Глава шестая

1.
Уже прошел Песах, миновал также праздник Шавуот. Вначале Якову каждый
день казался длинным и полным событий, точно год. Каждый час, каждая минута
приносила с собой что-то новое. Нередко возвращалось полузабытое. Шутка ли,
вернуться из рабства назад к своим евреям, к еврейству, еврейским книгам,
одеждам, праздникам! Когда Яков сидел в хлеву на горе или внизу в овине, ему
часто казалось, что от этого всего и следа не осталось, что Хмельницкий и
его казаки все уничтожили, не оставили места для убежища. Бывало и другое
ощущение -- будто вся его прежняя жизнь -- не более, чем сон. А тут вдруг он
снова носит еврейское платье, посещает еврейские общины, молится в синагоге,
сидит над священными книгами, накладывает тфилин, носит цицес, может не
голодать и при этом есть все кошерное. Дорога из Кракова назад в Юзефов была
продолжительным праздником. В каждом городе Якова встречали раввин и члены
общины. В его честь устраивали званые обеды. От него хотели, чтобы он
произносил речи. Женщины приводили к нему своих детей, чтобы он их
благословил. Находились и такие, которые приносили ему монеты и кусочки
янтаря, чтобы он к ним прикоснулся и придал им целебную силу. Поскольку
нельзя было сделать ничего для тех, кто погиб, все тепло души отдавали
спасшимся из плена.
В Юзефове Якова ждала его сестра Мириам со своей дочерью Бинеле.
Уцелело еще несколько дальних родственников. Сам Юзефов изменился до
неузнаваемости. Там, где раньше были дома, теперь росла трава, и наоборот:
там, где раньше паслись козы, теперь построили жилища. Посреди
синагогального двора появились могилы. Раввин, судья и большинство старост
были пришлые из других городов. Якову дали комнату и наскребли учеников для
духовной школы, с которыми он теперь занимался за плату. Сестра Мириам,
бывшая богачка, осталась голой и босой. Она потеряла все зубы. Встретила она
Якова с плачем и не переставала стенать и рыдать, покуда не вернулась к себе
в Замосць. Якову казалось, что она не в своем уме. Мириам то и дело ломала
пальцы или принималась щипать свои щеки, перечисляя страдания, причиненные
злодеями каждому члену семьи. Она напоминала ему давнишних плакальщиц, о
которых сказано в Талмуде, что их нанимали для оплакивания покойника. Порой
она доходила до таких пискливых интонаций, что он хватался за уши.
-- Диночке -- о, горе мне! -- вспороли живот и засунули туда щенка. Он
оттуда лаял...
-- Мойше-Бунима посадили на кол, и он пропорол ему кишки. Всю ночь
слышны были крики...
-- Твою сестру Лею двадцать бандитов изнасиловали, а потом ее разрубили
на куски, о, проклятая жизнь моя!...
Яков прекрасно знал, что этих ужасов нельзя забыть. То, что сказано об
Амалеке, распространяется на всех врагов израилевых. Все же он умолял
Мириам, чтобы она не забрасывала его сразу всеми этими кошмарами. У нашего
мозга есть предел для восприятия. Было свыше всяких человеческих сил
представить себе эти истязания и отдаться в должной мене скорби по
утраченному. Это было страшнее разрушения Иерусалимских Храмов. Следовало бы
ввести новое Девятое ава, которое теперь придется на семнадцатое тамуза. В
году не хватало дней для поминальных молитв по загубленным душам. Якова
охватило желание спрятаться где-нибудь среди развалин, где можно было бы
молчать, молчать...
Но ЮзеФов был полон шума. Строили дома, крыли крыши, месили глину,
клали кирпичи. В пекарнях пекли мацу. На базаре открылись новые лавки. В
базарные дни снова съезжались крестьяне из окрестных деревень, и евреи
торговали, как в старые времена. Якова быстро втянули в еврейскую жизнь. Он
черпал воду для мацы и помогал ее раскатывать и выпекать. В вечер Песах он
справил седер для нескольких собравшихся вместе вдов. Было больно
рассказывать о чудесах исхода из Египта в то время, когда новый фараон
осуществил то, что древний собирался сделать. Каждая молитва, каждый закон,
каждая строка Талмуда казались теперь Якову не такими, как прежде.
Традиционные вопросы, которые всегда задают во время седера, теперь звучали
так остро, что их нельзя было забыть ни на минуту. Яков с изумлением
замечал, что то, что для него ново, для остальных уже старо. Ешиботники
перебрасывались словечками, устраивали проделки. Молодежь, у которой ум был
востер, упражнялась в казуистике. Купцы были заняты наживой денег. Женщины
судачили, пересыпали из пустого в порожнее, Всевышний молчал вечным
молчанием. Яков сказал себе, что человек должен поступать так же: замкнуть
свои уста и не отвечать дураку, который сидит в нем.
Так прошли Пасха, дни счисления, праздник вручения Торы. Тело Якова
вернулось домой, но душа осталась в изгнании, как прежде и, может быть, было
хуже чем прежде, потому что ему больше не на что было надеяться. Надо было
отгонять мысли и наполнять каждую минуту делом. Он занимался с юношами и
занимался, сам. Молился, твердил Псалмы. В Юзефов привезли потрепанные книги
из других городов, и Яков взялся приводить их в порядок и вписывать печатным
шрифтом недостающие слова и строки. Новая школа не имела служки, и Яков взял
на себя его обязанности. Он вставал на рассвете и ложился лишь тогда, когда
уже валился с ног от усталости. Если мысли должны вести либо к досаде на
Создателя, либо назад в деревню, в хлев, к рабству и распутству -- значит,
нельзя думать. Пусть думают те, у кого мысли ясные.
Сердобольные женщины, присматривающие за Яковом, старались всячески
вознаградить его за годы изгнания, но Яков вел с ними тихую борьбу. Они
стелили ему мягкую постель, но он ложился на жесткий пол. Они варили ему
кашки и бульоны, но он ел сухой хлеб и запивал водой из колодца. Люди
приходили побеседовать с ним, расспрашивали о его мытарствах за эти пять
лет, но он отвечал кратко. Да и как он мог вести себя иначе? Через открытое
окно школы виднелся холм, где были зарыты его жена и дети. На холма уже
проросла трава и паслись козы. Злодеи замучили отца с матерью, всех родных,
всех друзей. Яков в ранней юности сочувствовал еврею-могильщику, который
вынужден всю свою жизнь проводить на кладбище. А теперь вся Польша
превратилась в сплошное кладбище. Остальные евреи уже, должно быть, привыкли
к этому, но Яков никак не мог привыкнуть. Был единственный выход --
преграждать дорогу любой мысли, любому желанию. Он решил раз и навсегда не
задавать больше вопросов и не искать ответа. Какой может быть ответ на
страдания другого?
Однажды, оставшись один в школе, Яков обратился к Всевышнему:
-- Я верю, что Ты всесилен и что все, что Ты делаешь, это к лучшему. Но
я более не могу проявлять любовь к Тебе. Не могу, Отец, не могу... Не в
этой, земной, жизни.
2.
Какой позор -- не любить Создателя и тосковать по какой-то крестьянке в
деревне! От одного стыда можно заживо схорониться... Но что поделаешь с
низменной плотью и ее желаниями? Как ей заткнуть рот? Яков лежал на полу в
оцепенении. Окно было распахнуто, и ночь входила всем небом. Яков наблюдал
движение планет. Звезды перемещались от крыши к крыше. Одни мигали, другие
казались застывшими. Одни мерцали наподобие свечей или лучин, другие горели
ярче солнца. Тот самый Бог, который дал силы гайдамакам рубить головы и
вспарывать животы, управлял этими высокими мирами. Полуночная луна плыла,
окруженная перламутровым кольцом. Она, про которую детвора говорила, что это
лицо пророка Осии, уставилась прямо на Якова.
Весь день Юзефов был полон сутолоки: строили и мастерили, стучали и
пилили. Из деревень приезжали подводы, нагруженные зерном и зеленью, дровами
для топки и лесом для стройки. Лошади ржали, коровы мычали. Мальчики из
хедера вслух зубрили азбуку, учили язык, читали Пятикнижие и Талмуд. Те же
мужики, которые после набега Хмельницкого помогали, подобно саранче,
налетевшей на Египет, опустошать еврейские дома, теперь тесали для евреев
бревна, щепали гонт, настилали полы, клали печи, мазали, красили. Еврей уже
держал здесь кабак, и мужики приходили пить пиво и водку. Помещики стали
снова сдавать евреям в аренду поля, луга, леса, мельницы. Про резню забыли
или притворились, что забыли. Приходилось торговать со злодеями и ударять по
рукам. Находились даже такие евреи, о которых поговаривали, что они
разбогатели на чужой крови, откупая награбленные вещи и откапывая сокровища,
спрятанные беженцами в ямах. Немало шуму было в городе и с безмужними
женами, которые искали потерявшихся мужей или свидетелей, присутствовавших
при их гибели. Немало евреев не могли вести денежные сделки. Польское
государство издало декрет, гласивший, что те евреи, которые приняли крещение
по принуждению, могут вернуться в свою еврейскую веру.
Суматоху вызвали женщины, увезенные казаками я ставшие их женами, а
впоследствии удравшие домой. Одна такая, Терце-Теме, которая вернулась в
Юзефов незадолго до Якова, успела позабыть еврейский язык. Муж ее. который
во время погрома укрывался в лесу и питался травами, имел уже другую жену и
других детей. Он не признал прежней жены и пытался отрицать, что это она.
Терце-Теме указала приметы: пятнышко медоБого цвета на груди и черная
бородавка на спине. Она требовала, чтобы муж велся с новой женой и вернулся
к ней, к Терце-Теме. Им присудили развод, но она отказалась принять его,
проклинала общину казацкими проклятьями, грозилась поджечь город, все снова
и снова пыталась ворваться к мужу и завладеть хозяйством.
Другая женщина, потеряв дар речи, лаяла как собака. Несколько жителей
города сошли с ума после того, как у них на глазах зарезали их близких.
Невеста, жениха которой убили в день свадьбы, вот уже несколько лет, как
ночевала на кладбище -- зимой и летом все в том же подвенечном платье со
шлейфом. Теперь он тащился клочьями.
Яков только сейчас, пять лет спустя, постигнул насколько огромно горе.
Кроме всего, люди страшились новых войн, новых напастей. Гайдамаки в степях
снова готовились к набегу на Польшу. Русские, пруссаки, шведы -- все точили
мечи, готовые разорвать Польшу в клочья. Польские помещики пьянствовали,
развратничали, секли мужиков, дрались между собой при распределении постов,
привилегий, титулов...
А сейчас, в ночи, лишь стрекотали сверчки и квакали лягушки. Теплые
ветерки дули с полей, приносили запахи еще неспелых хлебов, цветов, лебеды,
всевозможных растений и трав. За время жизни в горах обоняние Якова
настолько обострилось, что он издали узнавал любой аромат, различал шорохи
разных зверьков и насекомых. Он, было, дал себе клятву больше не думать об
этой Ванде, вырвать ее из своего сердца. Она -- дочь Исава. Она довела Якова
до прелюбодеяния. Ее желание стать еврейкой и принять еврейскую веру было не
из чистых побуждений а от плотского вожделения. Кроме всего, она -- там а
Яков -- здесь. Что же даст это копание в себе? Ничего, кроме грехов и вызова
нечистой силы, которая питается преступными мыслями. Каждый раз, когда Якова
начинало тянуть к ней, он вспоминал о калеках, которых он видел по дороге и
здесь, в Юзефове: евреев кастрированных, с отрубленными носами, с
отрезанными ушами, с вырванными языками. Он должен разделить их участь, а не
стремиться в лоно сестры злодеев. Яков придумал для себя наказание. Каждый
раз, как он будет вспоминать о Ванде и не сдержит своих мыслей, он будет
поститься до захода солнца. Он составил целый список самоистязаний: гальку в
башмаки, камень под голову, глотать пищу, не прожевывая, лишать себя сна.
Раз и навсегда он должен разорвать эту сеть, в которую его запутал
сатана!...
Но внутри него кто-то снова и снова орудовал с настырностью голодной
крысы, почуявшей запрятанную пищу. Но кто она, эта крыса? Сам Яков, или же
кто-нибудь другой извне? Яков отлично знал, что есть ангел соблазна и ангел
добродетели. Но получалось, что ангел соблазна сидит в самом мозгу в
командует -- достаточно Якову забыться сном. Коварный этот искуситель
рисовал перед ним разные картины распутства, воспроизводил голос Ванды,
обнажал сокровенные места ее тела, осквернял Якова грязной поллюцией. Порой
Яков слышал ее зов наяву. "Яков, Яков!" -- звала она. Это был голос не
изнутри, а снаружи. Он явственно видел ее, работающей на поле, стряпающей у
печи, возящейся в клуне, вертящей ручную мельницу... Вот она несет обед
пастуху или пастушке, поднимаясь в гору по направлению к хлеву... Ванда
словно поселилась в черепе Якова, и он не в силах был ее прогнать. Он
молился, а она прижималась к нему под талесом. Он учил Тору, она учила
вместе с ним. Она взывала к нему: зачем ты указал мне путь к еврейству, если
у тебя было намерение покинуть меня среди язычников? Зачем ты приблизил
меня, а потом оттолкнул?
Он видел ее глаза, слышал ее рыдание. Он был с нею возле коров и в
поле, он окунался вместе с ней в горный ручей, нес ее к постели. Валаам
лаял. Горные птицы перекликались. Ванда восклицала: "Еще, еще!" она шептала
что-то, кусая и целуя его ухо.
Якова сватали. Один из тех, кто его вызволил, был сватом. Вначале Яков
отвечал, что он больше не намерен жениться. Он желает жить один. Но все
утверждали, что это неправильный путь. Зачем каждый день стоять перед
искушением? К тому же еврей должен исполнять заповедь о размножении.
Невеста, вдова из Хрубичева, вскоре должна была прибыть в Юзефов на
свидание. Якову сообщили, что у нее на базаре своя мануфактурная лавка и
свой дом, который бандиты не успели сжечь. Она старше Якова несколькими
годами, у нее уже взрослая дочь, но это не так уж важно. Еврей не должен
ублажать свою плоть, но и не должен отказывать ей в ее потребностях. Главное
-- запрячь ее в дело служения Богу. Яков отлично понимал, что у него не
будет любви к этой вдове, но, возможно, он найдет с ней забвение? Внутренняя
борьба измучила его. Он не спал ночами. Днем его одолевала слабость, не было
терпения заниматься с учениками. Он потерял вкус к Торе и к молитвам, сидел
в ешиве, но его тянуло в поле, на простор. Ему хотелось снова рвать травы,
лазать по скалам, колоть дрова, выполнять работу, которая утомляет тело.
Евреи вызволили его, но он остался рабом. Похоть держала его на цепи, как
собаку. Так более не могло продолжаться...
Однажды, когда Яков сидел в новой школе и занимался со своими
учениками, вошел мальчик и сказал:
-- Реб Яков, отец зовет вас.
При виде ребенка Якова всегда охватывала дрожь.
-- Кто твой отец?
-- Липе Ижбицер.
-- Зачем я ему нужен?
-- Прибыла невеста из Хрубичева...
Среди ешиботников послышался смех. Все знали, что Якова сватают. Яков
покраснел, как школьник. На одно мгновение он растерялся, затем обратился к
ученикам:
-- Повторите пока пройденную главу Талмуда.
Не успел Яков выйти, как услышал шум и возню парней. Мальчишки
оставались мальчишками. Они играли в "волка и овец", в фанты, в шахматы,
задавали друг дружке загадки, соревновались в каллиграфии, в выстругивании
перочинным ножиком разных безделушек. Они хорошо умели плавать любым стилем,
искали предлога посмеяться и пошутить, как и в давнишние времена. А Яков
всегда был удрученный, погруженный в грустные мысли. Вот они потихоньку и
посмеивались над ним. Теперь, когда присланный паренек сообщил, что Якова
зовут смотреть невесту, у этих сорванцов уж будет над чем поиздеваться...
Сначала Яков хотел было забежать к себе домой и надеть субботний лапсердак,
но тут же решил этого не делать. Он шел с мальчиком из хедера, а тот
рассказывал ему, как в комнату, где они учатся влетела птичка. Эта птичка
родилась уже после погрома...
Старый дом Липе Ижбицера гайдамаки сожгли, но он уже успел построить
новый -- обширней прежнего. Яков вошел в переднюю. Дверь в кухню была
открыта. Там жарили котлеты, лук. Первая жена Липе погибла -- у печки
возилась другая жена. Какая-то женщина месила в корыте тесто. Девушка толкла
в ступке перец. На мгновение повеяло давнишней обжитостью. Хозяин, тот
самый, который приехал вызволять Якова и отсчитал Загаеку пятнадцать
дукатов, открыл дверь в гостиную и пригласил Якова. Все там было ново:
стены, пол, стол, стулья. Возвышался книжный шкаф с заново переплетенными
томами, купленными в Люблине. Злодеи разрушали, евреи отстраивали. Снова уже
печатались еврейские книги. Авторы, как в прежние годы, разъезжали и искали
подписчиков. Каждый раз, когда Яков сталкивался с такого рода обновленным
порядком жизни, он испытывал острую боль в сердце. Конечно же должны живые
жить. Но в этом самодовольствии было надругательство над погибшими. Якову
вспомнились слова из песенки бадхена: "Что такое жизнь? Пляска на могилах".
То, что он теперь идет смотреть невесту -- это для него позор. В нескольких
шагах отсюда погребены его жена и дети. Но уж лучше иметь жену, чем день и
ночь думать о нееврейке.
Некоторое время Липе вел разговор с Яковом о ешиботе и о разного рода
спорах общины. Жена Липе внесла вазу с печеньем и вазу с вишнями, как
водится у богачей. Она краснела и оправдывалась, что не успела переодеться.
Она кивала Якову, как бы говоря: знаю, знаю о чем ты думаешь, но что
поделаешь! Человек себе не хозяин... Потом пришла вдова из Хрубичева --
низкая, широкая, в шелковом платье, атласной шубе и в чепце, увешанной
цветными лентами и фальшивым жемчугом. У нее было жирное лицо, полное морщин
и как бы склеенное из множества кусков. Глаза напоминали ягоды, которые
вынимают из вишневки. На шее висела золотая цепочка, а на пальцах сверкали
кольца. От нее пахло медом и корицей. Она взглянула на Якова и лукаво
проговорила:
-- Боже мой, вы же, чтобы не сглазить, богатырь!...
-- Все мы такие, какими нас создал Бог.
-- Конечно, но лучше быть высоким, чем быть карликом...
Она говорила с плаксивым напевом, сморкаясь в батистовый платок,
рассказывала, что подвода, на которой она приехала из Хрубичева в Юзефов,
потеряла колесо, и пришлось остановиться возле кузни, говорила о своей
мануфактурной лавке, о том, как трудно заполучить товар, который желает
покупатель. Она вздыхала и обмахивалась веером. Сначала не хотела
дотронуться до угощения, поднесенного женой Липе, потом выпила бокал
ягодного сока, съела три коржика, крошки, которые упали на складки ее
платья, подобрала и проглотила. Она жаловалась на то, что при ее обширном
деле не может положиться на своих девушек-помощниц. -- Чужими руками жар не
загребешь, -- изрекла она, смерив Якова оценивающим опытным взглядом, и
продолжала:
-- В доме должен быть мужчина, а то все уплывает...
Яков видел, что он ей нравится, и что эта баба готова выйти за него
замуж, но сам был в полной нерешительности. Она слишком стара, слишком
сладка и слишком хитра. У него не было ни малейшего желания стоять в лавке,
командовать приказчиками, торговаться с покупателями. Этой женщине нужен был
человек, способный душой и телом отдаться торговле, добыче денег. Она
говорила о том, что надо бы пристроить к дому флигель, расширить магазин.
Чем больше она распространялась, тем скучнее становилось Якову. "Нет, я не
пригоден для такой жизни, -- сказал он себе, -- это не подойдет ни мне, ни
ей". И он вставил:
-- Я не гожусь в коммерсанты.
-- Коммерсантом никто не рождается, -- ответила гостья после некоторого
замешательства, затем протянула руку с короткими, толстыми пальцами и взяла
гроздь вишен.
Она принялась расспрашивать Якова, как ему жилось в рабстве. Обычно о
таких вещах не говорили. Время, которое евреи были в рабстве, считалось раз
и навсегда отрезанным, -- погубленной частью жизни, о которой следует
забыть. Но богачке не обязательно считаться с этим. И Яков рассказал ей о
Яне Бжике, о хлеве, о горе, где он проводил лето и об овине, где он
находился зимой. Она спросила:
-- А чем вы питались наверху, на горе?
-- Мне приносили снизу.
-- Кто? Сам хозяин?
-- Его дочь.
-- Девка?
-- Баба.
-- И по субботам надо было рвать траву?
-- Я не нарушал субботы и не ел трефного -- сказал Яков, чувствуя себя
неловко оттого, что он как бы хвастает своей добродетелью. Лавочница
некоторое время помолчала, а затем изрекла:
-- Разве был другой выход? Это просто ужасно, что эти злодеи с нами
сделали!... И она протянула руку, чтобы взять коржик.
3.
Это было в полдень. Ешиботники ушли на обед, кто -- к себе домой, а кто
-- в дом, где столовался. Яков остался в ешиботе один. Он сидел и
просматривал материал к уроку. Конечно, хорошо сядеть снова в Божьем доме,
углубленным в священные книги, которые не смел и мечтать когда-нибудь вновь
увидеть. Но Якову было не по душе то, что он был вынужден зарабатывать себе
на хлеб преподаванием. Большинство парней училось неохотно. Были и такие,
которые упражнялись в пустой казуистике, находя удовольствие запутывать то,
что само по себе было ясно и просто. Эти пять лет, что Яков был оторван от
Торы, изменили его. Наслаждение, получаемое от учения, более не охватывало
его целиком. Он стал видеть вещи, которые ранее не замечал. Любой закон Торы
превращался в дюжину законов в Талмуде и в сотни законов в последующих
комментариях, не переставая все время множиться и множиться. Каждое
поколение прибавляло новые строгости, нагружало новыми запретами. За время,
пока Яков маялся в деревне, успели появиться на свет новые толкования и
добавочные законы насчет трефного. Но если так будет продолжаться, мелькнуло
у Якова в голове, то ничего не останется не трефным! И какой в этом смысл?
Чем еврею питаться? Горящими угольями? И, опять-таки, почему все эти
ограничения и запреты, которые евреи на себя налагали, не уберегли их от
злодеев и кровавых расправ? Что еще угодно Всевышнему от своего замученного
народа?
И вот еще что видел Яков. Соблюдение законов и заповедей, относящихся к
Богу, не мешало с легкостью нарушать законы и правила в отношениях между
людьми. Перед Пасхой, когда Яков вернулся в Юзефов, в городе шел
ожесточенный спор, можно ли есть в Пасху горох и бобы. Не хватало муки на
мацу, и раввин разрешил употреблять в пищу стручковые растения, поскольку
они не запрещены ни в Торе, ни в Талмуде. Но те, которые кичились своей
правоверностью и у которых были свои счеты с раввином, напали на него. Дошло
до того, что у раввина выбили оконные стекла и Богнали гвозди в скамью у
восточной стены, на которой он сидел в синагоге. Один из видных хозяев
города пришел даже к Якову и предложил ему захватить место раввина. Евреи и
еврейки, которые скорее бы дали себя убить, чем отступиться хотя бы от
одного из запретов, клеветали, сплетничали, давали обидные прозвища
беднякам. Ученые смотрели на невежд свысока, а члены общины делили между
собой и своими близкими всевозможные привилегии и аренды, дающие возможность
обирать народ. Коммерсанты взыскивали проценты, припрятывали товар,
дожидаясь, чтобы он подорожал. Были даже и такие, которые надували в весе и
в мере. Их всех -- этих хвастунов, подхалимов, мошенников Яков встречал в
синагоге. Они усердно молились, занимались крючкотворством и нарушали Божьи
заповеди. Как ни мал и убог стал после резни Юзефов, он остался полон
ненависти, горечи и склок. Сват, который сватал Якову вдову из Хрубичева,
сообщил ему, что здесь, в Юзефове стараются испортить это дело, и что кто-то
отправил даже вдове письмо с клеветой на него.
Якова пугали его мысли. Он хорошо понимал, что они идут из нехорошего
источника. Это сатана хочет показать, что виноваты все, и таким образом
облегчить Якову делать то, что недозволено. Он слышал, как добродетельный
ангел внутри него говорил: Яков, зачем тебе смотреть на других? Первым
делом, подумай о собственной душе... Но мысли не оставляли его в покое. Люди
говорили одно, а глаза их -- совсем другое. За набожностью скрывалась
алчность, зависть. Народ не извлек ничего поучительного из совершенных над
ним ужасных надругательств. Наоборот, уровень как бы еще снизился...
Яков читал Тору с напевом, при этом каждый раз спохватывался, что
мелодия начинала напоминать ту, в горах. Теперь у него бывали минуты, когда
он тосковал даже по хлеву. Там, издалека, он мог любить своих евреев полной
любовью. Он позабыл их выходки: подвохи, склоки, обманы, грызню маленьких
людишек с бегающими глазками и отточенными языками. Пастухи, правда,
донимали его своей дикостью и низостью, но какие требования мог предъявлять
Яков к этим плебеям?...
Вот-вот должно было состояться сватовство с хрубичевской вдовой.
Свадьба предполагалась в пятницу, предшествующую субботе Девятого ава.
Вдова, так же как и Яков, потеряла своих детей. Ей уже было далеко за
тридцать, но она еще собиралась родить Якову ребенка. Те, кто подлизываются
к богачам, заблаговременно стали заискивать перед Яковом, но сам он все еще
не мог решить, что ему делать. Долгие ночи проводил он без сна, не в силах
отогнать от себя тревожные мысли. Вдове нужен торговец. Но он, Яков, не
торговец. Ей нужен муж, вращающийся среди людей. Но он, Яков, живет
особняком. Годы, проведенные в деревне, оторвали его от мира. Выглядит он
здоровым, но внутри него все сломано. Он обращался за ответом к мудрым
книгам, углублялся в произведения каббалы. Каждый раз его охватывало желание
удрать куда-нибудь, на него наваливались сомнения, которые сердце не
доверяло устам. Во время своего рабства Яков не прикасался к мясу, и теперь
он не мог заставить себя есть Божьи создания. Но по субботам еврею
полагается есть мясо и рыбу, а Якова от этого воротило. Ему приходило в
голову, что евреи поступают с живыми созданиями так же, как иноверцы
поступают с евреями. Слова: головка, шейка, печенка, ножка, пупок вызывали у
него содрогание. Каждый раз, когда он брал в рот кусок мяса, ему казалось,
что он ест собственных детей... Случалось, что после субботней трапезы он
выходил во двор -- его рвало.
Теперь, когда Яков оставался в ешиботе один, он не учил определенные
главы, а перелистывал. Быть может, он найдет ответ у Рамбама или в
философской трактате Иегуды Галеви? А что говорится в солидном труде под
названием "Долг сердца"? Он прочитал несколько строк, стал листать дальше,
снова открыл где-то в середине, опять стал перелистывать страницы. Он закрыл
руками лицо, сомкнул веки и так сидел, погруженный в собственную тьму. Его
одновременно тянуло и к Ванде, и в могилу. Как только на мгновение его
отпускала тоска по ее телу, ему хотелось умереть, погаснуть. Уста его
непроизвольно шептали:
-- Отец в небесах, забери меня!...
Он услышал шаги. Благочестивая еврейка, вдова синагогального старосты,
принесла ему горшочек варева. Яков смотрел на нее и думал. Вот эта женщина
-- хромая, с бородавкой на носу и с волосами на подбородке -- настоящая
праведница. Она не обладала ни одним из тех недостатков. которые он находил
у остальных. Опухшие гляза ее излучали целомудрие, деликатность, желание
делать лишь добро. Она тоже потеряла мужа, детей, дом. Но в ней не осталось
горечи. Она никому не завидовала ни к кому не питала злобы, никого не
оговаривала. Она по доброте душевной стирала на Якова варила ему
прислуживала. Она даже не давала благодарить себя за это. Когда Яков пытался
выразить признательность, она обычно говорила:
-- Ведь для этого люди и созданы
И теперь она поставила на стол чугунок, налила похлебку в миску. Она
принесла Якову хлеба, солонку с солью, положила перед ним нож. Даже ковш с
водой и полотенце для омовения рук не забыла подать. Пока он ел, она
смиренно стояла у двери, ждала посуды. Откуда все это в ней взялось? --
спрашивал себя Яков. Для этого ведь нужно обладать мудростью... Она служила
Якову живым примером того, что существует в мире нечто более возвышенное.
Если бы даже она была единственной в своем роде, все равно это было бы
свидетельством того, что существует красота бескорыстья. А что если жениться
на ней?... Яков спросил ее, не вьшла бы ли она при случае замуж. Она
взглянула на него со скорбью и ответила:
-- Бог даст, на том свете... За моего Барух-Давида...