчас?
-- Это веление Бога.
Она на мгновение притихла, пораженная необычностью этого требования.
Затем проговорила:
-- Я и на это готова...
Она вскочила и потащила его за собой. Она распахнула дверь хлева. Дождь
прошел, но ночь оставалась темной, сырой. Не видно было ни неба, ни речки.
Можно было лишь ухом уловить плеск, шелест, журчание. Ванда одним рывком
стянула с себя рубашку. Она взяла Якова за руку и повлекла его за собой.
Речушка была полна камней. Там было одно глубокое место. Они брели к нему
вслепую, с тайным жаром душ, отрекшихся от своего тела. Они натыкались на
камни, на водоросли, их обдавало водой. Она не хотела окунуться без него,
тянула его за собой. Он даже позабыл скинуть холщовые штаны. От холода у
него захватило дыхание. Речка от дождей стала глубже. Яков на какую-то долю
мгновения потерял под ногами почву. Они ухватились друг за друга. Во всем
этом было что-то от подвижничества. Так прыгали иудеи в огонь и в воду во
славу Божию. Вот он уже снова стоял на твердой почве.
-- Окунись!! -- сказал он Ванде.
Она отпустила его и нырнула. На мгновение он ее потерял из виду и стал
шарить руками. Она снова выплыла на поверхность. Его глаза уже привыкли к
темноте. Он скорей догадался, нежели увидел, что она побледнела, и сказал:
-- Скорее, идем...
-- Это для тебя! -- шептала она.
Он взял ее за руку, и они побежали назад к хлеву. Он думал о том, что
даже холодная вода не остудила жара его крови. Оба они были как две пылающие
лучины... Хлев обдал Якова теплом. Он нащупал дерюгу и стал ею обтирать
мокрое тело Ванды. Он скинул с себя мокрые штаны. Он стучал зубами и тяжело
дышал. Выло темно, но глаза Ванды светились внутренним светом. Он слышал,
как она повторила:
-- Это для тебя!...
-- Это не для меня, а для Бога, -- сказал он, испугавшись собственных
слов.
Все преграды пали. Он поднял Ванду и понес к постели.